Текст книги "Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес"

Автор книги: Жорж Сименон

Соавторы: Марсель Эме,Жерар де Нерваль,Шарль Нодье,Жак Казот,Катюль Мендес,Жан-Франсуа де Лагарп
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

– Учитывая мою профессию, – продолжал твой дядя, – я полагал бы, что мы можем…

Я не указал ему на дверь. И не дал по физиономии. Его предложение, высказанное немного даже снисходительным тоном, сводилось к следующему: библиотека целиком переходит к нему, а я получаю сумму, которая будет выручена от продажи мебели и прочих вещей.

Он, очевидно, неверно объяснил себе мое молчание – я, словно окаменев, сидел в кресле, крепко сцепив пальцы рук, и не отрываясь смотрел на ковер. Он попытался как-то меня улестить.

– Мебель по большей части там старинная, а подлинные вещи в наше время идут за огромную цену. Да и среди картин есть несколько довольно ценных…

И тогда, почти так же, как ты сегодня за обедом, я порывисто вскочил и произнес одно слово:

– Нет!

Должно быть, вид у меня был решительный, потому что сразу воцарилось молчание, довольно долгое, ибо за это время я успел выйти из комнаты, хлопнув дверью (опять же как ты!).

Я не бросился по твоему примеру на постель, но, так же как ты, кипя негодованием, упал на стул перед письменным столом и сидел до тех пор, пока твоя мама не пришла мне сообщить:

– Ушли.

Темную комнату освещала настольная лампа под желтым пергаментным абажуром. Садясь напротив меня, мать сказала:

– Хорошо, что ты ушел. Ты бы не сдержался.

– Он что-нибудь сказал?

Я догадывался, что именно он мог сказать. Она немного помедлила.

– Да.

– Что?

– Тебе это так важно?

Я кивнул головой.

– Что ты причинил достаточно зла всей семье, в том числе и своему отцу, и теперь мог бы вести себя поприличнее. Прости меня, Ален. Ты просил повторить его слова.

– Что же вы решили?

У нее появилась торжествующая улыбка.

– Книги остаются у нас, а они получают всю сумму от продажи дома.

– А столик?

– Я уступила его твоей сестре, все равно он не подходит к нашей спальне. Зато тебе остается письменный стол отца и его кресло. А теперь знаешь что мы сделаем?

– Нет.

– Пойдем в ресторан.

Это был правильный выход.

Удивительный сегодня день. Внизу, у лифта, мы встретили тебя.

– Пойдешь в ресторан, Жан-Поль?

Ты минуточку поколебался, но на этот раз пошел с нами.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В марте 1939 года я встретил твою мать, которую звали тогда Алиса Шавирон. И ей и мне – я старше ее на месяц – в то время шел тридцать второй год.

Для людей моего поколения весна 1939 года – особая. Мы жили, как бы подчиняясь ритму событий, которые происходили в мире.

За несколько месяцев до этого, осенью тридцать восьмого, мы были мобилизованы и отправлены на границы, и мало кто из нас надеялся оттуда вернуться. Я тоже был призван из запаса и в звании младшего лейтенанта пехоты направлен во Фландрию, под низкое северное небо, которое, словно плохо заштопанный бурдюк, то и дело лопалось, поливая нас дождем. Все там было холодным, мокрым, грязным – дорога, грузовики, в которых нас везли, задние комнаты трактиров, где мы спали, когда начальство наконец решалось объявить привал. Проезжая через деревни, мы часто видели, как жандарм, соскочив с велосипеда и постучавшись в чью-то дверь, вручает повестку, ибо по каким-то недоступным нашему пониманию политическим соображениям официально общая мобилизация не объявлялась.

Там, на этих дорогах, увидел я впервые движущиеся нам навстречу вереницы машин с привязанными к крыше матрасами, с целыми семьями, увозящими с собой наиболее ценное из своего имущества. Помню, селения и городишки, которые мы проезжали в сером тумане, казались какой-то призрачной, зловещей декорацией: Креси-эн-Понтье, Девр, пропахшие острым запахом селедки предместья Булони, Хардинген, Берк, откуда уже эвакуировали лежачих больных, и, наконец, Гондшут, где мы остановились перед полосатыми, желто-черно-красными пограничными столбами, за которыми виднелись мощеные дороги Бельгии.

Почти все вокруг меня были мрачны, унылы, подавлены, я же, напротив, в силу особых обстоятельств находился в состоянии нервного возбуждения; пожалуй, испытывал даже какое-то мрачное злорадство оттого, что судьба так жестоко шутит со мной. Словно разразившаяся катастрофа имела одну цель – насмеяться над моими усилиями.

Всего за два месяца до этого я сдал наконец последние экзамены и получил диплом прогнозиста. Уже два года как я работал в бюро прогнозирования, только сидел еще не в том кабинете, который ты знаешь, а сзади, за комнатой секретарей, в том самом помещении, где ты видел счетную машину, что так поразила тебя в детстве.

Дело в том, что, когда в двадцать один год я с помощью неких тайных пружин (на этот счет твой дядя не ошибся) переступил порог здания на улице Лафит, я понятия не имел о прогнозировании. Я только что получил степень лиценциата юридических наук и готовился к докторскому экзамену, но после событий 1928 года вынужден был зарабатывать себе на жизнь и на плату за учение.

Естественно, что я был направлен в юридический отдел на третий этаж, в правое крыло здания, где поступил в распоряжение опытных адвокатов, которые для начала поручили мне подготовку самых простых дел.

Ты потом поймешь, почему мне необходимо было во что бы то ни стало добиться какого-нибудь положения, почему я считал это долгом перед собой и другими и почему я без красивых слов и романтических жестов принес в жертву свою юность.

Десять лет непрерывного труда. Ни дня отдыха, ни минуты развлечений. С улицы Лафит я шел на улицу де Паради, где жил в меблирашках, и уже не выходил из своей комнаты. Лишь иногда, если была возможность, ходил слушать лекции.

И все же к двадцати пяти годам диссертацию я защитил; на этом я мог бы успокоиться, пройти стажировку, записаться в корпорацию адвокатов…

В ту пору моя сестрица, услыхав от отца о моем намерении готовиться к новым экзаменам, на прогнозиста, изволила спросить, глядя мне прямо в глаза:

– Что, вину свою решил искупить?

Такое примитивное объяснение было неверным, и я долго не мог ей простить ее апломба – она воображала, будто видит меня насквозь. И все же, несомненно, в том неистовстве, с которым я работал, была смутная жажда искупления.

Впрочем, и я тоже, хотя достаточно себя знаю, выразился здесь не совсем точно. Искупление – не то слово. Нет, и не возмездие; вернее было бы сказать, что я чувствовал себя должником своего отца – подчеркиваю, – только отца, и у меня не было иного способа расплатиться с ним.

Потребности у меня были самые скромные, тратился я лишь на книги, и это позволило мне в один прекрасный день сделать самому себе подарок: я переехал с улицы де Паради, вечно забитой грузовиками, на которые с грохотом бросали ящики со стеклом и фаянсом, в меблированные комнаты на набережной Гранд-Огюстен. Правда, потолки там были низкие, мебель старомодная, но зато комната просторная и окна выходили на Сену.

Я все больше увлекался прогнозированием, много занимался и продолжал вести по-прежнему суровую жизнь, однако в воспоминаниях об этой поре у меня осталось какое-то светлое и трепетное ощущение, как от залитой солнцем набережной с дрожащими легкими тенями листвы каштанов.

В юридическом отделе мне уже полагалась прибавка жалованья, но я подал заявление, и меня перевели в отдел прогнозирования программистом.

Математики я почти не знал, а между тем вся моя работа в новом отделе была связана с цифрами и расчетами.

Трудности, которые мне предстояло преодолеть в этой совершенно новой для меня области, и даже некоторая унизительность нового моего положения доставляли мне какое-то тайное удовлетворение, но я не делился этим даже с отцом, когда по воскресеньям навещал его в Везине. Все это время я не пропустил ни одного воскресенья; сестра же появлялась там редко и ненадолго, а ее муж, уже вступивший на литературную стезю, – еще реже.

Пять лет, вероятно, кажутся тебе огромным сроком, но чем дольше живешь, тем годы почему-то летят все быстрее и становятся тем короче, чем меньше событий они приносят с собой.

Итак, в 1938 году, в начале великолепного жаркого лета, я получил новый диплом, однако перед этим я взял длительный отпуск для подготовки к экзаменам, так что август и сентябрь мне пришлось провести в своем отделе, заменяя уходивших в отпуск сослуживцев.

Я очень похудел тогда – помнишь, ты однажды удивился, увидев мою фотографию тех лет. Чувствовал себя обессиленным, опустошенным, и все же у меня было приятное сознание, что я сумел преодолеть все трудности.

Куда теперь девать время? Часы, прежде посвященные занятиям, превращались в часы досуга, я не знал, чем их заполнить. Выходя со службы, я чувствовал себя неприкаянным, словно человек, остановившийся в привокзальной гостинице в городе, где у него нет знакомых.

Мне оставалось только плыть по течению и постепенно подниматься по служебной лестнице.

Но именно в эти дни, когда передо мной возникла пустота, мир заметался, судорожно готовясь к войне, о ней закричали газеты, и уже через неделю я получил повестку и надел военную форму.

Разве не было во всем этом горчайшей иронии судьбы? Десять лет нечеловеческого труда, поистине подвижнической жизни, десять лет «искупления вины», если смотреть на вещи глазами Арлетты, и едва цель достигнута – покрытые грязью дороги, ведущие во Фландрию, к смерти.

Но мне было даже весело – не то чтобы я старался быть веселым, я и вправду испытывал радость. Я считал, что обязан всего добиваться сам и честно сделал все, что мог, я достиг поставленной цели, а теперь, когда я не знаю, что делать дальше, судьба решает за меня.

Как сейчас вижу Гондшут, приземистые домики, низко нависшее над ними небо, дождь, лужи, ярко начищенную посуду в кофейнях и словно вновь вдыхаю тот особый запах – пива и тамошней можжевеловой водки.

Было около четырех дня, я в клеенчатом плаще околачивался с несколькими солдатами у шлагбаума, рядом с пограничной караулкой, когда оттуда вдруг выбежал бельгийский офицер с пылающим лицом и блестящими глазами. Из караулки еще доносился голос диктора, но офицер, не дождавшись конца передачи, закричал, в радостном порыве протягивая нам руки:

– Мир, друзья, мир! Можете отправляться по домам!

Он нервно смеялся, лицо его было мокрым от дождя и слез.

Передавали сообщение о Мюнхенском соглашении, и через несколько дней, уже демобилизованный, я снова сидел за своим столом в отделанном мрамором здании на улице Лафит.

Это не был мир, это была отсрочка войне, многие это понимали и потому несколько следующих месяцев были совсем особенными.

Не то чтобы люди наслаждались жизнью, но у меня было впечатление, будто каждый изо всех сил старается жить как можно полнее, взять как можно больше радостей от жизни.

И я тоже, хотя еще недавно чуть было не обрадовался войне. Не стану пытаться объяснять тебе это противоречие. Даже плеврит, который внезапно обнаружился у меня в декабре, не огорчил меня. Хотя врач очень настаивал на том, чтобы я лег в больницу или уехал к родителям, где за мной могли ухаживать, я оставался на набережной Гранд-Огюстен, и ухаживала за мной горничная, забегавшая ко мне в свободные минуты. Лежа в постели, прислушиваясь к звукам, доносившимся через окна, я читал с утра до вечера. Именно тогда я прочитал мемуары Сюлли, вышедшие новым изданием, а также, уже во второй раз, воспоминания кардинала де Реца, книгу в старинном переплете, которую когда-то принес мне отец.

Бледный, едва держась на ногах, я в январе вернулся на улицу Лафит. А в феврале вновь заболел, будто и не серьезно, но, поднявшись с постели, чувствовал себя скверно, и мой начальник – тот самый, чье место впоследствии, когда его вынудили уйти в отставку, занял я, – настоял, чтобы я попросил отпуск для восстановления здоровья.

В раннем детстве я какое-то время жил в Грассе – мой отец был там супрефектом, – и мне вдруг захотелось вновь увидеть Лазурный берег, где я не был с тех пор. Я взял чемодан, две-три книги по теории вероятностей, сел в поезд и сошел в Канне. Там, в районе Сюке, я нашел гостиницу с пансионом. Эвкалипты и мимозы окружали ее белые стены. Сюке возвышается над портом и над городом, и я из своего окна мог видеть не только яхты, сновавшие в заливе и в море, но и крыши старого города, которые являли моим глазам все оттенки розового цвета. Мой дом был расположен выше остальных, и через окна и балконные двери я мог наблюдать скрытую от других будничную жизнь семей, чаще всего стариков.

Однажды утром, когда на солнце было почти жарко, я поддался соблазну – спустился вниз к сверкающему морю и выкупался, совсем один на огромном пустынном пляже.

Два дня спустя температура у меня поднялась до сорока градусов, в полубреду я смутно слышал, как шепчутся вокруг меня какие-то незнакомые люди. А еще через день в санитарной машине я был доставлен в больницу, окруженную садом, напоминавшим монастырский.

Здесь я и встретил медицинскую сестру Алису Шавирон, которая потом стала моей женой и твоей матерью.

Я для того так подробно рассказал об этой поре моей жизни, чтобы ты лучше представил себе мое состояние в тот момент, когда ей суждено было так круто измениться. Я жил и не жил, все было каким-то временным. Ничто меня больше не связывало, я чувствовал себя ото всего и во всем свободным.

Должен добавить к этому еще одну не столь уж маловажную деталь. За последние десять лет – почему, об этом ты узнаешь позже – у меня не было ни одной любовной связи, лишь время от времени случайные встречи, не имевшие продолжения.

Первые дни в больнице я помню очень смутно, но от них у меня осталось ощущение чего-то теплого и светлого, как воспоминания о раннем детстве. Тогда еще не было пенициллина и его производных, так что, возможно, я и в самом деле, как меня потом уверяли, чуть было не умер от застоя в легких.

Сестры сменялись в соответствии с расписанием дневных и ночных дежурств и честно делали свое дело. Тем не менее одну из них – она была старше других и говорила с русским акцентом, очевидно была эмигранткой, – я сразу возненавидел за подчеркнуто снисходительный тон, которым она разговаривала с больными.

Была еще другая, местная, чернявая и коротконогая женщина лет пятидесяти, всегда пахнущая чесноком, она обращалась со мной как с малым ребенком и, перестилая мою постель, легко перекладывала меня с места на место, словно жонглируя мною.

Что до твоей матери, годы ничуть ее не изменили. Она была такой же живой и энергичной. Только было в ней тогда какое-то легкомыслие, которого с тех пор поубавилось. Именно легкомыслие, но не беззаботность – я не верю, чтобы она когда-нибудь была беззаботной; подозреваю даже, что под внешней ее веселостью скрывается озабоченность, тревога, а может быть, и уязвимость.

Было ли у нее то же ощущение недолговечности, мимолетности всего происходящего, какое было у меня? Вряд ли. Но, как и я, она недавно приехала в Канн – всего на несколько месяцев раньше меня – и тоже стояла у поворота, в ожидании перемен.

Я уже говорил, что сначала видел ее сквозь туман лихорадки, сквозь какую-то пелену, пронизанную солнечными лучами, и прежде узнал ее голос.

Она же, еще не зная моего имени, узнала мое худое, мокрое от испарины тело, касалась его руками, ухаживала за ним.

И это очень стесняло меня в самом начале, когда мы стали разговаривать, – две другие сестры тоже видели меня в самом унизительном положении, но на них я не сердился, а ей первое время не мог этого простить.

Это не была любовь. Ее между нами никогда не было. Было просто чувство стыдливости; вероятно, я так же стеснялся бы, будь на ее месте мужчина ее возраста.

Помнится, первые слова, которые я от нее услышал, были:

– Сегодня вы получите бульон с овощами, сухарик и варенье. Ну как, есть у вас аппетит?

По правде говоря, она немного утомляла меня своей живостью – она беспрерывно двигалась, и было такое впечатление, будто она делает сразу несколько дел.

Другая сестра, г-жа Бюрони, та, которую я мысленно называл жонглершей, тоже делала все быстро, но у нее это получалось почти незаметно, как-то мимоходом.

– Есть у вас здесь, на побережье, друзья или родные? – спросила твоя мама, сидя подле меня во время первой моей трапезы.

– Нет.

– А в Париже? Вы ведь, кажется, из Парижа?

– Да. У меня есть только родители, они живут в Везине.

– Вы живете не с ними?

Я кивнул.

– Завтра или когда захотите можно будет написать им несколько слов.

– Спасибо.

О себе и своей семье она сообщила мне немного позже, ибо очень скоро у нее вошло в привычку каждую свободную минуту забегать ко мне в палату – дверь она оставляла полуоткрытой, и почти всегда чей-нибудь настойчивый звонок прерывал нашу беседу. Она говорила:

– Вот не терпится людям! Умирают они там, что ли?

Или:

– Ну вот! Это из семнадцатой палаты, требует клизму!

Через три дня я уже знал все о моих соседях и соседках по этажу, об их болезнях и характерах.

Однажды ночью в нашем отделении умер старик, болевший раком. Меня разбудил шепот, тихие шаги в коридоре; я слышал разговоры по телефону, затем, спустя какое-то время, стук носилок о косяк двери.

Накануне мимо моей двери промелькнула фигура священника, который иногда появлялся у нас. Алиса Шавирон в эту ночь дежурила, но, когда в семь часов утра она зашла ко мне, лицо ее было свежим и улыбающимся, как обычно.

– Вы слышали?

– Да.

– Для него это лучше. Но я ужасно зла на его детей: подумать, за три недели они только раз навестили его. А ведь одна из дочерей живет в Ницце, у сына гараж в Грассе. Старик был итальянским эмигрантом, приехал сюда без гроша. Начал простым каменщиком и вот – оставил им целое состояние. Теперь, когда он умер, все небось примчатся сюда и станут лить слезы.

Она с улыбкой посмотрела на меня.

– Вы что, расстроились?

– Нет.

– На некоторых больных подобные вещи производят ужасное впечатление, поэтому, когда они случаются, мы стараемся делать всё как можно тише.

– А сейчас он где? – спросил я.

– Внизу, в подвале. Там есть специальное помещение.

– Давно вы работаете сестрой?

– Диплом я получила девять лет назад, а мы с вами одногодки.

– Откуда вы знаете, сколько мне лет?

– Из вашей истории болезни. Вы старше меня на месяц и три дня.

К полудню, когда начинало пригревать солнце, мне уже позволяли лежать у открытого окна, и тогда я видел вершину платана, темно-зеленые разлапистые ветви зонтичной сосны и иголки, четко вырисовывающиеся на фоне голубого неба.

Читать я еще не мог. Я ничего не делал – я жил ожиданием врачебного обхода два раза в день, потом умывания, уборки и особенно еды, которая постепенно оказалась в центре всех моих интересов.

Самым тягостным был утренний туалет, о котором я всякий раз думал с ужасом; я начинал жить только после того, как все унизительные процедуры были позади и мое чистое тело лежало на свежих простынях.

Я написал открытку отцу и матери, в которой сообщил о своем отпуске, ни словом не упомянув о том, что болен. Та же Алиса Шавирон позвонила в пансионат, чтобы мою почту пересылали в больницу.

Ни я, ни она не подозревали, что нам предстоит провести вместе оставшиеся годы жизни, и если мы относились друг к другу с известным интересом, он был таким же, какой испытываешь к соседям по купе или людям, сидящим рядом с тобой в зале ожидания.

Мы оба – и я и она – были свободны от всяких привязанностей; у нее, как и у меня – в этом она призналась мне позднее, – было то же ощущение странной неопределенности, с которым я жил последние месяцы.

Мы словно условились: то, что происходит сегодня, сию минуту, – не в счет. Настоящая жизнь наступит завтра, в будущем году, потом, бог знает когда.

Собственно, так оно и получилось, только совсем иначе, чем мы думали.

Все, что следует ниже, я узнал постепенно, урывками, сначала в Канне, в больнице, потом в гостинице, в Сюке, остальное – после женитьбы.

Отец Алисы был нормандец по происхождению, он очень гордился тем, что его зовут, как Вильгельма Завоевателя, и даже уверял, будто является одним из его многочисленных потомков. Родился он в Фекане, на улице Этрета, от небогатых родителей – его отец был кладовщиком в винных погребах Бенедиктинского монастыря.

В школе он шел первым, и, когда ее окончил, в нем поддержали желание учиться дальше. Благодаря хозяевам, занимавшимся производством прославленного ликера, которые назначили ему стипендию, он получил право преподавать историю и стал учителем лицея.

Твоя мама родилась не в Ницце, а в Бурже, куда ее отец получил свое первое назначение, и ей было года три-четыре, когда его перевели на побережье.

Так что между нашими семьями обнаружилось даже нечто общее – ведь мой отец тоже много кочевал, прежде чем стал префектом в Ла-Рошели.

Мы высчитали, что оба в возрасте пяти-шести лет жили на этом побережье всего в нескольких километрах друг от друга.

Потом я уехал оттуда, а она осталась.

Несколько лет тому назад, уже вместе с тобой, мы проезжали в машине мимо дома, где жила в детстве твоя мать; мы с ней тогда переглянулись, потому что однажды она мне его уже показывала.

Помнишь, между площадью Массена и портом огромные здания в итальянском стиле образуют старый квартал, в самом центре которого находится рынок? Фасады плоские, без всяких украшений, дома выкрашены охрой или же в красный цвет, которого нигде больше не встретишь, с одинаковыми светло-зелеными ставнями, весь день закрытыми, чтобы в комнате было прохладно.

Если пройти по улицам днем, создается впечатление, будто эти похожие на казармы дома необитаемы, но к вечеру, когда открываются ставни, оказывается, что каждая ячейка этого человеческого улья битком набита, дома не могут вместить всех своих обитателей, и часть их вынуждена околачиваться на улице, пока не придет время ложиться спать.

Как чувствовала себя твоя бабушка, мать твоей матери, на чуждом ей Юге, где большая часть времени проходит на людях?

Она еще жива, и ты ее знаешь, она приезжала к нам. Всего один раз, потому что она стара и всегда боялась путешествий. После смерти мужа она возвратилась в Фекан, поселилась там у своей кузины, старой девы, которой столько же лет, сколько ей, и обе они коротают старость в двухстах метрах от Бенедиктинского монастыря.

Ты видел ее в Фекане. Помнишь мрачный домик, где так странно пахло заношенной шерстью, в которую кутались обе старухи, и рыбой, выгружаемой в порту?

Когда-то здесь, на улицах Фекана, твоя бабушка тоже продавала рыбу, толкая тележку по лоснящейся мостовой. Это была красивая девка, едва умеющая читать, никаким наукам она не обучалась, и тем не менее судьбе угодно было сделать ее женой учителя.

Может быть, это объяснит тебе кое-что в твоей матери? Я не сказал бы, что она стесняется своего происхождения. И все же с самого начала я понял, как мучительно было ей в юности жить в этом большом доме, до отказа набитом простонародьем.

В этой среде учитель – человек уважаемый, и, когда кому-нибудь из соседей нужно было написать письмо, спросить совета или разрешить спор, они шли к твоему дедушке Шавирону. Я не был с ним знаком, он умер от сердечного приступа за несколько лет до моего приезда в Канн, и вдова его тотчас же вернулась к себе, в Нормандию.

Фотографии его я видел. У нас их две в семейном альбоме, помнишь? Перед объективом он постарался принять суровый, чуть ли не свирепый, вид. Судя по рассказам, он был полон сознания собственной значительности, очень гордился своим положением, усилиями, благодаря которым его достиг, и охотно напускал на себя важность.

Между нами говоря, он, как я полагаю, очень скоро начал страдать от грубости жены. В ту пору у них было четверо детей. Твоя мама была самой младшей. В семье считали каждый франк; в сущности, они были беднее, чем окружавшие их простые семьи, которые надоедали им своими жалобами на нехватки, – ведь приходилось еще держать перед соседями фасон.

Судьбы этих четырех детей сложились по-разному. Эмиль, единственный сын, семнадцати лет поступил на морскую службу, через пять лет уволился и обосновался на Мадагаскаре; оттуда он так и не вернулся, даже ни разу не дал о себе знать. От чиновников, приезжавших оттуда, известно было, что он женат на туземке и у них не то восемь, не то десять детей.

Может быть, во избежание дурных примеров мама никогда и не упоминает при тебе о твоем дяде Эмиле. Старшая из дочерей, Жанна, сначала была женой какого-то итальянского бакалейщика, который открыл лавку в Антибе, но скоро прогорел и перебрался в Алжир. Там-то Жанна и встретила того англичанина, за которого впоследствии вышла замуж, разведясь с первым мужем. Ты слышишь иногда имя тети Жанны, к каждому Новому году она присылает нам поздравительную открытку.

Что до Луизы, которая только на год старше твоей мамы, то она стала монахиней Кармелитского монастыря.

Твоя мама, окончив школу в семнадцать лет, поступила машинисткой в одно театральное агентство. Проработав там несколько месяцев, она вдруг неожиданно решила переменить профессию и поступить на курсы медицинских сестер. В семье она была младшей, последней, так что твой дед был только доволен тем, что она еще немного, пока учится, поживет дома. Я так и не знаю толком, что произошло в театральном агентстве. Когда я осторожно попытался это выяснить у твоей мамы, она помрачнела и сказала только:

– Не будем говорить об этом, ладно? Просто я была глупой маленькой гусыней, и голова у меня была забита всяким вздором.

Я не раз думал об этом и в конце концов пришел к заключению, что мама, как видно, пережила не обычное девичье разочарование, скорее, какое-то унижение. Ты, вероятно, уже мог заметить, что мама очень самолюбива. Ей хотелось быть более независимой, более самостоятельной, чем это может позволить себе секретарь, и, мне кажется, я понимаю, почему она избрала себе профессию медицинской сестры, а не какую-нибудь другую.

Она могла бы после окончания курсов остаться в Ницце, но предпочла устроиться в Париже и поступила на работу в больницу, возглавляемую профессором Б., к которому у нее было рекомендательное письмо от общих друзей. Это был знаменитый кардиолог, его труды изучают еще и сейчас, а его самого часто упоминают как образцового главу научной школы.

Твоей матери, только что приехавшей с Юга – ее легкий южный акцент тогда еще не исчез, – было двадцать два года. Ему было сорок шесть – почти столько, сколько мне сейчас. (Потому-то и говорю тебе с улыбкой: «Не торопись осуждать, не говори: какой старый! Погоди, доживи до этих лет».).

Что произошло дальше, мне совершенно ясно, когда-нибудь и ты это поймешь. Профессор Б., конечно, влюбился в твою мать, и, не будь он католиком и не жалей свою жену, он, вероятно, развелся бы и женился на твоей матери.

А она? Любила она его? В том я уверен меньше; разумеется, она испытывала по отношению к нему чувство восхищения и была ему искренне преданна.

Около двух лет она работала в больнице, где профессор ежедневно обходил больных в сопровождении своих учеников, и не так уж в конце концов важно, встречались ли они вне службы.

Все дальнейшее произошло случайно и отнюдь не было предусмотрено каким-либо заранее составленным планом. Профессор вел прием на дому, во время которого ему ассистировала сестра, выполнявшая также обязанности секретаря. Ей было тридцать восемь лет, и, вероятно, она до конца своих дней оставалась бы на службе у профессора, если бы не встреча с пожилым вдовцом, который, боясь одиночества и болезней, женился на ней.

Так твоя мать, взяв на себя ее обязанности, вошла в дом на улице Миромениль, где угасала жена профессора, которой, по самым оптимистическим прогнозам врачей, оставалось жить не более пяти лет.

Не случись того, что случилось, твоя мама была бы сейчас г-жой Б. Об их отношениях знали в медицинских кругах и в домах, где бывал профессор; не было это секретом и для его жены, которая целиком ушла в свою болезнь и ничем другим не интересовалась.

Профессор часто работал до поздней ночи, поэтому у помощницы была своя комната в его квартире, и постепенно на плечи мамы легли также и обязанности хозяйки дома.

Ей было тридцать лет, и шел уже девятый год этой, казалось бы, прочно налаженной жизни, как вдруг однажды, в начале 1938 года, профессор Б., выбегая из ворот какой-то больницы в Пасси, куда его вызвали на консультацию, был сбит проезжавшей машиной. Смерть наступила мгновенно.

Я никогда не расспрашивал ее о том, что произошло дальше. Знаю только, что в тот же вечер твоя мать, забрав свои вещи, покинула дом на улице Миромениль, и ей не позволили переступить его порог, даже когда привезли тело профессора для последнего прощания.

Что касается г-жи Б., то она пережила мужа на шесть лет, и состояние профессора перешло к ее племянникам.

В те самые дни, когда я под проливным дождем двигался к границам Фландрии, Алиса Шавирон приехала в Канн, где в одной из больниц как раз освободилось место сестры.

Рассказывая свою историю, она не ломалась, не изображала ни чрезмерного отчаяния, ни особого горя. К тому времени я уже начинал вставать с постели. Мое кресло подвигали к окну; она стояла в своем белом халате, прислонившись к оконному косяку, скрестив на груди руки; непокорные завитки выбивались из-под белой шапочки. Говорила она просто, ровным голосом, то глядя в сад, где шаги больных шуршали по гравию дорожек, то оборачиваясь ко мне, спокойно, ничем не проявляя своих чувств.

– Забавно, не правда ли? – закончила она свой рассказ, и как раз в эту минуту раздался звонок из № 14, куда прошлой ночью привезли больную, которой предстояла операция.

Позже, только значительно позже начал я перебирать в памяти подробности ее рассказа, и они не вызывали у меня ни горечи, ни раздражения, да и теперь не вызывают недобрых чувств по отношению к твоей матери.

Мы оба ошиблись, и ни один из нас не заслуживает упрека. Я тоже рассказал ей все, что собираюсь теперь рассказать тебе, так что она знала, на что шла.

Мы уже не были юными. И если еще и верили, что на свете есть любовь, то понимали, что между нами ее нет, и кто знает, случись все это несколькими месяцами раньше или позже, нам, наверно, не пришла бы в голову мысль о браке.

Все дело было в том, что мы были вольными птицами, ни перед кем и ни за что не отвечали. Мы оба ни минуты не сомневались, что катастрофа неизбежна, что еще немного, и я снова надену солдатскую форму и отправлюсь на Север, на этот раз всерьез, и все то, что еще сегодня кажется важным, завтра не будет иметь никакого значения.

Первый раз в жизни у меня была подруга, женщина-товарищ, теперь меня уже не стесняло то, что, пока я болел, она касалась моего тела, напротив, от этого мне было с ней как-то просто и легко. Не надо было больше стыдиться. Можно было быть самим собой.

Все произошло с головокружительной быстротой – ведь, в сущности, мое пребывание в больнице, которое представляется мне теперь полным значительных событий, длилось немногим больше трех недель.