Текст книги "Антология современной французской драматургии. Том II"
Автор книги: Жорж Перек
Соавторы: Жан-Клод Грюмбер,Оливье Пи,Жан-Кристоф Байи,Реми Вос де,Дидье-Жорж Габили,Мишель Дейтч,Валер Новарина,Елена Головина,Жоэль Помра,Фабрис Мелькио
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Тебя, моя девочка, мой коварный эльф, уже затянуло в трубу, соединенную с самолетом, с твоим самолетом, а у меня-то и нет никакого самолета, и я как раз собирался тебе сказать, что не лечу, что остаюсь здесь, потому что я здесь живу – живу я тут, понимаешь, – по субботам я обычно весь день смотрю, как в аэропорту Барахас взлетают и садятся самолеты, я как раз собирался тебе это сказать, но ты не дала мне, я не успел, как ни торопился… это уже эксгибиционизм последнего разряда.
Никуда-то я не лечу, ведьмочка ты моя, и в том моя беда. (Достает из чемодана камень, бело-зеленый. Кладет его рядом с собой на скамейку, посадка тем временем заканчивается, гейт закрывается.)
Ну вот, никого не осталось, все ушли, всех затянуло в эту прозрачную кишку между аэропортом и самолетом, а я на нем не полечу и не заблюю его, я только молюсь, чтоб этот распухший бурдюк, накачанный водой, описавшись, не покраснел как рак, а вел себя как ни в чем не бывало, точно с ним это случается ежедневно, и это бы никого не смутило, а я ничего общего не желаю иметь с этим ублюдком.
Ну вот, что еще?
И поговорить-то не с кем.
Опять один.
Пауза.
Смотрит на бело-зеленый камень, лежащий рядом на скамейке.
Вот ты.
Теперь я буду говорить с тобой, потому что с камнями жить легче – легче, чем с женщинами, я имею в виду: женщины натравливают волков друг на друга, а камень, талисман который, – ему можно доверять. Я вот, к примеру, тебе доверяю. Я верю в свой камень. И всюду ношу тебя с собой. На Плаза-Тирсо-де-Молина тебя обкакал голубь. Я отмыл тебя под краном, отскреб ногтями. Теперь ты чистый. Тут уж от меня зависит. Я говорю, что настанет день и ты вытащишь меня отсюда – и не будет больше суббот в Барахасе, воскресений в Ретиро и понедельников в Чуэка, вторников и сред на Гран-Виа и четвергов на Кале-де-Лас-Хуертас. С пятницей по-разному выходит, на пятницы я не строю никаких планов, а просто шатаюсь по Мадриду с этим красным саквояжем в руке, с бело-зеленым булыжником внутри и моим счастьем, которое внутри этого булыжника и которое покамест дремлет. Но однажды я разорву цепь этих недель, и дни рассыплются свободной пригоршней и повлекут меня куда им вздумается. И однажды появится кто-то, за кем я решу последовать, или кто-то, кто пойдет за мной, – как за мной следовала она, следовала до определенного момента, – и тогда цепочка недель будет складываться наугад и наудачу, как получится, потому что, следуя друг за другом, мы запутаем следы и будем идти куда глаза глядят, один за другим, не выясняя, кто впереди, а кто сзади, и дни будут следовать за нами, и ты увлечешь меня далеко-далеко, как она меня увлекала – жена, я хочу сказать, моя жена – своими письмами, своими прозрачными глазами, своим Эверестом и страхом потерянного времени. Я говорю тебе «ты», через этот камень говорю тебе «ты» – он столько таит в себе обещаний, этот камень. Вот, например, однажды я встретил на Плаза-Тирсо-де-Молина одного китаезу, он спросил дорогу, а я ему – слушай, парень, я не местный, тогда он решил впарить мне часы, а дорогу он лучше меня знал, и мы на этой самой площади до коликов с ним ржали – это было через неделю, не больше, после нашего приезда сюда, через неделю после того, как она смоталась, бросив меня, моя здешняя жена, я имею в виду, – на ней было просторное бежевое пальто с темными карманами по бокам, а этикетка – она все жаловалась вечно царапала ей шею, – в общем, она уехала, а сама все терла шею, улетела в огромном бежевом самолете, похожем на этот, – а я вот пытаюсь говорить «ты», а сам говорю «она» и живу тут, хотя я не отсюда, – я ведь не местный, я только живу здесь.
Пауза.
Как все же камни умеют слушать – ну просто офигеть. Я вот свой камень ни за какие сокровища мира не отдам, потому что он вбирает в себя боль и считает, сколько мне причитается за это счастья.
Если так, то меня ждет лучезарное будущее.
Входит мужчиналет 30–40, в кожаной спортивной куртке, садится на скамью рядом с ним.
Неплохой с виду парень – судя по всему, мало спал, вон капает себе в глаза какую-то дрянь и голову назад откинул, аж пломбы в зубах видать, вон и коронка блестит, в глубине рта, когда он голову-то запрокидывает, ну чтобы в глаза закапать, – я спросил его, сколько времени, а он задумался, посчитал в уме, сколько там разница получается, и говорит, на шесть меньше, значит, семь тридцать.
Привет, приятель.
Пауза.
Ты в ответ киваешь, твой взгляд падает на мой красный саквояж, на бело-зеленый булыжник, на черную тетрадь и перевязанные голубой лентой письма, ты ничего не спрашиваешь. Только кивок головы, усталое лицо, а на виске рубец: понятное дело, несколько часов назад ты свернул свою куртку и сунул ее под голову, прислонившись к иллюминатору здоровенного лайнера, ты прижался виском к скомканной куртке и отрубился – вот на виске и остался рубец.
Ты смотришь на мой красный чемодан, смотришь на булыжник, на тетрадь и письма. Трешь глаза двумя пальцами, указательным и большим.
Я машинально делаю то же самое, пытаюсь найти между нами что-то общее, этот жест – мы оба трем глаза, какое совпадение. Знаешь, приятель, я ведь тоже ночь не спал, часок только вздремнул – ну джин, сам понимаешь, виски там всякие, без меры налимонился, да потом еще фонарей наставили – мы, считай, в сходном положении. Ты устало выглядишь – из-за печальной женщины, наверно? Печальные женщины – это дохлый номер, приятель, так ведь?
Улыбаешься.
Приятель.
Ты на волка-то не похож.
Не похоже, чтоб зубастый.
Ага, говоришь.
Женщина?
Ну да, грустная женщина, воробушек такой, влюбленная замухрышка в прыщах, – да мне плевать было на ее прыщи, и сейчас плевать, но нельзя же всю жизнь лежать кверху брюхом, я еще на сказал в этом мире своего веского слова, и в гробу я видал всякие их там капиталы, капитуляции, копуляции и популяции всех европейских столиц в придачу – и Мадрид я тоже в гробу видал – мы ведь в Мадриде, кажись? Говоришь, ром пил, – оттянулся будь здоров, вижу, снова улыбаешься.
Мы друг друга понимаем.
Софья ее звали, у которой прыщи, я имею в виду, – но прыщи только на физиономии, – и такая она была нежная, что прямо по мордасам хотелось надавать, такая нежная. Она из Бухареста была, приятель, – а-а, ты прав, все они одним миром мазаны! Пожми мне руку, друг.
Ты жмешь мне руку, она у тебя теплая, как нагретая от лежания постель.
Ты летишь далеко, не сказал куда, но очень далеко, как можно дальше.
А вот я, когда моя жена ушла, – я к чему угодно был готов, но только не к тому, что она уйдет, потому что ведь не уходят от людей во время путешествия, потому что ведь и так уже оба ушли-уехали.
Но выходит, можно сначала уехать вдвоем, а потом уйти одному, – вот так вот, приятель.
Так что она ушла, одна ушла, а я теперь влачу, можно сказать, свое существование и этот красный саквояж в придачу, и в нем – вся моя жизнь, и жена моя где-то не здесь, а я – здесь.
Вся моя жизнь, приятель, которую я ношу в саквояже, выложена на этой скамейке, и я прошу тебя, ты уж поосторожней, а то ведь ты устал, неровен час толкнешь да уронишь что-нибудь – а я вот разложил все как на витрине, смотрю и вспоминаю: булыжник, он вбирает в себя все плохое, и случается, оно превращается – или нет – во что-нибудь хорошее или ни во что не превращается, но надо же как-то защищаться.
Ты киваешь, «я знаю», похоже, ты в самом деле знаешь что говоришь, когда я толкую тебе про камень, который вбирает в себя боль.
Черт подери, приятель, мы говорим на одном языке.
Пауза.
Я придвигаюсь к тебе, я не хочу, чтобы ты называл свое имя, потому что имя всегда напоминает кого-то другого и твоя Софья воскресит в моей памяти другую, и если ты скажешь мне свое имя, то сразу станешь похож на кого-то, кого я, может статься, на дух не переношу, – только из-за имени можно возненавидеть человека, хотя он тут и ни при чем… Я тоже тебе не скажу, как меня зовут, потому что это не имеет никакого значения, давай я буду звать тебя Харрикейн, а ты меня – Шугар Рей, иди, обнимемся по-братски, мы оба накирялись нынче ночью, и она, вишь, никак не кончается, и все вокруг тонет в каком-то мареве, и аэропорт, и стюардессы в своих костюмчиках, и голос в громко-как-его-там-говорителе, и я боюсь, что из-за этой плохой видимости что-нибудь случится – кто-то махнет рукой, иль дыхнет, иль мотнет подолом, да мало ли чем – что-нибудь такое пронесется в воздухе, и мой камень упадет на пол, людям под ноги, тебе под ноги, и моя боль от этого испортится. Да я вовсе не стремлюсь переплюнуть тебя по части бед, пусть наши шансы будут равны, ты будешь выть – и я тоже, ты улыбнешься – и я улыбнусь, мы с тобой товарищи, приятель, наконец-то я нашел, с кем поговорить по душам – о ней, о моем талисмане-булыжнике, о ее Эвересте и обо всем том времени, которое я потратил на мотание по Мадриду – с того самого дня, когда… В общем, после всех этих Прустов-Эверестов, перечеркнутых дней в календаре, после моих суббот в Барахасе, воскресений в Ретиро, понедельников в Чуэка, вторников и сред на Гран-Виа и четвергов на Кале-де-Лас-Хуертас… а вот пятницы, приятель, с пятницами дело особое – на этот день я не строю никаких планов, я просто шатаюсь по Мадриду. Ты «Дон Кихота» читал? Затянуто немного, правда? Они теперь висюльки для ключей из него делают, и подставки для кружек – он там верхом, и Санчо позади, на висюльках, прикинь.
Чё тебе?
Пауза.
Приятель.
Не-е.
Приятель.
Не-е.
Пауза.
Ты хочешь, чтоб я отдал тебе твой билет, ты даже разозлиться не в силах, потому что уже вышел сегодня из себя, ты говоришь: верните мне мой билет, верните мне чемодан, я прошу вас.
Пауза.
Приятель.
Нет.
Приятель.
Верните мой чемодан, месье. Верните мой чемодан.
Пауза.
Ты говоришь, что понимаешь меня, желаешь мне добра, но тебе надо кровь из носу вернуться в Париж, где у тебя работа, ты говоришь, что, глядя на меня, ты кое-что понял, не знаю, что именно, – но ты-то знаешь, во всяком случае, у тебя такой вид, будто ты и впрямь знаешь, когда говоришь: «Я знаю, я кое-что понял и не буду сердиться – именно потому, что понял».
Пауза.
Ну хорошо, я кладу твой билет в красный саквояж, и письма, перевязанные голубой лентой тоже, и булыжник белый с зеленым, и черную тетрадь.
Вот, я все тебе возвращаю.
Пауза.
Благодаришь.
Говоришь, кое-что понял.
Надо, говоришь, поменять жизнь.
А я смотрю на тебя, и люди вокруг – все волки или глушители минералки, а аэропорт – у меня на него дежа-вю, так что ты, пожалуй, прав, приятель, надо все к чертовой матери поменять.
Ты мог бы врезать мне – а чё, я уж получил свое в эту ночь, видать, не соблюдал дистанцию, – и даже если твое усталое лицо говорит о той пропасти, что нас разделяет, все равно какое-то время мы были с тобой рядом, бок о бок – да ладно, чего уж там.
Не драться ж теперь из-за этого саквояжа, я у тебя его всего лишь позаимствовал… Эти письма – эх, если б их мне писали, – а булыжник твой – все одно он не принесет мне счастья, а тетрадка – в ней ты весь.
Ты медленно кладешь руки на свой саквояж.
Твой красный чемоданчик, ты гладишь его как родного, точно он живой.
Пауза.
Не оставляй меня одного, приятель, завтра ведь воскресенье.
Пауза.
К сожалению, мне пора.
Ты проверяешь свой билет, говоришь: ну я пошел?
Мы жмем друг другу руки, и в твоих понимающих глазах такая усталость и такая печаль, что мне хочется сказать: оставайся, друг, здесь есть женщины, похожие на эльфов, с глазами колдуний и чарующим профилем – анфас, правда, не скажу чтобы очень, – есть женщины, превращающие пацанов в мужиков, а мужиков в волков, – но мы-то с тобой, приятель, мы сделаны из другого теста, мы просто будем смотреть на них вместе, и твой красный саквояж будет стоять между нами, как то общее, что нас связывает, – оставайся, а?
Оглянись вместе со мной вокруг, аэропорт подернут дымкой, это дневной свет – наконец-то как прореха – это луч света.
А вон, за стеклянной стеной, самолет – сверкает, слепит глаза.
Нам обоим слепит.
Ну вот и все, ты пошел.
Пауза.
Пока, приятель.
У меня была когда-то футболка, я тебе рассказывал, «I am the best» называлась.
Ну ладно, бывай.
Пауза.
Деваха в громко-как-его-там объявляет рейс, потом другой.
Черт их разберет, эти самолеты, и как они там в небе не сталкиваются?
Моя рука, которую ты пожал, – я положил на нее другую ладонь, я трогаю ее как родную, точно она живая.
Пойду теперь на другой терминал.
Сяду на какую-нибудь скамейку.
Буду сидеть до ночи.
Буду думать о ней, о моей жене, которая где-то, в то время как я – тут, буду думать-гадать, в какой она теперь живет стране, и думает ли обо мне в данную теперешнюю минуту, и приходит ли ей в голову, что я никуда так и не уехал, а остался здесь, хотя вообще-то я не отсюда.
Буду думать о моем коварном эльфе, который только что улетел.
Буду думать о тебе, приятель, и в мыслях буду называть тебя братом.
Пауза.
Похоже, погодка нынче будет ничего.
Пауза.
Надо все на фиг поменять.
Завтра воскресенье, но будем считать, что пятница.
Не буду строить никаких планов.
Может, я и не пойду в Ретиро сидеть на берегу, и не буду смотреть, что делают садовники, и за мной не будут ходить по пятам всякие сумрачные и подозрительные типы.
А буду я бродить по Мадриду, куда ноги приведут, и ничего не буду таскать с собой, кроме воспоминаний о том часе, что провел на скамейке в аэропорту Барахас, после всех моих ночных возлияний и дикого недосыпа. Ничего не буду таскать, кроме воспоминания о твоем лице, брат мой, грустном и усталом, когда ты сказал мне: надо все поменять.
Пауза.
Он встает.
Пересекает холл.
Он идет не шаркая, бодро поднимая ноги.
Садится на другую скамью, и она не скрипит под ним.
Он улыбается.
Перевод Марии АннинскойFabrice Melquiot, «C’est ainsi mon amour que j’appris ma blessure» © L’Arche Editeur, 2003Published by permission of L’Arche Editeur, 86 rue. Bonaparte, 75006 Paris, France. All rights reserved
Жан-Клод Грюмбер
К ТЕБЕ, ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
Зубная трагедия
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
ШАРЛЬ СПОДЕК.
КЛАРА СПОДЕК.
СЮЗАННА.
АКТЕР «НА ВСЕ РУКИ».
НАСТОЯТЕЛЬНИЦА МОНАСТЫРЯ.
МОРИСЕТТА.
ХОР.
Пьеса может играться четырьмя актерами.
1. ВМЕСТО ПРОЛОГА
В доме у Сподеков. Это одновременно квартира и зубоврачебный кабинет.
ШАРЛЬ. Ты с ними говоришь.
КЛАРА. Да нет.
ШАРЛЬ. Нет, говоришь.
КЛАРА. Какая сегодня погода, добрый день, добрый вечер, как дела…
ШАРЛЬ. Вот-вот: как дела.
КЛАРА. Да нет же, это говорится просто так.
ШАРЛЬ. С жестами.
КЛАРА. С жестами? С какими жестами? Шарль, ты меня пугаешь.
ШАРЛЬ. Они входят и, губами отвечая тебе «спасибо, хорошо», глазами сразу задают тебе встречный вопрос.
КЛАРА. Задают мне вопрос?
ШАРЛЬ. Глазами.
КЛАРА. Да нет.
ШАРЛЬ. А ты, ты в ответ склоняешь голову, ты заламываешь руки.
КЛАРА. Да нет, никогда в жизни. Зачем, зачем ты так говоришь?
ШАРЛЬ. Ты проводишь их в гостиную…
КЛАРА. В приемную. Ну да, провожу.
ШАРЛЬ. Проскальзываешь туда вместе с ними. Вы достаете свои носовые платки и шепчетесь, промокая глаза.
КЛАРА. Шарль, о чем ты говоришь!
ШАРЛЬ. А потом, опустив голову, они входят ко мне в кабинет, при виде меня вздыхают, качают головой, взбираются на кресло, опять вздыхают. Потом следуют старательное вытирание глаз, новый вздох, сморкание, еще раз сморкание. А я тем временем жду, когда они соизволят открыть рот и закрыть глаза.
КЛАРА. Кому же нравится ходить к зубному врачу, Шарль, кому?
ШАРЛЬ. Знаю, никому.
Короткая пауза.
Кларавытирает глаза. Натиск, похоже, отбит.
Однако он продолжает.
Тем более когда знаешь, что у зубного врача и его жены одна дочь депортирована, а другая в монастыре.
КЛАРА. Я об этом никогда не говорю. Клянусь тебе чем угодно… Никогда-никогда, ни с одним человеком.
ШАРЛЬ. Когда ты не будешь об этом говорить в следующий раз, ты, пожалуйста, скажи им, что по-прежнему нет ничего нового, за исключением одного: раз наша дочь больше не хочет нас видеть, то теперь мы тоже больше не хотим ее видеть.
КЛАРА. Зачем? Ну зачем ты так говоришь?
ШАРЛЬ. Только затем, чтобы ты знала, что сказать, когда ты ничего не говоришь.
КЛАРА. Никогда, никогда в жизни я не скажу ничего подобного. Зачем мне такое говорить?
ШАРЛЬ. Затем, чтобы пациентки прекратили взбираться на мой трон с таким выражением, будто пришли на похороны. (Смотрит на часы.)Кто сейчас должен прийти? (Продолжает, не дав Кларе ответить.)Чтобы они поберегли свою жалость для тех, кто в ней нуждается больше, чем мы. И главное, главное, чтобы они раз и навсегда перестали торчать у меня в приемной.
КЛАРА. Шарль, ты хочешь разогнать всех пациентов?
ШАРЛЬ. Я хочу полностью обновить свою клиентуру. Да! Я хочу видеть в моем кресле только жизнерадостные физиономии людей, которые ничего не знают ни про нас, ни про наших дочерей. Хочу пациентов, которым плевать на депортированных, на газовые камеры и даже на кармелиток – да благословит их Господь. Хочу, чтобы моими пациентами были одни только бывшие полицаи с гнилыми зубами, бывшие коллаборационисты с беззубыми ртами и авторши анонимных писем. Чтобы у меня была возможность рвать им нервы по живому!
Раздается звонок.
Клара, стараясь подавить рыдание, поднимает палец.
КЛАРА. Шарль, звонят.
ШАРЛЬ. Звонят, ну да, звонят, иди открывать. Кто там еще?
КЛАРА. Мадам Сюзанна.
ШАРЛЬ. Мадам Сюзанна и ее молокосос с гнилыми зубами? Мальчишка просто золотая жила для дантиста. Если только дантист не знает, что вслед за составом, которым депортировали его отца, ушел состав, где находилась… (Кусает нижнюю губу и трясет головой.)
КЛАРА (шепотом).Ты сам всегда отказываешься брать с нее деньги. Она готова платить, она может, она работает.
ШАРЛЬ. Ну да, конечно, я буду брать деньги с вдовы депортированного! Что ты там возишься со своим платком?
КЛАРА. У меня насморк.
Звенит звонок.
Кларастремительно бросается к входной двери – словно мышка, внезапно вырвавшаяся из когтей кошки.
ШАРЛЬ. Подожди, ты помнишь, что надо сказать?
КЛАРА (не оборачиваясь).Ничего. Сказано тебе, я ей никогда ничего не говорю. Мы с ней никогда про это не говорили.
ШАРЛЬ. А что тогда она плачет?
КЛАРА. А ты не думаешь, Шарль, что у нее есть свои собственные причины, чтобы плакать? Собственные причины!
Звенит звонок.
Иду, иду.
ШАРЛЬ (направляясь в кабинет).Этот звонок, этот мерзкий звонок действует мне на нервы. Напомни, чтобы я его сменил.
Клараоткрывает входную дверь. Дантистисчезает в своем кабинете.
На пороге обе женщины быстро обмениваются взглядами и коротко обнимаются. Сюзаннадостает носовой платок и молча промокает глаза. Вместе они направляются в приемную.
СЮЗАННА (звонким голосом).Он не приходил?
КЛАРА. Сынуля? Нет, не приходил.
СЮЗАННА. Он был на футболе.
КЛАРА. Он играет в футбол?
СЮЗАННА. Мы с ним договаривались встретиться у подъезда, но я смотрю, уже много времени, и подумала, что он поднялся, не дожидаясь меня.
КЛАРА. Ну что вы, мадам Сюзанна, он бы так не поступил.
Обе женщины прошмыгивают в приемную.
Теперь Сюзаннаглазами уже откровенно спрашивает Клару, как дела. Жена дантиста качает головой, что означает «ничего нового», и одновременно прикладывает палец к губам, призывая молчать. Сюзаннажестом показывает, что поняла, потом, качая головой, шепчет.
СЮЗАННА. Ой-ой-ой-ой-ой…
Они снова обнимаются. Появляется дантист. Обе женщины вздрагивают, словно застигнутые на месте преступления.
ШАРЛЬ. Добрый день, мадам Сюзанна.
СЮЗАННА. Добрый день, доктор.
ШАРЛЬ. Вы одна?
СЮЗАННА. Он будет с минуты на минуту.
КЛАРА. Он идет с футбола.
ШАРЛЬ. Так, так, значит, он играет в футбол… При том, что носит очки!
СЮЗАННА. Он их снимает, доктор, теперь он их снимает. Он мне уже две пары разбил.
ШАРЛЬ. И он видит мяч без очков?
СЮЗАННА. Это же футбольный мяч, доктор.
КЛАРА. Он большой, ты же прекрасно знаешь, Шарль.
ШАРЛЬ. Пока его нет, чтобы не терять времени, давайте посмотрим ваш кариес.
СЮЗАННА. У меня нет кариеса, доктор.
ШАРЛЬ. Зовите меня лучше herr professor.
СЮЗАННА. Как, простите?
ШАРЛЬ. «Доктор» мне не нравится.
КЛАРА. Что ты такое говоришь! Да зовите его, в конце концов, просто «месье Шарль», мадам Сюзанна. Он просто шутит с вами.
СЮЗАННА. У меня всегда были хорошие зубы.
Пока она взбирается на кресло, у нее вдруг вырывается рыдание. Вторя ей, готова разрыдаться и Клара, которая отворачивается и делает вид, что сморкается.
ШАРЛЬ. У вас нет кариеса и вы плачете? Плакать должны я и моя жена! Если ни у кого не будет кариеса, что будет с нами?
СЮЗАННА. Я не плачу, с чего бы я стала плакать, доктор? Спасибо, я уже наплакалась. (Сидит в кресле с открытым ртом.)
ШАРЛЬ. В таком случае вы в прихожей подцепили Кларин насморк. (Осматривает ее.)Мальчик пошел не в вас, у него все зубы гнилые.
СЮЗАННА. В войну ему не хватало сахара.
ШАРЛЬ. Сахар вреден для зубов. Вы, по крайней мере, не пичкаете его сладостями?
СЮЗАННА. Сладостями? Да где же я их возьму, эти сладости?
ШАРЛЬ. У американцев.
СЮЗАННА. И что, разве у меня есть знакомые американцы?
ШАРЛЬ. К двадцати годам у него во рту не останется ни одного зуба.
СЮЗАННА. У кого, у моего сына?
ШАРЛЬ. Если только он не начнет наконец соблюдать гигиену.
СЮЗАННА. Он ее соблюдает, конечно же, соблюдает.
ШАРЛЬ. Каждое утро?
СЮЗАННА. Конечно, каждое утро умывается.
ШАРЛЬ. И чистит зубы?
СЮЗАННА. Конечно, чистит. Кроме тех случаев, когда поздно просыпается. Он не любит опаздывать.
ШАРЛЬ. Оно и заметно…
СЮЗАННА. Я имею в виду, в школу.
ШАРЛЬ. А если не успел утром, то наверстывает вечером?
СЮЗАННА. Как это? Чистить зубы вечером?
КЛАРА. В Америке так принято.
СЮЗАННА. Вечером он спит на ходу, ему обязательно нужно много спать.
ШАРЛЬ. Прекрасно, к двадцати годам у него во рту не останется ни одного зуба. Ему поставят протез, его можно чистить отдельно, в стакане с водой, который будет стоять рядом с кроватью.
Звонок.
Клараи Сюзаннавместе устремляются к входной двери. Шарльостается стоять возле пустого кресла. Дверь открывается, появляется ребенок, точнее, взрослый актер, который в данном случае выступает в роли автора, когда тот был ребенком.
Короткое затемнение.
Следует монолог актера.
АКТЕР «НА ВСЕ РУКИ». Здравствуйте, я «автор», ну то есть актер, которому поручено изображать автора. В данный момент ему, то есть автору, лет одиннадцать-двенадцать, он только что был на футболе. Его мать в конце концов купила ему полное спортивное обмундирование. В тот день ему не хватало только наколенников. Пару месяцев спустя, сразу после того как они у него появились, он с футболом расстался. Без очков он не мог даже ориентироваться на поле. Он бегал туда-сюда и никогда не попадал по мячу. Когда он слышал крики: «Навес, навес», то понимал, что надо беречь череп: он обхватывал голову обеими руками и не двигался. Тем не менее один раз мяч попал в него – со всего маху, при этом угодив между ног. Сильнейший удар прямой наводкой, который он перехватил и отбил своей третьей ногой. Какое-то время после этого ему казалось, что он уже никогда не сможет писать. Этот памятный поступок, спасший его команду от гола, положил конец его футбольной карьере.
В то время у автора во рту было столько дыр, что ему приходилось значительную часть свободного времени проводить в «пыточном кресле» месье Шарля, имевшего привычку, поднося к его зубам какой-нибудь инструмент, сразу начинать покусывать нижнюю губу. Надо признаться, что месье Шарль внушал ему жуткий страх. Сколько раз он хотел поменять врача. Но его мать в ответ на очередную просьбу всегда повторяла: «Он так страдал во время войны». «Но и ты тоже страдала», – возражал он. Да, но, судя по всему, меньше, чем дантист и его жена. Так что же, дочь, не вернувшаяся из концлагеря, весит больше, чем пропавший без вести отец или исчезнувший муж? Где те весы, на которых взвешивается страдание, где стандартный метр, измеряющий боль? «Он по-прежнему страдает», – шептала Сюзанна, вытирая глаза своим носовым платочком. А раз так, раз он страдал по-прежнему и очень сильно, то дважды в неделю – в то время зубной нерв удалялся в несколько приемов – так вот, дважды в неделю автор (он же Жан-Клод, он же ЖК) был вынужден усаживаться в «пыточное кресло» месье Шарля. Иногда Сюзанне, несмотря на занятость на работе, удавалось его сопровождать. Официально – чтобы поддержать сына, в действительности – чтобы поддержать Клару и узнать, как развивается трагедия. Для лучшего понимания этой самой трагедии, которую автор, по его собственному признанию, не сумел или не захотел построить по классическому образцу, я должен уточнить, что помимо автора в детском возрасте я в этой пьесе играю еще и большинство мерзавцев и всевозможных зануд, с которыми сталкивается чета Сподек – Шарль и его любящая и скрытная супруга Клара, урожденная Давидсон. А кроме того, я буду участвовать в античном хоре, как это принято во всех незубных, так называемых классических трагедиях. Действие происходит, как вы, надеюсь, уже догадались, после Второй мировой войны. Что, простите? Ну вы слышали про Вторую мировую войну? Давнишняя история, согласен. Но в тот момент для Сподеков, Сюзанны, автора, его брата и других… для миллионов других это было совсем свежее, так сказать, новостное событие. Если я говорю слишком много, не стесняйтесь свистеть или покидать зал, как настоящие современные зрители, для которых Вторая мировая – это навязшее на зубах старье, наподобие того, чем была для автора, когда он был ребенком, война 1870 года между Францией и Пруссией, или потеря Эльзаса и Лотарингии, или та же Парижская Коммуна. «Когда вновь придет цветение вишен?» [12]12
Строка из известной французской песни «Время цветения вишен» (слова Жан-Батиста Клемана, музыка Антуана Ренара), написанной в 1866 году и ставшей гимном парижских коммунаров. Ее имели в своем репертуаре Ив Монтан и Шарль Трене. (Здесь и далее – примеч. перев.).
[Закрыть]… Кто помнит сегодня этот вкус пепла во рту у отцов? Кто помнит обжигающую горечь слез в глазах матерей? И кто помнит этих рахитичных детей с дырявыми легкими – нервных, до того нервных…
– Доктор, они по ночам кричат во сне.
– Это глисты.
И вот вам, пожалуйста, уже трагедия…
– Это глисты, мадам Сюзанна. Давайте им перед сном чайную ложку глистогонного отвара «Луна», а утром полную столовую ложку рыбьего жира.
Все, все, вы правы, закругляюсь. Чувствую, мои товарищи-актеры в нетерпении, а уж вы-то, конечно, и вовсе изнемогаете.
Итак, автор в детском возрасте (он же Жан-Клод, он же ЖК) вошел, Клара его поцеловала, Сюзанна отругала за опоздание, он взобрался на «пыточное кресло», вытянул голые кривые ноги, открыл рот. Шарль осмотрел его, обнаружил новую дырку и новый склад невычищенных остатков пищи, покусал свою нижнюю губу, а затем вынес приговор…
ШАРЛЬ. Через двадцать лет у тебя во рту будет стоять аппарат.
АКТЕР «НА ВСЕ РУКИ». Ребенок изобразил понимание, а потом спросил: «А что за аппарат?»
Затемнение.
2. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Звонок.
Актер «на все руки»в белом халате открывает входную дверь. Входит Шарль. На нем обычный городской костюм.
ШАРЛЬ. Новый?
МУЖЧИНА. Простите?
ШАРЛЬ. Звук. Звонок. Вы поставили новый звонок. Противный.
МУЖЧИНА. Вы бывший пациент? Здравствуйте. Очень рад, у меня сохранились все карты моего предшественника.
ШАРЛЬ. Весьма предусмотрительно.
МУЖЧИНА. Увы, никого из его бывших пациентов у меня не бывает.
ШАРЛЬ. Я знаю, в чем причина.
МУЖЧИНА. Прошу вас, пройдите в приемную.
ШАРЛЬ. Она там же, где и раньше?
МУЖЧИНА. Я сменил только звонок. Прошу вас, если вас не затруднит…
ШАРЛЬ. Зачем? Я Шарль Сподек, хирург-стоматолог.
МУЖЧИНА. Вы явились, чтобы устроить скандал?
ШАРЛЬ. Какой такой скандал?
МУЖЧИНА. Я вам не советую.
ШАРЛЬ. Я пришел к себе домой.
МУЖЧИНА. К себе домой? Послушайте, тут не место и не время для шуток. Я работаю.
ШАРЛЬ. А я как раз настроен шутить.
Появляется женщина. Она тоже в белом халате.
ЖЕНЩИНА. Что здесь происходит?
МУЖЧИНА. Да вот, этот тип, непонятно откуда взялся.
ШАРЛЬ. Из чулана, мадам, из темного чулана с барахлом.
МУЖЧИНА. И, видите ли, заявляет, что пришел к себе домой.
ЖЕНЩИНА. Зубоврачебный кабинет и квартира на момент их приобретения не имели владельца! Все документы на покупку были завизированы в префектуре и в комиссариате по… (Обрывает фразу.)
МУЖЧИНА (подхватывает с излишней поспешностью).…в коммерческом суде, в совете Корпорации врачей…
ШАРЛЬ. У меня есть подозрение, что вы не совсем в курсе последних событий.
МУЖЧИНА (после паузы, про себя).Так я и знал. И надо же, чтоб именно мне так повезло. От них никогда не будет спасенья: сплошные неприятности…
ЖЕНЩИНА. Так, все, хватит, месье. Ступайте, ступайте отсюда! Выйдите вон из моей квартиры, не то я вызову полицию!
ШАРЛЬ. Полиция больше не на вашей стороне, мадам.
ЖЕНЩИНА. Что вы хотите сказать? Если не уйдете по-хорошему, вас отсюда выведет мой муж. Ну-ка, Рене!
ШАРЛЬ. После всего, что я пережил, мадам, уйти отсюда меня уже не сможет заставить никто, даже Рене.
ЖЕНЩИНА. И таким вот образом вы рассчитываете заслужить хорошее отношение к себе?
ШАРЛЬ. Чье именно отношение, мадам?
ЖЕНЩИНЫ. Советую не слишком выпендриваться. Нет, ты только погляди, какая наглость!
МУЖЧИНА. Не пытайтесь выместить на французах злобу за то, что вам досталось от немцев.
ЖЕНЩИНА. Нам тоже пришлось, знаете ли, хлебнуть! К тому же мы-то оставались в Париже, мы-то не отсиживались!
МУЖЧИНА. Вы являетесь без предупреждения, выдаете себя за пациента. Нет, позвольте, так себя не ведут!
ШАРЛЬ. У вас есть две недели на то, чтобы освободить помещение. Это ровно на четырнадцать дней больше, чем в свое время было дано мне. Оставляю вам свежий номер «Журналь офисьель» [13]13
Правительственное издание, в котором публикуются все официальные документы, принимаемые во Франции.
[Закрыть], почитайте, очень познавательно.
МУЖЧИНА. Встретимся в суде, месье.
ШАРЛЬ. Поостерегитесь, сегодня даже судьи перебежали на другую сторону.
ЖЕНЩИНА. Да что вы говорите!
Затемнение.
ХОР. Две недели обернулись тридцатью месяцами. И это несмотря на изданные декреты и на вмешательство недавно созданного Управления по реституции имущества жертв грабительских законов и мер. Честнейший покупатель Рене Бертран оказался ветераном Первой мировой, за участие в ней награжденным крестом. Только благодаря поддержке совета Корпорации стоматологов, в те самые дни сменившего распущенную зубоврачебную секцию совета Корпорации врачей, Рене Бертрану в конце концов подыскали кабинет напротив, в ста метрах от квартиры Сподеков, чтобы крестоносец не стал несчастной жертвой еврейской реинтеграции.
Париж, 15 октября 1942 года
Господину генеральному комиссару по еврейским вопросам
Париж, площадь Пети-Пэр, 1
Господин комиссар!
Я, нижеподписавшийся Рене Бертран, ветеран войны 14–18 годов, имеющий крест «За боевые заслуги», дипломированный хирург-стоматолог, стопроцентный француз, в настоящее время практикующий в Кламаре (департамент Сена) и желающий получить в Париже зубоврачебный кабинет, освободившийся в соответствии с применением на практике антиеврейских законов,
имею честь просить у находящихся в вашем ведении служб указаний, коими следует с этой целью руководствоваться, а также предоставления мне списка свободных кабинетов, расположенных в X, XI, XVIII и XX округах Парижа [14]14
Округа Парижа, где традиционно жило много евреев.
[Закрыть].Заранее благодарю и прошу Вас, господин комиссар, принять мои заверения в высоком к Вам почтении.
Подпись: Рене Бертран
Комиссариат по еврейским вопросам
Господину Рене Бертрану
В ответ на ваше письмо от 15 октября 1942 года направляю вам список зубоврачебных кабинетов, переданных в ведение временных управляющих.
Прошу вас связаться с указанными управляющими, а также с зубоврачебной секцией при совете Корпорации врачей.
С уважением…
ХОР. В течение трех лет, что длилась судебная процедура, Шарль работал на полставки в стоматологическом диспансере, что на улице Паради. Что касается Клары, то она устроилась отделочницей в ателье по пошиву мужской одежды. В этот период у них оказалось достаточно свободного времени, чтобы расшифровать для себя точное значение слова «депортированный». В частности, они узнали, какая судьба была уготована их младшей дочери Жанетте, арестованной в тот момент, когда она выходила из школы. Своей старшей дочери они сообщили об этом письмом. Дело в том, что настоятельница монастыря кармелиток, куда они поместили старшую сразу после ареста младшей, во время их первого визита объявила Сподекам, что еще в начале 1944 года из понятных соображений безопасности переправила их дочь куда-то в Испанию, в другое заведение их общины, где та и продолжала находиться. Со здоровьем, по словам настоятельницы, у нее все было в полном порядке, и она получала очень хорошее образование. Во время второго посещения монастыря Сподеки сообщили настоятельнице о своей готовности немедленно отправиться в Испанию, с тем чтобы забрать дочь. Настоятельница со всей предупредительностью объяснила им, что весть о гибели младшей сестры, изложенная в письменном виде, к тому же, по всей вероятности, без должной деликатности, настолько глубоко потрясла и опечалила девушку, что у той, чтобы оправиться, возникла потребность – разумеется, только на время – в уединении, покое и стабильности.
