Текст книги "Проклятие визиря. Мария Кантемир"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Астрахань была городом молодым и в самом начале века стала расти и процветать так бурно, что старый город с большим древним кремлём, называвшийся Белым городом, был теперь окружён со всех сторон городом Чёрным – избушками бурлаков, домишками и магазинами купцов, складами армянских, гилянских, бухарских и даже индийских торговцев, а ещё дальше располагались ветхие строения – солдатские и бывшие стрелецкие.

После знаменитого восстания стрельцов на Москве он стал рассылать их по всей России, особенно много скопилось в Астрахани.

Рыбная ловля давала немалый доход – осётры и стерляди вывозились в Среднюю Россию, а оттуда по Волге сплавлялся хлеб.

Бурлаков расплодилось неимоверное количество – бечевой шли они против течения Волги и на барках тех везли соль самосадочную, коей тут было полно, рыбу солёную и вяленую, а также и все восточные товары, доставляемые иноземными торговцами.

И всё было нормально, да пришёл к власти воевода Тимофей Ржевский, человек тупой, алчный и непомерный взяточник.

Скупал он зерно по ценам, которые стояли после урожаев в России, придерживал его, а потом продавал по таким непомерным, что жители не выдержали.

Ржевский выдавливал из Астрахани и всех других купцов – облагал такими поборами и налогами, что торговать становилось невыгодно.

Но хотелось и Ржевскому выглядеть в глазах молодого и деятельного царя послушным и рачительным слугой. Едва только прослышал он, что Пётр начал обрезать боярам бороды, как бросился сам выполнять ещё не данное ему поручение: прямо на улицах хватали длиннобородых, отстригали бороды, прихватывая и кожу, резали полы и рукава длиннополых шуб и кафтанов.

Но сильно насолил Ржевский именно стрельцам: им уменьшили жалованье, заставляли работать как крепостных, на офицеров, гоняли на лесоповал для заготовки дров, на заводы и били смертным боем за малейшую провинность.

И вспыхнуло восстание: забил в городе набат, стрельцы повязали офицеров, закололи Ржевского, разорили его усадьбу, пожгли других наиболее жестоких бояр и установили свою власть – круг, выбрав для этого самых уважаемых людей в Астрахани – старшину и бургомистра.

Очень встревожился молодой Пётр, услышав про восстание, – он вёл нескончаемую войну с шведами, завяз в Прибалтике, и не хотелось ему иметь в тылу таких врагов, как стрелецкая община.

Он послал для подавления восстания именно Бориса Петровича Шереметева: полководец хоть и непроворный, зато исполнительный, да и руки его в крови московских стрельцов не запачканы.

Шереметев поспешал с такой медлительностью, что Пётр приходил в бешенство, посылал к нему комиссаров, которые должны были усилить полководческую деятельность, но Шереметев стал проситься обратно.

Между тем стрельцы одумались, поняли, что их ожидает кара неминучая, и отправили к царю депутацию с нижайшей просьбой простить их выступление.

Пётр депутацию принял, выслушал, приказал зачитать грамоту: ежели выдадут стрельцы зачинщиков, остальных помиловать.

Но Шереметев велел схватить и повесить депутатов, штурмом взял город, сжёг его дотла, повесил и расстрелял почти половину жителей города, уповавших на милость царя и вышедших встретить полководца как милостивого освободителя.

Не мог Шереметев позволить себе обойтись с горожанами мирно – его не ждали бы лавры победы, и, хоть никто ему уже не сопротивлялся, он доносил Петру, что взял город штурмом при большом сопротивлении и не мог его не сжечь.

И теперь ещё недобрым словом поминали в городе Бориса Петровича, но царь уже забыл его кровавые дела в Астрахани – полководец был ещё нужен ему.

Пётр внимательно присматривался к делам Волынского: что из того, что он родственник, – не пощадит и родного человечка, коли дела не сделает.

Но видел, что за несколько месяцев после назначения сумел Артемий сделать столько, что и за год не управился бы иной: магазины полны провизии, провианта для войска, соли заготовлено впрок на много месяцев, а уж рыбы – вяленой, сушёной, солёной – без счета, на год хватит для тридцатитысячной армии царя.

Хвалил Артемия, краснела от его похвал и Александра Львовна – она сама принимала царя, сама готовила ему угощение, сама принимала и царицу, и каждому умела и ласковое слово сказать, и льстивую улыбку подарить.

Особым вниманием Петра пользовался флот, выстроенный Волынским, – галеры, бусы, баркасы, но были и корабли, оснащённые парусами, с выдвижными большими килями.

Часть их ещё достраивалась на верфи, заложенной Артемием, и Пётр восторженно сновал среди оголённых рёбер судов, щупал доски – крепкие, просмолённые, сухие, трогал каждый болт и винтик – всё ему нравилось, и в этом заботливом хозяине верфи признал царь своего сподвижника и выдавал ему такие лестные слова, что Артемий даже Александре стеснялся их повторять...

Все эти тщательные приготовления к походу, и хорошие запасы, и рачительное отношение к царёвой службе не помешали, впрочем, Петру зверски избить верного слугу и родственника, но это было уже потом, а пока царь только хвалил Артемия за всё сделанное им.

Настало время, когда началась самая сильная жара, и люди изнемогали от солнечных лучей, хоронясь от них кто как мог. По примеру Артемия Пётр надел чалму, хорошо сохранявшую прохладу на голове, предварительно сбрив волосы, которые теперь уже росли лишь по сторонам его головы.

И когда однажды появился он перед Марией в пёстрой турецкой чалме, она в изумлении и восторге смотрела на него, умеющего обрядиться в любую одежду и всё-таки оставаться властелином миллионов и её судьбы в том числе.

   – На море попрохладней будет, – ласково сказал царь, – собирайся, такой струг для тебя приготовлю...

   – Государь, вынуждена буду не подчиниться вашему приказу, – потупила Мария глаза.

Пётр насупил брови: уж очень он не любил, когда ему возражали.

   – Не хочешь – не надо, – сказал он резко и уже собрался было повернуться и уйти, как она задержала его, взяв за сильную, большую руку.

   – На пятом месяце я, – шепнула она и сразу поразилась происшедшей в Петре перемене.

   – Неужто Господь сподобит... – прошептал и он и бросился обнимать Марию.

Она засмущалась.

   – Почто не говорила, почто скрывала? – опять резко и требовательно заговорил царь. – Неужто взял бы я тебя с собой в поход, да ещё посадил на коня, да скачки, да жара, да пыль? Почто не бережёшь себя?

   – Была не уверена, государь, – почти шептала она, – теперь вот шевельнулся, теперь уверена, что буду рожать...

   – Дай Бог, чтоб мальчонка вышел, – сказал Пётр грустно. – Не благословил меня Господь сынами, видно, чем-то сильно я нагрешил. Один был, и тот умыслил отца родного извести и себя на престол возвести!

   – Не надо, не вспоминайте, государь, о том, что было, даст Бог, ещё будет у вас сын...

   – Народится мальчонка – признаю своим законным, – сурово сказал царь. – Я уж и то думал, что из тебя императрица вышла бы – куда Катерине...

Она прижалась к нему, а он бережно обнял её.

   – Так и знай, разберусь с семейкой своей, сделаю тебя императрицей, коли родишь мне сына...

   – Не надо загадывать, государь, – всё так же тихо прошептала Мария, – кто знает, что там родится, но знайте, что всю свою жизнь любила и любить буду только вас. Больше никто мне не нужен...

   – Верю тебе, – серьёзно сказал Пётр.

И сразу призвал Артемия.

   – Пока мы в плаванье будем, прикажи Александре обустроить Марию, чтоб ходила за ней, как за порошинкой в глазу. Ей рожать придётся здесь, в дороге, но хоть то хорошо, что город, да и город большой. А докторов я пришлю, здесь останутся.

   – Но как же вы, государь, обойдётесь без своих докторов? – с изумлением спросила Мария. – Ведь они вас давно пользуют...

   – Ничего мне не сделается, – нахмурился Пётр, – а тебе надобно беречь здоровье. Да и Блументрост у меня будет...

Так и случилось, что Мария осталась в Астрахани, когда вся флотилия отправилась в море.

Осталась с нею и Анастасия. Лишь ей одной поведала Мария, что царь обещал узаконить ребёнка, если родится мальчик, что сделает его своим законным сыном и наследником престола.

Больше никому она ничего не сказала и Анастасию просила строго следить за тем, чтобы ни единого слова не просочилось за стены губернаторского дома.

Анастасия и не сказала никому.

Правда, она видела, как немало удивлена была Александра Львовна, когда Артемий принёс ей повеление царя поселить у себя на всё время похода княжескую семью: немало домов было в Астрахани, и не пристало как будто ей, двоюродной сестре государя, принимать у себя хоть и княжескую семью, а всё из чужих, не русских...

Но Александра Львовна была немало научена житьём в доме тётки, Ульяны Андреевны, понимала подкладку всех действий и подъехала к Анастасии, словно бы самая любимая родственница и лучшая подруга.

   – Здесь хоромы не тесные, – скороговоркой частила она, – тут просторно будет, дом, правда, старинный, но я всё обустроила, и лестницы не крутые, и ковры вычищены, и ручки все медные у дверей блестят.

Анастасия была немало смущена любезностью хозяйки, старалась отдарить её таким же вниманием и любовью.

Много часов провели они вместе, вышивая или просто болтая, пока наконец Анастасия не выговорила тех слов, которых так дожидалась Александра Львовна.

   – Тяжела как будто твоя падчерица, – ненароком бросила Александра Львовна. – Вот ведь не дай Бог падчерицу, да ещё и тяжёлую...

И Анастасия не выдержала.

   – Государь-батюшка отметил её, – скромно, потупившись, сказала она, – и уж обещал, что признает законным её ребёнка...

Александра округлила глаза. Вот, значит, куда зашло. Она издавна была близка к Екатерине: что и говорить, если сама царица вызволила её из тяжёлого житья у тётки, Ульяны Андреевны, если царица выхлопотала ей такую завидную партию – она любила Артемия самой пылкой любовью. А в первое время боялась даже сказать Ульяне Андреевне про свою склонность, всё приговаривала:

   – Я из вашей воли не выйду, матушка-тётушка, как вы скажете, так и будет.

И Ульяна Андреевна, наслушавшись сплетниц и сплетников, сразу решила застопорить свадьбу с Волынским, тем более что пришлось бы отдать всё приданое, а тётка потихоньку пользовалась доходами с имений Александры.

Она решительно отказала Волынскому. Но Екатерина написала гневное письмо Ульяне Андреевне, что и государь желает этой свадьбы, и не след противиться счастью двух молодых сердец.

Хоть и затаила Ульяна Андреевна в душе обиду на племянницу, да только та не дала ей ни малейшего повода обижаться – всё выговаривала:

   – Я из вашей воли никогда не выйду, как вы скажете, так и будет!

Хоть и кляла в душе свою сварливую, жадную и глупую тётку...

И свадьба состоялась, и теперь она полновластная хозяйка в губернаторском доме, и её Артемий на хорошем счету у государя, и везде, где только можно, государь хвалит расторопного молодца.

И как же такую вот весть не передать своей благодетельнице, не рассказать Екатерине, что обещал своей метреске царь.

Хоть и боялась Александра своего двоюродного брата пуще пламени, а всё лепилась к Екатерине – та женщина и понимала больше в женских делах, да и благодетельницу не след забывать.

Как бы то ни было, но душным летним вечером собралась Александра Львовна к Екатерине – обставила всё так, будто приглашали её на чай в одном купеческом богатом доме, где остановились царь с царицей.

   – Не звали никого, лишь свои будут, – бросила она ненароком Анастасии, – скучно у них, да и разносолов не бог весть, а только они люди богатые, столько деньжищ братцу двоюродному отвесили – всё на поход да на поход. И государь обещал быть там, хочется и ему лаской отплатить за помощь в таком деле...

Так и ушла, оставив после себя тень приветливой улыбки.

А Анастасия обессиленно села в мягкое кресло: и зачем понадобилось ей говорить сестре царя про Марию, ещё узнает, что не смогла девчонка удержать его слова, разболтала, иди потом разбирайся, кто да что сказал.

Она терзалась так целых полночи и вышла на крыльцо, едва коляска с губернаторшей остановилась на подъездной аллее.

   – Не спится, – сердобольно выговорила Александра Львовна, – теперь такие душные ночи, и я всю ночь спать не могу...

Александра Львовна была недовольна визитом: мало того, что Екатерина не придала значения её словам, так ещё и посмеялась: чего это губернаторша распускает подобные слухи, всё это ерунда и чепуха и не надо обращать внимание на такие сплетни.

   – Мало ли от кого завела себе пузо, – смеялась Екатерина, – а теперь мода сваливать на царя-батюшку. А таких метресок у него много перебывало, и много языков всякое болтало. Так что ты, голубушка, не думай ни о чём и больше таких слов никому не говори, не то, сама знаешь, чего бывает с болтунами про царскую семью...

Оборвала, не поверила Екатерина, и Александра Львовна чувствовала себя обиженной – хотела быть полезной своей благодетельнице, а та и в ум не взяла...

Взяла в ум Екатерина, просто виду Александре не показала. На другой же день вызвала Петра Андреевича Толстого.

Пригрозила бумагами скандальными, обещала графский титул присвоить, но чтоб сына у Марии не было.

– Что хочешь делай, а ежели не сделаешь, бумаги в ход пущу, а ты, Пётр Андреевич, сам знаешь, каков наш император в гневе, коли заподозрит взятки и хищения казны государственной. Он по всей России собирает, а тут – обирают.

Бледным и встревоженным вышел от Екатерины Толстой. Что может он сделать? И как посмотрит на это государь? Но своя рубашка ближе к телу.

Он знает Марию с детства, чище, лучше не видел человека, знает о её святой любви к Петру и потому сразу поверил, что император обещал признать её сына своим законным наследником...

Но как сделать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, как спастись от неминуемой расправы царя, как выполнить задание Екатерины?

Он нашёл ход: Поликала оставался с Марией, он и должен был разрешить всю ситуацию.

И всесильный начальник Тайной канцелярии нашёл изощрённое средство запугать доктора, заставить его сделать так, как велит Екатерина.

А Пётр увлечённо и деятельно готовился к выходу в открытое море. Раз уж Мария не поедет вместе с ним, пусть на его корабле живёт Екатерина и пусть уж эти последние месяцы не разлучается царская чета...

Наконец настал час отплытия флотилии – погружены на бусы и галеры все солдаты, кавалерия идёт сухим путём, всё готово к походу на Перейду.

Лёгкий ветерок наполнил паруса, забелели на глади воды их лёгкие крылья, и Пётр с гордостью осматривался вокруг – как он любил, чтобы расстилалось перед ним широкое море, синее, словно небо, и прорезали его синь белые паруса. Персидский поход начался...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Перед самым отплытием Пётр нашёл время забежать в покои Марии. Она ещё не расплылась от беременности, но уже круглился живот, груди налились мощными соками материнства, и вся она, пополневшая, посвежевшая, казалась Петру воплощением любви и умиротворённости.

   – Носи ребёнка крепко, – сказал он ей на прощанье, целуя в полные губы, – пусть родится здоровый мальчонка, – как и обещал, признаю его законным сыном. А там увидим: будет сын, может, будешь и императрицей...

Мария не ждала таких слов, даже испугалась за их смысл и содержание, сразу представила дородную фигуру расплывшейся от пьянства и переедания Екатерины, поняла, что эта женщина, хоть и на шестнадцать лет старше, не упустит своего и борьба будет тяжёлой и страшной. Да и не хотелось ей втравливать своего любимого во всякие сложности, она просто закрывала глаза на будущее, не могла говорить о нём, не могла думать...

   – Что Бог даст, – тихо сказала она Петру, прощаясь.

   – Поликалу от себя не отпускай, он искусный лекарь, если что, тотчас к нему, – наказывал Пётр. – Да зачем же ты каталась на лошади, коли уж знала, что тяжела?

Мария улыбнулась светло и чисто: как он заботится о ней, как всё продумывает, как бережёт её – и от наветов злобных, и от взглядов двусмысленных.

После такой опеки ничего ей было не страшно. Боялась только одного: как отразится на её потомстве страшное проклятие визиря – не могла не думать о нём, не могла не сжиматься в комок, хоть и понимала, что не должна даже вспоминать.

Да и ребёнок Анастасии – девочка Смарагда-Екатерина, как будто опровергал все эти страшные измышления. Но ведь и их, Кантемиров, в семье много, и это все дети Дмитрия Кантемира, а что будет с потомством этих детей, что будет с ними?

Первые роды Марии, старшей в семье, и покажут, действует ли проклятие Балтаджи-паши, или было просто сотрясение воздуха и ничего больше.

Ребёнок уже толкался под её сердцем, и она сладко замирала, ощущая эти лёгонькие толчки, биение существа, живущего в ней.

Это ребёнок от её любимого, ребёнок великого русского царя, и она прислушивалась к нему, стараясь вообразить себе его положение, его позу и его стремление повернуться, напомнить о себе лёгкими и такими странными толчками...

Губернаторский дом, где поселил Марию Пётр, был просторен и тенист – с разных сторон окружали его вековые деревья, в саду росли сливы и абрикосы, купались в воде реки плавучие лапы ракит, а аллеи в тенистом парке давали много прохлады и тени, охраняя от мглистой пыли и жарких, пронизывающих лучей солнца.

Анастасия всегда была рядом, и хоть не были они так откровенны между собой, как было в первые месяцы беременности жены отца, Мария всё-таки ощущала её заботу, внимание и тревожные взгляды, стоило будущей матери чуть-чуть захромать или скривиться от подступающей тошноты.

Нет, беременность Марии проходила легко, у неё не было ни пятен на лице, ни изнуряющей тошноты, и иной раз она даже думала сесть в седло и проехаться по берегам многочисленных рукавов Волги, чтобы вдохнуть влажный воздух реки и полюбоваться на её зелёные берега.

Но о лошади нечего было и думать: Мария представляла, какие охи и ахи поднимутся из-за этого её желания, как строго подожмёт губы грек Поликала, каждый день спозаранку тщательно осматривающий и обмеряющий Марию.

И всё-таки Мария много гуляла, сидела на скамейке по-над высоким берегом Волги и чувствовала себя хорошо в этом тенистом раю...

А с фронта доносились не очень радостные вести: изнурительная жара палила всё вокруг, бескормица и сожжённая на корню трава губили лошадей, и кавалерия, продолжающая поход посуху, терпела многочисленные лишения. Да и на море из-за жары было невыносимо, только свежий ветерок иногда задувал с востока, и тогда наплывали белые облачка, в которые с надеждой всматривался Пётр – вот-вот пойдёт дождь, вот-вот кончится эта страшная сушь, когда ни о чём не мечтается, кроме глотка ледяной воды...

Даже Екатерина, вроде бы уже привычная к лишениям всех петровских походов, и та чуть не захворала.

Без сил лежала она в просторной каюте флагманского корабля, на котором находилась царская чета, закрывала наглухо все шторы, чтобы в круглые окна не попадал ни один луч слепящего солнца, и заставляла своих фрейлин обмахивать её большими густыми веерами из страусовых перьев или бесконечно пила сладкую водицу, но непременно морщилась: пока несли из кухонного отсека воду к ней в каюту, она успевала нагреться, была тёплой и противной.

Екатерина уж и голову обрила на манер мужа и теперь перекатывала голый череп с прижатыми к нему маленькими ушами по жёсткой подушке, не имея сил подняться и выйти на палубу, где всё время торчал Пётр, осматривая берега в подзорную трубу.

И всегда рядом с ним толпились его вельможи: отдувался и лоснился излишне толстый Толстой, маячил позади губернатор Астрахани Артемий Волынский, теснились, несмотря на жару, и другие вельможи, в душе проклиная этот кипящий зноем Персидский поход.

Пётр не только находил в себе силы каждодневно спрашивать о прибытии провианта и сурово требовать отчёта, не только расписывал каждую операцию, которую предстояло провести, соединившись с кавалерией, но ещё и отправлял на бусах курьеров с донесениями Сенату:

«Мы от Астрахани шли морем до Терека, а от Терека до Астрахани, отколь послали универсалы, а там, выбравшись на землю, долго дожидались кавалерии, которая несказанный труд в своём марше имела от безводицы и худых переправ...»

Пять тысяч матросов, 22 тысячи пехотных солдат, не считая кавалерии, – всем им требовался провиант, корм для лошадей, но главное – пресная вода, а с ней было туго: лишь немногие родники капали с гор, а малые речки и ручьи давно пересохли и поросли осокой и камышом.

Сражений почти не было.

Горцы, едва только слышали о царском подходе, убегали, прятались в узких каменистых и непроходимых ущельях. Но зорко следили за отстающими или отдельно шагавшими солдатами. Нападали исподтишка, если знали, что один солдат беззащитен, налетали, отрезали голову своими кривыми обоюдоострыми ножами и скрывались в непроходимых зарослях ущелий.

А иногда они просто уволакивали за собой солдата, избивали его, а то и заставляли переходить в свою басурманскую веру.

Пётр ярился из-за таких нападений, ему хотелось большого сражения, где можно было бы показать силу царского войска, но поход всё продолжался, а сражений не было.

Может быть, сыграли роль и бесчисленные царские манифесты, которые печатал в своей походной типографии Дмитрий Кантемир.

В них, как и в маленьких афишках и листовках, на арабском языке разъяснялось, что царь не собирается уничтожать горские народы, как жили они, так и будут жить, только под эгидой русского царя, лишь хочет царь наказать тех людей, что побили и пограбили русских купцов в Шемахе, наказать достойно, чтобы неповадно было поднимать руку на торговца, которому оказывают покровительство все государства, а уж своих купцов русский царь особенно бережёт: они привозят товары, и прибыток тут не только России, но и всему Кавказу.

Эти маленькие листовки, а также большие манифесты с текстами на нескольких языках постоянно оставляли русские войска во всех захваченных деревнях, горских аулах.

Однако не очень-то помогали эти листовки и манифесты: мало грамотных было здесь, а если кто и был грамотен, знал турецкую или арабскую азбуку, прятался в горах, опасаясь русских.

Пётр уже начинал беспокоиться: слишком лёгким был поход, слишком удачно всё складывалось.

Вот тут-то и показали горцы, как умеют они драться.

Артемий Волынский не уставал напоминать всем бригадирам и командирам рот, сколь коварны и опасны лезгины, рассказывал, как погибла экспедиция Берковича-Черкасского, положившись на слово и льстивые улыбки хивинского хана.

Тот предложил разместить людей этой военной экспедиции, давно задуманной Петром, в разных деревнях: дескать, одна деревня не сможет прокормить такую массу солдат.

Поверили хану, а по ночам и вырезали всех солдат поодиночке бухарцы и хивинцы.

Так что за внешним спокойствием и мирным видом тут всегда могут скрываться злые намерения и убийственные замыслы.

Предупреждал Волынский и Петра о коварстве жителей деревни Эндерби, или, как называли её русские, Андреевой деревни.

Не следует тешить себя, что не видать на улицах вооружённых людей, что не сверкнёт в лучах солнца остро отточенный кинжал, не стоит слишком легко относиться к этой деревне. Уж он-то изучил характер своих немирных соседей и знает, чего от них ждать.

Никто не слушал его советов.

Пётр отмахнулся: мол, занимайся своим делом, правь провиант, тем более доставлять его приходится из Астрахани, а это и дорого, и ненадёжно – море то и дело штормит, и коротенькие бусы и баркасы разбиваются в щепы. А уж в военном деле не советуй, тут люди все опытные, знают, что к чему.

Волынский обиженно замолчал, но всё равно бригадиру Витерякову, собравшемуся штурмом взять Эндерби, рассказал о коварном характере горцев и просил его придумать обходной план, штурмовать не в лоб.

Витеряков только с ухмылкой посмотрел на Волынского – был ещё молод, не знал, что в Полтавской битве Артемий Волынский заслужил бриллиантовую саблю за храбрость, был правой рукой у Петра в той знаменитой битве.

Обиженный и раздосадованный, ждал Волынский результатов штурма.

Так и случилось, как он предсказал: горцы рассыпались цепями, с дикими криками нападали на конников, валили их с лошадей и перерезали горло.

Взял Витеряков деревню Эндерби, и взял с ходу, штурмом, в лоб, но положил при этом восемь десятков лучших драгун, да ещё и одного полковника.

И не посмотрел Пётр, что предупреждал его Волынский, решил, что именно тот виноват, что полегли восемь десятков драгун.

Он так разъярился, что бегал по всему своему кораблю, брызгая слюной и тряся головой, словно в припадке, а дрожащие руки всё искали, на ком бы сорвать зло.

Попалась под руки его знаменитая дубинка – большая отполированная трость с тяжёлым бронзовым набалдашником.

И рядом был Волынский, спокойно и храбро отвечавший на вопросы царя.

Храбро отвечал, что предупреждал Витерякова о коварном нраве горцев, советовал ему не штурмовать в лоб, а найти путь обходной.

И это спокойствие, эта твёрдая уверенность в своей правоте взбесили Петра – он взмахнул своей дубинкой и наотмашь ударил Волынского по голове, потом размахнулся и принялся бить его по лицу.

Кровь запузырилась на губах губернатора, он упал, а царь подскочил и пинал его ботфортами, пинал уже бессознательное тело.

Очень спокойно и сосредоточенно смотрел на эту экзекуцию Пётр Андреевич Толстой – знал, в гневе не помнит себя государь, не попадайся ему под горячую руку никто, никого не пощадит, хоть после и сожалеть будет.

А другие вельможи в ужасе смотрели на избиение губернатора, женатого на двоюродной сестре царя, – не пощадил даже родственника Пётр, бил и бил в исступлении.

И только Екатерина, бегавшая за Петром по всей палубе, схватила мужа за руку, уже опять готовую опуститься на обмякшее тело Волынского.

Попало и ей – дубинка скользнула и больно опустилась на её плечо.

Но она всё-таки перехватила руку Петра, и он ошалело заглянул в её спокойные карие влажные глаза.

– Убьёшь ведь, – тихо сказала Екатерина, – а Артемий человек полезный, весь поход подготовил как нельзя лучше. Рассуди сам...

И Пётр остыл.

Выронил свою палку, зажал голову руками и сел на бухту – круг сложенного витком каната.

Екатерина подошла к нему, обняла, прижала к себе, увела в каюту, уложила в койку и сидела рядом часа три, всё время меняя руки на лбу Петра.

Волынского унесли, потом переправили на губернаторский шкут[30]30
  Шкут (шкот) – тяжёлое речное плоскодонное судно.


[Закрыть] и едва привели в себя.

Он долго болел, оказались сломаны три ребра да голова пробита, а уж кровищи вытекло так много, что во всё время похода не видно было на судах столько, – долго оттирали матросы кровяные пятна на палубе царского брига, втихомолку удивляясь, как и вовсе не зашиб насмерть своего губернатора царь...

Пётр проснулся после порки свежим и бодрым – наверное, имели какую-то магическую силу руки Екатерины, если она лишь одна могла успокоить его, положив руки ему на голову.

Он это знал и потому всё больше ценил свою старушку, как называл он тридцативосьмилетнюю Екатерину.

И тупо ныло в груди: неужто придётся расстаться с ней, заточить в монастырь?

А иного выхода не было: если только принесёт Мария мальчонку да выходит его, он будет вынужден признать его своим законным сыном, а там...

Он не додумывал эти мысли, они проносились смутно, словно тающее под солнцем облако, но знал, что когда-нибудь ему придётся всё решить.

И снова приходила ему на ум Мария – тоненькая, любящая, чистая, удивительная, умеющая делать всё, что полагается настоящей императрице, образованная и деликатная, – словом, никакого сравнения с Екатериной.

Вот только руки её, Екатерины, смиряющие его приступы, её покорные ласковые взгляды, которыми умела она одна во всём свете усмирять его взбурлившую кровь...

Но он давно уже не заходил к ней, не ложился с ней – сравнение её с Марией всегда держало его в отдалении от супруги...

Екатерина послала сказать губернатору, что государь «обмыслился» и готов снова принять Артемия в свою милость, и едва Волынский встал на ноги, как отправился на флагманский корабль Петра.

Рюмка токайского завершила дело прощения и милости...

Кантемир не был при разборке с Волынским, но придворные сплетники передали ему со всеми подробностями эту ужасную сцену.

И Дмитрий Константинович вновь задумался о том, что весь он, и жена его, и старшая дочь находятся всецело во власти неистового, самолюбивого, не знающего удержу своим чувствам государя.

От дочери же до сих пор не было никаких известий...

А Мария между тем наслаждалась безмятежным существованием в губернаторском доме. Больше всего любила она читать, устроившись где-нибудь на скамейке в тени дерева, или прогуливаться по тенистым аллеям губернаторского сада. Доктор не оставлял её без внимания ни на минуту – постоянно расспрашивал о самочувствии, о шевелениях ребёнка, прикладывал ухо к животу, чтобы различить сердцебиение младенца.

Шёл седьмой месяц беременности Марии, когда она немного простудилась на сквозняках при всех открытых дверях и окнах дома.

И Поликала понял, что наступил благоприятный момент для выполнения сурового задания Толстого...

Каждый день Поликала осматривал Марию, давал ей пить отвары из трав и приправ, остужая горькое питьё.

Она морщилась, кривилась, но боялась лихорадки, слегка встряхнувшей всё её тело, и потому послушно пила настои.

Травы, вызывающие преждевременные роды, употреблял Поликала, но давал их небольшими дозами, чтобы успеть всё сделать до семи месяцев, пока преждевременные роды не вызовут ни у кого подозрения...

Этот «добрый» лекарь поселился в губернаторском доме вместе со всеми домочадцами Кантемира, чтобы в случае чего быть наготове.

В одну из ночей он совершенно не смыкал глаз: по его расчётам, всё должно было произойти именно сегодня – и седьмой месяц беременности закончится, и питьё обнаружит свою действенность.

И верно: ближе к полуночи Мария вдруг проснулась от жаркой боли внизу живота.

Едва застонала, боясь разбудить домочадцев.

Но Поликала тут же возник на пороге её спальни, освещённой лишь лампадой под образами да одинокой свечой в жестяном шандале, стоящей на прикроватном столике.

   – Что? – только и спросил он, подойдя к постели Марии.

   – Горю вся, – сухими губами прошелестела Мария, – и боль сильная в низу живота. Неужели пришло время?

Поликала покачал головой.

   – Всего-то семь месяцев, – нетвёрдо произнёс он, – вроде бы ещё и не должно рожать.

И тут Мария не выдержала, закричала в полный голос, на весь дом.

Но никто не откликнулся на этот громкий крик – первый сон был силён в губернаторском доме.

Лишь Анастасия, мачеха Марии, слегка заворочалась на своей мягкой постели: то ли привиделось что во сне, то ли глухой стон донёсся...

Мария извивалась, боль внизу живота разрывала ей внутренности, она заливалась испариной и чувствовала, что вот-вот отдаст Богу душу.