Текст книги "Дамская комната"
Автор книги: Жанна Бурен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Жанна Бурен
Дамская комната
Книга вторая
Дамская комната
Часть первая
I
Моей счастливо здравствующей семье из двадцатого века посвящается эта история «моей» воображаемой семьи —? – из века тринадцатого.
Ж.Б.
Когда они наконец задернули занавески широкой кровати с колонками – правда, рисунки и расцветка этих расшитых полотнищ отличались от тех, к которым они привыкли дома, – ощущение покоя и интимного уюта, окружавших здесь супругов, было настолько глубоким, что они почувствовали себя как дома.
– Видит святой Мартин, я не прочь как следует отоспаться, дорогая Вино, которым нас потчевали за ужином после такого утомительного путешествия, меня совершенно доконало! – заметил метр Брюнель, с облегчением укладываясь в постель на две подложенные под поясницу подушки. Меня одолевает сон. Верно говорят, что воздух Тура действует расслабляющее.
– Уж не думаете ли вы, мой друг, что его действие может так быстро проявиться? – спросила Матильда, вытягиваясь в свою очередь между простынями. – Мы в Туре всего несколько часов. Не правильнее было бы признать, что, где бы вы ни оказались, засыпаете сразу, как только понюхаете подушку?
В свете свечи, горевшей на табурете у изголовья кровати, Матильда различала лишь массивный профиль Этьена, который повернул к жене встревоженное лицо. Не упреком ли прозвучала фамильярная ирония ее тона? Настроение Матильды всегда оставалось для него загадкой.
– Вы жалеете об этом, моя милая? Эта привычка вам досаждает?
– Ничуть. Мне так же хочется отдохнуть, как и вам, Этьен, я тоже устала с дороги. То, что я сказала, это вовсе не упрек, а простая констатация факта.
Привычным движением, выражавшим преданность и доверие, которое, как она знала, так ценил муж, она положила левую руку на его правую, всегда вытянутую вдоль тела, когда он засыпал. Это был залог доброго согласия и дружбы, в которых они чувствовали постоянную потребность несмотря на долгие годы их брака. Укладываясь рядом с ним, Матильда поцеловала его, но этого вечернего поцелуя было бы недостаточно, если бы за ним не последовало и как бы подтвердило его пожатие связанных верностью пальцев.
– Спокойной ночи, дорогая, спите хорошо.
– До завтрашнего утра, Этьен, да хранит вас Бог!
Она повернулась задуть свечу, пламя которой их слабо освещало, и еще теплая сентябрьская ночь заполнила комнату.
Все было тихо в доме ювелира, с большим радушием принимавшего их при каждой поездке в Тур. Ни одного звука не проникало сюда и с улицы, впрочем уже пустой в этот поздний час суетливого дня.
Матильда дождалась момента, когда ровное дыхание Этьена подтвердило, что он, как обычно, быстро заснул, освободила руку и вытянулась в постели, скрестив ноги, как мраморная фигура на надгробии, чуть тронутая присущим живым стремлением к комфорту.
На какое-то время мысли ее вернулись к недельному путешествию из Парижа с купеческим Караваном, который продолжал свой путь дальше, в Борделэ, тогда как Буюнелям предстояло остановиться здесь. Погода в эти первые дни осени стояла хорошая. Окрестности были заполнены ароматом яблок, дозревавших в нескончаемых фруктовых садах, цветы осеннего безвременника усыпали поляны. На виноградниках, листва которых начинала краснеть, наливались гроздья винограда.
Прибыв в Тур около четырех часов пополудни, Этьен с Матильдой первым долгом направились к Кларанс, в ее монастырь. Как и при каждой их встрече, юная бенедиктинка была безмятежна и спокойна. В один прекрасный день на пределе выпавшего на ее долю испытания она нашла свой путь наверх, по которому и шагала теперь не оглядываясь.
Окончив трапезу в компании хозяев и распрощавшись с ними на ночь, супруги вдобавок к ежедневной молитве, сотворенной на коленях рядом друг с другом, особо возблагодарили Господа за спасение их дочери. Ей теперь, по меньшей мере, не грозят заблуждения!
Матильда несколько нервно повернулась, пытаясь улечься поудобнее. Она хорошо знала, что мысли приведут к другому ее погибшему ребенку, к Флори, которая вот уже семь лет была у них как булавка в груди… Завтра она отправится, как обычно одна, навестить эту зачумленную… Какое горе!
Со злобным упрямством, не прощая разрушения родительских чаяний, Этьен по-прежнему отказывался от встречи с той, которая их предала. Никакие мольбы, никакие просьбы, даже исходившие от жены, которой он обычно не мог ни в чем отказать, не могли его сломить, заставить изменить это свое решение.
В сотый, в тысячный раз под закрытыми веками Матильды проплывали эти неумолимые сцены того февраля, белого от снега и черного от траура, когда все они так страдали.
С той самой минуты, как служанка пришла на улицу Бурдоннэ, чтобы сообщить о смерти маленького Готье, которого нашли утром задохнувшимся в колыбели, в сознании Матильды не переставала неумолимо раскручиваться цепочка скорбных воспоминаний.
Несмотря на то что прошло уже столько лет, перед нею совершенно отчетливо вставали образы тех дней: вот тетушка Берод, стоящая перед крошечным трупом, покрытым простыней, лишь чуть поднимавшейся над ним, так он был мал, плачущая во весь голос. Ее слезы, непрерывно льющиеся из распухших глаз по глубоким морщинам, как по естественному руслу, разбиваются об намокшую от них одежду…
Вот Флори, пылающая в горячке, в какой-то отчаянной схватке сражающаяся со смертью, с жизнью, среди страданий, упреков и стыда, не оставляющих ее в покое… Многие дни… многие недели… Стонущая, кричащая, рыдающая Флори, раскаивающаяся в своих ошибках – в бреду, в котором нашел ее Филипп, срочно вернувшийся из Понтуаза, охваченный ужасом и терзаемый собственной мукой.
Боже мой! А лицо этого молодого человека, когда он после первого потрясения понял, что именно произошло под крышей его дома, их дома, в этой вот самой комнате, в которой он узнал из уст своей жены одновременно о непростительной измене и о том, как умер их ребенок!
Матильде уже приходилось слышать, что от внезапно обрушивающегося горя люди седеют за одну ночь. Своими собственными глазами она видела, как за считанные часы постарел на несколько лет ее зять. С изможденным лицом, стянутым ртом, со взглядом, обращенным в себя, к внутренним образам, уводившим его в новые бездны, с руками, сотрясаемыми нервной дрожью, Филипп вышел совсем другим из комнаты, где Флори вопила безумным голосом. «Гийом!» – в котором ужас и то, что вполне можно было назвать страстью, неразделимо смешались воедино. Галантный поэт, десять месяцев назад взявший себе в жены чистую невесту в невинности первой, только что открывшейся ему любви, на ее глазах превратился в человека с содранной кожей, лицо которого отныне выражало лишь отчаяние и отвращение.
На некоторое время он замуровал себя в комнате, выходить из которой категорически отказывался. Не разговаривал ни с кем, едва питался, отвергал всякие проявления симпатии, всякую помощь со стороны семьи.
Когда он узнал о том, что Флори снова чуть не умерла, на этот раз от выкидыша, случившегося в конце ее болезни, как ни старались это от него скрыть, когда осознал все значение этого события, когда понял, что был зачат другой ребенок, и притом в тот самый момент, когда его собственный сын агонизировал, умирая из-за пренебрежения матери к своему первейшему долгу, он ушел из запятнанного такой грязью дома.
Матильда пошевелилась, изменила положение, улегшись на бок. Что ей дает это бесконечное возвращение к несчастным событиям? Удастся ли ей когда-нибудь освободиться от этих навязчивых мыслей? Почему она должна покорно плестись за ними, как собака за своею блевотиной?
«Господи, сжалься над Филиппом, сжалься над Флори, да и над нами тоже!»
Она с тех дней не видела зятя. От Арно Матильда узнала, что тот отправился в Рим, где тщетно пытался получить у папы разрешение на аннулирование опозоренного брака, после чего жил в Италии, где рассчитывал обрести покой, которого, видимо, так и не нашел, поскольку в начале 1248 года вернулся во Францию, чтобы, как многие другие, стать крестоносцем и отправиться вместе с королем в Страну Обетованную.
Как стало известно из редких писем, шедших очень долго, которые отправившийся туда же вместе с ним Арно им присылал, Филипп принимал участие в военных действиях отнюдь не как зритель. С храбростью, которой за ним раньше не знали, он сражался в Дамьетте, потом в Мансурахе, выказав в боях неукротимую энергию человека, далекого от того, чтобы бояться смерти, готового биться с нею, как с диким зверем. Малейшая схватка была ему желанна, лишь бы давала ему шанс найти смерть. Если Бог не пожелал, чтобы он закончил свое тяжкое существование так далеко от родины, то это его стремление заметил король. Рыцарь-латник на поле битвы, он последовал за королем в плен, а вернувшись с ним вместе оттуда, жил в Сен-Жан-д-Акре сотрапезником Людовика IX, как товарищ по оружию, оставаясь притом и одним из его постоянных поэтов.
В своих последних письмах, приходивших с большими перерывами в Париж, Арно больше ничего не писал о своем зяте. Упоминал лишь как-то о путешествии, которое он должен был совершить в Египет с дипломатической миссией, о целях которой он умолчал. Чтобы прояснить это, нужно было дождаться возвращения обоих. Ходили слухи, что после смерти в ноябре королевы-матери Бланш Кастильской, регентши королевства на время отсутствия сына, король намеревался вернуться во Францию вместе с армией следующей весной или же летом.
Матильда перевернулась на другой бок. Как долго приходилось ей мучиться, прежде чем заснуть! Не плотскими мечтами, волновавшими ее теперь лишь время от времени, объяснялась ее бессонница, а заботами, которые уже много лет вызывали у нее полные опасности судьбы детей; слишком уж часто они напоминали о себе, воруя часы сна.
Итак, завтра она отправляется к Флори.
После болезни, которая вполне могла привести ее к смерти, после поставившего все под вопрос выкидыша молодая женщина, которую вырвали из рук смерти единственно заботы тетки, не чувствовала в себе сия оставаться в Париже. Отец, братья отказались от нее, муж от нее бежал, тетя Берод, к тому же умершая вскоре после этого, ходила с таким удрученным лицом, что оно было для нее еще одним упреком. Слова, произносившиеся Флори в часы бреда, подслушивали и собирали служанки, сплетничали, и в конце концов из них была построена целая городская башня, где ее осуждали и выносили ей приговор без всякого снисхождения. Ее отвергали семья, друзья, решительно все. Ее избегала даже Алиса. О Гийоме, разбившем в одну ночь несколько жизней и уехавшем далеко из Парижа, о Гийоме, виновном во всем свыше всякой меры, она ничего не хотела знать, ничего от него не ждала и отказывалась говорить о нем.
В ее шестнадцать лет Париж с его несбывшимися обещаниями оставался не больше чем городом, населенным тенями, где все напоминало ей о разрушенном счастье и о бесконечном бесчестье и говорило о не обещавшем ничего, кроме пустоты, будущем.
Своей матери, не скрывавшей своего негодования, боли, осуждения, но тем не менее не отказавшейся от нее, как другие, ей, достаточно любившей дочь, вместе с одной лишь Шарлоттой, в самом страшном из несчастий, она, постепенно выздоравливая, поведала о своем желании укрыться ото всех поблизости к Кларанс, в Пуатье, где будущая служительница церкви, единственная не обвинявшая ее, проходила испытательный срок.
Проведя несколько месяцев во мраке этого знаменитого в Пуатье монастыря, где молитва и полное взаимопонимание их очень сблизили, сестры возвратились в Тур. Кларанс дала здесь свои обеты. Чтобы не расставаться с нею, Флори решила приобрести недалеко от города, взяв деньги из своего приданого, остальная часть которого приносила ей доход, которым она жила, дом близ деревни Вансэй.
Притулившееся на опушке леса Брешнэй и окруженное садом, росшим на склоне горы, господствовавшей над долиной Шера, убежище это было достаточно изолировано от остального мира, чтобы там можно было чувствовать себя почти в полном одиночестве. Сюзанна, не покинувшая свою хозяйку, две другие служанки, нанятые уже здесь, и садовник, исполнявший также обязанности привратника, были ее единственными домочадцами. Целые дни она посвящала занятиям с детьми из сиротского приюта общины Гран-Мон, обширные владения которой доходили до здешней деревни. Не поддерживая ни с кем ни дружеских, ни просто светских отношений, она навещала только Кларанс, к которой ходила в Тур каждую неделю. У себя она принимала только мать, когда та приезжала в эти края. Радея об умерщвлении плоти, она лишила себя всего, не исключая и дорогой ее сердцу поэзии.
Матильда высвободила из-под простыни руку, почувствовала свежесть предутреннего воздуха. Но было все равно очень жарко. Постоянная бессонница приучила ее, в зависимости от того, в какие часы ночи она мучилась ею, переходить таким образом от чрезмерной внешней жары к робкому стремлению уловить собственное тепло Действительно, ужин, предложенный им хозяевами в этот вечер, был слишком обильным, это он заставлял кровь бурно течь в ее венах. Она ждала минуты, когда сможет забыться, но мозг ее разогретый еще больше, чем тело, несмотря на всю ее решимость уснуть, продолжал работать.
Хотя действительно вся жизнь ее старшей дочери казалась посвященной единственно искуплению своих ошибок, материнской чутье, однако, с некоторых пор стало замечать некое преобразование в молодой женщине, которое она тщетно старалась скрыть от других. За время многих – за пять лет – визитов к дочери у Матильды было достаточно времени уяснить себе образ жизни в Вансэе. Каждый раз в обрамлении накрахмаленных складок белого апостольника она видела одно и то же лицо, облагороженное стремлением к высшей добродетели, хоть и лишенное прелести плода, покрытого нежным пушком, но все еще гладкое, чистое, словно отмытое страданием, источавшимся из глубины глаз.
Да, до прошлого Рождества Матильда могла сказать себе, что Флори вела себя, как и подобает человеку, осознавшему свои преступления. Но с тех пор словно что-то произошло. Она не знала, что именно, но уловила в более напряженном взгляде, в возбуждении, которое ей плохо удавалось обуздывать, в некоторых ее реакциях волнение, которое не переставало тревожить Матильду.
Измученная мыслями, Матильда наконец уснула, не переставая задаваться вопросами…
Утром, с восходом солнца, так и не разогнавшего синеватой дымки, в любое время года смягчающей горизонт окрестностей Тура над долиной Луары, Матильда отправилась верхом на муле, предложенном ей хозяйкой, Беранжер Эрно, по окаймленной деревьями с уже золотевшей листвой Лошской дороге в Вансэй.
В сопровождении Маруа, которая с годами немного растолстела и чей вес казался чрезмерным для везшего ее мула, жена метра Брюнеля выехала из Тура, зажатого между крепостными валами.
На западе, недалеко от города, косой утренний свет заставлял сверкать купола и шпили колоколен базилики святого Мартина, крыши соседних домов, колокольни других многочисленных церквей и монастырей, также окруженных укреплениями, защищавшими могилу святого. Матильда мысленно обратилась к нему с благоговейной молитвой и с горячей благодарностью в память чудесного исцеления Кларанс и пообещала себе завтра же, как в каждый свой приезд, помолиться в святилище.
Она заметила, что в каждый ее приезд вокруг появлялись новые постройки вдоль каналов и ведших к ним дорог, настолько велик был престиж чудотворца, так многочисленны были толпы паломников, расположившихся там и сям, смешавшихся с крестьянами, другими окрестными жителями и все притекавшими со всех сторон новыми пришельцами, спешащими к нему за помощью; Матильда с трудом пробивалась через них, продолжая свой путь. Приходилось размещать такое количество людей, а потому все пространство между городом Туром и базиликой было буквально усеяно на всем протяжении церковными или мирскими постройками, которые почти неразрывно связывали между собой город и храм.
Погруженные каждый в свое, люди непрерывно циркулировали туда и обратно по длинному склону холма, господствовавшего над Луарой. Однако с нижней дороги, по которой ехали обе женщины, реки видно не было. Вместо этого кругом были сады и огороженные заборами наделы жителей Тура; за ними выгоны с множеством овец; кишевшие комарами болота, заполненные стоячей водой, в которых отражалось небо и которые называли здесь «водопоями»; группы ивовых деревьев, листва которых серебристо трепетала в буйную зелень. Хуторов было немного, но тем не менее довольно многочисленные стада мирно щипали траву на влажных, плодородных, заросших травой просторах широкой равнины между Луарой и Шером.
Вдали, над крутыми берегами реки, вздымался закрывавший горизонт зеленый барьер. Здесь кончалась дорога Матильды. Косогор, сбоку от которого был построен дом Флори, вписывался в непрерывную гряду холмов, поросших высокими деревьями Брешнэйского леса, темные контуры которого подчеркивали зелень травянистого ковра под ногами мулов, везших наших путников.
За излучиной Шера и вплоть до самого подножия холма дорога то и дело поднималась на длинные деревянные мостки, перешагивавшие через ручейки, выгоны, ямы для выращивания кресс-салата. Отсюда была видна река, которую бороздило множество лодок. Всадницы провожали глазами суда, доставлявшие в Тур зерно, чаще всего рожь, камень, древесину, овощи, а также громадное количество пустых бочек – ведь приближалось время сбора винограда. Вина этого района пользовались такой же высокой репутацией, как и изготовлявшиеся из винограда с Луары. Супруги Эрно угощали ими Этьена, ценившего их очень высоко.
Проехав по мосту над зелеными водами Шера, они направились к Вансэй.
Проезжая по этой деревне, находившейся не больше чем в одном лье от Тура, Матильда всегда любовалась ее гостеприимным и веселым видом. Каркасные дома с кирпичным наполнением стен, перемежаясь с залитыми солнцем виноградниками и плодовыми садами, ярусами поднимались по косогору вдоль поднимавшихся улиц, обступая со всех сторон церковь. Поскольку через деревню проходила Лошская дорога, здесь всегда было оживленное движение, но многочисленные таверны, где подавали местное вино, поглощали шумные сборища любителей выпить с окутывающим их запахом винного перегара.
– В местах, где много виноградарей, всегда хватает и задиристых кутил, – сказала Матильда, обращаясь к Маруа, служившей порой мишенью для соленых реплик. – Не нужно придавать этому слишком большого значения.
Они довольно быстро проехали центр и оказались на более тихих улочках. Как и обычно, сердце Матильды забилось сильнее, когда между кронами деревьев она разглядела в конце улицы черепичную крышу стоявшего на отшибе дома дочери.
К всегда запертой калитке вела изрытая дорога вдоль каменной стены. Матильда привычно наклонилась, не слезая с мула, чтобы взять колотушку, которой она постучала в деревянную створку. Калитка довольно быстро отворилась.
– А! это вы, мадам! Прошу вас.
Садовник, он же привратник, подался в сторону, чтобы пропустить прибывших.
Не претендовавший на особую импозантность, дом из белого камня возвышался среди каштановых деревьев. Наполовину крестьянский дом, наполовину замок с его выступающими балками и окнами с подъемными рамами, дом этот был одноэтажным, с амбаром и погребом, но без всяких башенок. Усадьбу завершали расположенные за домом, несколько в стороне, крытое гумно, давильный пресс для винограда под навесом, конюшни и все остальное, необходимое в хозяйстве.
Матильда слезла с мула, которого садовник, взяв за повод, как и мула Маруа, увел, чтобы привязать вдали от дома. Две собаки – утонченная борзая и лохматая сторожевая, – начавшие с того, что облаяли гостей, теперь следовали за ними, обнюхивая их юбки.
– Я только что думала о том, что было бы хорошо, если бы вы приехали, мама, – говорила Флори, вышедшая на шум из дома.
Она вытирала свои запачканные мукой руки тряпкой, одновременно отгоняя ею собак.
– Добро пожаловать!
Она подошла к Матильде, наклонила для поцелуя лоб, обрамленный тонким белым батистом, чуть улыбнулась одними губами, взгляд же ее оставался безрадостным.
Эта двадцатидвухлетняя женщина, принимавшая мать в месте своего добровольного изгнания, лишь отдаленно напоминала ту девушку, веселость которой так естественно заполняла родительский дом на улице Бурдоннэ. Похудевшее, словно иссеченное бурей лицо ее утратило свою детскую округлость, на нем проступили скулы, нарушившие плавность черт. Пока еще на нем не было ни одной морщины, но обтягивавшая скулы кожа выглядела словно какой-то неживой. Талия оставалась тонкой, шея круглой, но плечи немного ссутулились, как под гнетом тяжкого бремени. У Флори был вид человека, уцелевшего при катастрофе, но во всем своем облике сохранившего отпечаток и словно бы запах несчастья.
– Я вас отрываю, дорогая?
– Ну что вы! Вы же хорошо знаете, как я вам рада! Я готовлю лепешки для приютских детей. Они уже почти готовы. Остается лишь поставить их в духовку. Об этом позаботится Мариетта.
Матильда взяла дочь за руку. Подошла борзая и потерлась об их ноги, сторожевая же скрылась в направлении конюшен.
– Погода такая хорошая, Флори, что просто не хочется входить в дом. Может быть, прогуляемся по саду?
– Взгляните лучше на мой виноград. Вы сможете его попробовать, он почти созрел, и там нас никто не побеспокоит.
Выйдя из-под каштановых деревьев, они прошли через огород, прежде чем оказались в удаленном уголке сада, отгороженном живой изгородью. Они подвинули жердь и оказались в винограднике, который содержался в полном порядке: правильными рядами растения сбегали по обработанному склону холма; среди начинавших рыжеть и краснеть листьев наливались гроздья, отливавшие цветом меди.
Флори сорвала гроздь и протянула ее матери:
– Вино в этом году будет неплохим, хотя в августе и было много дождей.
– Очень хороший виноград. Я попрошу у вас несколько гроздей для отца.
Матильда считала, что надо возобновить с Этьеном разговор о дочери, которой он не желал видеть. Этот виноград показался ей, разумеется, искусственным, но все же единственным возможным предлогом, устанавливавшим между ними видимость связи. Они подолгу говорили о метре Брюнеле, о его здоровье, делах, о жизни в Париже. Флори все это интересовало, она никогда не забывала при встрече с матерью спросить об отце, но обе они отказались верить в возможность изменения позиции, занятой отцом.
– Я приготовлю вам корзину, которую вы возьмете с собой, когда будете возвращаться.
И для самой Флори все было не так, как прежде. В присутствии Матильды ей не удавалось не испытывать вместо чувства доверчивой гармонии прошлого нежную тревогу, всегда настороже, отмеченную чувством вины. Глядя на морщины у рта матери, круги вокруг ее светлых глаз, седые волосы, проглядывавшие в массе когда-то таких черных, всегда выбивавшихся из-под вуали, она говорила себе, что это она виновата в этом разрушении, что не столько возраст, сколько страдания так старят ее мать, которой всего-то сорок лет.
– Среди этих лоз трудно ходить, дочка. Пойдемте лучше обратно в сад.
В сопровождении борзой, обнюхивавшей каждый клочок земли в поисках дичи, взявшись за руки, они остановились перед изгородью, ели ежевику, потом дошли до яблонь и грушевых деревьев, пробовали их плоды, сражаясь за них с осами, со знанием дела осматривали грядки с салатом, капустой, тыквой, последние розы, мяли между пальцами, как любили это делать когда-то в своем парижском саду, стебли чебреца, садового чабёра, чтобы ощутить их запах, болтали о вещах, хорошо знакомых обеим, чтобы оживить прошлое, ностальгия по которому их одинаково мучила.
– Посмотрите, мама, как прекрасны еще цветы шалфея. Хотите, я соберу для вас букет?
Тон ее казался непринужденным, слова оставались такими же, как и всегда, но куда делась их естественность?
В тот самый момент, когда Матильда задавала себе этот горький вопрос, она заметила, как ее дочь зарделась, словно от волнения, с которым была не в силах совладать. Несмотря на годы и на пережитые испытания, Флори по-прежнему краснела до самой шеи при всякой неожиданности, при всяком замешательстве или воспоминании.
Матильда поколебалась – не заговорить ли о Гийоме, но и на этот раз отказалась от этой мысли.
Разве лишь не по слухам было известно о срочном отъезде меховщика, препоручившего своему приказчику управление лавкой на Малом мосту? Кажется, он потом, избегая, казалось, самого себя и всех остальных, путешествовал по Азии, прежде чем вернуться во Фландрию, где, как прошел слух, и обосновался. Это все, что было известно Брюнелям. Может быть, Флори была об этом осведомлена лучше? Как бы это могло быть? Вообразимо ли, чтобы человек, убивший ее сына и сломавший ей жизнь, осмелился преследовать ее в изгнании? Если даже допустить, что ее безумная страсть пережила все и могла ее снова взбудоражить, какой прием должна была бы подготовить ему обесчещенная, опустошенная женщина, лишенная им всего, что было ее счастьем и будущим? Об этом не могло быть и речи.
По молчаливому взаимному согласию они остановились под ореховым деревом. Под ним траву усыпали орехи. Сильный запах сочных листьев и наполовину расколотой скорлупы обдал их едкой свежестью, терпкой, как тонизирующий напиток, напомнив им времена, когда они с друзьями каждой осенью ходили в окрестности Парижа за орехами, которые сбивали палками с деревьев. Все это было лишь сладкими воспоминаниями.
– Разумеется, вы пообедаете со мною, мама Я приготовила обед, который вам понравится.
– Охотно пообедаю. Вы же знаете, как мне дороги минуты, проведенные наедине с вами.
Такой случай уже представлялся им несколько раз, и обе сотрапезницы сохраняли теплое воспоминание о моментах, когда за общей едой удавалось почти восстановить согласие минувших дней.
Зала, в которую они вошли, была обширной, пол ее был выложен керамической плиткой. Стены украшали зеленые драпировки – любимый цвет Флори. В камине развели яркий огонь, потрескивавший под колпаком большого камина, который один занимал всю заднюю часть комнаты. Перед камином стоял стол, накрытый на две персоны, и два стула с высокими спинками по бокам. Большой сундук, два резных кофра, ларь для хлеба, посудный шкаф, несколько табуретов составляли меблировку, которую украшали разбросанные везде подушки и стоявшие в разных местах букеты цветов – на полу и всюду – как любила мать Флори. Помещение дышало опрятностью, воском, зеленью, пылавшими поленьями: то был запах домов одновременно на улицах Бурдоннэ и Писцов, ощущавшийся уже при входе в залу, как некая дань, воздаваемая тому, что было и что не забывалось, но также и как свидетельство преемственности, во все времена и при всех бедах, домоводческих достоинств, выживающих при любых катастрофах.
Через полуоткрытую дверь на кухню было видно только несколько медных кастрюль. Третья комната, справа, была комнатой Флори.
– Когда я думаю о вас, дорогая, а это, как вы хорошо знаете, бывает очень часто, я представляю вас сидящей почти всегда, по меньшей мере в дождливую пору, у этого камина, за шитьем, за плетением кружев, а то и рифмующей строки стихов. Полагаю, что я в этом не ошибаюсь.
– Действительно, не очень, хотя я реже бываю здесь, чем в приюте Гран-Мон, где, как вы знаете, проходит самая светлая часть моей жизни.
– Расскажите же мне об этих детях, которые вам так дороги, дочка. Мне хотелось бы с ними познакомиться, поскольку они вас так занимают.
– Если бы вы могли их навестить вместе со мною, они понравились бы вам сами по себе, а вовсе не потому, что их люблю я, мама. Это маленькие создания, изголодавшиеся по любви.
Вошла Сюзанна в сопровождении другой служанки.
– Обед готов, госпожи, пожалуйте кушать.
Она уважительно поздоровалась с Матильдой: «Добро пожаловать!» Изменилась и она, стала казаться более сдержанной, менее наивной, чем прежде. Ее верность была большим благом для Флори, когда все от нее отвернулись. Между ними завязались прочные связи, основанные на уважении, как, впрочем, и на своего рода сговоре. В Вансэй она была одновременно посвященной в тайны подругой и экономкой хозяйки.
– Так примемся же за обед, мама.
Расправляясь с яйцами, поджаренными с грибами, затем с жареной свининой с черносливом, пакусывая фруктами из сада, сырами с соседней фермы, они говорили о сиротах Гран-Мона, судьба которых занимала и даже поглощала Флори, потом об Арно, от которого было так мало писем, о Бернаре и Лодине, поженившихся и ставших родителями четырех живых детей, а пятый умер, предпочитая, однако, не задерживаться на этой теме.
– Их маленькая Бланш, как мне кажется, будет очень хорошенькой. Она уже и теперь очень привлекательна.
– Я плохо представляю себе Лодину в роли матери семейства. Я знаю ее с этой стороны только с ваших слов. В моем сознании она остается такой молодой!
– Она изменилась. После рождения каждого ребенка в ней растет уверенность в себе, она утверждается все больше в роли матери, буквально расцветает.
Флори созерцала огонь в камине. Лежавшие на столе ее руки были словно лишние, когда уже не надо было ими манипулировать, чтобы накладывать и резать еду. Грусть, которой она не пыталась скрыть от Матильды, сутулила ее плечи, пригибала шею. Говорить или слышать что-либо о материнстве было для нее мукой, и все же она постоянно возвращалась к этому, словно растравляя рану, подвергая себя бесконечному наказанию, не давая притупиться угрызениям совести.
– Вашей сестре Жанне только что исполнилось пятнадцать, – вновь заговорила жена ювелира, явно желая сменить тему разговора. – Она похожа на меня. Из всех вас она больше всего напоминает мне мою юность, за исключением того, что менее торопится выйти замуж, чем когда-то я.
– За ней по-прежнему ухаживает наш друг Рютбёф?
– Он, по-моему, не отступит от этого ни за что на свете! Он заваливает ее стихами и другими знаками внимания. Она же понимает, что ему не бывать ее мужем, и смеется над ним! Ей достаточно удовольствий от рыцарской любви, по крайней мере сейчас, чтобы не влюбиться в мужчину – она просто влюблена в саму любовь!
– Может быть, эта склонность более глубока, чем вы думаете. В конце концов, почему бы ей не выйти за него замуж?
– Потому что он беден, как Иов! Ни семьи, ни ремесла в руках… Ваш отец никогда не примет зятя-нищего, без единого су, без гроша в кармане… Даже если он поэт!
– Он, разумеется, прав, однако никогда не знаешь…
– Конечно, но об этом и думать нечего, Этьен на этом стоит твердо.
Несчастная судьба старших дочерей делала метра Брюнеля одновременно намного более осторожным и более непримиримым по отношению к младшим. Твердо решив не допустить того, что произошло с их сестрами, он опекал их с такой заботой, которая порой превращалась в тиранию. Матильда пыталась предостеречь его от чрезмерных мер, которые могли дать результаты, обратные тем, которых он ожидал, но наталкивалась на горечь, очень близкую к отчаянию, и в конце концов отказалась от своих попыток. К тому же и сама она была не далека от того, чтобы признать правильность такой политики.