![](/files/books/160/oblozhka-knigi-damskaya-komnata-58323.jpg)
Текст книги "Дамская комната"
Автор книги: Жанна Бурен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
К девушке обратилась Иоланда:
– Не мужу моему танцевать бы с вами, Мари, а сыну, но он навсегда пригвожден к своей инвалидной постели!
Материнское страдание терзало ее открытой раной.
– Когда я его видела в последний раз, он сочинял утреннюю серенаду, наигрывая мелодию для нее, и казался довольным.
– Он превращает неизбежность в удовлетворение, – вздохнула Иоланда. – Бывают, однако, дни, когда мне случается застать его врасплох за сочинением, и я вижу тогда его красные глаза и печальное лицо.
– Я буду приходить к нему почаще, – предложила Мари в порыве сострадания. – Мы будем говорить о музыке.
– Это не слишком весело при вашей молодости, но для Марка такое проявление дружбы бесценно!
Матильда с Николя закончили каролу. Когда они пробирались через толпу к своим, на плечо жены Этьена положил руку громадный черт в рогатой маске и в красном облачении.
– Вы не откажетесь потанцевать со мною?
Заметив колебание Матильды, вмешался Николя:
– Сатаны следует бояться только тогда, когда он старается убедить нас в том, что его не существует, дорогой друг! Когда же он свободно гуляет между людьми, открыто представая перед их взглядами, бояться его нечего, поверьте мне!
– Пойдемте же, – проговорила заинтригованная Матильда.
Незнакомец увел ее туда, где вилась фарандола. Они тут же принялись танцевать. Воспользовавшись первым же предлогом, незнакомец, увлекая за собой свою партнершу, покинул круг танцующих. Он подвел ее к небольшой лавочке, закрытые ставни на окнах которой были задрапированы цветной тканью.
– Мне нужно с вами поговорить, – проговорил он, снимая маску.
– Жирар!
– А кого бы вы хотели обнаружить под маской дьявола?
– Вы настойчиво стремитесь показать себя хуже, чем в действительности, мой бедный друг! Пожалуйста, пойдемте обратно!
– Нет, нет. Вы меня выслушайте!
– Не намерены ли вы объявить мне, что готовы отказаться от вашего безумия?
– Как я могу от него отказаться?
– Ну, тогда нам не о чем говорить. Я в курсе ваших химер, и уже сказала вам, что о них думаю. Прощайте!
– Нет, так вы не уйдете!
Он попытался схватить ее в объятия.
– Нет!
Прозвенела пощечина. Жирар отпрянул. Матильда удалилась. Она вернулась к своим. Она была во власти справедливого гнева.
– Поистине с сатаной водиться не следует, – сказала она вопросительно посмотревшему на нее Николя, – даже на карнавале!
– Что произошло?
– Ничего. Но этот дьявол просто сумасшедший!
Подошел Этьен:
– Не выпить ли нам чего-нибудь?
В одном из концов торговой галереи Матильда заметила Жанну, танцевавшую старинный танец с Бернаром. У обоих был очень довольный вид.
VIII
– Нужно порвать, Флори, другого решения нет.
Больше двух часов продолжался их разговор, и все доводы каноника сводились к одной альтернативе: либо продолжать жить во грехе, губящем душу и пачкающем тело, поставив крест на будущем, либо решиться на разрыв, который сохранит шансы как на вечную жизнь, так и на покой здесь, на земле.
– Я не отрицаю, отец мой, что вы правы, – повторяла Флори, уже не раз выразившая свое согласие с доводами собеседника. – Я и сама пришла к такому же выводу. Но, увы, одно дело – признать необходимость разрыва и совсем другое – реализовать ее! Я боюсь, да, признаюсь перед вами, боюсь жестокости, насилия со стороны человека, вся жизнь которого завязана и словно окована нашей связью.
– Однако ваши слова доказывают, что вы больше не любите его, дочь моя. Никогда не следует называть любовью состояние чувственной покорности, до которой он вас низвел.
– Раз уж я говорю с вами совершенно откровенно, отец мой, признаюсь вам, что никогда не знала, любила ли когда-нибудь его или же нет. С самого начала наших отношений я чувствую себя порабощенной им, но, несмотря на все его воздействие на меня, я никогда не уверена, что удовлетворяю его страсть. В нем живет какая-то неукротимая жадность к наслаждению, которая делает его в равной мере и опасным, и соблазнительным.
– Мне случалось за годы моего служения церкви встречать натуры, ставшие рабами своего инстинкта, и только его одного, которые заставляли сомневаться в конечном предназначении человека, если бы, благодарение Богу, мы не имели бы стольких свидетельств обратного! Я знаю как трудно таких людей в чем-то убедить.
Он провел по своему лицу рукой с выступавшими суставами и выпрямился. Воля, которую выражало его лицо, была не из тех свойств человека, на которые наталкиваются окружающие, а светилась заинтересованностью, движимая единственной заботой служить, силой увлечь за собой того, к кому она обращалась.
– Тем хуже для вас, дочь моя! – снова заговорил он. – Не сердитесь на меня за то, что говорю с вами так жестоко и прямо, но я вижу в самой продолжительности требуемого усилия условие искупления ошибки, серьезность которой скрывать от себя мы не имеем права.
– Я понимаю.
– Так пойдите же до конца в своем рассуждении, Флори, постарайтесь взглянуть на все трезво, если не хотите остаться без защиты в решающий момент: вам предстоит борьба с человеком, сила которого не в смелости, пылкости или влиянии, доказать которые ему нетрудно, но, что более опасно, в искренности чувств, которые он к вам питает.
– Мне никогда этого не сделать. Я нуждаюсь не в трезвости, а в отваге. Я ее плачевно лишена!
– У вас нет смелости даже для того, чтобы освободиться от давящих на вас пут, которые обрекают вас на бесчестное существование?
– Боюсь, что да.
– Даже если бы речь шла о чести, которая одна может вам позволить правильно воспитать такого ребенка, как Агнес?
– Вы коснулись, отец мой, самого больного места!
– Видите, еще не все потеряно! Эта девочка, которую сам Бог поставил на вашем пути, заставит вас стать достойной доверия, которое она к вам питает. Вы не имеете права ее разочаровать.
Флори молчала. И ее гость, и она сама почувствовали, как утекали часы этого февральского дня. Погода была преждевременно мягкой. Уже начинали петь птицы, на склонах холма расцветали фиалки, и весело играл яркий свет солнца. Межсезонье, уже не зима, но еще и не весна, сбивало туринцев с толку. В зале дома по-прежнему горел камин, хотя, по меньшей мере в дневное время, в этом больше и не было необходимости.
Под присмотром Сюзанны Агнес играла на солнце в саду. Именно о ней говорил сначала каноник, как только приехал к Флори. Он поздравил ее с решением взять ребенка. Как с точки зрения доброго дела, так и той спасительной пользы, которую это могло принести ей самой. Только после этого, как бы в логическое продолжение темы удочерения, он заговорил о разрыве.
– Я боюсь того, как поведет себя Гийом, выслушав меня, – вздохнула молодая женщина.
– Это будет трудная минута, дочь моя, я с вами согласен. Но именно в этом-то страхе, который следует преодолеть, в этой борьбе, которую предстоит выдержать, и состоит весь смысл вашего испытания.
Опершись локтями на колени и подперев руками аскетическое лицо, каноник являл Флори образец исключительного внимания.
– Вы сказали мне, что уже больше года не причащались, не причащались в прошлом году и на страстной неделе. Вы намерены и впредь уклоняться от священных таинств? Вы сможете еще долго жить как язычница?
– Вы не дадите мне отпущения грехов?
– Могу ли я это сделать? Вы хорошо знаете, что нет.
Языки пламени пожирали стволы в камине, а отчаяние душу Флори.
Каноник и его маленькая племянница некоторое время сидели молча. Одна боролась с собой, другой молился.
– Все заставляет бояться Гийома, – вновь заговорила молодая женщина, – все! Вы его не знаете, отец мой! Он сейчас исполнен ревности к той нежности, с которой я отношусь к этому ребенку, присутствие которого рядом со мною он принимает лишь насилуя себя… Он ревнует к любому, ко всему миру, к самой своей тени!
– Да, значит не больно-то вы счастливы! Бога ради, опомнитесь! Не позволяйте втягивать себя в эту грязь!
Тон его изменился. Полный понимания и доброты исповедник уступил место трепетному слуге божественной справедливости. Перед Флори сидел вдохновенный человек.
– Даю вам месяц, дочь моя, месяц, не больше, чтобы выбраться из этой трясины! Воспряньте! Распрямитесь! Или вы забыли, что вы свободное создание Божие?
Он, как пылающий факел, встал перед молодой женщиной, этот одновременно хрупкий и нерушимый силуэт, изможденная маска, горящая духовной любовью.
– Я приеду в Вансэй через месяц, – заговорил он. – Хочу, чтобы к этому времени вы были готовы к отпущению грехов!
– Молитесь за меня, отец мой, молитесь постоянно, если хотите увидеть меня избавленной, свободной: без помощи я ничего не смогу добиться!
После отъезда каноника Флори долго сидела подавленная, без сил. Если ее связь с каждым днем казалась ей все обременительнее, решение, которое ей предстояло принять, представлялось еще более непосильным!
С того времени, как она привела Агнес к себе, с тех пор, как у нее появился этот ребенок, которого она будет любить и о котором заботиться, беречь, с того момента, когда она почувствовала себя ответственной за эту хрупкую жизнь, ее чувства к Гийому претерпели большие изменения.
Люби она этого человека иначе, чем телесной любовью, может быть, ее нежность легко сменила бы эту страсть. Но ничего этого не было.
Визит каноника, его советы, настояния не смутили бы ее, а скорее успокоили бы и утвердили в решении, для объявления которого оставалось бы лишь желать подходящего случая, не поселись в ней страх.
Один месяц! За это короткое время ей предстояло найти в себе мужество, достаточное для того, чтобы начать, осуществить и завершить маневр, трудности которого заранее казались ей непреодолимыми! Как к этому приступить?
– Флори, Флори, посмотрите, посмотрите!
Вошедшая в комнату Агнес бросилась к молодой женщине и положила ей на колени два неудачно сорванных и чуть помятых цветка желтого крокуса.
– Спасибо, милая. Они такие красивые! Я поставлю их в серебряную вазу с водой, чтобы они простояли как можно дольше.
Флори наклонилась, поцеловала пухлые щеки, упругие и мягкие, прозрачные, как лепестки цветка. Теплый весенний запах покрытой пушком кожи ребенка воспринимался как сама невинность, как росток жизни, как вся свежесть мира.
– От вас пахнет свежим воздухом и солнцем, словно от цветка, да вы и есть цветочек, Агнес!
Вошла Сюзанна.
– Становится холоднее. Думаю, пора вернуться в дом.
– Малышка хорошо погуляла?
– Очень! Мы поиграли в плодовом саду, собирали камешки на винограднике, я рассказывала ей всякие истории, а под конец напекли пирожков из привезенного с Луары песка, которым вы велели подсыпать каштаны.
– И собирали крокусы! – добавила Агнес.
– Она увидела их раньше, чем я, и ей захотелось принести их вам.
Взобравшись на колени молодой женщины, девочка играла золотым крестиком на шее Флори.
– Не хочешь ли ты поесть, милая?
– Хочу. Я хочу пирожного.
– Говорят не «хочу», а «я хотела бы», мадемуазель.
– Я хотела бы пирожных!
Флори прижала ребенка к груди. Хотя ее собственный сын умер, и отчасти по ее вине, ей было дано вновь вкусить таких сладких радостей материнства. Она ценила значение этой милости и старалась ее беречь. Даже если для этого ей предстояло пожертвовать связью, от которой она стала уставать, вступить в борьбу с отчаянием человека, на здравый смысл которого она не могла рассчитывать и поэтому его боялась. Смелее! Агнес должна ей помочь!
Целуя завитки волос на крошечном затылке, Флори повторяла себе, что эта встреча в Гран-Моне была дарована ей Богом, что Агнес выбрана посредником для водворения любви к Господу под крышу этого дома, где глумились над Его заповедями…
– Сюзанна, принеси, пожалуйста, бисквиты, они в большом глиняном горшке, что стоит на ларе в кухне. Их очень любит Агнес. Да не забудь и кувшинчик с миндальным молоком.
Заботы о своей подопечной были для нее радостью, примирением с самой собою. Разве могла бы она теперь без нее обойтись?
По утрам она уходила к сиротам в приют, а все послеполуденное время отдавала той, которую стала считать своей дочерью, с которой связывала все ожидания, печали, надежды и потребности, которых не знала вот уже семь лет. Она теперь возлагала на этого ребенка, ставшего центром ее жизни, больше надежд, чем на отношения с Гийомом. Никто не мог противостоять этому. Оставалось лишь примирить любовника с тем, что она хочет его оставить.
Она размышляла об этом весь вечер, а потом и всю ночь в объятиях того, против кого замышляла такой удар. Мысль эта ее не покидала. Она вынашивала ее, ставшую для нее настоящей болезнью.
Тонким чутьем, свойственным тем, кто любит, Гийом быстро уловил какую-то перемену в поведении Флори.
– Что с вами, моя хорошая? – спросил он как-то вечером. – С некоторых пор мне кажется, что вы от меня отдалились.
– Отдалилась?
Она взяла руку, лежавшую на ее груди.
– Наоборот, мне кажется, что вы очень близко!
– Не играйте словами. Вы хорошо понимаете, что я хочу сказать.
– Нет, друг мой, не понимаю.
Не терпевший возражений, Гийом помрачнел, настроение его испортилось. Одинаково легко ранимый как в любви, так и тогда, когда задевали его самолюбие, он резко оборвал ее. Она выразила свое недовольство. Дело дошло до слез одной и до раскаяний другого и закончилось неизбежным объятием, как и любая их размолвка.
Снова все пошло как обычно. После примирения, когда ее любовник уже спал рядом с нею, Флори в эту ночь долго не могла заснуть и лежала с открытыми глазами, словно вглядываясь в полумрак, которому не давал обратиться в полную темноту еле теплившийся под слоем золы огонь в камине. Сил у нее больше не было.
Песочный замок обрушился па сердце Флори. Ее душила умершая страсть. Она уснула, не переставая плакать, зная, что ее ничто не сможет утешить.
Прошел февраль, наступил март с его пасмурной погодой и с постом. В воздухе тяжело висела неопределенность.
Молодая женщина объявила Гийому, что, соблюдая обычай умерщвления плоти, она будет жить целомудренно в течение сорока дней покаяния, назначенных Господом. Согласившись с необходимостью воздержания, которую она подкрепляла такими доводами, Гийом после поездки по своим делам в Шампань однажды ночью неожиданно вернулся, позабыв свои обещания. Взбешенный сопротивлением, он силой овладел ею на приведенной в полный беспорядок постели.
То, что Гийом прочел в глазах своей любовницы после борьбы, после криков, закончившихся стихавшими вздохами, было далеко от того, чтобы его успокоить, а лишь усилило пожиравшие его муки.
– Флори, Флори, вы больше меня не любите! Любовь моя, вы уходите от меня!
Она не ответила; лицо ее застыло в страхе перед новой вспышкой его ярости и от досады, вызванной тем, что ей еще раз пришлось ему уступить.
Он снова набросился на нее, обхватил, покрывая поцелуями, пытаясь раздуть пожар, пробудить в ней желание. Все было напрасно. Он обнимал безразличную к нему женщину, холодную, как пепел в потухшем очаге. После совершенного насилия, после полученного наслаждения он почувствовал что-то вроде угрызений совести, говорил с нею шепотом, молил, упрашивал… Она молчала, отстраненная…
Именно в эту ночь она открыла в себе жалость и одновременно поняла, что это чувство несовместимо с любовью.
В середине марта, обессилевшая от самоистязаний, она решила уехать в Париж. Она написала родителям о своем намерении удочерить девочку и решила, что должна показать родителям ту, кого собиралась сделать своей дочерью.
Гийому не удалось ее отговорить. Они расстались на рассвете нового дня, после ссоры и обычного в таких случаях примирения. Флори без сожаления смотрела ранним утром вслед удалявшемуся любовнику. Она чувствовала себя совершенно опустошенной.
Было решено, что она пробудет в Париже вместе с Агнес все пасхальные праздники и возвратится в Вансэй только в первое воскресенье после Пасхи. Таким образом, срок, данный каноником для покаяния, которое должно было положить предел ее ошибкам, к тому времени давно истечет. И даже будет продлен уловкой Флори, неблаговидность которой она от себя не скрывала.
Агнес, не вполне понимавшая, почему нужно куда-то уезжать, тем не менее радостно приняла весть о путешествии. Ей было четыре года и ей предстояло открыть целый мир.
Через Блуа, Монтери, через зеленевшие поля, сады с цветущими сливовыми деревьями, мимо зарослей дикого терновника, через леса, деревья которых зеленели лопавшимися почками, под ветром и весенними ливнями, то замерзая от холода, то наслаждаясь солнцем, группа путешественников, к которым присоединились Флори, Агнес и Сюзанна, доехала до Парижа.
Сколько раз за время своего изгнания Флори представляла себе, желала этого возвращения, надеялась на него? Столько времени казавшееся ей невозможным, оно наконец состоялось! Поднимая молоток дверей родительского дома, рука блудной дочери трепетала от восторга и благоговения.
Печальные и радостные, вызывавшие стыд и напоминавшие былые надежды воспоминания, эти приливы тоски, от самых далеких до имевших самое прямое отношение к ней, сплетались и расплетались, поднимались, уходили и возвращались к Флори…
– Наконец-то, доченька!
Если она и опасалась какой-то сдержанности приема, ожидавшего ее у родителей, она тут же убедилась в обратном.
Однако, несмотря на то что она долго готовила себя к этой минуте, когда оказалась в зале, где отец с матерью, по своему обыкновению, ждали ее, сидя по обе стороны большого камина, как это было всегда и как она представляла это себе, вспоминая о доме, она была готова провалиться сквозь землю.
Матильда встала, молча прижала к себе дочь, отпустила ее и склонилась к крошечной фигурке, прятавшейся за спиной Флори.
– Добро пожаловать, маленькая Агнес!
Девочка покраснела, опустила голову и еще глубже зарылась лицом в складки камзола Флори.
– Она очень стеснительная.
– Она еще такая маленькая!
Словно ставшие ближе благодаря присутствию ребенка, мать и дочь улыбнулись друг другу.
Матильда взяла с серванта изящно отделанную серебряную шкатулку и открыла ее.
– Вот ей конфеты.
Этьен, волнуясь, поцеловал Агнес и теперь критически ее рассматривал.
– Ваша подопечная симпатична, – заметил он с одобрительным видом. – Я опасался, не поддались ли вы, занимаясь ею и решив взять ее на воспитание, чувству жалости, а не движению сердца. Мне кажется, что это не так.
– Вы же видите, отец, она сразу очаровывает всех, кто оказывается с нею рядом. Она покорила меня, как и других, я привязалась к этому ребенку и теперь люблю ее всем своим сердцем!
– Я рад этому. Дайте мне руку, Агнес, я хочу сделать вам подарок.
Он властно взял пальцы, нехотя отпустившие юбку, в которую вцепились с самого начала в поисках защиты, и повел девочку к ивовой корзине, стоявшей между его креслом и камином. К подошедшим протянула свою острую мордочку серая левретка, изящная, каких можно встретить в красочных детских книжках.
– Это вам. Я дарю вам ее.
– Она моя! Она моя!
Девочка бросилась к животному, встречавшему ее своими ласковыми выпуклыми глазами.
– Осторожно, дорогая, потише! Погладьте ее поласковее! Это не игрушка, а живое существо! Не делайте ей больно, не обижайте ее!
Агнес присела около корзины, несмело протянула руку к шелковистой голове собаки.
Метр Брюнель показал ей, как нужно гладить собаку по ее похожей на бархат серой шерсти, как с нею обращаться, чтобы не причинять неудобств породистому животному.
– Ее зовут Сендрина, за цвет ее шерсти. Она от природы спокойная, поэтому вы можете укладывать ее спать рядом с вашей кроватью, – сказал он. – Мы подумали, что этот подарок поможет вашей подопечной, Флори, привыкнуть к нашему дому, напоминая ей Финнет.
– Превосходная идея, отец! Спасибо! Начало пребывания в Париже было хорошим.
Все заботливо избегали всего того, что могло бы вызывать в памяти прошлое с его до сих пор не зажившими ранами.
В распоряжении Флори и Агнес отвели бывшую комнату мальчиков, переоборудованную и украшенную по-новому. Ничто в этих стенах не вызывало плохих воспоминаний. Сестры Арно и Бертрана сюда в прошлом заходили редко, а вид, открывавшийся из окон, был совсем не тот, что из других комнат дома.
Раскладывая вместе с Сюзанной, явно довольной тем, что она снова на улице Бурдоннэ, свои вещи, одежду свою и Агнес по кофрам, Флори почувствовала, что ей становится легче.
Не замедлили заявить о себе узнавшие о ее приезде Бертран, Лодина и их потомство. Их излияния по поводу встречи так же были достаточно сдержанными. Всем удалось избежать неловкостей, которые могли бы вызвать неосторожные слова. Говорили только о таких вещах, которые помогли избежать нежелательных воспоминаний.
– Нужно как можно скорее побывать у бабушки Марг, – сказала Матильда. – Что скажете, если сделать это завтра утром?
– Как хотите, мама. Я все отдаю на ваше усмотрение.
Они обе с трудом переносили всякие неуместные заявления бабушки, но не навестить ее было невозможно. Эта тягостная обязанность должна была быть выполнена.
Чего, однако, Флори не могла предусмотреть заранее, так это того, как повели себя по отношению к ней Жанна и Мари. Обе младшие сестры оставались для нее детьми. Она была больше, чем рассчитывала, поражена, когда они вошли в залу, где все собрались в ожидании приглашения к столу.
Если она без задней мысли, устроившись в своей комнате, расцеловалась с Тиберж, с кормилицей Перриной и с Маруа, которые все трое, по природе были достаточно тактичны, то совсем не знала, как себя держать с обеими девушками, ростом выше ее и решительно отличавшимися от девочек, оставшихся здесь после ее отъезда. Впервые с момента возвращения в отчий дом она ощутила груз своей ошибки.
Мари, стеснительность которой была проявлением одновременно осуждения и робости, не знала куда девать глаза. Что же до Жанны, то она смотрела уверенно, с любопытством и без всякого тепла во взгляде на ту, бытовавшее в семейной хронике представление о которой могла теперь сравнить с действительностью.
Взволнованная неловкостью одной, пытливым изучением, которому ее подвергла другая, Флори подыскивала нужные слова. Но в голову лезли лишь банальности.
К счастью, Агнес, немедленно завязавшая дружбу с детьми Бертрана, отвлекла внимание взрослых, затеяв с теми игру, которая называлась «спрячь платок», посреди комнаты. Пришлось вмешаться, разъяснить, что здесь не место и не время устраивать такие развлечения, и в конечном счете отправить эту компанию к кормилицам.
Матильда, уловившая напряженность между дочерьми, рассадила их подальше одну от другой. Возник разговор о браке Арно, ставшем главной новостью для всех, и тема эта занимала их в ходе большей части трапезы. Флори несколько удивилась, не настаивая, впрочем, на этом, выбору брата, признала, что никто не может судить об этом без более подробных сведений о таком необычном союзе, и согласилась с тем, что следует дождаться их приезда и встретиться с этой юной иностранкой, чтобы составить о ней правильное мнение.
Все шло хорошо, пока не зашла речь о пышности прошедшего карнавала. К этому пришли окольным путем, заговорив о костюме Жанны.
– Кто не видел нашей дочери в костюме султанши, тот не видел ничего! – с энтузиазмом заявил Этьен, чье хорошее настроение его самого умиротворяло. – Она была восхитительна!
– Вы не единственный, кто так думает, отец, – вставил Бертран. – Некий султан, мой знакомец, разделял ваше восхищение!
– Кто же такой этот восторженный султан? – спросила Флори, поздравляя себя с тем, что наконец нашлась тема, способная сблизить ее с сестрой.
– Один молодой человек, который…
– Да вы с ним знакомы, дочка, – вмешалась Матильда. – Речь идет о Бернаре Фортье, брате Беранжер, нашей хозяйки в Туре!
– Как? Он приезжал сюда?
Это восклицание таило в себе некий подозрительный оттенок, не ускользнувший ни от кого.
Снова заговорила Матильда.
– Я припоминаю, что на ваш вкус он показался слишком нахрапистым, – примирительно сказала она. – Однако эта черта характера была гораздо меньше заметна во время его пребывания в Париже.
– Я не нахожу, чтобы известная амбициозность, при условии, однако, что она остается в определенных границах, была недостатком человека, начинающего карьеру в своем деле, – заметил метр Брюнель. – Я даже посоветовал нашему юному другу просить Николя Рипо познакомить его с несколькими известными ему суконщиками. Это влиятельные люди, которые могут ему помочь. Я думаю, что еще до отъезда в Блуа он уже кое-что заработал в Париже.
– Тем лучше для него, – пробормотала Флори.
Вечер окончился без происшествий. Флори долго беседовала с Лодиной о Кларанс, затем завязался общий разговор. Говорили о возвращении армии вместе с королем из святой земли, об Арно, королевском атташе, о делах, в которых в ближайшие месяцы ожидается большая активность.
Гости разошлись.
– Я так рад видеть вас снова с нами, – шепнул Бертран на ухо сестре.
Закрыв за собой дверь своей новой комнаты, Флори подошла к кроватке, поставленной в ногах ее постели, где спала Агнес, и расплакалась. Она плакала о своем прошлом, о сгубленной молодости, об этом возвращении, которое поднимало столько теней и проходило не так гладко, как ей хотелось надеяться, от счастливого сознания того, что ее любят несмотря ни на что, наконец, от удивления тому, как сплотилась вокруг нее семья. Заснула она очень поздно, так и не поняв, взяла ли печаль в ее сердце верх над удовлетворением, ее желание приободриться над горечью.
На следующий день она отправилась с матерью на улицу Сен-Дени, где по-прежнему жила Марг Тайефер.
Париж с его серо-розовым светом, с высокими домами под островерхими крышами, с оживленностью его торговых улиц, с мостами, бурлящими людьми площадями одновременно взволновал и оглушил Флори.
– Я отвыкла от такого движения, – призналась она. – Как и любую женщину из нашей провинции, меня пугает такое скопление людей!
– Но вы же родились на берегах Сены, дочка, и я уверена, что не пройдет и двух дней, как вы ко всему этому привыкнете и не будете сокрушаться по этому поводу!
Хотя Флори и думала рассказать Матильде об авансах, которые ей делал Бернар Фортье, она от этой мысли отказалась. Сутолока улиц к этому не располагала.
Продолжавшая безвыездно жить в своем плохо ухоженном доме, среди полуразрушенной мебели и беспорядка печальных подушек, бабушка Марг показалась Флори скорее как-то сжавшейся, чем заметно изменившейся. Вся съежившаяся вокруг угадывавшегося под истонченной кожей скелета, этого каркаса из холодных костей, старуха вызывала впечатление крайней дряхлости. Если лицо ее и не было слишком изрезано морщинами и благодаря цвету кожи, свойственному блондинкам, казалось еще свежим, несмотря на ее немощь, то ее волосы стали редкими, а какие-то неприятные коричневатые пятна, начавшие появляться уже много лет назад на лице и руках, увеличились и делали ее безобразной. Одни лишь синие глаза сохраняли свою привычную ясность.
– Я уж больше и не надеялась, внученька, когда-нибудь вас увидеть.
По ее щекам катились слезы. Какая часть их вызывалась волнением и какая просто дряхлостью?
– Я часто спрашиваю себя, почему я так задержалась на земле, дитя мое! Давно следовало умереть, прежде чем прийти в такое жалкое состояние… Подумайте только: осенью мне будет восемьдесят восемь! Как мне кажется, наш Господь Бог просто забыл забрать меня отсюда!
Она взяла руки Флори и поцеловала их.
– Спасибо, спасибо за то, что навестили!
Обе женщины покинули ее. Им не пришлось парировать ожидавшихся нападок, но они были под глубоким впечатлением упадка той, которую знали такой неукротимой, такой необузданно сильной. От всего этого остались лишь жалкие следы да разум, мерцавший, как пламя выгоревшей почти до конца свечи, жалкий разум, уставший жить и жаждавший дружбы.
Флори едва не заговорила о визите отца Клютэна в Вансэй, не зная, что именно ее мать подвигла его к этому, но отказалась и от этой мысли, не ведая о том, что оставляет неудовлетворенным ее желание.
Так вернулись они на улицу Бурдоннэ, ни одна, ни другая не коснувшись предметов, занимавших их больше всего.
После завтрака, когда родители отправились на работу, Флори решила сходить на улицу Писцов. Горькое паломничество, совершить которое она считала себя обязанной.
Со времени смерти тетушки Берод дом, в котором началась ее жизнь супруги и матери, теперь переходил от одного арендатора к другому. Он входил в состав наследства Филиппа, который в силу обстоятельств не мог им заниматься, да к тому же у него хватало и других забот!
Вместе с Сюзанной, держа в своей руку Агнес, которую Флори взяла с собой в качестве защитного экрана между своим прошлым и остававшимся весьма неопределенным будущим, они прошли по Большому мосту, даже не взглянув на лавку меховщика, мимо которой лежал их путь, перешли на левый берег и наконец вышли на древнюю улицу. Флори тут же окутали запахи нового пергамента, книжных лавок и чернил, воздух в ее груди словно сделался разреженным.
– Вы меня не узнаете, мадам, как я вижу?
Ее приветствовал Рютбёф.
– Я не знал, что вы в Париже.
– Я здесь совсем недавно.
Этот свидетель ее юности также показался Флори помятым годами. Отяжелевший, плохо одетый, с виелью под мышкой, с помощью которой, видно, зарабатывал свой хлеб, он утратил свой здоровый вид, которым отличался когда-то в отрочестве. Свинцовое лицо, круги под глазами – еще не старый, но уже отмеченный временем!
– Жизнь жестока, знаете ли, мадам! Тем не менее я очень рад вас видеть.
Агнес вытянула у матери свою руку. Эта встреча ей не нравилась. Проходившие мимо люди не обращали на нее никакого внимания, за исключением лишь некоторых, поворачивавших головы в их сторону. Если Флори казалась им чужой в этом квартале, то Рютбёфа-то все слишком хорошо знали…
– Я также счастлива вас видеть, – заверила молодая женщина. – До меня дошли слухи о том, что вы за время моего отсутствия написали много очень милых песен.
Он сделал презрительный жест.
– Это не больше чем пустяки!
По его губам пробежала гримаса.
– Мои планы, мадам, куда более грандиозны, – продолжал он. – Да, в самом деле, более грандиозны!.. По меньшей мере, они у меня были.
Тон его стал жестче.
– Не знаю, смогу ли я когда-нибудь их осуществить… Я пал так низко…
– Скоро к вам вернутся ваши друзья, – заговорила Флори. – Возвращается мой брат. Вы можете на него рассчитывать. Ему известны ваши недостатки, но также и ваш талант, и он любит вас, такого, каков вы в действительности. Вы найдете взаимопонимание с ним, в котором так нуждаетесь. Которое всем нам необходимо, чтобы работать.
Поэт, казалось, проснулся.
– И вам тоже?
– О! Я теперь пишу лишь детские песенки и то главным образом вот для нее.
Она положила руку на светловолосую голову Агнес.
– Это ваша дочь?
– По выбору, но не по крови!