Текст книги "Антология современной французской драматургии. Том II"

Автор книги: Жорж Перек

Соавторы: Жан-Клод Грюмбер,Оливье Пи,Жан-Кристоф Байи,Реми Вос де,Дидье-Жорж Габили,Мишель Дейтч,Валер Новарина,Елена Головина,Жоэль Помра,Фабрис Мелькио
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Чего они хотят, чего бы им действительно хотелось, так это чтобы ты их поддержал – разве мало было им в жизни поддержки? – чтобы поддержал, что-нибудь позволил или запретил, чтобы сказал им, сказал Сюзанне – даже если это не так, даже если это выдумка, что из того? Разве трудно просто пообещать, даже если знаешь, что не выполнишь? Чтобы ты сказал, например, Сюзанне, что она может приезжать к тебе иногда, два-три раза в год, если захочет, может навестить тебя там, где ты теперь живешь.

Мы же не знаем, где ты живешь. Пусть она сдвинется с места, поедет, потом вернется, пусть знает, что ты интересуешься, не делаешь вид, а действительно интересуешься, что тебе это важно.

Чтобы ты дал понять ему, Антуану, что он больше не несет за нас ответственности, за нее и за меня, – он никогда ее и не нес, и я знаю это лучше, чем кто бы то ни было, но всегда считал, что несет, хотел так считать, так было все эти годы, он хотел считать себя ответственным за меня, ответственным за Сюзанну, и казалось, что для него это главное в жизни, главная боль и главная вина своего рода. Он присвоил себе роль, ему не принадлежащую. Чтобы ты дал ему повод полагать, будто он тоже может, в свое время, когда настанет час, бросить меня, совершить эту низость, ибо в его глазах, не сомневаюсь, это низость, но что он будет иметь на это право и что он на это способен.

Разумеется, он этого не сделает: придумает какие-нибудь помехи или просто запретит себе по неизвестным нам причинам, но ему страшно хотелось бы совершить это в своем воображении, осмелиться хотя бы вообразить. У бедного мальчика совсем плохо с воображением, меня всегда это мучило.

Они оба хотели, чтобы тебя здесь не было, не было в наличии как такового, и чтобы вследствие того они могли бы к тебе поехать, тебе позвонить, поссориться и помириться, отказать в уважении, ох уж это мне пресловутое уважение к старшим братьям, когда их нет или когда они становятся чужими.

В этом случае ты принял бы на себя часть ответственности, а они стали бы, в свою очередь, то есть получили бы на это право, чтобы тотчас начать им злоупотреблять, в свою очередь, стали бы, короче говоря, передергивать. Получили бы право.

Ты улыбаешься?

Скажешь пару слов?

ЛУИ. Нет.

Только улыбаюсь. И слушаю.

МАТЬ. Что я хотела сказать.

Тебе сколько лет? Сейчас тебе сколько?

ЛУИ. Мне?

Ты про меня спрашиваешь?

Около сорока.

МАТЬ. Сорок лет. Мне тоже как будто еще сорок. Так я себя осознаю.

Это много?

(…)

ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Никогда мы не были близки.

АНТУАН. Да Не получалось. Не знаю почему.

ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Нечего было друг другу сказать?

АНТУАН. Возможно. Не было точек соприкосновения.

ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. В последнее время, когда Луи уехал, а я мало что уже значил, в последнее время мы их не находили, сколько бы ни искали, не могли найти. Возможно, я перестал хотеть.

АНТУАН. Это я виноват. Не предпринял никаких шагов. Чувствовал, что должен предпринять, но не решился. И не стал. Было слишком поздно. Наверное, потому, так, во всяком случае, я думал, так мне хотелось думать, что тебе ничего от меня не было нужно, не только в последнее время, но и раньше, всегда.

ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Даже и не знаю. Мне вообще ничего не хотелось. Так и проводил долгие послеполуденные часы с ощущением, что жизнь моя кончена, я знал, понимал это, жизнь кончилась, только что, несколько недель назад я еще работал, и вот уже нет ничего, я буду отныне доживать, ничего не ожидая, и, скажешь ты что-нибудь или нет, ничего уже не изменится, а возможно, даже и ухудшится, еще больше осложнится.

АНТУАН. Многие годы, да и сейчас тоже, мне снится один и тот же сон. И всегда я просыпался в бессильном гневе и ярости, обессиленный гневом и болью, которую он приносил, не было сил от ярости, и день был заранее испорчен, как порой и все следующие дни, оттого что ярость эту вызывал у меня ты, все вы, но ты особенно.

Все тот же сон и сегодня, в котором я хочу все порушить, уничтожить все, что мне принадлежит, стереть в порошок, все свои дела, все вещи, все, что покупал для себя, для жены и детей, ничего не оставить, разрушить, чтобы выразить всю беспредельность своей ярости против тебя, всех вас, но против тебя особенно.

В этом сне я камня на камне не оставляю от того, что прежде составляло мою жизнь, мою жалкую жизнь, демонстрирую, до какой степени не дорожу больше ею, настолько иссушил меня гнев против вас, против тебя, против тебя прежде всего.

Отец, уже умерший, кладет руку на плечо Антуана.

(…)

МАТЬ. В послеполуденное время так было всегда: обедали дольше, дел никаких не было, сидели себе развалившись.

СЮЗАННА. Почему бы нам тихонечко не потанцевать. Поставим музыку и потанцуем.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Я бы не прочь.

СЮЗАННА( фотографирует). Если будете сидеть спокойно, снимок получится резким.

КАТРИН. Хотите еще кофе?

СЮЗАННА. Ты что, всю жизнь будешь ему выкать? Они что, всю жизнь будут друг другу выкать?

АНТУАН. Сюзанна, пусть делают, как считают нужным!

СЮЗАННА. Черт бы тебя подрал, в конце-то концов!

Я не с тобой разговариваю, тебя не трогаю, не с тобой ведь говорят!

Хватит уже меня воспитывать каждую минуту, беспрерывно, оставь меня в покое, мне от тебя ничего не надо, что я такого сказала? Я тебе что-нибудь разве сказала?

АНТУАН. Ты как со мной разговариваешь? Что-то я не припомню, чтобы ты так со мной разговаривала Как она заговорила! Хочет себя показать, потому что Луи приехал, потому что ты здесь, потому что твой дружок здесь, это перед вами она себя хочет показать.

СЮЗАННА. Да при чем здесь Луи, скажи на милость? При чем здесь его друг? Да вовсе не потому, что Луи здесь, глупость какая!

Черт бы тебя побрал!

Понял? Слышал? Усек?

И вот тебе еще. (Делает оскорбительный жест.)Доволен? (Уходит.)

МАТЬ. Сюзанна!

Верните же ее, что это такое, в самом деле!

Ты должен ее вернуть.

АНТУАН. Сама вернется.

ЛУИ. Да, я хотел бы еще немного кофе, не откажусь.

АНТУАН. «Да, я хотел бы еще немного кофе, не откажусь».

КАТРИН. Антуан!

АНТУАН. Чего тебе?

ЛУИ. Ты пытался меня подкузьмить.

АНТУАН. Вы все такие же, не меняетесь! Сюзанна! (Выходит.)

КАТРИН. Антуан, ты куда?

МАТЬ. Они вернутся.

Пока что они возвращаются.

Я очень рада, я еще не сказала, но я очень рада, что мы собрались все вместе.

Луивыходит.

Куда это ты направился? Луи!

(Выходит.)

Катрини Закадычныйостаются одни.

(…)

ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. Так было всегда?

ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Более или менее. Но по воскресеньям почти всегда, ни одного воскресенья без скандалов, если уж на то пошло.

Но вы не беспокойтесь, она права, худо-бедно, но они возвращаются.

ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. А куда они уходят?

ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Каждый в свой угол. Там запираются и ждут, пока все успокоится.

Антуан всегда выходит на улицу, дождь ли, снег или ветер, идет на улицу. Ему надо подышать. Иногда пытался себя изувечить, но я всегда его останавливал. Он постоянно хотел причинить себе боль, себе напортить. Трудно поверить, но именно он больше всех мучается, он больше всех всегда страдал, я это видел.

ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. А их мать?

ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. В мою бытность здесь она часто упрекала меня, что я слишком груб; по правде говоря, я всегда принимал участие в ссорах, и все считали, что я виноват, она мне ставила в упрек. Потом она возвращалась прибрать со стола и начинала готовить ужин. Она первая возвращалась. А другие – в зависимости от масштабов скандала. Луи всегда ждет, чтобы его позвали, Сюзанна – когда проголодается, а Антуан – как когда, был помоложе, так мог и на несколько дней сгинуть.

ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. На несколько дней? Это да!

(…)

КАТРИН. Мне очень жаль.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Да ладно. Не имеет значения. Для меня, во всяком случае. Луи мне рассказывал. Обо мне не беспокойтесь. (Кладет руку на плечо Катрин.)

(…)

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ(в руках у него фотоаппарат). Не знаю, что с ним происходит…

ЕЛЕНА. Дай я посмотрю.

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Только не открывай, а то все пропало.

Зачем ты его открыла?

ЕЛЕНА. Сама не знаю. Я не хотела. Это были важные для тебя снимки?

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Ты нарочно сделала.

(…)

ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. Вначале веришь – я верил – обычно все верят, я думаю, потому что это как-то успокаивает, меньше начинаешь бояться и только повторяешь про себя, будто детям, чтобы их убаюкать, вначале веришь, надеешься, что вместе с твоей смертью весь остальной мир, весь остальной мир тоже исчезнет, что пусть он исчезнет вместе с тобой, погаснет, потонет и никогда не возродится.

Все отправятся следом за мной, так мне хотелось верить, останутся со мной и никогда больше не вернутся.

Я уведу их с собой, и мне не будет одиноко.

Затем, но это было позднее – когда ко мне вернулась ирония, и успокоила, и повела за собой, – затем начинаешь думать, я лично стал думать, начинаешь думать, что пусть после твоей смерти и другие, и прочий мир останутся. А я буду их оценивать.

Теперь ты смотришь на них, они – твои, наблюдаешь, не очень-то любишь, ибо от любви к ним становится слишком печально, печально и горько, и не следует брать это в привычку. Все о них знаешь заранее, этим и забавляешься, я лично забавлялся, и, представляешь себе, мысленно меняешь, переделываешь весь строй их жизни.

А что будут творить они надо мной, когда меня не станет?

Мне бы хотелось руководить, режиссировать, элементарно воспользоваться их растерянностью, вы ведь будете растеряны, когда я умру, и направлять их. Хотелось бы слышать их, но я их не слышу, заставить их говорить основополагающие глупости, чтобы понять наконец, что же они на самом деле думают.

И я плачу. Мне хорошо. Я в порядке.

Иногда, это как будто приступ, иногда что-то на меня находит, я становлюсь злобным, злобным, как с цепи сорвался, начинаю сводить счеты.

Я вспоминаю.

Кусаюсь, мне случается и кусаться. И то, что я вроде бы уже простил, снова меня обижает, как утопленник, готовый погубить своих спасателей, я тяну их под воду, я всех вас разрушаю, яростно и безжалостно. Говорю гадости. Вижу себя в постели, потому что это ночь или просто залез в постель от страха, заснуть не могу и изрыгаю ненависть. Она меня успокаивает, я изнемогаю и в этом изнеможении наконец исчезаю. Назавтра я снова спокоен, бледен и нетороплив. Я убиваю вас одного за другим, а вы об этом не знаете, я один лишь выживаю, я умру последним, я ведь убивец, а они не умирают, вы должны будете меня уничтожить и понесете за это ответственность.

Я думаю о зле.

Никого не люблю.

Никогда вас не любил, все это была ложь, верьте мне, я никого не люблю, всегда был одинок и, будучи одинок, ничем не рискую, сам выношу все решения, о Смерти тоже, это мое решение, и умереть – значит вам навредить, ибо я хочу вам навредить. Я умираю от досады, от злобы и мелочности, приношу себя в жертву. Вы будете мучиться дольше и больше, чем я, и я это буду видеть, сознавать, буду смотреть на вас, смеяться над вами и ненавидеть ваши страдания.

С чего бы Смерть сделала меня добреньким? Это идея для беспокойных живых. У меня же, посредственности и плохого мальчика, остались лишь ничтожные страхи и заботы, ничего другого, кроме мысли: что же сделаете вы со мной и со всем, что мне принадлежало?

Не хочу быть красивым, потому что тогда меня не так будет жалко.

Еще позднее – за несколько месяцев до моей смерти – я сбежал. Я бросил даже Луи. Я езжу по миру, хочу стать путешественником, странствовать. У всех умирающих появляются подобные намерения – пробить головой окно из комнаты, широко взмахнуть своими дурацкими крыльями, странствовать, уже зная, что все пропало, что тебя не станет, бежать впереди своей смерти, верить, что способен ее обмануть, что она будто бы не сможет тебя догнать, не узнает, где ты. Там, где я только что был, меня уже не будет, я буду далеко, укроюсь в необъятных просторах, в норе и буду лгать себе и посмеиваться.

Итак, я путешествую.

Люблю быть дилетантом, якобы хрупким юношей, который чахнет и принимает позы. Я иностранец. Я под защитой. На каждый случай – у меня должное выражение лица. Тому, кого любил, я посылаю милые и нежные послания.

Коротенькие записочки.

Надо было меня видеть, меня вместе с моей тайной, в аэропорту, в зале ожидания, надо было меня видеть, я был весьма убедителен!

Мы вместе с моей будущей Смертью прощаемся, прогуливаемся, бродим ночами по пустынным и слегка мглистым улицам и очень нравимся друг другу. Элегантные и непринужденные, мы сохраняем изящную таинственность, угадать ничего нельзя, и ночные встречные испытывают к нам уважение, их вполне можно было бы соблазнить.

Я ничего не делал, не притворялся и уже заранее испытывал тоску по себе самому.

Я открываю разные страны, люблю их литературной любовью, читаю книги, рассматриваю сувениры, иногда возвращаюсь в прежние места, чтобы все повторить сначала.

А случается, что, даже не отдавая себе в этом отчета, я предпочитаю всего избегать, ничего не узнавать.

Я ни во что не верил, боялся верить.

Но когда вечером где-нибудь на вокзале – я называю первое попавшееся место, – в гостиничном номере, будь то Англия, Швейцария или «Королевский отель» на Сицилии, неважно, или же в зале ресторана, полном веселых гуляк, где я обедаю в одиночестве среди всеобщего шума и безразличия, когда кто-то будто касается моего плеча и с улыбкой заблудившегося мальчугана вдруг спрашивает:

«К чему все это?»

Это «К чему?» – будто загонщик Смерти – она наконец нашла меня без всяких усилий, – это «К чему?» тотчас отправляет меня назад домой, побуждая отказаться от тщетных и отчаянных эскапад и приказывая прекратить отныне всякую игру. Пора!

И снова я пересек пейзаж, но в обратном направлении. Каждый уголок, даже самый уродливый и нелепый, я желал запомнить, всегда отмечая, что вижу его в последний раз. Я возвращаюсь, и я жду.

Обещаю, что теперь буду держать себя в руках, никаких историй, достойно и безмолвно, обычно так об этом говорят. Я пропадаю. Пропал. Навожу порядок, отдаю себя заботам других, забываюсь, друзья совершают последние приготовления, я силюсь сохранять спокойствие, случаются даже проявления юмора.

Не жестикулирую и отпускаю символические сентенции с приятным подтекстом. Я себе нравлюсь. Отныне ничто не услаждает меня больше, чем собственная тоска.

Случалось мне также в последние мои дни улыбаться себе самому, как будто для будущей фотографии. Сегодня вы осторожно передаете ее из рук в руки, стараясь не запачкать или не оставить преступных отпечатков.

«Он был точно таким», и это так ложно, если вы хоть на минуту задумаетесь, вы согласитесь, это изначально было ложно, потому что я тогда именно притворялся, нарочно.

ЛУИ. Что я хотел сказать, мы сегодня утром были на вокзале, приехали слишком рано, мы с ним слишком рано приехали и не хотели явиться сюда спозаранок. Решили подождать.

АНТУАН. К чему ты мне это рассказываешь?

Зачем? Что я должен на это ответить, я должен что-то отвечать?

ЛУИ. Не знаю, да нет, я говорю, просто чтобы ты знал, это не так важно, говорю, потому что это правда и я хотел это сказать.

АНТУАН. Не начинай.

ЛУИ. Чего?

АНТУАН. Сам знаешь. Не начинай, ты хочешь заморочить мне голову, чтобы я уши развесил. Знаю я тебя, начнешь зубы заговаривать, и я пропал.

ЛУИ. Все было хорошо. Не знаю, обычная поездка, вам всегда хочется думать, что я живу на расстоянии тысяч и тысяч километров. Просто поехал и все. Мы поехали. Я ничего не стану говорить, если ты не хочешь.

АНТУАН. Не в этом дело. Я ничего не говорю, я тебя слушаю. Я же не мешал тебе. Ну так что? Что было на вокзале?

ЛУИ. Да ничего, ровным счетом ничего; что заслуживало бы внимания, я ведь это и говорил.

Мы пошли в вокзальный буфет, я даже точно не помню, во сколько же мы прибыли, часа в четыре, должно быть, мы были в буфете и там пережидали, оставались там, не собирались ехать прямо сюда, чтобы не свалиться как снег на голову после столь долгого отсутствия, а то они, пожалуй бы, испугались, могли бы и дверь не открыть – представляю себе Сюзанну, так и вижу ее, как она меня встречает с карабином в руках, – нет, я решил переждать, я говорил себе, я думал и поэтому начал об этом говорить, эти мысли постоянно сидят в голове, и тебе становится необходимо снова и снова их повторять – имею в виду свои будущие намерения, – я говорил себе, у меня были намерения потом рассказать тебе об этом, позднее, когда мы встретимся, а главное, рассказать только тебе и никому другому, вот что было важно, скрыть от них, потому что они могли бы рассердиться, я говорил себе, что расскажу тебе, что приехал намного раньше и какое-то время слонялся без толку.

АНТУАН. Ну так и я об этом, именно это имел в виду, обычные твои истории, и я в них вечно влипаю, и должен выслушивать, и никогда неизвестно, что правда, а что вранье, какова доля вранья.

Ты весь в этом, если и есть что-то сохранившееся о тебе в памяти, чего я не забыл, так это все эти вечные истории ни о чем, истории, в которых я ничего не понимаю.

Ты ничего не говорил.

Вы пили кофе, тебе нужно было выпить кофе, и у тебя болел живот, потому что сам ты не куришь, а в таких местах обычно по утрам, я-то знаю получше тебя, в подобных местах так накурено, что хочется блевать, потому что топор можно вешать, так накурено, и начинает болеть и голова, и глаза.

Ты читал газету, ты ведь теперь из тех, кто читает газеты, которые я лично никогда не читаю, – иногда вижу, как человек напротив читает газету, и думаю о тебе, говорю себе: вот газета, которую читает и мой брат, наверное, он похож теперь на этого человека, какое-то время пытаюсь читать его газету вверх ногами, но быстро перестаю, посылаю подальше и живу своей жизнью! – ты пытался читать газету, потому что воскресным утром в вокзальном буфете гуляет полно ребят, они шумят, валяют дурака, а ты в своем углу никак не можешь сосредоточиться, чтобы прочесть газету, а табачный дым вызывает у тебя желание немедленно уйти, об этом ты и думаешь, точка.

Ты уже жалел, жалел, что приехал, не понимал, зачем ты это сделал, не мог себе объяснить. Я тоже не понимаю, зачем ты явился, и никто не понимает, и тебе обидно, что никто не знает, потому что, если бы мы знали, я бы, например, знал, тебе было бы легче все проделать и ты быстрее освободился бы от этого ярма.

Ты приехал, потому что ты так решил, взбрело тебе в голову, явилась мысль. Как это ты выразился? Намерение у тебя было, есть? Черт тебя побери, а может, все эти годы, я знаю? Кто знает?

Может, с самого первого дня, не успев уехать, уже в поезде или на следующий день, сразу же – ты всегда сразу начинал обо всем жалеть, и о хорошем, и о плохом, – может, все эти годы ты себе говорил, постоянно повторял, говорил себе, что должен сюда вернуться, нанести нам визит, увидеться с нами, повидаться, а потом вдруг сразу же принял решение, не знаю.

Считаешь, для меня это имеет значение? Ошибаешься, никакого значения не имеет, не может иметь.

Ничего ты себе не говорил, я знаю, я насквозь тебя вижу.

Ничего себе не говорил и в голове не держал, что должен мне что-то сказать, все это глупости, выдумки. Только когда увидел меня, сразу же придумал, чтобы было о чем говорить. Ничего ты не мог себе говорить, потому что совсем меня не знаешь, тебе только кажется, что знаешь, могло бы показаться, потому что я твой брат? Ерунда, ты совсем меня не знаешь, не знаешь уже давно, не знаешь, кто я, никогда этого не знал, и ни ты, ни я в этом не виноваты, я ведь тоже тебя не знаю – но я и не претендую, – мы друг друга не знаем и трудно представить, чтобы незнакомому человеку можно было бы действительно что-нибудь сказать.

Только и можно, что зубы заговаривать, если ты человека не знаешь, а только воображаешь его себе.

На самом деле когда ты меня увидел, ты просто не знал, как ко мне подступиться, как меня взять, – у вас принято так говорить: «неизвестно, на что он клюнет», и еще, я сам слышал: «надо уметь к нему подступиться», так обычно говорят о человеке грубом и недобром – ты хотел меня изловить, поэтому и бросил удочку, завязал разговор, ты это умеешь, это такой способ, специальная техника для заманивания и забоя животных, но я не желаю, нет у меня желания.

Зачем ты здесь, не хочу знать, ты имеешь право, вот и все, не более того, за тобой право также и не быть здесь, мне все это безразлично. Здесь в какой-то степени твой дом, ты можешь бывать, когда захочешь, но можешь и уехать, тоже твое право, меня это не касается. Не все так уж исключительно в твоей жизни, обычная человеческая жизнь, в сущности, мне нечего опасаться, ничего исключительного, но ты можешь попытаться представить ее как нечто исключительное, хотя она таковой и не является.

ЛУИ. Ты куда?

АНТУАН. Не хочу больше здесь оставаться. Начнешь со мной разговоры разводить, захочешь, чтобы я тебя выслушивал, а у меня нет никакого желания. Не хочу. Боюсь. Вечно вам надо все рассказать, всегда и беспрерывно рассказывать. Вы будете рассказывать, а я должен выслушивать. Если человек никогда ничего не говорит, вам кажется, что он должен слушать, но знаешь, я предпочитаю молчать, именно чтобы подать вам хороший пример.

(Зовет.)

Катрин!

(…)

ЛУИ. Как будто ночь средь бела дня, ничего не видно, слышу один шум, прислушиваюсь, как будто я заблудился и остался совершенно один.

МАТЬ. Что ты сказал? Я не расслышала, повтори, что ты сказал.

Луи!

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Елена?

ЕЛЕНА. Да?

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Если хочешь уйти, я с тобой.

ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Будете уходить, скажите, я тоже пойду.

ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Он больше никого не узнает.

СЮЗАННА. Ты и я.

АНТУАН. Тебе чего?

СЮЗАННА. Я услыхала, как ты кричишь, нет, мне показалось, что ты кричал, мне послышалось, я тебя искала, а вы тут спорили, встретились и начали спорить.

АНТУАН. Я разнервничался, меня вывели из себя, я не думал, что так получится, обычно в другие дни мы не такие, не были такими, как мне кажется.

СЮЗАННА. Не всегда такие. В обычные дни каждый сам по себе, мы друг друга не касаемся.

АНТУАН. Находим общий язык.

СЮЗАННА. Любим друг друга.

(…)

ЛУИ. И потом, как мне часто снилось, все комнаты в доме были в отдалении, никогда не удавалось до них добраться, часами можно было идти и ничего вокруг не узнавать.

ГОЛОС МАТЕРИ. Луи!

ЛУИ. И чтобы не испугаться, когда бродишь ночью и ты – ребенок, я повторяю про себя, что нужно побыстрее вернуться, или же начинаю петь, чтобы только слышать звук своего голоса, хотя бы его, просто напеваю, но хуже всего то, и я прекрасно это понимаю, хуже всего было бы теперь снова влюбиться, хуже всего, что мне хотелось бы немного повременить, что я прошу повременить немного, вот что самое скверное…

(…)

СЮЗАННА. Что-то я не пойму.

АНТУАН. Я тоже.

СЮЗАННА. Ты смеешься? Никогда не видела тебя смеющимся.

АНТУАН. Это потому что мы не понимаем.

ГОЛОС КАТРИН. Антуан!

СЮЗАННА. Да?

Не понимаю и никогда не понимала.

АНТУАН. И вряд ли когда-нибудь поймешь.

СЮЗАННА. И никогда не смогу понять.

ГОЛОС МАТЕРИ. Луи!

СЮЗАННА. Да? Мы здесь!

АНТУАН. Ты не понимаешь…

СЮЗАННА. Это ведь не так далеко, он мог бы почаще нас навещать, и нет ведь никакой ни трагедии, ни драмы, ни измены – вот чего я не понимаю или не хочу понять.

АНТУАН. По-другому и не объяснишь. Всегда он был желанным, не знаю, можно ли так сказать, желанным и далеким, ускользающим, не желающим ни во что вникать. Уехал себе – и никакой потребности ни в нас самих, ни в заботах о нас.

(…)

КАТРИН. Где они?

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Кто?

КАТРИН. Все остальные, никого не слышно, они тут спорили, Антуан и Луи, я точно слышала, как Антуан сердился, а сейчас как будто все вымерло и мы остались одни.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Не знаю, они должны быть здесь.

КАТРИН. Куда вы? Не оставляйте меня одну!

ГОЛОС СЮЗАННЫ. Да?

(…)

СЮЗАННА. Наверное, я несчастна? Возможно ли быть печальней и несчастней?

АНТУАН. Да ничего подобного, никогда ты несчастной не была Несчастный – это он, тот, кого ты не видела все эти годы. Тебе кажется, что ты несчастлива, но и он в таком же положении, да и я тоже, только ты решила, будто несчастлива, полагается тебе быть несчастной, вот и сама поверила.

Ты хотела быть несчастной, потому что он далеко, но причина не в этом, не это истинная причина он тут не виноват, не в нем дело, просто пора расставить все по местам. (Кладет руку на плечо Сюзанны.)

(…)

МАТЬ. Я вас искала.

КАТРИН. Я все время здесь, просто не слышала.

МАТЬ. Луи был здесь, я слышала его голос, это был он? Я его ищу.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Он пошел туда.

МАТЬ. Луи!

ГОЛОС СЮЗАННЫ. Да? Мы здесь!

(…)

СЮЗАННА. Почему ты никогда не отвечаешь, когда тебя зовут? Она тебя звала Катрин звала тебя, да и мы порой зовем, зовем – не дозовемся, никогда ты не отзываешься, и приходится тебя искать, отправляться на поиски.

АНТУАН. И всегда вы меня находите, уже давно никак не могу потеряться, не могу припомнить такого случая, когда бы вы меня потеряли насовсем. Я здесь, в двух шагах, можно меня потрогать.

СЮЗАННА. Сколько бы ты ни пытался меня огорчить или рассердить, что то же самое, ничего не выйдет. Думаешь, я не вижу, что ты тоже хочешь навести порядок и все расставить по местам?

АНТУАН. Ты видишь, как я и говорил: нашла.

СЮЗАННА. Чего-чего? Я не поняла, что-то мудреное ты сказал, чего ты сказал?

Вернись!

АНТУАН. Сюзанна, заткнись!

Сюзаннасмеется в одиночестве.

(…)

МАТЬ. Луи, ты разве не слышал? Я тебя звала.

ЛУИ. Я был здесь. Что ты хотела?

МАТЬ. Сама не знаю. Ничего, мне показалось, что ты ушел. Я испугалась, что ты ушел.

(…)

ЛУИ. Позднее, в конце дня, да именно тогда в конце дня, все для меня прояснилось, хотя ничего не было произнесено вслух, а только сжимало мне сердце – это только мысль, сыграть ее нельзя, – я понял, что никогда бы не осмелился совершить это зло: объявить о своей смерти, что, собственно, и явилось причиной моего приезда, и, уверившись, что никогда не осмелюсь, я пустился в путь, попросив, чтобы меня проводили на вокзал и чтобы дали мне возможность уехать.

Обещаю, что до моего возвращения ничего плохого не случится, лгу, обещаю снова приехать, и очень скоро, в общем, все дежурные фразы.

В следующие недели, может быть, и месяцы, я звоню, даю о себе знать, слушаю, что мне рассказывают, делаю над собой усилия, полон благих намерений, но про себя точно знаю, что все это в последний раз, хотя и вида не подаю.

Она один лишь раз погладит меня по щеке, как бы давая мне понять, что все прощает, не знаю, правда, какие именно проступки, а я буду раскаиваться в этих неизвестных мне проступках, сожалеть о них.

А вот и Антуан появляется в дверях, вертит в руках ключи от машины, множество раз повторяет, что ни в коем случае меня не торопит, что вовсе не хочет, чтобы я уезжал, что меня не гонит, но что все же пора ехать, и, хотя все это чистая правда кажется, что он хочет поскорее от меня избавиться, такое создается впечатление, такая у него навязчивая идея, и, ни в коем случае не произнося ничего вслух, я ему это ставлю в вину.

АНТУАН. Мне не хочется, чтобы ты уезжал, я только хочу напомнить, что, если ты хочешь ехать, надо ехать теперь, я ничего не сказал другого, ровным счетом ничего; что я такого сказал?

КАТРИН. Но впечатление такое, будто ты хочешь, чтобы они поскорее уехали, стоишь тут, вертишь ключи в руках, вроде бы хочешь, чтобы они поскорей убрались восвояси, такое ты производишь впечатление.

ЛУИ. За это я и отомщу.

(Однажды, когда дам себе это право.)

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Хотел бы вас поблагодарить. Мне было страшно приятно.

Катрин?

КАТРИН. Да?

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Счастлив был с вами познакомиться. Хочу, чтобы вы это знали.

КАТРИН. Мне тоже было очень приятно. Надеюсь, что вы не будете плохо вспоминать…

МАТЬ (чуть касается щеки Луи).Я прощаю тебе… ничего страшного… но все же прощаю…

(…)

АНТУАН. Я вас провожу, провожу тебя, по дороге можно, можно было бы, было бы логично заехать на обратном пути к нам, это по дороге, совсем небольшой крюк, а потом мы их отвезем, посадим тебя в поезд.

СЮЗАННА. Но и я могу тоже, вы останетесь здесь, поужинаем вместе, я сама его отвезу и сразу же вернусь. А еще лучше, но меня никогда не слушают, все решают без меня, еще лучше было бы, чтобы они тоже поужинали с нами, ты же можешь с нами поужинать – не пойму, почему я так устаю от всего этого, – и они поедут следующим поездом, какая разница?

Было бы лучше всего, но вижу, что бесполезно говорить…

Скажи что-нибудь.

МАТЬ. Как им лучше, так пусть и делают.

ЛУИ. Еще лучше было бы здесь заночевать, сплю ночь, отправляюсь завтра, еще лучше, если завтракать я буду завтра уже дома, и совсем хорошо, если я навсегда перестану работать, откажусь от всего, женюсь на своей сестре и мы заживем счастливо.

АНТУАН. Сюзанна, я сказал, что провожу их, она невыносима, все решено, а она все хочет перерешить, невозможно с тобой, они хотят уехать сегодня вечером, а ты все твердишь свое, они хотят уехать, уже собрались, я их провожаю, сажаю в поезд, нам это по дороге, нас не затруднит.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Приятное с полезным.

АНТУАН. Вот именно, как это говорится, семерых одним ударом…

СЮЗАННА. До чего же ты бываешь противным, в голове не укладывается, ты хоть послушай себя со стороны, как ты разговариваешь, противно слушать.

АНТУАН. Я? Ты это обо мне?

Это я противный?

СЮЗАННА. Даже представить себе не можешь, до какой степени, невероятно, ты себя не слышишь, послушал бы хоть раз…

АНТУАН. Ну что ты несешь, в самом деле?

Она сегодня невыносима, повторяю, не знаю даже, чего она так на меня взъелась, что с тобой, в самом деле, прямо на себя не похожа Может, это Луи так на тебя действует, его присутствие, не знаю, просто пытаюсь понять, Катрин, я не знаю, я ведь ничего не сказал, может, я вообще перестал что-либо понимать, Катрин, помоги же мне, я ничего не сказал, говорили об отъезде Луи, он хочет уехать, я провожаю, сказал, что отвезу, ничего другого не сказал, ровным счетом ничего. Ничего противного, да и с чего бы это стал я говорить противное, что противного в мною сказанном?

Луи, как ты считаешь, сказал я что-нибудь противное?

Не смотрите так все на меня!

КАТРИН. Она ничего плохого тебе не сказала, ты грубоват, но ни в чем другом тебя нельзя упрекнуть, ты за собой не замечаешь, иногда ты грубоват, она просто хотела обратить твое внимание.

АНТУАН. Я грубоват?

Почему ты так говоришь? Нет, не я грубый, а вы все ужасно себя со мной ведете.

ЗАКАДЫЧНЫЙ. Нет, вовсе он не был грубым, не понимаю, что вы хотите сказать.

АНТУАН. Ах, и ты туда же, вот она «сама Доброта»!

КАТРИН. Антуан!

АНТУАН. Со мной все в порядке, не трогай меня! Делайте как знаете, я ничего плохого не хотел, никому не хотел причинить зла, единственное, что я сказал, и с самыми лучшими чувствами, единственное, что я хотел сказать – ты тоже не смей меня трогать! – ничего я не сказал плохого, только сказал, что могу его отвезти, а вы за это теперь смотрите на меня как на какое-то чудище, нет ничего плохого в том, что я сказал; неверно, несправедливо предполагать обратное.