Текст книги "Знатный род Рамирес"

Автор книги: Жозе Мария Эса де Кейрош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

V

Карающая статья в «Портском вестнике» должна была грянуть громом над Оливейрой в среду утром, в день рождения кузины Мендонсы. Хотя Гонсало, защищенный псевдонимом «Ювенал», и не опасался прямой уличной стычки с Кавалейро или с кем-нибудь из его верных и неробких друзей, вроде Марколино из «Независимого оливейранца», – однако предусмотрительно отбыл во вторник в Санта-Иренею. Он ехал верхом; Барроло проводил его до таверны Вендиньи, где они попробовали белого винца, рекомендованного Тито; оттуда, желая освежить в памяти славные места, где произошла (как указывалось в его повести) кровавая встреча Лоуренсо Рамиреса с байонским «Бастардом», фидалго свернул на дорогу, бегущую мимо плодовых садов большой деревни Канта-Педры к Бравайскому тракту.

Он миновал стекольную фабрику, затем высокий придорожный крест, над которым всегда вились голуби, налетающие с фабричной голубятни, и въехал рысцой в местечко Нарсежас. В глаза ему бросился небольшой опрятный домик, увитый виноградом; у окна сидела прехорошенькая смугляночка в синем корсаже и цветной косынке на густых волнистых волосах, аккуратно расчесанных на прямой пробор. Гонсало придержал коня, поклонился и спросил с любезной улыбкой:

– Прошу прощения, милая девушка… Проеду я здесь в Канта-Педру?

– Да, сеньор. После моста возьмите направо, к тополям. И дальше все прямо.

Гонсало, вздохнув, пошутил:

– Я предпочел бы остаться!

Красотка залилась румянцем. Отъезжая, фидалго весь перекосился в седле, чтобы подольше видеть прекрасное смуглое личико, сиявшее между двух вазонов с цветами.

В этот самый миг, сбоку, из зарослей ивняка, вынырнул какой-то малый, на вид деревенский охотник, в куртке и красном берете; за спиной у него висело ружье, следом бежали две легавые собаки. Парень был молодцеватый на вид. Все в нем – и как он размашисто шагал в своих белых сапогах, и как покачивал плечами, выгибая перехваченный шелковым поясом стан, и как поглядывал вокруг, распушив белокурые бакенбарды, – дышало самоуверенностью и вызовом. Он мгновенно подметил улыбку и галантный поклон фидалго и вперил в него красивые, наглые глаза. Потом отвернулся и прошел мимо; он даже не посторонился, чтобы пропустить лошадь на узкой крутой тропе, и чуть не задел ногу фидалго стволом ружья! Мало того, уже пройдя несколько шагов, он сухо, насмешливо кашлянул и еще нахальнее застучал сапогами по дороге.

Гонсало пришпорил коня; он вдруг снова поддался своей злосчастной робости, снова почувствовал знакомую холодную дрожь в спине, которая при малейшей угрозе неизменно понуждала его сжиматься, отступать, бежать. Очутившись внизу, у моста, он замедлил рысь и в бешенстве на свою трусость, оглянулся на утопавший в цветах белый домик. Охотник, опираясь на ружье, стоял под окном, у которого между двух вазонов с гвоздикой сидела, слегка подавшись вперед, смуглая красотка. Парень о чем-то пересмеивался с ней, потом презрительно покосился в сторону фидалго и заносчиво вскинул голову; кисточка на его берете взлетела вверх, точно алый петушиный гребешок.

Гонсало Мендес Рамирес пустил лошадь галопом через лес густолиственных тополей, росших по берегам речки Дас-Донас. Вопреки прежнему намерению, он даже не стал осматривать в Канта-Педре ни долину реки, ни широкие прибрежные луга, ни развалины Рекаданского монастыря, темневшие на косогоре, ни мельницу напротив него, поставленную на почерневшем каменном фундаменте некогда грозной крепости Авеланс. К тому же небо, с утра серо-пепельное, затянулось дымкой, потом стало быстро чернеть над Вилла-Кларой и Кракеде. Ветер беспокойно зашумел в поникшей от зноя листве. Первые тяжелые капли дождя шлепнулись в пыль, когда фидалго выехал на Бравайскую дорогу.

В «Башне» его ждало письмо от Кастаньейро. Патриот жаждал узнать, «создана ли наконец к чести нашей литературы «Башня дона Рамиреса» – верный слепок древней башни, воздвигнутой в более счастливые времена к чести нашего оружия…». В постскриптуме значилось: «Я намерен выпустить огромные анонсы, которые будут расклеены на всех углах всех городов Португалии и оповестят аршинными буквами о рождении «Анналов»! Там будет объявлено, что в первом же номере появится твоя восхитительная повестушка; а потому сообщи, согласен ли ты снабдить ее завлекательным подзаголовком в духе 1830 года, вроде следующего: «Картинки жизни XII века», или «Хроника времен Афонсо II», или «Сцены португальского средневековья». Я решительно стою за подзаголовок: подвалы зданиям, а подзаголовки книгам придают устойчивость и прибавляют высоты. Итак, за дело, дорогой Рамирес! Покажи, на что способно твое могучее воображение…»

Идея расклеить на всех перекрестках Португалии яркие анонсы, рекламирующие повесть и ее автора, пришлась фидалго по вкусу. В тот же вечер, под ровный шум дождя, шелестевшего в листве лимонных деревьев, он снова занялся своей рукописью, которая застряла на первых полнозвучных и мерных строках главы второй.

В этих начальных строках Лоуренсо Мендес Рамирес в сопровождении конных латников и пеших вассалов двигался свежим ранним утром к Монтемору, на подмогу сеньорам инфантам. И вот, выехав в долину Канта-Педры доблестный сын Труктезиндо Рамиреса завидел людей Бастарда: как и говорил Мендо Паес, они с рассвета поджидали здесь войско Рамиресов, чтобы преградить ему путь. В этом месте мрачного повествования о кровопролитиях и смертоубийствах неожиданно, точно роза в трещине крепостной стены, расцветала история любви, изложенная дядей Дуарте с элегическим изяществом.

Лопо де Байон, чья белокожая, рыжекудрая красота, свойственная лишь аристократам чистой готской крови, славилась между Миньо и Доуро и снискала ему прозвище «Огнецвет», горячо полюбил дону Виоланту, младшую дочь Труктезиндо Рамиреса. Он впервые увидел эту царственную красавицу накануне Иванова дня, в замке Ланьозо, куда съехался весь цвет португальского рыцарства на турниры и бои быков. В своей поэмке дяде Дуарте воспевал красоту благородной девицы в восторженных выражениях:

 
О, влажный пламень этих черных глаз!
О, смоляные, царственные косы!
 

И она тоже отдала свое сердце блестящему златокудрому рыцарю, который в тот праздничный день дважды заслужил награду за бой с быком, получив из рук благородной сеньоры Ланьозо сразу два вышитых ею пояса, а вечером, на балу, с отменной грацией танцевал «маршатин». К несчастью, Лопо был бастард; мало того, он принадлежал к роду Байонов, которые издавна враждовали с Рамиресами из-за земельных угодий и местнических прав. Раздор между двумя семьями начался уже при графе доне Энрике. Позднее, особенно в период соперничества между доной Тарежей и Афонсо Энрикесом *, вражда эта еще более ожесточилась: именно тогда Мендо Байонский, поддержанный графом Травы, и Рамирес «Тесак», молочный брат инфанта, в присутствии всей курии баронов в Гимараэнсе бросили друг другу в лицо свои железные рукавицы. Труктезиндо Рамирес не изменил этой вековой ненависти. И когда старший в роду Байонов, один из героев Силвеса, прибыл к сочельнику в Санта-Иренейскую крепость просить руки Виоланты для своего племянника Лопо, по прозванию «Огнецвет», и почти смиренно предлагал Рамиресам мир и союз. Труктезиндо гордо отверг его ходатайство. Этот оскорбительный отказ возмутил Байонов. Лопо, хоть и бастард, был любимцем всего их гнезда. Байоны гордились его отвагой и галантными манерами. Отказ глубоко ранил сердце Лопо, но еще глубже уязвил его самолюбие. Жаждая утолить терзавшую его страсть и заодно обесчестить Рамиресов, он задумал похитить дону Виоланту. Дело было весной, уже зазеленела долина Мондего. Юная красавица в сопровождении нескольких родственников и рыцарей своей свиты отправилась в Трейшедо, в Лорванский монастырь, где тетка ее, дона Бранка, была настоятельницей. Этот романтический эпизод дядя Дуарте описывал плавно и томно:

 
У родника, в тени столетних вязов
Остановились путники…
 

Тут-то, у обросшего вязами источника, и нагрянул на них Огнецвет. Но едва завязался бой, один из кузенов доны Виоланты, сеньор славной Авелинской крепости, обезоружил Лопо, сумел поставить его на колени и продержал в этом положении несколько мгновений под сверкающим лезвием своего клинка. Потом отпустил живого. Скрежеща зубами, Бастард ускакал вместе с горсткой сородичей, принимавших участие в этом дерзком налете. С того дня ненависть между Байонами и Рамиресами запылала с новой силой. И когда началась война против мятежных инфант, в одном из первых же сражений очутились лицом к лицу в тесной долине Канта-Педры двое заклятых врагов: Лопо де Байон с отрядом в тридцать копий и сотней королевских арбалетчиков – и Лоуренсо Мендес Рамирес с пятнадцатью рыцарями и девятью десятками пеших ратников.

То было в последних числах августа; ранняя осень уже позолотила славные луга Канта-Педры и листву ясеней и тополей, росших по обоим берегам речонки Дас-Донас, которая сонно журчала, пробираясь между камней тонкими струйками. На вершине холма, в направлении Рамилде, среди развалин, ощетинившихся зарослями колючек, чернела громада Круглой башни – все, что осталось от старинной крепости Авеланс, сожженной во время кровопролитных сражений между баронами Салзеды и Ландина. Теперь там жил один лишь стенающий призрак доны Гьомар де Ландин, по прозвищу «Горькая» На другом берегу, на высоком взгорье, господствующем над всей долиной, стоял монастырь Рекадаэнс опоясанный новой каменной стеной. На углу ее высилась мощная, вечной кладки башня, похожая на боевой бастион; отсюда встревоженные монахи могли наблюдать, как сверкает оружие, с утра оглашавшее звоном всю долину. Тревога охватила и окрестные деревни; по гребням холмов тянулись люди с тюками на плечах, скрипели крытые повозки, пылили вереницы стад, спеша укрыться в надежных, святых стенах монастыря.

Увидя отряд конных и пеших воинов, занявший всю долину и уходивший флангом в тень береговых ясеней, Лоуренсо Рамирес придержал коня и велел своим людям остановиться у груды камней, на которой чернел грубо сколоченный деревянный крест. Лазутчик, посланный в разведку, вскоре прискакал назад, прикрываясь кожаным щитом, – его не задела ни стрела, ни камень из пращи, – и закричал:

– Это люди Байонов и короля!

Итак, путь отрезан и силы неравны! Но не таков отважный Лоуренсо, чтобы колебаться: Рамиресы не уклоняются от боя! Да окажись он тут один как перст, с легким охотничьим копьем – все равно он бы не отступил перед войском Бастарда… Но вот уже скачет на стройном гнедом жеребце адаил Байонов, высоко занеся меч над своим пернатым шлемом. Голос его хрипло разносится над равниной:

– Стой! Стой! Ни шагу вперед! Благородный Лопо де Байон по приказу и именем его величества сохранит вам жизнь, если вы повернете вспять без шума и проволочек!

И тогда Лоуренсо Рамирес закричал:

– Сбить его, арбалетчики!

Засвистели стрелы. Рассыпавшись веером, санта-иренейские всадники с копьями наперевес помчались на врага. Сын Труктезиндо привстал на стременах; знаменосец поспешил вынуть из чехла стяг Рамиресов, и алое полотнище вздулось над головой Лоуренсо. Подняв забрало, чтобы все видели его бесстрашные глаза славный рыцарь кидал в лицо Бастарду оскорбления, дышавшие неистовой гордыней:

– Созови еще столько же мокрых куриц, как те, что здесь толпятся, все равно я опрокину тебя и к ночи буду в Монтеморе!

А Бастард, выпрямившись на своем золото-гнедом коне, покрытом золоченой кольчужной сеткой, гремел в ответ, взмахивая закованной в железо рукой:

– Назад! Откуда пришел, туда и воротишься, прощелыга, когда я возьму тебя на щит и из жалости прикажу отнести труп к твоему отцу!

Таковы были возгласы, красиво вплетенные дядей Дуарте в безмятежно-плавные строки поэмы. Несколько усилив их, Гонсало Мендес Рамирес (грудь его ширилась от могучего дыхания предков, веявшего точно ветер из равнины) бросил друг на друга двух свирепых противников. Гром сраженья, кровавая сеча!

– С богом! Ала! Ала!

– Вперед! Бей!

– Круши, Байоны!

– Дави, Рамиресы!

Сквозь тучи пыли и сутолоку боя видно, как мелькают бердыши; со свистом рассекают воздух камни, пущенные из пращей; королевская конница и всадники Санта-Иренеи сшибаются в сумятице и треске ломающихся пик, вонзающихся в тела лезвий; потом расходятся, откатываются назад – на взрытой земле корчатся и дико кричат изувеченные; иные из пеших латников, оглушенные ударами палиц, шатаясь, бредут прочь, под защиту деревьев, где струится прохладный ручей. Но в самой гуще сечи, где всего жарче благородный накал сраженья, над головами вздыбленных коней, надсадно дыша под тяжестью доспехов, бьются рыцари; мечи их вспыхивают на солнце, со звоном врезаясь в навершья щитов, И вот уже с высокого сафьянового седла медленно сползает негнущийся, закованный в броню сеньор и грохается наземь, звеня железом. Однако рыцари и инфансоны * лишь изредка скрещивают копья, пытаясь, точно на турнире, сбросить противника с седла и оставляя вмятины на его панцире. Они уязвляют друг друга обидными возгласами, но главную ярость своих ударов обрушивают на пехоту противника, на толпу смердов; вот где гуляют их мечи, вот где раздолье топорам, под которыми с треском, точно глиняные горшки, раскалываются железные каски…

Рассекая ряды байонской и королевской пехоты, Лоуренсо Рамирес пролагает себе путь вперед, точно добрый косарь среди молодой травы. При каждом скоке его ретивого коня, брызжущего пеной и яростно встряхивающего остроконечным налобником, несутся проклятия и мольбы, хрустит чья-то пронзенная грудь, судорожно вскидываются руки умирающих. Он жаждет скрестить меч с самим Лопо. Но в то утро Бастард, обычно столь отважный и опрометчивый в бою, не трогался с вершины холма, где его охранял целый частокол копий: он помогал своим людям криками, но не силой собственной руки! В напрасных попытках пробиться к нему сквозь живую изгородь Лоуренсо лишь попусту расходовал силы, напрасно изрыгая хриплую брань: «Ублюдок! Басурман!» Сквозь разорванную на его плече кольчугу пузырилась кровавая пена; пущенное меткой рукой копье разбило сочленения левого наколенника, рассекло бедро, и из раны бурно хлынула кровь, пропитывая мягкую прокладку поножи. Но вот в круп его вороного скакуна впилась стрела – жеребец рухнул, забился, лопнули усаженные бляхами подпруги. Лоуренсо одним прыжком высвободился из стремян и очутился в кругу ощетиненных пик и бердышей, готовых вонзиться в него со всех сторон… Бастард, припав к холке коня, кричал с вершины:

– Легче! Легче! Взять его живьем!

Ступая прямо по телам раненых, которые корчились под его железными башмаками, герой рвется вперед, сокрушая тяжкими ударами нацеленные острия копий – и они расступаются, поникают. Но уже победно, торжествующе несутся клики Лопо Байона:

– Живьем! Живьем! Берите его живого!

– Не бывать тому, пока не закрылись мои очи, смерд! – рычит Лоуренсо и кидается на врага с утроенной силой, но тут острый камень рассекает его правую руку, и рука бессильно повисает, волоча на темляке бесполезный меч…

Еще миг – и тяжелые мужицкие руки вцепились в него со всех сторон; кто-то накинул петлю ему на шею, кто-то бьет ратовищем копья по окаменевшим ногам, силясь повалить великана. И вот он рухнул, точно подрубленный дуб, и лежит, опутанный веревками; далеко откатился шлем, отлетело прочь забрало, глаза его упрямо закрыты, волосы слиплись от глины и крови…

Лоуренсо Рамирес в плену! Вот на носилки, кое-как связанные из кольев и буковых веток, положили славного пленника, наскоро ополоснув ему лицо прохладной водой из ручья; вот над ним склонился Бастард, отирая тыльной стороной руки пот, омочивший красивое лицо и золотистую бороду. Он взволнованно бормочет:

– Ах, Лоуренсо, Лоуренсо, горько видеть такое!.. Не лучше ли нам быть друзьями и побратимами!

Вот в каких словах, с помощью дяди Дуарте, Вальтера Скотта и статей из «Панорамы», живописал Гонсало несчастное сражение в долине Канта-Педры. Именно этим вздохом Лопо Байона, в котором еще звучала скорбь невозможной любви, заключил он главу вторую, над которой трудился три долгих дня, – с таким увлечением, что реальный мир вокруг него словно поблек и онемел.

* * *

Вдали, в направлении Бравайса, где в тот день справляли ромарию в честь божьей матери с лампадой, взорвалось огненное колесо. После трехдневного обложного дождя тучи разошлись; омытое, успокоенное небо дышало прохладой на ярко зеленевшие поля. До ужина оставалось не меньше получаса. Фидалго взял шляпу и трость и как был, в рабочей куртке, вышел на дорогу и свернул на узкую тропинку между стеной башни и засеянным полем, где в XII веке высились бастионы Санта-Иренейской крепости.

Шагая по еще мокрой, поросшей травой дороге, Гонсало думал о своих гордых предках. Как живые вставали они, широкоплечие и громкоголосые, на страницах его повести! А ведь столь глубокое понимание им этих древних душ доказывает, что и его душа – той же пробы, высечена из той же золотой самородной глыбы! Расслабленное, тронутое вырождением сердце не могло бы биться в лад с сильными сердцами тех времен! Добряку Барроло или Мануэлу Дуарте не понять и не воссоздать могучих душ Мартина де Фрейтас или Афонсо до Албукерке…* Именно над этим следовало бы задуматься критикам, когда они будут анализировать «Башню дона Рамиреса» – раз уже Кастаньейро обещает, что «Новости» и «Наше завтра» поместят серьезные статьи об этом произведении. Конечно! Этот момент необходимо подать как можно выпуклее (и он сам непременно обратит на это внимание Кастаньейро!): санта-иренейские сеньоры возродились в лице своего праправнука, вновь заявили о себе в наше время, пусть не языком героических подвигов, но все той же высокой концепцией героизма… Ведь, черт подери, невозможно в век проклятого Сан-Фулженсио сравнять с землей поместье Байонов, тем более что оно и так разгромлено шестьсот лет тому назад дедушкой Лионелом Рамиресом; нельзя вторично отобрать у мавров крепость Монфорте, где теперь сидит в губернаторах изнеженный Антониньо Морено!.. Зато он, Гонсало Рамирес, чувствует всей душой силу и историческое величие того порыва, который некогда побуждал его предков разорять поместья соперников и брать приступом сарацинские города. И ныне, пользуясь средствами науки и искусства, он вызывает к новой жизни этих грозных баронов, их одеяния, их сокрушительные удары плашмя и наотмашь, их величавое бахвальство, их неукротимые сердца; значит, в пределах своего времени он тоже настоящий, добротный Рамирес, подлинный наследник благородного духа предков; вся разница в том, что дух этот находит себе выражение не в воинской доблести, а в подвигах мысли, как и следует в наш миролюбивый, созерцательный век. Газетам, без устали твердящим о вырождении португальского дворянства, по справедливости следовало бы указать (и он непременно напомнит об этом Кастаньейро!): «А все-таки есть среди нас один фидалго, и притом из знатнейших, который продолжает новыми путями и способами славные деяния своих родоначальников!»

Предаваясь таким размышлениям и тверже обычного ступая по земле, по которой столько веков ходили ноги его пращуров, Фидалго из Башни дошел до того места, где ограда его усадьбы делает поворот и лишь узкая крутая тропинка бежит между нею и сосновым бором, обрамленным зарослями кустарников. От монументальных въездных ворот, некогда красовавшихся на этом углу родовыми гербами и резьбой по камню, осталось лишь два замшелых гранитных столба. На них навесили дощатые створки, уже потемневшие от дождей, чтобы скот не забредал в усадьбу. По узкой лесной дороге, приближаясь к фидалго, со скрипом двигался воз хвороста запряженный парой волов; на возу сидела миловидная крестьянская девушка.

– Пошли вам бог доброго вечера, сеньор!

– Добрый вечер, моя красавица!

Воз медленно прополз мимо. Вслед за ним на дороге показалась темная долговязая фигура мужчины; он нес на плече дубину, на конце которой болталась связка веревок.

Фидалго из Башни узнал Жозе Каско из Бравайса, Приняв рассеянный вид, фидалго отошел на самый край сосняка, насвистывая и сбивая тросточкой цветы куманики, росшие вдоль придорожной канавы. Но долговязый Жозе Каско из Бравайса замедлил шаг и окликнул фидалго по имени; оно прозвучало громко и резко в вечерней лесной тишине. Сердце Гонсало Мендеса Рамиреса екнуло. Он остановился с деланно приветливой улыбкой:

– А, это вы, Жозе! Что скажете новенького?

Каско тяжело дышал: видно было, как под грязной рабочей рубахой ходили вверх и вниз его ребра. Выпутав из веревок дубинку, он воткнул ее в землю тем концом, на котором сидел железный крюк.

– А то новенького, что я всегда говорил с фидалго по-честному и не след бы вам меня за нос водить!

Гонсало Рамирес медленно, величественно поднял голову – так заносят для удара железную палицу.

– Что такое вы говорите, Каско? Водить за нос? Когда же я водил вас за нос?.. Или вы это про аренду «Башни»? Вот мило! Разве мы с вами подписали контракт? Вы исчезли, я вас ни разу больше не видел…

Каско, опешив, молчал. Потом его побелевшие губы задрожали от гнева, затряслись костистые волосатые руки, сжимавшие дубину.

– Кабы подписали бумагу, так не могли бы пойти на попятный!.. А только у честных людей слово считается не хуже бумаги! Фидалго сам сказал: «Ну вот, значит, решено!» Фидалго дал слово!

Гонсало, бледнея, попытался принять терпеливо-снисходительный тон:

– Послушайте, Жозе Каско. Тут, на дороге, не место для серьезного разговора. Если вы желаете поговорить, прошу ко мне в «Башню». По утрам я всегда дома. Приходите завтра, я ничего не имею против.

Сказал – и, едва переставляя ослабевшие ноги, двинулся вдоль сосняка; по спине его пробегали струйки холодного пота. Но Каско одним прыжком обошел фидалго и снова дерзко заступил ему дорогу, поставив дубинку поперек пути.

– Нет, фидалго мне ответит! Фидалго дал слово. Со мной так не поступают. Фидалго дал мне честное слово!

В поисках защиты Гонсало метнул взгляд направо, налево… Никого, полное безлюдье, лесная глушь. Далеко на дороге, смутно белевшей под вечерним небом, поскрипывал, удаляясь, воз с хворостом. Над головой сонно гудели сосны, между стволами уже сгущались тени и клубился вечерний туман. Цепенея от страха, Гонсало попытался припугнуть Каско судом, извечным жупелом деревенского человека. Мягко, как бы давая дружеский совет, он заговорил, стараясь остановить дрожь в пересохших губах:

– Послушайте, Каско, послушайте, дорогой мой! Криками и скандалами ничего не уладишь. Может выйти лишь неприятность; придет сельский староста, а там суд, тюрьма… У вас же семья на руках, маленькие дети… Послушайте! Если вы находите какой-то повод для неудовольствия, приходите в «Башню»; мы потолкуем мирно, спокойно, и недоразумение выяснится… Но скандалить не надо! Придет полиция, попадете за решетку…

Каско вдруг весь вытянулся вверх, словно черная сосна, возникшая посреди безлюдной дороги; глаза его бешено выкатились, загорелись, налились кровью.

– Так фидалго еще и судом угрожает! Сначала фидалго мошенничает, а потом грозится меня же в тюрьму упечь?! У-у, дьявол!.. Только нет!.. Прежде чем попасть за решетку, я раскрою тебе череп!

Он замахнулся дубиной… но в последнем проблеске разума прохрипел сквозь стиснутые зубы, закинув назад трясущуюся голову:

– Беги прочь, фидалго, а не то мне крышка!.. Беги, а то я порешу тебя, и тогда всем нам каюк!

Гонсало Мендес Рамирес сорвался с места и побежал. Он бросился к воротам, темневшим между двух гранитных столбов, перемахнул через ветхий дощатый забор и пустился во весь дух вдоль виноградных посадок, точно заяц, удирающий от охотника! На границе виноградника и кукурузного поля дикая смоковница широко раскинула ветви над заброшенным каменным амбаром с провалившейся крышей. В этом-то каменном ветвистом укрытии и притаился Фидалго из Башни, тяжело переводя дыхание. На поля опускалась ночь и с нею глубокий покой. Тихо погружались в сон деревья и травы. Ободренный безмолвием, Гонсало вылез из своего тесного убежища и снова побежал нешибкой рысцой, стараясь ступать на носки, чмокая белыми сапожками по намокшей от дождя земле. Так он добежал до главного водоема и снова остановился, обессилев. Ему вдруг показалось, что поодаль, на самой опушке, белеет чья-то фигура. Кто-нибудь из батраков в белой рубашке? Фидалго жалобно закричал:

– Эй, Рикардо! Эй, Мануэл! Кто-нибудь! Есть там кто?..

Но светлое пятно расплылось среди листвы. В канаве что-то шлепнулось в воду, – верно, прыгнула лягушка. Содрогнувшись, Гонсало снова побежал, держа по направлению к плодовому саду, и вдруг очутился перед запертыми воротами. Ворота были старые, давно покосились и ходили ходуном на проржавевших петлях. В исступлении фидалго ткнул в забор плечом, которое от страха стало крепким, как чугунный таран. Две доски треснули, он протиснулся в дыру, разодрав куртку о гвоздь, и наконец свободно вздохнул: он был в плодовом саду, за каменной стеной, под балконами своего дома, мирно дышавшего вечерней прохладой, у подножия родной башни, древней черной башни, которая казалась еще более древней и черной на небе, посветлевшем с той стороны, где восходил молодой месяц…

Сняв шляпу и отирая пот со лба, фидалго вошел в огород, миновал грядки с фасолью. К сердцу его прихлынула едкая горечь: как он не защищен, как заброшен в собственной усадьбе, битком набитой батраками и прислугой! Где были арендаторы, где были поденщики, когда он звал на помощь у водоема? Ни один из пяти слуг не явился на зов, и он, их господин, Гонсало Рамирес, в двух шагах от хлева и гумна, одинок, точно в безлюдной пустыне. Довольно было двух батраков с палицей или мотыгой – и они изловили бы Каско прямо на дороге и вымолотили бы как сноп! Проходя мимо курятника, фидалго услышал звонкий девичий смех и направился прямо к освещенной двери в кухню. Двое батраков-огородников, дочка Крисполы и тетя Роза уютно сидели на каменной скамье под навесом. Потрескивал огонь, в кастрюле, распространяя благоухание, варился бульон.

– А, так у вас собралось приятное общество! Неужели вы не слышали, как я звал?.. На дороге, под соснами, ко мне пристал пьяный негодяй, не разобрал, с кем имеет дело, и набросился с серпом! К счастью, при мне была трость. Кричу, зову… Где там! У нас веселая беседа, мы варим ужин! Безобразие! Если подобное случится еще раз, выгоню всех за ворота! А вздумаете ворчать, палку возьму!

Его высокомерное лицо дышало силой. Дочурка Крисполы испуганно забилась в угол, за квашню. Оба огородника, вскочив со скамьи, согнулись, точно тростинки под сильным ветром. Потрясенная тетя Роза крестилась и причитала: «Вот беда-то! Вот беда-то! Не ждали, не гадали, и вот вам…» Но Гонсало, умиротворенный покорностью огородников, могучих парней, чьи суковатые дубинки стояли тут же, у стены, постепенно затихал.

– Или все в этом несчастном доме оглохли?.. А ворота в сад на запоре. Пришлось высадить их плечом. Разнес все в щепы.

Тогда один из батраков, дюжий рыжеволосый детина с лошадиной челюстью, вообразив, что фидалго ругает их за то, что ворота недостаточно надежны, заскреб со смущенным видом в затылке.

– Прощения просим, сеньор фидалго… После случая с Рельо мы поставили другой засов и навесили новый замок… Ворота крепкие!

– Какой там замок! – гордо крикнул фидалго. – Говорят тебе, я разломал и щеколду и замок… Все в щепы!

Второй батрак, посмелей и похитрей, одобрительно засмеялся:

– Господи твоя воля!.. Значит, силушку приложили!

Его товарищ с убеждением подхватил, щипля щетину на могучем подбородке:

– Да-а, силёнка, надо быть, немалая!.. Это ж так дать. Ворота были крепкие! И новый замок навесили, вот как выгнали Рельо!

Услышав от двух таких богатырей похвалы своей силе, фидалго вновь обрел душевное равновесие; он сразу подобрел, заговорил почти отечески:

– Благодарение богу, взломать ворота я пока в силах. Но не мог же я тащить пьяного нахала через всю деревню к старосте! Неудобно! Потому-то я и звал, кричал… Чтобы вы его схватили и доставили в контору!.. Ну ладно, довольно об этом. Вот что, Роза, налей-ка этим славным ребятам по чарке вина… Надеюсь, в следующий раз они будут проворней.

Он действовал как старинный феодал, как настоящий Рамирес древних времен, справедливый и дальновидный сеньор, который журит своих людей за оплошности, но тут же прощает их, награждая в счет грядущих подвигов… Затем, вскинув трость на плечо, на манер копья, взошел по темной лестнице, ведущей из кухни наверх… Поднявшись к себе, он призвал Бенто и, едва тот появился, чтобы помочь фидалго раздеться на ночь, вновь пересказал свою эпопею, но в более мрачном, устрашающем варианте; впечатлительный старик так и застыл у комода с кувшином горячей воды, начищенными ботинками в руках и множеством полотенец на плече. На сеньора доктора напал Каско!.. Жозе Каско из Бравайса… Не узнав с пьяных глаз фидалго, Каско напал на него с огромным серпом и при этом орал: «Зарежем хрюшку!» И вот он очутился один на один с этим зверем, посреди дороги, с одной лишь тросточкой! Ему удалось вовремя отпрыгнуть в сторону, и серп вонзился в сосну… После этого фидалго сам бросился на пьяного и, орудуя тростью, стал в то же время звать на помощь Мануэла и Рикардо – пусть буян думает, что сеньор тут не один. Затем он оглушил Каско, тот попятился, отступил с ворчанием, пошатываясь…

– Что скажешь? Если бы мне изменило хладнокровие, пьяный дурак, пожалуй, застрелил бы меня!

Бенто, развесивший уши и не замечавший, что вода из кувшина каплет на ковер, удивленно заморгал:

– Да ведь у него был серп?

Гонсало с досады топнул ногой.

– Он напал на меня с серпом. Но впереди него ехал воз, на возу было ружье. Каско охотник, он с ружьем не расстается… Словом, благодарение богу, я цел и невредим, сижу с вами в «Башне», – хорошо, что в подобных случаях меня не покидает присутствие духа!

И он стал торопить Бенто с ужином: после пережитой встряски и борьбы с пьяным нахалом у него прямо-таки ноги подкашиваются… Утомление! Голод!.. И жажда!

– Особенно жажда! Получше охлади вино. Подай молодого и алваральонского, я сделаю смесь.

Бенто, судорожно вздохнув от волнения, налил воду в таз, разложил полотенца; потом заметил с глубокой серьезностью:

– Значит, сеньор доктор, у нас тут какое-то злое поветрие пошло. Точно такой же случай вышел в «Фейтозе» у сеньора Саншеса Лусены.

– Как так, у сеньора Саншеса Лусены?

Бенто рассказал ужасную историю, которую принес в «Башню» кум Крисполы, плотник Руй, как раз работавший в «Фейтозе», – сеньор доктор был тогда в Оливейре. Сеньор Саншес Лусена вышел вечерком прогуляться, к беседке; навстречу ему откуда ни возьмись двое батраков-поденщиков; не то парни были пьяны, не то просто попались такие негодяи, а только они привязались к его превосходительству с дерзостями, насмешками, кривляньем. Сеньор Саншес посоветовал им держать себя поскромней и идти своей дорогой. Вдруг один из них, здоровенный малый, сбрасывает пиджак и замахивается дубиной! К счастью, второй спохватился и успел крикнуть: «Стой, дурак, это же наш депутат!» Тогда бандит испугался и убежал, а его приятель так даже ползал на коленях перед сеньором Саншесом Лусеной… Но несчастный сеньор от испуга слег!