Текст книги "Проклятие визиря. Мария Кантемир"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Мария ахнула. До чего же непохожи были эти фигуры на те, которыми она привыкла играть!

Она взяла в руки белого коня, сделанного из тончайшей, словно шёлковой, кожи. До мельчайших подробностей вырисованы были морда и грива коня, как будто даже звенела уздечка в его губах. Стройный офицер в боевом костюме русского воина со всеми знаками отличия твердо стоял на сомкнутых ногах. А король с королевой поражали величием и красотой.

   – Какие замечательные фигуры! – не удержалась Мария. – И вовсе не похожи на наши, турецкие, словно бы они живые.

Пётр удовлетворённо хмыкнул:

   – Ну, Дилорам, расставляй фигуры...

И пока она несмело расставляла все фигуры по их местам, он зорко глядел на её пальцы. На них, этих тонких, нежных, длинных пальчиках, не было ни одного колечка.

Она улеглась так же, как и Пётр, прямо перед шашечницей.

Белые фигуры, так искусно выделанные из кожи, стройно стояли перед ней.

Чёрными играл Пётр.

Игра захватила Марию, она почти не думала над ходами, переставляла фигуры стремительно. Пётр поддался её ритму игры и старался ставить фигуры так же быстро, как и она.

Она пожертвовала офицером, потом поставила под удар чёрной пешки солдатика, сидящего на корточках с ружьём в руках, и Пётр оказался в матовом положении.

Он нахмурился, рассматривая итог игры, и злобно дёрнул верхней губой.

С нескрываемой злостью и ненавистью в больших круглых глазах поднял он взгляд на Марию, и в лицо ему ударил такой ослепительный зелёный сияющий цвет её глаз, что он опустил голову и только тихо прошипел:

   – Давай вторую.

Она увидела его злобный взгляд и ненависть, и разом увяла её приподнятость и радость. Она поняла, что он не любит проигрывать, что даже к такому ничтожному делу проявляет он великую ревность и страдание.

И вторую партию она играла уже не так стремительно, уже не думала о ходах и жертвах, а внутренне мучилась из-за этой его ненависти.

Она проиграла, и увидела вдруг, как расцвёл Пётр. Он вскочил во весь свой исполинский рост, подскочил к ней, рывком поднял её за подмышки к самому своему лицу и бурно расцеловал, крича во всё горло:

   – Виктория, виктория, виктория!

Приближённые окружили его. Он быстро поставил Марию на ноги, ринулся в гущу своих приближённых дам и принялся бурно обнимать и целовать каждую из них...

Мария грустно смотрела на шумную радость царя, на его восторги, отданные другим, и печально думала, как немного надо, чтобы этот исполинский человек, этот великан так радовался, так бурно переживал чувство победы. И всего-то победы над одиннадцатилетней девчонкой, только и умеющей хорошо играть в шахматы.

Она ехала домой, в Яссы, в том же неказистом возке вместе с Кассандрой и без конца вспоминала эту игру, большие руки Петра, его правую руку, зависшую над черно-белым полем шашечницы, большой серебряный, почерневший от времени перстень-печатку, уже въевшийся в средний палец царя, его тёмные редкие волосы, свисающие по сторонам круглого лица, и злобный, ненавидящий взгляд. И видела потом, как он уже забыл и о ней, и о шашечнице, стремительно бежал кругом лагеря, и его военачальники едва поспевали за ним, слышала, какие резкие приказания отдавал он своим громким, раскатистым голосом, и сама не понимала, почему она вспоминает и вспоминает и его лицо с капельками испарины, выступившей на высоком лбу, и его средний палец правой руки, зависшей над полем шашечницы, и его быструю, неуёмную походку, и едва ли не вприпрыжку следующих за ним офицеров, облачённых в золочёные камзолы, и его фигуру в простом тёмно-зелёном мундире с красными отворотами и красными обшлагами Преображенского полка.

Она думала и думала о нём, и весь путь словно был перед ней в тумане.

Они с матерью возвращались одни – отец остался в петровском лагере.

Давно забыл Пётр об игре в шахматы со смуглой девчонкой, горящей, словно факел, среди разряженной толпы его придворных, давно забыл о поражении, которое нанесла ему эта девчонка, помнил лишь одно – викторию, победу, которую ещё раз завоевал он...

Это было всего три дня назад, и ничто ещё не предвещало беды. А теперь он написал «господам Сенату» письмо, которое показывало, в каком отчаянном положении он очутился.

Не помогла ему помощь Кантемира, его манифесты к молдавскому народу, читавшиеся на каждом перекрёстке всех городов и сел Молдавии.

«Со времени прадедов и добрых родителей наших враг христианства пустошил нас своею грозной силой, выказывая жестокосердие своё, – писал Кантемир в своём повелении. – Когда же, скрыв под овечьей шкурой несытое волчье естество, прежадное до невинной христианской крови, в начале подпадения земли нашей под господство его и пророка Мухаммеда, Богдан-воевода, сын Штефана-воеводы, полноправный господарь, заключил клятвенный мир с тем условием, чтобы земля Молдавская не была обложена иной данью, чем четыре тысячи золотых в год, сорок коней, двадцать четыре сокола, после сдачи коих не надлежало бы чинить никакого насилия земле нашей.

Но язычник проклятый и клятв не блюдущий слова своего держать не стал, совершил множество нападений с насилиями на страну нашу, разрушил укрепления и крепости, иные же взял в своё владение. Дозволял татарам грабить и зорить землю Молдавскую дотла, забрал в жестокое рабство её лучших жителей, лучших наших бояр, советников и курян, уводил похотей своих ради великое множество честных их дочерей и жён. Да ещё старался привести в свою поганскую и тиранскую веру тех девиц и жён, господарей страны и других лучших людей, со всеми их семействами, применяя для этого всяческие пытки и грозя смертью. Такое испытали мы на себе сами, когда старался он извести нас открытыми и тайными вымогательствами и прибавлял каждодневно различные поборы, известные вам.

Посему ныне Пётр Алексеевич, царь всея Руси, подняв непобедимое своё оружие, встал против тиранской силы ради вызволения христианских народов из-под ига язычников. С коим следует нам с поспешностью соединиться в товариществе по оружию, всею душою и сердцем, со всем, чем владеем, идя к Дунаю и твердо вставая противу нападения тирании и вторжения османского.

Ибо с помощью Божией четвёртого июня войско его царского величества подступило к Бендерам, в пятнадцатый день того же месяца выступило к Дунаю, к мосту, кой мы на крови нашей воздвигли.

Извещая вас о том, молюсь за здравие ваше».

Всё было в этом манифесте: и угрозы наказания, если кто не присоединится к русскому воинству, и известие о том, что из казны Петра отсчитано жалованье для десяти тысяч воинов и отдано в руки господаря Молдавии и все, кто будет в лагере русском, получат сперва по пять золотых, а потом каждый месяц по три золотых лева. Но собралось желающих помериться силами с османами всего-навсего шесть тысяч ополченцев, да и тех пришлось русскому царю обувать, одевать, кормить да ещё и учить воевать.

Нет, не многим мог помочь Петру Кантемир, но и эту помощь, а главное – верность договору, заключённому в Луцке, крепко ценил Пётр.

Лазутчики доносили, что османы идут медленно и осторожно, имеют великий страх перед русскими, особенно после Полтавской победы, но только теперь понял царь, что всем этим донесениям грош цена.

Почти сто двадцать тысяч пеших турок было в войске великого визиря, и были это отборные янычары, неустрашимости которых нельзя было не позавидовать, да почти двадцать тысяч конных, да ещё татары, да наместник южных степей Калги-хан, а уж сколько у визиря артиллерии, Пётр так и не смог дознаться.

Без малого в четыре раза больше было войско у Балтаджи Мехмед-паши. Поневоле сожмётся сердце и закрадётся трусливая мыслишка, а не сбежать ли, пока не поздно.

Но было уже поздно, все дороги оказались отрезаны, все пути перекрыты. Несметное войско шло с визирем, и Балтаджи удовлетворённо оглядывал море голов, следующих за ним.

Впереди, как и полагалось в каждом походе, шагал ведомый под уздцы белый как снег верблюд. На его горбах покачивался золотой резной ларец, крепко привязанный золотыми же верёвками.

Этот широкий и длинный ларец скрывал от глаз посторонних самую святую книгу мусульман – Коран. А перед самим верблюдом медленно и размеренно ехали несколько всадников в богатых одеждах, и в руках одного из них зеленело мусульманское знамя, на котором были вышиты клятва магометанской веры и Алем – знак полумесяца.

И лишь после этого торжественного кортежа следовал сам визирь на богато убранном белом коне – его золотой тюрбан венчался небольшим алмазным аграфом, в поводу за ним вели ещё нескольких также богато снаряженных коней, и уж потом ехали его военачальники, начальники янычар, всадники поменьше рангом. Три конских хвоста, привязанных к длинным пикам, говорили о том, что визирь наделён самой большой властью после султана и войско он ведёт в победоносный поход.

А дальше, насколько хватал глаз, разлилась лавина османских воинов.

Почти без строя, без команд вся эта орда катилась и катилась по холмам и перелескам Молдавии, всё ещё оголённым после нашествия саранчи...

В войске визиря следовал и главный поджигатель этой войны – посол шведского короля Карла XII, запёршегося в Варнице, маленьком местечке близ города Бендеры, граф Понятовский. Он был как будто главным советником визиря. Он подстёгивал его медленный марш, уверял, что победа близко, но стоит подождать, чтобы русские и вовсе лишились всего продовольствия и сами сдались, без кровопролития.

Но сиятельному визирю не нравилась медлительность Понятовского, его слова. Он видел лагерь, видел все подходы к нему и склонялся на сторону Калги-хана, призывавшего немедленно атаковать русских.

Калги-хан уже заранее подсчитывал трофеи, которые возьмёт он со своими молниеносными всадниками, предвкушал добычу, которая, возможно, ускользнёт из его рук, если промедлить, как внушает Балтаджи-паше этот субтильный и размахивающий руками поляк.

– Без боя можно взять этот лагерь, – убеждал Балтаджи-пашу Понятовский. – Нет провианта, нет воды, русские останутся голодными и беззащитными. Подождать несколько дней, обложить лагерь со всех сторон – и вся армия, да и сам русский царь сдадутся без единого выстрела.

Но Балтаджи-паша прервал Понятовского и важно вошёл в свой шатёр, только что разбитый его слугами.

Зелёный полумесяц на верхушке роскошного шатра, изречения из Корана, написанные на его верхних и средних частях, а также три бунчука – конские хвосты, прикреплённые к длинным древкам у входа в откидной полог шатра, показывали, что здесь находится ставка великого визиря, что вход в шатёр строго ограничен и войти туда могут лишь самые важные приближённые.

Однако группа всадников, на взмыленных лошадях приблизившаяся к визирскому шатру, была без промедлений пропущена усиленной охраной из янычар.

Чернобородый высокий турок, войдя в шатёр, остановился у самого входа и медленно пополз на коленях к Балтаджи-паше, сидевшему на золотых подушках и раскуривавшему кальян. Возле него сидели только Понятовский и Калги-хан. Татарин, с отвращением глядя на поляка, пытался вставить и своё слово, но Балтаджи важно кивал головой, и Калги-хан умолкал. Его большая чёрная борода тряслась от возмущения и гнева, но он не осмеливался противоречить великому визирю.

Подползший к Балтаджи-паше человек почтительно поцеловал полу одежды великого визиря и поднял голову, ожидая повеления заговорить.

   – Ибрагим-эфенди[19]19
  Эфенди – вежливое обращение к мужчине в Турции.


[Закрыть]! – изумлённо воскликнул Балтаджи-паша. – Где ты был и почему не давал знать о себе?

   – О, сиятельный великий визирь, – начал кланяться в землю турок, – Кантемир-бей держал меня в заточении, и лишь вот эти несколько бояр помогли мне бежать из плена.

Он махнул рукой в сторону толпившихся в проходе шатра важных людей, одетых в старинные боярские одежды Молдавии.

   – Я слушаю тебя, Ибрагим-эфенди, – успокоил своё изумление и гнев великий визирь.

   – Кантемир-бей перешёл со своим отрядом на русскую сторону, – почти выкрикнул Ибрагим, – он заточил меня, чтобы я не сообщил тебе, сиятельный великий визирь, о его измене. Только вот эти бояре, оставшиеся верными порогу справедливости – да продлит Аллах дни нашего достопочтенного султана, – помогли мне бежать и сами пришли к твоему шатру, чтобы помочь тебе разгромить русских гяуров[20]20
  Гяур – у исповедующих ислам, главным образом в Средние века, презрительное название всех иноверцев.


[Закрыть]...

Великий визирь с трудом подавил в себе ярость. Никогда не думал он, что верный Кантемир, с малых лет живший в Стамбуле, совершенно отуречившийся, сделавший так много для порога справедливости – так называли в просторечии султана Ахмеда III, – написавший государственный гимн Турции, который теперь был самым популярным среди янычаров, мог изменить, перейти на сторону русского царя.

Только теперь узнал он об этой измене, и кровь закипела в его жилах. Он считал валашского князя способным изменить султану, больше же доверял Кантемиру. И вот один, которому он не верил, хотя и заставлял его заманивать русского царя в степи Молдавии, остался верен султану, а другой, от которого он даже не потребовал аманата – заложника, сына, в качестве гаранта от измены, оказался предателем...

– И он, и все его сыновья лишатся головы, – спокойно произнёс великий визирь. – Тот, кто изменил порогу справедливости, недостоин носить её на своих плечах. И это будет уже очень скоро. Мы пойдём на приступ русского лагеря и ещё до ночи покончим с ним...

Солнце уже склонялось к западу, когда Пётр, остановившись на самом высоком пригорке лагеря, всмотрелся в приближающуюся лавину османов. Да, они не стали ждать до ночи, сразу по прибытии пошли в атаку.

Впереди, насколько хватал глаз, шевелилась лавина людей, словно бы вся долина и все холмы заполнились этой копошащейся массой.

Дикие крики, резкие звуки рогов и треск барабанов возвестили русскому царю о первой атаке османов.

С неистовыми криками, не соблюдая никакого строя, врассыпную бежали турки к рогаткам русского лагеря, стараясь влезть на частокол, прорваться в укреплённый лагерь.

Но заговорила русская артиллерия, синие дымы разрывов возникали тут и там в самой гуще османских войск. Турки, не обращая никакого внимания на то, что их товарищи десятками падали перед ними, прямо по трупам павших османов лезли и лезли на русский лагерь...

Артиллерия била без перерыва, всё чаще и чаще в гуще турецких войск образовывались плешины, но снова лезли враги на лагерь. Всё поле и холмы вокруг уже покрылись дымками от разрывов, десятки и сотни османов остались лежать под ногами бегущих на приступ соплеменников.

Только быстро спустившаяся южная ночь спасла русский лагерь от уничтожения и захвата.

Затрубили турецкие трубы и рожки, затрещали барабаны, призывая оставшихся идти на отдых, на вечерний намаз.

Пётр быстрыми шагами колесил вокруг рогаток лагеря, подсчитывая потери и решая в уме одному ему ведомые задачи.

Военный совет собрался в палатке Петра. И первое, что сказал Пётр своим советникам и генералам:

   – Мы в узком месте, здесь не развернётся конница, места мало и для артиллерии. Хочу, чтобы и вы сказали, необходимо ли подалее перенести и укрепить лагерь, в более просторное место перейти...

И советники закивали головами: да, лагерь был неловко обустроен, верхушка невысокого холма не давала возможности развернуться ни артиллерии, ни пехоте, ни коннице.

   – Что ж, командуй, Борис Петрович, – обратился Пётр к Шереметеву, – лагерь перенести подалее и укрепить, утром чтоб был готов к отражению неприятеля...

Он повернулся к Кантемиру:

   – Ты, князь, знаешь все эти места. Что посоветуешь?

Кантемир молча взял большой лист бумаги и, сверяясь с картой, начал рисовать синим грифелем.

   – Здесь река, – пояснял он, – отдаляться от неё нельзя, вода надобна, здесь большой высокий холм, далее ещё один холм, а между ними широкая долина. Пожалуй, самое лучшее место для нового лагеря.

Пётр всмотрелся в план, нарисованный Кантемиром, жестом руки пригласил всех своих советников обсудить его.

Мнение у всех было одно: перенести лагерь туда, куда посоветовал князь Кантемир.

   – Что ж, – решительно сказал Пётр, – действуйте. Чтобы к утру всё было готово... – повторил он.

Широкими шагами вышел он из палатки по окончании военного совета и прибрёл к шатру Екатерины. Она уже ждала его с ужином.

   – А ну как в полон попадём, Катеринушка? – в ужасе спросил её Пётр.

   – Ну и что? – спокойно ответила она. – В полон так в полон, а Бог не выдаст – свинья не съест. Уповать будем на Господа.

Пётр упал на колени перед образом Пресвятой Богоматери и долго молча молился, истово крестясь. И только потом он спокойно, без всяких ночных видений, заснул на плече Екатерины. Она не спала всю ночь, чтобы не потревожить его сон.

Легко сказать – перенести лагерь. Ведь это надо перевезти сотни обозных телег, сцепить их вместе, расставить частокол, вкопать рогатки, перевести на новое место сорок тысяч солдат.

Но эти же сорок тысяч и сделали всю работу...

При свете факелов и костров они копали землю, вколачивали колья частокола, пели свои заунывные песни и трудились. Не привыкать было им к земляной работе – солдат не столько стреляет, сколько землю копает.

Прямо на виду у всего лагеря, потихоньку передвигающегося на новое место, проходил ночной отдых османов. Они не копали землю, жгли костры, и всё вокруг было усеяно этими ночными огоньками.

Всю ночь кричали унтер-офицеры, всю ночь копали землю и прилаживали частоколы солдаты, и лишь на рассвете можно было сказать, что работа почти закончена.

Фронтальная часть нового лагеря была достаточно хорошо укреплена, артиллерия расставлена как полагается, пушки перетащены на новое место, и подготовлены места для стреляющих.

Одно только не успел сделать Борис Петрович, тоже не спавший всю ночь: тыльная часть лагеря не была окопана и упрочена частоколом, лишь обозные телеги сцеплены были дышлами и торчали в небо их длинные рогатки.

Только к рассвету утихомирились и османы – погасли костры, успокоились лошади, утихли заунывное пение рожков, труб и бой турецких барабанов.

Без сил свалился поспать несколько часов и сам Борис Петрович: вместе с сыном, тоже служившим под его началом, объезжал он новое место, нещадно ругался с унтер-офицерами и взводными, матюгался на нерадивых солдат и стращал, что при атаке их труд окупится, а кто не захотел окопаться, пусть пеняет на себя.

Всю ночь трудились люди, солдаты падали от усталости на выкопанные валы, бросали лопаты и кирки и тут же закрывали глаза – даже смерть не была страшна, пусть пропадает всё пропадом.

Однако к утру гигантская работа была кончена.

Ранним утром, едва только посерело в раме открытого полога палатки, Пётр уже был на ногах. Потребовал свежего коня, взял с собой нескольких денщиков и поехал смотреть новый лагерь.

Разместилось русское войско удачно, и Пётр порадовался, что прислушался к советам молдавского князя. Позиция действительно отвечала всем требованиям боя: просторная долина перед лагерем позволяла вывести конницу, а места расположения пушек тоже были выбраны довольно удачно, так, чтобы с разных сторон удобнее было поражать живую силу и конницу противника, забивать его пушки, которых, как знал Пётр, в войске османов было меньше, чем у него.

Просыпался понемногу и османский лагерь. Заунывно зазвучали молитвы муэдзинов, призывавших мусульман к утреннему намазу.

Пётр с высокой вершины холма видел, как усыпанное турецкими солдатами поле и близлежащие холмы зашевелились, разгорелись первые, серые ещё в утренней дымке, костры и сотни, тысячи молящихся упали на землю лицом к востоку...

«Жаркий, однако, будет денёк», – подумал Пётр, и снова властно охватила его тревога. Сердце сжималось от предощущения своей несчастной судьбы, от беспокойства за Россию, за матушку-Русь.

Что будет с ней, когда его убьют или когда турецкий султан снимет с него буйную головушку?..

«Россия не погибнет, – думал он, – а я... Завёл армию сюда, в дикую бескормицу, поверил коварному врагу, Брынковяну, не поверил верному и честному Кантемиру. Кто знал, да и кто застрахован от ошибок...»

Первые лучи солнца застали обе стороны уже на ногах. Готовилась первая атака...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Серый, неясный рассвет ещё только редел над землёй, лёгким туманцем окутывая дали, лески и перелески, лощины и глубокие долины между округлыми холмами, а уж в турецком лагере затянули свою утреннюю песнь муэдзины, сзывая правоверных на утренний намаз. В свою подзорную трубку Пётр, почти не спавший всю эту ночь, видел, как расстелились на земле тысячи турков. Круглые спины и зады их покрывали такое неимоверное пространство, что в душу Петра опять закралось холодное чувство страха и отчаяния.

Но даже после молитвы турки пока не начинали атаку, и Пётр, уже приготовившийся к самому худшему, недоумевал. Не слышалось режущих слух диких завываний труб и рожков, не раздавались резкие крики: «Аллах, акбар!»

И вдруг он увидел, как от лагеря неприятеля отделяется кавалькада на лошадях, изукрашенных так, что сбруя блестела на первых проблесках солнечной зари.

Впереди ехал высокий чернобородый всадник в пёстром турецком наряде с длинной пикой в руках, на конце которой болтался кусок белой тряпки.

Что это, неужто мира просят? У русского царя радостно замерло сердце.

Как он был бы счастлив расцеловать этого турка, с важным и высокомерным видом подъехавшего к передовому посту русских, если бы вёз он условия мира...

Однако с миром приходилось пока подождать. Турок, помахивая белой тряпицей на конце длинной пики, важно объяснил солдатам, что едет к русскому царю с посланием от великого визиря Балтаджи Мехмед-паши.

В царском шатре немедленно собрались все военачальники, за большим столом чинно восседал Борис Петрович Шереметев, блистали расшитыми трёхцветными шарфами генералы и полковники, тут же, нахохлившись и нахмурив густые брови, сидел и Кантемир, молдавский господарь.

Ломаный русский язык, которым слегка владел пришедший турок Ибрагим, позволил офицерам и солдатам передового пикета понять, что он привёз послание от самого командующего турецкими войсками. Сердца затрепетали у всех: авось на этот раз минет чаша сия...

Пётр сидел среди своих генералов почти незаметный в своём тёмно-зелёном мундире с красными отворотами и воротником, в надвинутой на самые глаза чёрной шляпе, без всяких знаков различия.

Он кивнул Борису Петровичу, разряженному в свой самый чистый кафтан, натянутый на красный камзол, обвязанный трёхцветным шарфом, кончающимся двумя серебряными пышными кистями. По красному полю одной из полос шарфа проблескивали золотые нити, а остальные нити в шарфе были пронизаны серебром.

Ибрагим-эфенди вошёл в шатёр, слегка прижал руку ко лбу, потом к сердцу, но не стал усердствовать в поклоне. Он шёл от самого сильного в мире военачальника, был посланцем великой турецкой армии и держал себя соответственно. Взгляд его отмечал в памяти шарфы и нагрудные значки. Он увидел Кантемира, и глаза его сузились от гнева.

Кантемир был тут, в стане врагов порога справедливости, в неизменной своей господарской мантии и высокой шапке владетеля Молдавии.

Петра Ибрагим-эфенди не заметил среди генеральских кафтанов и расшитых шарфов, отнёсся к нему как к самому рядовому среди этих высокопоставленных врагов.

   – Что скажешь, посланец великого визиря? – обратился к нему с вопросом Борис Петрович Шереметев, и Ибрагим-эфенди сразу понял, что это и есть самый высший чин в русской армии.

Впрочем, о Борисе Петровиче лазутчики и шпионы много докладывали великому визирю, и потому Ибрагим-эфенди поставил на стол перед главнокомандующим небольшой серебряный не то ларец, не то просто круглую чашечку с крышкой.

   – Мой господин... – начал он по-турецки и оглянулся: кто будет переводить его речь, знает ли тут хоть кто-то его родной язык?

   – Не в службу, а в дружбу, – повернулся Шереметев всей своей тучной фигурой к молдавскому господарю, – тут из всех нас ты один владеешь столько же турецким, сколько и русским. Переведи, если тебе не в тягость...

   – Охотно, Борис Петрович, – оживился Кантемир и обратил свои чёрные глаза к Ибрагиму, – тем более что мы знакомы с Ибрагимом-эфенди довольно давно. Он был приставлен ко мне следить за моими действиями и доносить о них султанскому двору, сбежал из-под стражи и теперь обретается в лагере турецкой армии...

Борис Петрович кивнул седой головой и внимательно поглядел на Ибрагима.

   – Говори, – велел ему Кантемир по-турецки, – каждое твоё слово я в точности перескажу главнокомандующему русской армией...

   – Прежде хочу тебе сказать, – бешено сверкая маленькими чёрными глазками, торопливо заговорил Ибрагим, – твоя голова скатится с твоих плеч прежде, чем взойдёт луна. Изменникам одна кара...

   – Охотно верю, – так же по-турецки ответил Кантемир, – только знай, что своему народу я не изменил, это турецкая длань поработила мой народ, и я обратился к освободителю христиан. Разве не видел ты, как разорили мою страну ваши воители, какое иго наложили на Молдавию, как стонут и плачут от вашего рабства мои люди, молдаване?

Борис Петрович и все сидевшие в шатре прислушивались к незнакомой торопливой турецкой речи с недоумением.

   – Что он сказал? – прервал Кантемира Шереметев.

   – Что моя голова скатится с моих плеч прежде, чем взойдёт луна, – перевёл Кантемир и добавил: – У нас старые счёты, так что это не входит в послание визиря.

Борис Петрович нахмурился, лицо Петра передёрнулось, судорога прошла через его плечо, но усилием воли он сдержался и ничего не сказал.

   – С чем ты прибыл к нам? – повторил свой вопрос Борис Петрович. – Говори дело, и покороче...

Ибрагим, всё ещё стоя перед высоким собранием русских генералов, указал на серебряную чашечку на высокой подставке и сказал:

   – Мой господин, высокочтимый и сиятельный великий визирь Балтаджи Мехмед-паша предлагает русской армии сдаться, чтобы не проливать лишней крови. В этой серебряной чашечке прислал он русскому царю и тебе, самый главный командующий армией, горсть маковых зёрен. Попробуй сосчитай – столько янычар в отборном турецком войске, они раздавят вас, как муравьёв...

Борис Петрович ошеломлённо открыл крышку чашки – в ней действительно лежали маковые зёрна, насыпанные горкой.

   – Ответ надо дать великому визирю тотчас, – добавил Ибрагим-эфенди, и Кантемир в точности перевёл слова посланца.

Генералы потянулись к серебряной чашечке, смотрели на маковые зёрна и бросали взгляды на Петра.

Он улыбнулся краем рта, отчего улыбка получилась кривая и злая, и тихонько сказал Борису Петровичу:

   – Опрокинь на стол.

Шереметев осторожно взял чашку, внезапным движением руки перевернул её и высыпал маковые зёрна на гладкую блестящую поверхность стола. Зёрнышки раскатились по всей поверхности и стали падать на земляной пол шатра.

   – Ответ дать сейчас, – так же негромко сказал Пётр, всё ещё не выделяясь среди своих офицеров. – Насыпь-ка ему в эту чашку горького перца да на словах скажи: «Попробуй раскуси...»

Тотчас слетал на походную кухню один из офицеров, принёс целый кулёк круглых чёрных зёрен горького перца и положил его перед Шереметевым на стол.

   – Много не надо, – всё так же тихо сказал Пётр, – щепотки хватит...

Борис Петрович запустил пальцы в кулёк, ухватил щепотку чёрных зёрен горького перца и сыпанул в серебряную чашечку.

Кантемир в точности перевёл слова Шереметева. Ибрагим-эфенди в недоумении взял чашечку, наполненную зёрнами горького перца, выслушал сопроводительные слова Кантемира и с тем и отбыл в свой лагерь...

Заря уже осветила полнеба, пробивались сквозь голубую муть первые резкие лучи солнца, когда Ибрагим-эфенди вошёл в просторный роскошный шатёр Балтаджи-паши, устланный пушистыми коврами и заваленный горами мягких подушек.

Балтаджи-паша равнодушно выслушал ответ Шереметева, открыл чашечку с горьким перцем и только тут улыбнулся лукаво, отметив остроумие русского главнокомандующего.

Он недолго расспрашивал Ибрагима, стараясь навести того на мысль о виде и достоинстве русского царя.

Ибрагим честно ответил, что царя среди русских генералов не было, он очень хотел сам увидеть его, но, видно, царь доверяет своим офицерам, раз переговоры вели лишь они.

Он подробно описал костюмы русских офицеров: длинные, почти до колен, кафтаны, рукава которых не доходят до запястий, тёмно-зелёные у одних, синие и красные у других – видимо, различные рода войск, – под кафтанами надеты красные камзолы без рукавов, а трёхцветные шарфы у более высоких командиров отличаются длинными серебряными кистями да прошитыми золотой или серебряной нитью полосами белого, синего и красного оттенка.

Ибрагим так легко говорил о форме одежды царского войска, что великий визирь важно наклонил голову с красной бородой и золочёным тюрбаном, отметив наблюдательность своего посланца.

В турецкой армии не было пока единообразия в форме, только отборная гвардия – янычары – ещё соблюдала это единообразие, чтобы отличаться от прочего войска, и великий визирь подумал о том, что султану необходимо будет доложить о введении и в турецкой армии единой формы.

В Западной Европе уже почти все государства ввели единую для всех родов форму: яркость мундиров позволяла легче видеть взаимодействие всех частей армии, учитывать их действия.

Великий визирь много думал о турецкой армии, и доклад Ибрагима лишь укрепил его в значимости этой мысли.

Однако, выслушав обстоятельный и подробный рапорт своего посланца, Балтаджи Мехмед-паша дал знак к началу атаки на русский лагерь.

С брызнувшими во всю силу лучами солнца завыли турецкие трубы, затрещали барабаны, дикие звуки рожков и рогов огласили все окрестности, и покатилась на русский лагерь лавина турецкой бесчисленной армии.

Не соблюдая никакого строя, не слушая никаких команд, неслась эта лавина на русский лагерь, выглядевший таким хрупким и беспомощным.

Дикие крики османов, выстрелы из длинноствольных мушкетов – янычарок, – редкие разрывы бьющих с далёкого расстояния пушек – всё смешалось в зловещий вой и гул боя.

Лезли и лезли турки на частоколы лагеря, и только частая стрельба русских пушек, смертельные разрывы пороховых ядер в самой гуще катящихся к лагерю турок помогли несколько охладить боевой пыл турецких воинов.

Дрогнули они, остановились и кинулись врассыпную обратно. Но сзади их поджидали свои же начальники, стрелявшие в трусов, показывающих спину врагу, коловшие саблями.

И снова поворачивались османы лицом к лагерю, с остервенением и упорством лезли на частоколы, тем более что несколько взрывов разметали землю и колья укреплений, подняв вверх, к небу, тучи земли и песка.

Лезли в эти бреши турецкие бесстрашные солдаты, но здесь их встречали русские солдаты, тоже бесстрашно и упорно прикрывающие бреши в укреплениях.