Текст книги "Кодекс 632"

Автор книги: Жозе Душ Сантуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Сидя на перилах спиной к веселой улице Бетис, Томаш лениво потягивал пиво и провожал глазами огоньки барж, скользивших по темной глади Гвадалкивира. На том берегу, на набережной Христофора Колумба тоже царило веселье. На этой колоритной набережной португалец провел остаток вечера, пробуя тапас и запевая их мансанильей, на деньги фонда, разумеется. Поначалу он засел в номере и честно пытался вчитаться в очередную главу «Надзирать и наказывать», которая, вполне возможно, таила разгадку ребуса Тошкану, но на реке горели огни, в окна долетал городской шум, и он, махнув на все рукой, погрузился в ночную жизнь Севильи.

Андалусская столица плясала под звездным шатром в зажигательном ритме севильян. Разве мог город Кармен и Дон Жуана, танцовщиц и тореро, поэтов и бандитов спать в такую ночь? Все спешили в Триану, где их ждали угощение под открытым небом, танцы и драки.

Томаш долго бродил по набережной, потом свернул на улицу Пуреса, привлеченный ее нарядными фасадами. Купил в сувенирной лавке для туристов куклу в пышном красном платье, достойный подарок для Маргариты; жене он собирался привезти альбом с репродукциями Эль Греко. Сложив подарки в полиэтиленовый пакет вместе с книжкой Фуко, Норонья поспешил обратно: в Триане начиналось невиданное празднество. Настоящее таблао: гитарные аккорды, нервный ритм фламенко, стук каблуков, щелканье кастаньет, гортанный голос, тонкие руки, горделивые позы, страстный возглас «Оле!», вспыхивающий над толпой. Добравшись до отеля, Томаш рухнул на кровать, да так и заснул одетым, уронив на пол пакет с куклой, альбомом и Мишелем Фуко.

Утром он оправился в квартал Санта-Крус, в Главный архив Вест-Индии. Зданию из темно-красного кирпича была почти тысяча лет; в стародавние времена в нем располагалась первая в стране биржа. Документы, связанные с колонизацией Америки, хранились здесь с XVIII века. Огромное собрание насчитывало восемьдесят миллионов рукописных страниц, не считая восьми тысяч карт и рисунков. Среди них попадались экземпляры, написанные рукой Кортеса, Сервантеса, Филиппа II и других выдающихся людей. Среди этих самых «других людей» был и тот, кто интересовал Томаша.

Португалец пришел за письмами Христофора Колумба. Некоторые из них были столь ветхими, что им мог повредить даже слишком яркий свет. Томашу вновь пришлось прибегать к авторитету университета и фонда, чтобы убедить сотрудников архива позволить ему прикоснуться к оригиналам; увы, все было напрасно: разрешения пришлось бы ждать несколько дней. Историку пришлось удовлетвориться микрофильмами и факсимиле некоторых писем, с которых ему любезно разрешили сделать копии. Но самой ценной севильской находкой, ради которой стоило отправиться в путешествие, были материалы одного весьма любопытного судебного процесса, так называемого «Дела о наследстве».

Томаш завершал свои изыскания в страшной спешке; в три часа у него был самолет, а еще нужно было успеть перехватить что-нибудь по дороге. Норонья заскочил в ресторан на улице Ромеро-Мурубе, чтобы насладиться напоследок наваристым рыбным супом качореньяс, приправленным апельсиновым соком, и бобами по-малагски с бокалом «Монтильи», поймал такси и понесся в отель собирать вещи, а оттуда – в аэропорт. Посреди этой сумасшедшей беготни он не забывал набирать номер Констансы, но всякий раз слышал металлический голос автоответчика.

Норонья добрался до дома только к десяти вечера. Он валился с ног от усталости и думал только о том, чтобы поскорее принять ванну, поесть и завалиться спать. Замок поддался не сразу, но Томаш все же сумел повернуть ключ, распахнул дверь и перетащил через порог тяжелый чемодан.

– Девочки, я приехал! – позвал он, держа в одном руке куклу в красном платьице, а в другой – альбом Эль Греко.

Квартира тонула во мраке. Включив свет, Томаш обнаружил, что всюду царит идеальный, безжизненный порядок.

– Девочки! – позвал он снова, немного встревоженный. – Вы где?

Томаш посмотрел на часы и решил, что жена с дочкой легли спать; утомились за день и не стали его дожидаться. Он на цыпочках, стараясь не шуметь, обошел маленькую квартиру, заглянул в детскую, потом направился в спальню. Обе комнаты были пусты. Норонья в полном недоумении положил чемодан на супружескую кровать. Куда они запропастились? Его беспокойство становилось все сильнее. А вдруг что-нибудь случилось? Профессору не сразу удалось взять себя в руки. Опомнившись, он достал телефон и снова, как час назад в аэропорту, набрал номер жены. Ответа по-прежнему не было. Какого дьявола?!..

Томаш решил перебраться на кухню; на голодный желудок думалось плохо, а самолетной еды, завернутой в фольгу, он не признавал. Возможно, все вот-вот разрешится. Возможно, надо просто немного подождать, и они вернутся. Направляясь на кухню, Томаш вдруг увидел на тумбочке в прихожей букет цветов, на этот раз очень ярких, канареечно-желтых. Тугие бутоны-раструбы гроздьями свешивались с длинных, изогнутых стеблей в окружении мелких, таких же ярко-желтых роз. Томаш застыл на месте; букет был совсем свежим. Профессора царапнула неприятная мысль. Чем дольше он раздумывал, тем сильнее делалось подозрение. Томаш решил сменить направление; вместо кухни он прошел в гостиную.

В напольных вазах стояли те же самые цветы, а на столе белел листок бумаги. Томаш схватил его, но это оказался всего лишь счет из цветочного магазина. Норонья долго перечитывал его, шевеля губами в полной задумчивости. Потом, не выпуская листка из рук, подошел к книжному шкафу и без труда отыскал на корешке нужное название. «Язык цветов», любимая книга Констансы. Томаш открыл справочник на последних страницах и нашел в глоссарии слово на «д», «дигиталис». Согласно книге, этот цветок символизировал эгоизм и лицемерие. Изумлению профессора не было предела. Неужели это послание адресовано ему? Отдавшись внезапно накатившей панике, он лихорадочно пролистал справочник до буквы «р». Надо было срочно выяснить, что означают желтые розы. В статье «розы» и вправду был раздел «розы желтые». Томаш сразу выхватил взглядом нужное слово.

Измена.

XI

Телефон проснулся и настойчиво, требовательно запищал. Томаш с трудом оторвал голову от подушки, растерянно огляделся и увидел, что в окно льется солнечный свет. Он сел на кровати и бросил взгляд на часы. Пять минут десятого. Телефон надрывался у него над ухом, на прикроватной тумбочке. Мобильник пищал, жужжал и вибрировал, а на дисплее светился знакомый номер.

– Констанса, где вы, во имя всего святого?! – прокричал Томаш в трубку, едва успев нажать зеленую кнопку.

– У моих родителей, – ответила жена ледяным тоном, давая понять, что не намерена пускаться в долгие объяснения.

– У вас все хорошо?

– Просто замечательно.

– И что ты собираешься делать?

– А как ты думаешь? – отрезала Констанса. – Постараюсь устроить свою жизнь.

– Как это устроить свою жизнь?! – воскликнул Томаш в притворном изумлении. Втайне он лелеял слабую надежду, что букеты в вазах на самом деле ничего не значат, и все еще можно исправить. – Насколько мне известно, твоя жизнь здесь, со мной!

– Правда? А твоя где?

– Моя? – Он продолжал притворяться. – Тоже здесь, где ей еще быть!

– Вот как? А ты разве не видел цветы?

– Какие цветы?

Она затихла, обескураженная. Томаш решил, что раунд остался за ним, и немного осмелел.

– Не заговаривай мне зубы! – вдруг закричала Констанса. Она догадалась, что муж ломает комедию. – Ты видел дигиталис и желтые розы и прекрасно знаешь, что они означают.

Томаш понимал, что его тактика не возымела действия, но чтобы не выдать себя, продолжал притворяться.

– Нет, представь себе, не видел. А что они означают?

– Тебе что-нибудь говорит имя Лена?

От ледяного спокойствия, с которым были произнесены эти слова, Норонью пробрала дрожь. Все стало ясно, и запираться дальше не было никакого резона.

– Это моя студентка.

– Отличница, наверное! – саркастически заметила Констанса. – Интересно, какой предмет ты ей преподаешь.

Томаш не нашелся, что ответить. Откуда, во имя всего святого, она узнала? Подумав, он решил, что разумнее признать хотя бы часть своей вины в расчете на смягчение наказания. Другого выхода не было.

– У меня действительно был эпизод с этой девушкой, – проговорил он едва слышно. – Это продолжалось недолго и уже кончилось, так что…

– Эпизод? – Голос Констансы звенел от гнева. – Эпизод? Ты называешь шашни со студенткой эпизодом?

Томаш отпрянул от телефона: такой прямой атаки он не ожидал.

– Ну… понимаешь…

– Я вкалываю, как рабыня, ломаю голову, как помочь нашему ребенку, ищу для него преподавателя, забрасываю жалобами Министерство образования, учу Маргариту читать и писать, вожу ее по врачам, выматываюсь до смерти, и все для того, чтобы ты мог наслаждаться «эпизодами» со шведской подстилкой! Да как ты осмелился являться домой как ни в чем не бывало прямо из постели этой девки?! Как ты осмелился смотреть мне в глаза?! Как…

В трубке послышались отчаянные всхлипы. Констанса рыдала в голос.

– Не надо, милая! Прошу тебя.

– Негодяй! – простонала женщина. – Уродец!

– Прости меня. Если бы ты знала, как я раскаиваюсь!

– Как ты мог…

– Констанса, послушай. Я правда раскаиваюсь. Изменить прошлое я не в силах, но поверь, такого больше никогда не повторится.

Рыдания стихли, Констанса взяла себя в руки.

– Пошел в задницу! Слышал?! В задницу, урод!

Томаш пал духом; дело на глазах принимало слишком серьезный оборот, и он решительно не знал, что делать.

– Послушай, родная. Я поступил как последний подонок и никогда себе этого не прощу.

– Это я никогда тебе не прощу, сукин ты сын!

– Давай попробуем успокоиться.

– Я спокойна! – выкрикнула Констанса, снова впадая в бешенство. – Я совершенно спокойна!

– Хорошо, хорошо.

– Я звоню, чтобы сказать: в следующую субботу, в три, можешь заехать к моим родителям за Маргаритой. Но чтобы в воскресенье, в пять, она была дома. Понял? Я сама буду решать, когда тебе с ней видеться и сколько. Ты все понял, муженек?

– Но, милая…

В трубке послышались злые короткие гудки. Томаш тупо глядел на погасший дисплей. Все сомнения, тревоги и страхи, скрывавшиеся в темных уголках его души, разом вырвались наружу. Но несмотря на творившийся в мыслях хаос, несмотря на горечь и отчаяние, Норонья никак не мог выбросить из головы один совершенно бесполезный вопрос.

Откуда, во имя Господа, она узнала?

На протяжении следующей недели Томаш тщетно звонил жене, но Констанса не брала трубку. Он с трудом дождался субботы и примчался в Сан-Жуан-де-Эшторил без десяти три. Дона Тереза, мать Констансы, держалась с зятем очень холодно, но по всему чувствовалось, что ей не по себе; в дом Норонью не пустили, и ему пришлось дожидаться на пороге. Маргарита при виде отца расцвела, а от куклы в красном платье с оборками и вовсе пришла в восторг.

Папа с дочкой пообедали в пиццерии, а потом пошли в кино. Маргарита изъявила желание посмотреть «Историю игрушек 2», и Томашу пришлось, сжав волю в кулак, два часа наблюдать за похождениями Вуди и Базза. Вечером, когда оба растянулись на диване в гостиной с книжкой про Аниту, отец решил, что пришло время для серьезного разговора с дочерью.

– Мама на тебя седится, папочка, – подтвердила Маргарита. – Очень-очень седится, говоит, что ты убъюдок. – Она наморщила лоб. – Папа, а что такое убъюдок?

– Тот, кто плохо себя ведет.

– А ты п'охо себя вей?

Томаш горько вздохнул.

– Да, дочка.

– А что ты сдеай?

– Кашу не доел.

– А, – произнесла девочка, потрясенная масштабом отцовского преступления. – Ты наказан, да? Бедненький. В съедующий аз съешь все.

– Придется. А что еще мама говорила?

– Что ты удод.

– Удод?

– Да, удод.

– А, урод.

– Моайный удод. А еще она будет говоить со знакомым авокадом.

Томаш приподнялся на диване; последние слова дочери ни на шутку его испугали.

– С адвокатом?

– Говоит, он очень хооший и сдеает из тебя котъету.

– Вот как?

– Да. А как это котъету?

– Это просто такое выражение, дочка. А что мама еще говорит?

– Говоит, я подумаю.

Больше из Маргариты ничего вытянуть не удалось. Следующим вечером Томаш, как и было условлено, привез ее обратно к бабушке и дедушке. На прощание девочка торопливо чмокнула отца в щеку и тут же скрылась за дверью. Констанса по-прежнему не брала трубку.

Зато Лена как ни в чем не бывало явилась на лекцию. Занятие было посвящено трудам средневековых переписчиков и разным видам каллиграфии. Подробно рассмотрев каролингское письмо и унциал, профессор перешел к эволюции готического шрифта, остановившись на каждом из его типов: фрактуре, текстуре, ротонде и батарде. Шведка по обыкновению заняла место в самом центре аудитории, красивая и соблазнительная как никогда. Землянично-красное платье ловко охватывало ее дивные формы, глубокое декольте открывало безупречной формы груди. И Томашу снова пришлось сражаться с собой, чтобы не задерживаться взглядом на центральном ряду. Он уже грешным делом подумывал, не возобновить ли тот последний разговор в Чиадо, оборвавшийся так нелепо; в конце концов, с тех пор многое изменилось; он теперь жил один, и шведка, по-прежнему желанная, была в его распоряжении. Впрочем, то была минутная слабость: профессор заставил себя прогнать греховные мысли и твердо решил оставить все как есть.

Томаш проводил одинокие вечера за чтением Мишеля Фуко, все еще лелея ускользающую надежду разгадать шараду Тошкану. Однако мысли его витали далеко от «Надзирать и наказывать», то и дело возвращаясь к жене и дочери. У добровольного отшельника было достаточно времени, чтобы переосмыслить и отношения с Констансой, и отчаянную авантюру с любовницей. Причиной того безумного адюльтера было не столько сексуальное влечение к другой, сколько горькое разочарование в жизни с законной женой, долгие годы надежно скрытое даже от самого себя и наконец прорвавшееся наружу. Он был не первый, кто не узнал в настоящем собственное будущее, что прежде представлялось таким прекрасным и захватывающим, не первый, кто решился на молчаливый и безнадежный бунт против тоски и рутины.

Валяясь в постели или растянувшись на диване, напрасно ожидая звонка Констансы, Томаш шаг за шагом восстанавливал события, что привели его к столь печальному положению. Теперь сама измена казалась ему зашифрованным посланием. Сбежав от семьи, он отправился в плавание по морю своей души, открывая по пути неизведанные доселе континенты, заглядывая в головокружительные омуты подсознания, различая в вое ветра и шуме волн никому не слышный зов о помощи, свой собственный. Кого призывал этот крик, отдававшийся эхом в самых дальних уголках сознания? О чем он мог бы поведать, если бы решился поведать миру о своих переживаниях?

В смятении от таких мыслей Томаш порой вскакивал с постели и начинал бродить по квартире, в пижаме, небритый, громко разговаривая с самим собой. Почему он изменил жене? Единственно правильный ответ скрывался слишком глубоко, чтобы обнаружить его сразу: их брак надломило рождение Маргариты. Как любой отец, он рассчитывал, что его ребенок добьется того, что не удалось ему самому, а что может быть больнее, чем навсегда расставаться со своими мечтами. Констанса приняла удар мужественно, встретила беду лицом к лицу. А он не справился. Терпел девять лет и все равно сбежал. Лена дала ему убежище, защиту от проблем, иллюзию рая. Пускаясь в бегство, Томаш неосознанно надеялся, что все его беды сгинут сами собой, но они никуда не делись, только сделались еще страшнее, непоправимее. Короче говоря, он стремился не к Лене, не к ее восхитительной, ненасытной плоти, а к свободе, прочь от тяжких забот, мрачных перспектив и тошнотворного страха. Забрел на путь греха в поисках тихой гавани.

На самом деле он боялся посмотреть в лицо своей судьбе. То было не обычное беспокойство, от которого легко укрыться, уйдя в себя, а страх перед жизнью, перед чувствами, перед самим собой. Томаш испугался боли взросления, ответственности, трудностей и тревог, что преследовали его семью. Лена была самым простым и очевидным способом избавления от всех страхов разом; мощным наркотиком, волшебным зельем, сулящим забвение. Он укрылся от мира в новом романе, как моллюск укрывается в раковине.

В ванной Томаш рассуждал о причинах крушения своей семьи, обращаясь к отражению в зеркале. Шведка была вершиной айсберга, о который разбился их с Констансой брак. Истинные мотивы скрывались под толщей темных, зловещих, как Атлантика, вод. Он слишком долго игнорировал их, загонял внутрь, предпочитал делать вид, будто все в порядке. А когда отрицать очевидное сделалось невозможно, предпочел опасному путешествию по закоулкам собственного подсознания обманчивый уют чужой спальни. А теперь невидимое чудовище утащило его судно на дно, а он сам, капитан с разбитого корабля, хватается за обломки прежней жизни, отданный на произвол стихии.

Зигмунд Фрейд заметил когда-то, что любовь – это возвращение домой. С ее помощью мы пытаемся вернуться в эпоху невинности и безмятежного счастья, когда мы были детьми и жили в ладу с окружающим миром. Вот чего жаждал Томаш, когда впервые увидел Констансу с нежной кожей и веснушками, когда решился подойти к ней на факультете искусствоведения, когда гулял с ней по пляжу в Каркавелуше. Сделав ей предложение, он втайне надеялся вновь обрести потерянный рай, воспоминания о котором теплились в душе. Это не Констансу Томаш полюбил, а идеал, химеру, мечту, образ ушедших светлых дней, спрятанный в подсознании. Рождение Маргариты уничтожило эту мечту. Оставшись наедине с собой, Норонья впервые сформулировал суть происходившей с ним драмы и осознал ее глубину.

Томаш с каждым днем понемногу продвигался в поисках ответов на свои вопросы и постепенно начинал понимать, что с ним приключилось. Он подменил реальный мир воображаемым, жил не с настоящими Констансой и Маргаритой, а с придуманными. Не удивительно, что разрушение царства фантазий стало для него столь тяжким ударом; вместо того чтобы постараться принять семью такой, какая она есть, Томаш предпочел спрятаться за очередной иллюзией, выпустив на волю чудовищ своего подсознания. Признаваться себе в таких вещах было нелегко, но другого способа исправить положение уже не существовало. Путь к спасению лежал через познание себя, и пройти по нему надо было без страха.

Мы не сумели сохранить нашу близость, решил Норонья. Когда они с Констансой поженились, надежды на будущее делали их всесильными, а мечты озаряли скучный быт божественным светом. Первые годы брака напоминали Томашу миф, пересказанный Аристофаном и потом изложенный в Платоновом «Симпозиуме». Согласно этому мифу, в древние времена человек был совершенным существом с двумя парами рук и ног; к несчастью, бывшим любимцам богов случилось навлечь на себя их гнев; в наказание за дерзость Зевс разделил человечество на две половины, мужскую и женскую, и обрек каждого на вечные поиски своей половинки. С тех пор люди влюбляются и женятся, мечтая возвратить утраченную гармонию. Так было и у них с Констансой: первое время их близость была бесконечной, словно они и вправду превратились в единое существо.

Рождение Маргариты положило конец единству, реальность возобладала над мечтой. Теперь у них появилась новая цель: сделать так, чтобы дочка сумела прожить более-менее нормальную жизнь. Не сказочную, а самую обычную, как у большинства здоровых людей. Внезапный сокрушительный удар судьбы не оставил супругам сил для борьбы за уничтоженную Зевсом первородную гармонию. Оба несли свой крест с молчаливой покорностью, не решаясь заговорить о том, что мучило обоих, будто опасаясь, что слова разорвут тонкую нить, до сих пор связывавшую их души. Констанса и Томаш быстро привыкли скрывать свои чувства и, как хорошие актеры, научились улыбаться, изнемогая от боли. Посвятив себя дочери, у которой, несмотря на заботу, не было ни единого шанса стать такой же, как обычные дети, муж и жена окончательно отдалились друг от друга.

Упорно копаясь в своих воспоминаниях, придирчиво анализируя мысли и чувства, Норонья понял на удивление простую вещь: чтобы спасти брак, им с Констансой предстояло вернуть утраченную близость.

Томаш целую неделю не выпускал из рук телефон, но Констанса все не звонила. Вот и теперь его ждало разочарование.

– Hi, Tom, – поздоровался Молиарти.

– Здравствуйте, Нельсон, – хмуро ответил Норонья, не особенно стараясь скрыть досаду.

– Что-то от вас давно нет никаких вестей, старина. Как дела с нашим расследованием?

Португалец виновато прищелкнул языком.

– Все не так просто, – признался он. – Профессор Тошкану весьма надежно зашифровал номер своего сейфа.

– Смею напомнить, что фонд оплатил вам поездку в Геную и Севилью. Надеюсь, вы прокатились не зря.

– Нет, разумеется, нет, – заторопился Томаш. Американец имел полное право требовать отчета, и Норонья должен был во что то ни стало убедить его, что все идет по плану. – Я ознакомился с очень интересными документами и скопировал самые важные из них. Главная задача на сегодняшний день – получить доступ к сейфу профессора Тошкану. А для этого мне предстоит разгадать невероятно сложный шифр.

– А почему бы не… как это по-вашему?.. Почему бы просто не… break in?

– Взломать замок? – усмехнулся Томаш. Все же американская манера вести дела была чересчур прямолинейной. – Вдова ни за что на это не согласится.

– Fuck her! – выругался Молиарти. – Так взломайте тайком.

– Знаете, Нельсон, это уж чересчур. Я университетский преподаватель, а не взломщик. Если хотите взломать сейф, ступайте на Кайш-ду-Содре и наймите какого-нибудь громилу. А меня увольте.

Молиарти на том конце линии обреченно вздохнул.

– Okey, okey. Оставим это. Меня куда больше интересует наш очередной briefing.

– Конечно, – Томаш сверился с лежавшим на столе ежедневником. – Встретимся завтра?

– Давайте.

– Где? У вас в отеле?

– Нет, только не в отеле. Я собирался пообедать в ресторане «Касса-да-Агия». Вы знаете, где это?

– «Касса-да-Агия»? Это рядом с Каштелу-де-Сан-Жоржи?

– Точно. Давайте в час. Okey?

Из-за всего, что свалилось на него в последнюю неделю, Томаш совсем забросил Мишеля Фуко. Звонок Молиарти напомнил ему о том, что ребус Тошкану до сих пор не разгадан и что пора бы разделаться с «Надзирать и наказывать». В книге оставалось всего несколько страниц, и Норонья без труда прикончил ее за несколько часов. Читая, он не позволял себе увлекаться оригинальными суждениями автора, стараясь сосредоточиться на поисках ключа к шифру. Отложив книгу, Томаш надел куртку и вышел на улицу: расследование пора было форсировать. Оставались еще другие тома и другие дела.

Добравшись до торгового центра, Норонья зашел в книжный магазин. В отделе философии ему кстати подвернулись «Слова и вещи», очередное сочинение Мишеля Фуко, в котором могла скрываться разгадка тайны. Томаш взял с полки книгу и уже хотел было расплатиться, но внезапно решил побродить еще немного по магазину. Обыкновенно это занятие помогало ему успокоиться и выбросить из головы неприятные мысли, а неделя бесконечных мытарств явно требовала нервной разрядки. Перебравшись в историческую секцию, профессор долго листал классический труд Сэмюэла Ноа Кремера «История начинается в Шумере», впервые прочитанный еще в студенческие годы, потом обнаружил на полках новые издания Гульбенкяна и Дугласа Мак-Мертри, а рядом с ними разрозненные тома обожаемой им «Истории повседневной жизни».

В секции художественной литературы дипломированного историка привлекли, само собой, исторические романы. В этом отделе продавались сразу две книги Амина Малуфа: «Скала Таньиос» и «Самарканд». У этого автора Томашу доводилось читать «Сады света», жизнеописание человека из Месопотамии по имени Мани, основавшего манихейство. Норонья решил купить оба романа великолепного ливанца, но потом подумал, что в ближайшее время у него едва ли найдутся время и силы на беллетристику. И все же покидать магазин он не спешил. Ему нравилось просто бесцельно передвигаться между стеллажами, касаться кончиком пальца корешков, читать названия. Вот «Креольская нация» Хосе Эдуардо Агуалусы, рядом «Капитан Панталеон и рота добрых услуг» Марио Варгаса Льосы. Компанию перуанцу составляла чилийка: следующей за Льосой стояла «Дочь фортуны» Исабель Альенде. Томаш усмехнулся, наткнувшись на загадочную книгу в роскошной обложке, «Бога маленьких вещиц» Арундати Роя, и тепло улыбнулся «Имени Розы» Умберто Эко. Отличная книжка, подумал Норонья. Сложная, но очень интересная. Ни одному писателю еще не удавалось так глубоко проникнуть в мировосприятие средневекового человека.

На той же полке стоял еще один роман живого классика, «Маятник Фуко». Томаш застыл на месте, впившись взглядом в знакомую фамилию. Совпадение в духе Эко, отметил про себя Норонья. Впрочем, в романе речь шла о другом Фуко, не Мишеле, а Леоне, физике, куда более известном. Этот Леон прославился тем, что еще в XIX веке воссоздал принцип вращения земли при помощи маятника, который с тех пор хранился в главной обсерватории Парижа. Три знакомых слова сложились в привычную цепочку. Эко, маятник, Фуко. Томаш замер, боясь спугнуть внезапную догадку; обложка романа стояла у него перед глазами, словно выкрикивая три заветных слова.

Эко, маятник, Фуко.

Дрожащими, непослушными от волнения руками Норонья расстегнул куртку, полез во внутренний карман, нащупал среди мелких купюр сложенный вдвое потертый листок из блокнота. Достал на свет божий ребус профессора Тошкану, который уже начал казаться неразрешимым.

QUAL О ECO DE FOUCAULT PENDENTE A 545?

Взгляд Томаша метался от листка с проклятой шарадой к тому на полке. Эко, Фуко, маятник. Эко, маятник, Фуко. Умберто Эко написал роман «Маятник Фуко». Профессор Тошкану спросил:

QUAL О ECO DE FOUCAULT PENDENTE А 545?

И тут в голове у Томаша будто сверкнула ослепительная молния.

Fiat lux! [66]66
  Да будет свет! (лат.).


[Закрыть]

Разгадка шарады скрывалась не в книгах Мишеля Фуко, а в романе Умберто Эко. Надо же было уродиться таким бестолковым, обругал себя Томаш. Ответ все время был у него под носом, элементарный, очевидный, логичный, а он потратил столько времени на этот абсурд с французскими книжками. Кто угодно сразу бы догадался, что речь идет о маятнике. Но только не он, образованный человек с докторской степенью, любитель философии. Идиот.

Теперь не оставалось никаких сомнений, в том, что означают три цифры, завершающие ребус.

545.

Томаш набросился на книгу, словно голодный на пиршественный стол и принялся судорожно перелистывать страницы, пока не нашел нужную, пятьсот сорок пятую.