Текст книги "Антология современной французской драматургии. Том II"

Автор книги: Жорж Перек

Соавторы: Жан-Клод Грюмбер,Оливье Пи,Жан-Кристоф Байи,Реми Вос де,Дидье-Жорж Габили,Мишель Дейтч,Валер Новарина,Елена Головина,Жоэль Помра,Фабрис Мелькио
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Я буду вспоминать о вас многие месяцы потом, как о явлении невозможного счастья, а вы даже не вспомните больше друг о друге, когда я буду думать о вас, стоящих вместе под дождем.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Тот, который изучал китайский язык и вследствие невероятных своих мужских достоинств наградил тебя гематомой.

ЛУИ. От многих, если подумать хорошенько, оставалось и того меньше.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. И еще этот, Сами-с-Усами, как ты его прозвал. Он еще пришел проститься с тобой в последний твой вечер в этом курортном местечке, несколько нелепом, куда тебе пришло в голову отправиться в отпуск. Он благодарил тебя. Тебе было приятно. А ему это казалось естественным и в высшей степени вежливым. Вы были добрыми друзьями, если уж на то пошло, хотя никогда больше так и не встретились и ничего другого, кроме этого «до свидания», друг другу не сказали.

Флориан Френлих, от него в твоей памяти осталось только имя – в отличие от всех других, имен которых ты не знал, и либо придумывал им имена, либо коверкал их – таково было правило, – Флориан Френлих, мы даже не можем сегодня укрыть его под псевдонимом, поскольку имя было и остается самой главной его особенностью.

И Вольфганг, один, который в очках, а другой – без, в разные дни, но на одном и том же месте, откуда и возникает закон серийности.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Всех ребят звали Вольфганг.

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Я вспоминаю подобный же случай, кстати, весьма симпатичный.

В течение одной недели я занимался любовью с тремя мужчинами, и всех троих звали Кристиан. Был и четвертый, но это было уже в пятницу, и жил он в Ле-Мане.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Элегантный молодой человек в Венеции, который всегда вызывал у тебя воспоминание о твоей первой любви, девушке на сей раз. Совершенно такие же глаза Он был слишком юн, чтобы повести тебя к себе домой, а ты жил в одной комнате со своим лучшим другом, Закадычным, как мы его зовем, – и ты ничего не осмелился предложить, даже обсуждения проблемы.

Вы долго прогуливались, бесцельно, и тут пошел снег, одно к одному.

Солдат с увольнительной, которого ты глубокой ночью провожал до казармы, так и не осмелившись – чего, собственно, не осмелившись? – и который вроде бы, поблагодарив, молча попенял тебе за это, и ты будешь ругать себя всю обратную одинокую дорогу, за то, что не осмелился – чего, собственно, не осмелился?

Группа школьников, когда ты был учителем, и группа учителей, когда ты был школьником, и еще одна группа – других учителей, когда ты сам был учителем, и еще другая группа школьников, когда ты сам был школьником.

Я побегу по всем направлениям, чтобы собрать всех, не вижу другого способа, только так можно запустить действие.

Глухой, что хотел обучить тебя азбуке глухонемых.

И еще Тот, который всегда встречался тебе в переходе под железной дорогой. Вы оба всегда оборачивались друг другу вслед на одном и том же расстоянии, и тебе это нравилось.

ЛУИ. Однажды я ехал в поезде, лет десять спустя, и вижу – он. Он тоже увидел меня и выходит в коридор, и вижу через стекло моего купе – машет мне. Когда приехали, где только ни искал его, так и не нашел. Надо было бы снова пойти в тот подземный переход, сколько раз себе говорил, да так и не собрался.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Надо было бы…

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Тот в Бельфоре, «не то чтобы урод, не то чтобы урод…»

Еще Скрипач из оркестра на юге.

Человек в Падуе, который на следующий день показывал тебе фотографии своих детей и чуть не плача просил прощения.

Хозяин Агентства.

Августовский стажер. Но после испытательного срока его не оставили.

ЛУИ. Я здесь ни при чем.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Однако ты за него не голосовал.

ЛУИ. Но это рабочие дела.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Был конец лета.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Я тоже за него не голосовал. Хотя не имел к нему никакого отношения.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Никто и не думает утверждать, что имел!

ЛУИ. Оставь.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Он что подразумевает, что он подразумевает?

ЛУИ. Ничего. Он ничего плохого не сказал.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Нет, именно сказал, подразумевал, в подтексте, он именно подразумевал, что якобы я мог специально прогнать этого парня, как там, ты сказал, его зовут, я не расслышал, в общем Стажера он подразумевает, что я мог бы использовать свое влияние и прогнать его, и…

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Затем Библиотекарь. (Не знаю почему, но его никто не любит.)

Потом еще тот, который после большого перерыва предложил тебе свою полную отставку, на что ты никак не хотел согласиться, из страха, что не сможешь с ним расстаться, потому что слишком его любишь. Ты якобы его любил за то, что ему не удалось получить ничего из того, что хотел, и он якобы поэтому тебя кинул, хотя ты больше всего именно этого боялся.

Новозеландец, который первым начал разговор о барочной музыке, когда это еще не стало модным. В тех же беседах, в момент, когда отныне неминуемо возникнет и станет упоминаться Новая Зеландия и ты поймешь для себя самого, как ты говоришь, поймешь для себя самого, ты ему намекнешь. Он окажется весьма тебе полезен, как потом станет ясно, в двух сюжетах светской хроники, с разницей в несколько лет.

Ассистент продюсера, с которым ты совершал целомудренную ночную прогулку в Авиньоне, неподалеку от торгового центра.

И так далее…

Дальше будет видно.

(…)

КАТРИН. Часто, и на протяжении долгих лет, часто я думала, что он уже никогда сюда, где мы живем, не вернется, не вернется в этот город повидаться с семьей, братом, матерью, сестрой, со мной в некоторой степени, и с нашими детьми, моими и его брата, часто, и уже давно, я думала, что он не вернется сюда из-за меня, что именно я в этом виновата.

Никогда мы не видели друг друга, никогда не виделись, и все же мне казалось, я прекрасно могла себе это представить, что он предпочел бы избегать всякого общения со своей семьей именно из-за меня.

Что он был против меня.

Не одобрял самой этой ужасной идеи, этого ужасного выбора, как будто я не имела права быть здесь, была недостойна здесь быть, он был против. Он не одобрял моего присутствия, самого моего существования и отныне предпочитал вовсе отказаться от встречи с нами, то есть с ними.

И эту ошибочную мысль, ибо она была ошибочной, когда я была ребенком, когда была моложе, совсем маленькой девочкой, мне уже приходилось думать о подобных вещах, я уже представляла себе подобные ситуации и чувствовала свою вину, так что новизны в этом не было, и у меня был опыт легкого приятия ошибочных мыслей – и тем не менее ошибочную эту мысль, навязчивое ощущение, что тебя не одобряют, как я говорила, этого чувства вины за его разлуку с семьей, – ничто не могло ее ни прогнать, ни уничтожить.

И все эти годы она преследовала меня, причиняла боль, со дня нашей свадьбы, на которую он не явился, со дня рождения детей, которых он не видел, и было бы еще больней, если бы она оказалась не ложной и если бы он сам мне об этом сказал, а все бы здесь подтвердили. Было бы еще ужасней, потому что ведь это я сама так тщательно и терпеливо ее вынашивала все эти годы.

(…)

ЕЛЕНА. Что это ты делаешь?

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Фотографирую. Я все время снимал, например людей, с которыми встречался, вижу – и уношу с собой, нередко я прямо предлагал им сфотографироваться на память, и постепенно, с годами это сделалось привычкой, и я стал снимать подряд всех, с кем сводила жизнь, всех, с кем меня знакомили или с кем случайно столкнулся, просто всех встречных – в метро, в автобусе…

ЕЛЕНА. Ты спрашиваешь разрешения?

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Да Сейчас реже, чем раньше. Раньше, когда я спрашивал, люди часто отвечали нет, но на самом деле им всегда этого хочется, это ведь в какой-то степени лестно, когда человек вроде меня хочет сохранить их в памяти. (Смеется.)

Но они считают, что надо поломаться, обязательно отказаться, непонятно почему, тогда я стал сначала фотографировать, а затем уже спрашивать разрешения, мало кто решается засветить пленку…

ЕЛЕНА. Лично мне это нравится.

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Ты не станешь засвечивать мне пленку?

(…)

СЮЗАННА. Приехал он в такси. Ты приехал в такси. Вы оба, вот этот твой друг и ты, вы приехали в такси.

Я была за домом, услыхала шум машины, я подумала, что ты купил машину, кто знает, это было бы логично – правда, я плохо представляю тебя в процессе приобретения автомобиля, скажите честно, вы представляете его в машине, как он в полном одиночестве катит в такую даль, чтобы нас повидать, преодолевая препятствия и борясь с опасной рассеянностью, он всегда был рассеянным и достаточно опасным, нет, я не очень в это верила – но вместе с тем это было не совсем уж немыслимым, как знать, может, в этом есть определенная логика. Возможно, ты изменился.

Я тебя ждала, уже два-три дня, как я тебя жду, вы должны знать, что мне свойственно несколько преувеличивать, всегда все чересчур, но я ждала, внутренне, ждала ждала и, услыхав шум машины, такси, тотчас же, в ту же минуту, уже знала что это ты, знала что приехал ты, была уверена что это ты, пошла посмотреть – вижу такси. Ты взял его на вокзале, смешной ты, право, приехать с вокзала на такси, я ведь говорила – разве я вам не говорила? Они-то все говорят, что я не сказала, но я так и сказала, он приедет без предупреждения, неожиданно, мы не будем знать точно, в какое время, но вы меня не слушали, а я могла бы совершенно спокойно поехать его встретить, нехорошо получилось, я сама могла бы его встретить. Мне, может быть, было бы приятно.

У меня есть машина моя собственная, теперь мы с ней обе имеем собственную машину, с тех пор как остались вдвоем, но она не водит. А я научилась, как только достигла определенного возраста.

И теперь хорошо, очень удобно, мы могли бы это устроить, ты бы позвонил, и я немедленно отправилась бы тебя встречать, ты мог бы предупредить и подождать меня в кафе, а я бы приехала Все же не так безлико, как такси, ты ведь не чужой. Встретились бы, могли бы даже выпить вместе по чашечке кофе, прежде чем приехать сюда Конечно, я бы удивилась, увидев твоего друга, но я бы и с ним тоже могла бы выпить кофе.

Я говорила, что ты можешь так поступить, я им говорила, разве не говорила? Я была уверена, что ты так сделаешь, возможно, даже возьмешь такси, но и на сей раз они считали, что ты знаешь, как полагается делать, и никто и пальцем не пошевелил, никого ни в чем нельзя было убедить.

(…)

ЕЛЕНА. Когда я его увидела, этого друга закадычного, он мне понравился, я подошла к нему и сказала, сказала, что он мне понравился, и больше уже не было никаких сложностей, не могло быть. Он поблагодарил и сказал, что сам не решился бы сделать то же самое, проделать этот путь, и как раз за это, за мой первый шаг, и хотел поблагодарить.

С того дня все стало просто, мы не расставались.

Что касается Луи, так он уже был другом Закадычного, как я уже сказала, и другом неразлучным.

Сразу, ибо в тот же момент мне все стало ясно, сразу я подумала, что один всегда будет дополнять другого, они всегда будут рядом. Я не могла бороться. Бороться я не могла бы.

И поскольку терять его я не хотела…

Ну а потом, в продолжение всех этих лет, когда мы так и жили все втроем, а также вместе со всеми другими людьми, мужчинами и женщинами, которые жили с Луи и которым Закадычный покровительствовал, не забывая и приглядывать за ними, в продолжение всех этих лет, а также и в то наступившее вскоре кошмарное время, когда Смерть мало-помалу укрепилась на занятых позициях, а молодой человек, тот, последний, с которым я познакомилась и который, казалось, представлял для нее исключительный интерес, все это время, когда Смерть кружила вокруг, подбираясь все ближе и к этому молодому человеку, и к Луи, и к этому Закадычному, как мы его называем, впрочем, и ко мне тоже, – что я могла еще сделать, кроме как ждать? Все это время, когда Смерть настойчиво пыталась уничтожить этого молодого человека, а тот всегда считал, до самого конца, что я его и знать не хотела, агония принимала глобальный характер! Все это кошмарное время, когда я не могла ничего требовать, буквально ничего и уже никогда, я взяла то, что мне разрешили взять, только то, что разрешили, не более.

Они не спрашивают, вы ведь не спрашиваете, никто и не спросит, а я-то как, мне-то что пришлось вынести в результате этого дележа?

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Сам я бы не решился проделать этот путь, нет, не решился бы.

Любовник, уже умерший, кладет руку на плечо Елены.

(…)

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Друг, который сходит с ума.

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. По дороге в лес?

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Да.

Друг, который сходит с ума.

Я был вашим другом. Вы не помните меня?

Мы дружили, я не забыл, когда были детьми, мы дружили тогда, неужели вы не помните, странное дело, я-то считал, что вы никак не могли этого забыть…

ЛУИ. Я вспоминаю.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Нас разлучили, вот что произошло, вы разве не помните, мы дружили, когда были детьми, и нас разлучили – вы еще говорили, что я ваш самый лучший друг, – в школе разлучили, не то чтобы кто-то специально хотел навредить нам, нет, не думаю, но так иногда бывает: отец мой поехал работать в другой город, и я тоже поехал с ним – нас разлучили, мы вынуждены были расстаться, странно, что вы и этого не припоминаете, мне казалось, стоило лишь об этом подумать, что никогда вы не сможете забыть, никогда…

А я плакал.

МАТЬ. Он путешествовал, боюсь я этих путешествий.

Он весь мир объехал или вроде того. Родители его, я их встречаю иногда, они ведь вернулись сюда, старенькие уже, вернулись сюда жить, у них и дом здесь оставался, вот этот, он всегда им принадлежал, и они его оставили за собой, и вот когда отец вышел на пенсию, они вернулись, открыли его и снова здесь зажили.

О нем они рассказывают, я их встречаю, когда хожу в лес, я гуляю там по воскресеньям, и они тоже, мы там встречаемся, здесь большинство людей, стоит им только выйти на пенсию, гуляют по воскресеньям по этой дороге, странно, никто ведь не работает больше, стало быть, они могут гулять в любой другой день недели, хоть каждый день, если подумать, можно делать что хочешь, мы завоевали на это право – гулять где угодно всю неделю, так нет, мы гуляем только по воскресеньям, именно в воскресенье, ничего не изменилось – я встречаю его родителей, и они рассказывают о нем, что он путешествовал, а я боюсь путешествий, так вот, когда мы встречаемся и я спрашиваю, как у него дела, они так и говорят: он путешествует, совершает кругосветное путешествие или вроде того.

ЛУИ. Однажды, несколько лет назад, ты вернулся, уже не помню, от кого я узнал. Мать что ли мне позвонила, и в обычном потоке слов промелькнуло, что ты вернулся, помню ли я тебя? В детстве мы были друзьями, я не припоминаю, ей это кажется странным, потому что были неразлучными, именно это слово сказала она по телефону, неразлучными друзьями – все эти друзья, до того как появился Закадычный, как его называют, все эти друзья, которых имеешь в детстве, все они бывают неразлучными, очень точное слово, ты был первым из них – она говорит мне, что ты вернулся, вернулся и живешь теперь у своих родителей, там, то есть здесь, неподалеку от того места, где мы жили, когда были детьми. Снова.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Мне ничего другого не оставалось. Что я могу сказать? Ничего другого не оставалось. Весь прочий мир был так агрессивен по отношению ко мне, ты просто представить себе не можешь, насколько агрессивен, что мне оставалось только вернуться сюда, затаиться и понадеяться на них, что они защитят и позаботятся обо мне.

ЛУИ. Мы встречаемся, я гуляю вместе с моей матерью, и он гуляет, он с родителями – ты с родителями, он идет несколько поодаль от них, вроде как плетется за ними, молча, как и всегда, и тут внезапно я вспоминаю, он идет несколько поодаль от них и молчит, и я внезапно вспоминаю, каким он был всегда Снова вижу его.

Мы разговариваем, он сильно изменился, я его не узнаю. Думаю при этом только о себе, я ведь мог бы тебя узнать. Но не узнал, извини. Ты сильно изменился.

Когда ты тут только что заговорил со мной, мне очень жаль, но я, казалось, тебя не понимал, я и вправду не понимал, я не узнавал тебя и не понимал.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Друг, который сходит с ума Я вернулся, чтобы жить здесь, так было лучше. Мне казалось, что я никогда сюда не вернусь, что навсегда от этого места освободился, что уехал так далеко, что никто, ничто и никогда не сможет заставить меня вернуться…

Все так думают, раньше или позже, про место вроде этого, про жизнь, которую можно в таком месте вести, про такой город, слабое подобие города, все так думают, даже и представить нельзя, что можно думать по-другому, думают, что никогда сюда не вернутся, да еще и клятвенные обещания дают, и я думал, как все, что никогда не вернусь.

Я уехал, жил в других местах и чем дольше жил, тем дальше удалялся, не переставал стремительно отдаляться. Переезжал из страны в страну, из города в город, как будто думал, что отдаляться можно вечно. Меня невозможно было найти, так мне казалось, меня невозможно было найти, никто не смог бы этого сделать, если бы кто-то и захотел меня найти, он не смог бы этого сделать, у него не было бы такой возможности.

МАТЬ. Он сделался тихо помешанным, как говорят, так говорили другие люди, прогуливаясь, вроде меня или вроде его родителей, по дороге, ведущей в лес, так говорили все люди, впрочем, всегда одни и те же, которые жили там, в этом городе, подобии города, и гуляли по воскресеньям по этой дороге, все они говорили, что он тихо тронулся в уме и совершенно не в состоянии теперь находиться в одиночестве, в одиночку преодолевать жизненные трудности, противостоять им, именно так говорили об этом люди.

И вот он вернулся и живет с ними, а они, родители то есть, заботятся о нем, как о больном ребенке, точно так, будто о больном ребенке, больном ребенке своего рода, ребенке, не знаю, как бы это получше сказать, ребенке, который болен самим собой.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Друг, который сошел с ума.

Каким образом мог я тебе об этом рассказать?

Я бы так тебе об этом рассказал, так хорошо бы об этом рассказал, что ты сразу бы в какой-то мере был тронут, не смейся, был бы тронут, я бы так хорошо тебе рассказал, что ты тотчас бы снова стал моим другом.

Я до такой степени начал бояться всего на свете, так стал всего бояться, что ни за что не хотел больше сдвинуться с места, я словно прилип к этому месту и не желал двигаться.

Я оставался еще далеко отсюда, я столько путешествовал, что оказался слишком далеко, чтобы можно было бы так просто вернуться, я был далеко отсюда, и мне казалось, что я больше не в состоянии двигаться, будто парализованный, будто меня разбил паралич, будто я оказался парализован внезапным страхом и уже ничто и никто, даже собственный разум, к которому обычно взывают, что уже ничто и никто не смог бы заставить меня пошевелиться, ни малейшего шага, даже крохотного шажка не мог я сделать по собственной воле, я был далеко и без средств, был в страхе, по-другому и не скажешь, потому что неспособен был себя защитить, я был в таком страхе, ты представить себе не можешь, в таком ужасе, ты должен себе представить, я постараюсь хорошо рассказать, чтобы ты представил, и ты бы снова стал моим другом, и не оставил бы меня.

Я вернулся сюда, попросил, чтобы меня сюда привезли, я позвонил, не знаю даже, как мне удалось, но я обратился к властям за помощью, и я вернулся.

Теперь я при них, именно при них, они мои родители, куда же мне было еще идти?

Я при них, как в детстве, как будто я снова стал ребенком или, что совершенно то же самое, как будто я уже состарился, и мне уже не нужно ни о чем заботиться, и мне уже совершенно нечего бояться.

ЛУИ. Я припоминаю. Мы играли вот здесь.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Мы любили друг друга, я тогда не знал, понятия не имел, да и откуда ему было взяться, понятию? В детстве ни о чем таком и не помышляешь. Мы любили друг друга, мне страшно.

Сегодня мы снова вместе, сегодня, в день нашей встречи, я понимаю, что мы любили, а я этого тогда не знал, не мог понять.

ЛУИ. Мне тоже страшно.

ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. А что с родителями его, с отцом вот этого, который тут только что говорил и который сошел с ума, тихо помешался, отца его мы не считаем, мать тоже, просто бросаем, как и всех, в разных странах, где он побывал, всех, с кем он там встречался, а с некоторыми вместе и жил, не говоря уже о тех, с кем он только собирался вместе пожить, или тех, кого он оставил и забыл, так как речь у нас тут постоянно идет именно об этом, о забвении, и всех прочих, с которыми он и не познакомился, даже и не знал о них ничего, так, на мгновение увиделся, и можно только вообразить, какими они были.

ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. Тот, который тихо спятил, и Луи в час своей грядущей смерти, у них все в порядке. Что они, по-твоему, должны еще делать или рассказывать?

ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. И страны, все страны, и города, все города, настоящие города, целый список городов, в которых он жил, я слышал собственными ушами, сколько их, просто представить невозможно, у меня в голове не укладывается, но даже простое перечисление стран и городов, из которых он бежал в ужасе от необходимости туда вернуться, сам список мне нравится. В детстве для полного счастья мне вполне достаточно было чтения географических атласов, ты понимаешь?

ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. То же самое, что коллекция открыток, хранящаяся в старых коробках из-под обуви. Или марок?..

ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Вот-вот. Мне это безумно нравилось. Я собирал все.

В жизни своей мне не пришлось ничего увидеть, ничего не видел, кроме этого захолустья, подобия города, здесь я родился, здесь работал, а как перестал работать, так сразу и умер, вполне, впрочем, логично, потому что никому я уже не был нужен, мне это стало ясно, и я умер, итак, я ничего в жизни не видел, не то что зарубежных стран, но даже в Париже не был, подумать только, ведь туда едут все кому не лень, даже и здесь, садятся в поезд и едут, не бог весть какое путешествие, каждый может себе позволить, люди, которые работали вместе со мной, простые рабочие, как и я, и зарабатывают столько же, и жизнь у них не легче моей, так они садятся и едут, позволяют себе, видят Париж, по крайней мере, я не говорю про другие страны с их столицами, но Париж, хотя бы Париж они могут увидеть и сохранить его в памяти.

И я повторял себе: вот когда состарюсь, еще больше состарюсь, когда перестану работать, поеду в Париж, там живет мой старший сын, я ему напишу и скажу, что собираюсь его проведать, повидаться, – столько хотелось сказать ему, всегда думаешь, что тебе есть что сказать и что ты отправляешься в дальний путь еще и с этой целью – рассказать, мне так казалось, – но даже этого мне сделать не довелось, не случилось поехать в Париж, я умер как раз тогда, когда мог бы себе это позволить.

Здесь, в здешнем краю, есть люди, и это надо знать, как мне кажется, есть люди, которые всю жизнь работают, не вылезая из своего угла, всю жизнь работают, потом умирают, так ничего и не увидев в собственной стране. Странно, а?

Но в то же время все страны, другие страны и города, я пытался их себе представить, в своем воображении, когда слышал о них, воображал города, в которых бывал этот парень, друг детства, повредившийся в уме, но совсем тихо, я как раз хотел сказать, что я как будто бы уже слыхал об этих городах, понимаешь? Я грезил о них.

(…)

ЕЛЕНА. А его ты не снимал?

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Того, который спятил и задумчиво бродил по дороге?

ЕЛЕНА. Да.

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Нет, и оставьте его в покое.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Часто – слышишь, Елена? – часто я думал, особенно встретив этого парня на дороге, – он же бросил и забыл его еще в детстве, здесь тоже речь идет о забвении – так вот, увидев, как он потерян и страдает, хотя прошло уже много лет, страдает, оттого что Луи не оставил его при себе, так как думает и воображает себе, что в этом случае жизнь его могла бы сложиться совершенно иначе, когда я увидел его, такого беззащитного, то подумал: не Луи следовало мне оберегать всю жизнь, но всех остальных, всех, с кем он встречался, все это множество людей, именно их оберегать от него, от его печали, которая не позволяет ни к кому по-настоящему привязаться, от его безверия во что бы то ни было, которое постоянно заставляет его удерживаться от обещаний, а если ему и случается их давать, то никогда своих обещаний не сдерживать.

Я часто думал о том, что за спиной у Луи – как будто поле битвы после сражения.

ЕЛЕНА. А этого ты снял?

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Я подарю тебе фотографию.

ЕЛЕНА. Уж пожалуйста Сфотографируй любимого мужчину и подари мне снимок.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Я не расслышал, о чем вы там говорили. Что вы сказали? Почему вы смеетесь? Елена, почему?

(…)

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. И тут я тоже, буквально в нескольких словах, долго не задержу, мог бы явиться и рассказать всю ту же бесконечную историю, без конца и края, историю другого человека, мою собственную историю, о том, как этот вот Друг, сошедший с ума, кинул меня далеко отсюда, в одной зарубежной стране.

Рассказ парнишки, о котором мы ровным счетом ничего не знаем и с которым Друг прожил некоторое время, не придавая этому большого значения и так и не попытавшись его обнадежить, хотя тот надеялся, зная при этом, что ему не суждено сохранить свое место рядом.

В тот момент, когда эти двое встречаются на дороге, ведущей в лес, на другом краю земли, я уже один, брошен, сплю и ничего не знаю о вас и вашей жизни.

Я вошел в обычный ритм своего существования.

(…)

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. И еще про этого друга, который сошел с ума (можно мне добавить совсем немного?).

Благодарю вас.

Никогда, это странно, но я действительно никогда не думал, что когда-нибудь мы, правда не думал, что когда-нибудь мы встретимся. Похоже на одержанную победу.

ЛУИ. Победу?

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Уехать, сбежать отсюда, из этого города, подобия города, – уже это было победой, что смог отсюда уехать, но только не так, как я: уехать так, чтобы не нужно было сюда возвращаться, чтобы ты не обязан был сюда возвращаться, просто уехать и навсегда от него освободиться, именно избавиться, хочу я сказать. Ускользнуть от него, верю – это победа.

Если бы мне удалось умереть далеко отсюда и не нужно было бы возвращаться – а я был вынужден, я много думал об этом, я оказался в положении человека, который обязан вернуться, – но если бы мне удалось, я бы считал это победой, и это действительно была бы победа Мне бы она доставила большое удовольствие.

ЛУИ. Ну так я тебе скажу, что тоже потерпел поражение.

(…)

МАТЬ. Как ты доехал? Забыла тебя спросить. И никто тебя не спросил, все забыли, даже и не подумали спросить. Как ты доехал?

ЛУИ. Все хорошо. Нет, своей машины у меня нет. Я тоже плохо себя представляю за рулем. Не так уж сильно я изменился, не до такой степени, чтобы иметь машину.

Я хорошо доехал.

А ты как поживаешь?

АНТУАН. Все нормально. Спасибо, я живу хорошо.

А ты как поживаешь?

И все прочее.

ЛУИ. У меня все хорошо. Преувеличивать не следует, Сюзанна всегда преувеличивает, ты всегда преувеличиваешь, Сюзанна, – помню, раньше говорили: Сюзанна преувеличивает, ты еще совсем маленькой была, а уже преувеличивала – никогда не надо преувеличивать, поездка моя была не длинной, от вокзала до дома, недолог путь, я никого не хотел беспокоить, да и не знал, что у вас есть машина, мне и в голову не могло прийти, просто не хотел вас беспокоить, никакого повода для этого не было. Мы решили, что не станем вас беспокоить.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. У меня есть машина. Я вожу, всегда водил машину, но ничего не имел против того, чтобы приехать на поезде, мне нравится и на поезде.

ЛУИ. Шофер разговаривал со мной как с человеком, который никогда здесь не был и ничего не знает в этом городе, подобии города, потому что шофер и сам как будто не слишком-то верил, что можно считать его полноценным городом, он рассказал мне, какие работы ведутся в последние годы, новые шоссейные развязки и прочее. Я задавал вопросы, мне было интересно.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Он всегда так делает, стоит ему сесть в такси, сразу начинает болтать на первую попавшуюся тему, завязывает разговор, и как будто ему это интересно.

ЛУИ. Как будто интересно.

СЮЗАННА. Видишь, Катрин, как я и говорила, я точно так и говорила. Такой уж он уродился, наш Луи, и вы, его друг, не знаю только, давно ли вы дружите, но и вы, думаю, тоже отметили эту черту его характера, это отсутствие теплоты, можно сказать, и я совершенно не в порицание ему говорю, эту холодность, вы, наверное, тоже заметили: никогда никого не поцелует и не поцеловал по собственной инициативе, не припомню, во всяком случае, чтобы поцеловал, никогда не приходилось видеть, никого по собственной инициативе, и всегда был таким.

Собственного брата и того не поцелует.

АНТУАН. Сюзанна, прекрати! Оставь нас в покое! Отвяжись!

СЮЗАННА. А что я такого сказала? Ничего, ничего такого тебе не сказала, что я ему такого сказала? Я ничего ему не сказала, я вообще не с тобой говорю!

(…)

ЗАКАДЫЧНЫЙ. А мы с ним, мы с тобой, Луи, почти двадцать лет спустя после нашего первого разговора, красивой основополагающей сцены, мы снова рядом, бок о бок, без лжи и обмана, все как есть.

ЛУИ. Неужели двадцать лет прошло?

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Да, прекрасно помню этот момент невероятной близости. И были мы молоды, а теперь молодость прошла.

Мы признавались друг другу в любви, была ночь, мы сидели на первом этаже дома самого дома я не помню, помню только, что окна выходили в маленький сад, а мы сидели на безумном расстоянии друг от друга, и каждый пытался заставить другого произнести то, что ему больше всего хотелось услышать.

Мы говорили, что будем всегда любить друг друга, что этой ночью мы обещаем, клянемся друг другу, даем клятву вечной любви…

ЛУИ. Да, но по-разному… (Смеется.)

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Ты так считал.

Ты что, смеешься? Не так часто приходилось видеть, как ты смеешься. И слышать тоже приходилось нечасто.

Говорим, клянемся, что будем любить друг друга вечно. При этом один лжет, другой блефует, и оба тем не менее сговариваются. Мы сговорились.

И наша жизнь, ибо у нас была одна жизнь на двоих, общая наша жизнь, и наша жизнь тоже была формой сговора, как формой сговора, зависящего от нашего, оказалась и жизнь других людей – жизнь Елены со мной или этого, уже умершего, – с тобой.

Каждый отказался от каких-то желаний, каждый испытал боль, каждый принес в жертву часть своей жизни, дабы не потерять все, что он рассчитывал приобрести.

Разве мы не знали уже тогда, когда были молодыми и сидели, отлично помню, как это было, в прелестной нижней комнате, разве уже тогда мы не знали, что не следует ничего больше требовать от жизни, просто сидеть бок о бок и ничего другого, идти вот так вместе по жизни, как мало кто и среди женщин, и среди мужчин, просто жить вместе…