Текст книги "Дамская комната"
Автор книги: Жанна Бурен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
IV
– Я жила историями о феях и очень любила рассказы о рыцарях, – сказала Жанна. – Впрочем, я уже рассказывала вам о своем детстве!
– Я не устаю о нем слушать, – признался Рютбёф, – оно так отличалось от моего.
– Бедненький маленький мальчик из Шампани!
– Вы все смеетесь, мадемуазель, а ведь я знал гораздо чаще голод и холод, чем уют и развлечения.
– Сочувствую вам и не хочу, чтобы вам впредь пришлось жаловаться на пустой желудок, милый поэт. Попробуйте-ка моих каштанов.
Своими длинными, но отнюдь не худыми руками, пальцы и ладони которых говорили об уравновешенности характера и суждений, девушка вынула из огня несколько каштанов, которые незадолго до этого положила печься. Сидя рядом с Рютбёфом среди разбросанных подушек в большой зале дома на улице Бурдоннэ, Жанна была в прекрасном настроении. Ей нравились и доставляли огромное удовольствие занятия музыкой, чтение стихов, бесконечная болтовня в тепле от большого камина – уют, надежная крыша над головой, присутствие людей, дружба.
Она бросила в золу, смешанную с раскаленными угольями на каменном поду камина, пару пригоршней каштанов, скорлупа которых теперь с треском лопалась. Она взяла несколько штук и очистила для Рютбёфа. Ее пальцы, кое-где запачканные сажей, пахли древесным углем.
За окнами шел дождь. Начало ноября, как всегда, было сырым, серым, угрюмым. Больше не хотелось задерживаться в саду, где на слишком длинных, уже без листьев стеблях подгнивали последние розы; наоборот, тянуло в дом, в его уют, где витали запахи супов или же яблочного пирога, аромат теплого вина и пряностей.
Друг Арно изменился, отяжелел. Было легко ошибиться на его счет: тот, кто не обратил бы внимания на остроту взгляда, на живость лица и ума тоже, на его находчивость и внимание, не задумываясь, отнес бы Рютбёфа с его неуклюжим телом, толстым загривком, с кулаками виноградаря скорее к рабочим, ожидавшим работы на Гревской площади, чем к пользовавшимся любовью парижан менестрелям. Не наделенный ни красотой, ни элегантностью, ни бросавшейся в глаза утонченностью, он был, однако, не лишен черт, вызывавших интерес. Его длинный нос всегда словно принюхивался к ветру, стараясь уловить в нем какие-то доступные только его восприятию колебания, а рот с хорошо прорисованными губами говорил о тонкости, о которой умалчивало все остальное. Жанна говорила про себя, что душа ее воздыхателя была благородной, а тело грубым. Поэтому-то первая ее очаровывала, а второе оставляло безразличной.
– Наша королева Маргарита скоро возвратится из святой земли, – сказала Жанна. – С ее возвращением снова забурлит жизнь двора с ее весельем и ухаживаниями. Поэтические состязания, к которым, кажется, после ее отъезда потеряли всякий интерес, снова возобновятся с полной силой. У вас будет случай блеснуть среди этих знатоков своими достоинствами, которые не могут оставить их безразличными.
– Мне хотелось бы быть в этом так же уверенным, как вы, мадемуазель! Увы, видимо, я рожден под темным знаком, омрачающим мой горизонт. Боюсь, что удачи мне не видать.
– Вы еще слишком молоды в свои двадцать три года, чтобы рассуждать о своей судьбе так, словно за плечами у вас целая жизнь!
Разумеется, я еще не стар, но уже имел достаточно дела с врагами, как внутренними, так и внешними, и могу перечислить их, не рискуя ошибиться. Еще ребенком я уже боролся с нищетой, невезеньем, с внутренней слабостью. Столкнувшись с ними вплотную, я не могу игнорировать их отвратительных сторон, их суровости и уродства. Поэтому не ожидайте от меня, мадемуазель, что я пойду по жизни пританцовывая, беспечно улыбаясь. Я из тех, кому все дается трудно. И верьте мне, слава не составляет исключения, если, конечно, ветер каким-то совершенно необычным образом не подует в мою пользу!
Жанна повторяла себе, что без нее, без ее поддержки этому парню грозит мрак самой черной горечи. Она испытывала при этом удовлетворение человека, считающего себя полезным тому, которым он больше всего восхищается.
Достаточно чувствительный, чтобы не замечать этого аспекта дружбы, которую он воспринимал как дар Божий, как одну из редких сладостей своей жизни, наш менестрель укреплял в девушке веру в себя, что было благом для них обоих.
– Скоро в Париж в рядах главных сил армии вернется Арно, – говорила Жанна. – Не сомневаюсь, что, как только он встретится с вами, не преминет рассказать вам о короле и королеве, ведь он стал одним из близких им людей. Они поручали ему важные миссии в Египте, которые он успешно выполнил, что упрочило его положение при дворе. Уважение, которое он всегда к вам питал, поддержанное мной, если это понадобится, его рекомендация позволят вам занять положение, принадлежащее вам по праву.
– Я люблю слушать, как вы с таким прекрасным пылом говорите о моем таланте, мадемуазель! Вы единственная верите в меня, единственная, поддерживающая мое мужество. И верьте мне, я в этом очень нуждаюсь! К сожалению, я неудачлив и упрям. Вы же знаете, какие бы трудности ни встали передо мной, я полон решимости делать свое дело, как люди строят храм, не считаясь ни с тяжестью труда, ни со временем. Я посвящу этому свою жизнь. Посмотрим, удастся ли мне довести свой проект до конца, завершить его, но я чувствую в себе потребность работать над ним, необходимость творить. Я могу столько сказать, столько выразить! Профессия менестреля меня больше не удовлетворяет. Она лишь способ зарабатывать кусок хлеба; я хочу писать драмы, сказания, фаблио [2]2
Фаблио – пересказ анекдотического события в прозе или стихах. (Прим. ред.)
[Закрыть], лирические поэмы, грустные песни, сатирические произведения, оды Богоматери.
Он взял несколько аккордов на вьели [3]3
Старинный струнный инструмент, приводимый в действие с помощью рукоятки, наподобие шарманки. (Прим пер.)
[Закрыть], с которой никогда не расставался, стал напевать вполголоса, подбирая мелодию, и запел, импровизируя, низким голосом.
Откинувшись на подушки, Жанна слушала его, не переставая то заплетать, то расплетать по привычке, сохранившейся с детства, обе черные косы, обрамлявшие ее лицо, очень похожее на материнское. Крупнее Матильды, с такими же черными волосами, чистой кожей, с красивым разрезом глаз, более мягких благодаря менее выраженному синему цвету, сравнимому с небом Иль-де-Франса весенним утром, скорее красивая, чем хорошенькая, она сохраняла даже сейчас, когда ею овладела какая-то истома, сдержанность, оставшуюся с нею навсегда. Несмотря на свой восторженный характер, на приверженность к некоторым взглядам и проблемам, на пыл, с которым она участвовала в спорах, в ней всегда чувствовалась неуловимая холодность, часто не позволявшая досужим молодым людям отпускать слишком легкомысленные шутки по ее адресу, когда она проходила по улице.
– Вы меня наводите на мысль о прекрасной розе, присыпанной инеем, – говорил ей поэт. – К вам не осмеливаются прикоснуться, опасаясь этого белого убора.
– Но я вовсе не ледяная, дружок, верьте мне! В моей груди бьется очень горячее сердце!
– Я имел в виду алую розу, мадемуазель, а вовсе не белую!
Они посмеялись вместе над этим выходом из положения, но Жанна незаметно позаботилась о том, чтобы принять более скромный вид.
– Я вполне могла бы пройтись голой по Малому мосту так, чтобы никому и в голову не пришло отнестись ко мне неуважительно, – часто говорила она своей кормилице с оттенком печали в голосе. – Моя голова – как голова святой в церковном витраже!
– На слишком полагайтесь на это, девочка, отвечала Перрина. – Не одного такой вид заставил потерять голову быстрее, чем при вызывающем поведении. Некоторые мужчины предпочитают отдавать свою душу девственнице, приближающейся к ним с опущенными глазами.
– Не видела ни одного такого, – нетерпеливо парировала девушка. – Вряд ли таких много в нашем городе…
В этот момент ее занимала одна лишь музыка Рютбёфа, и она больше не сетовала на его внешность. Ее очаровывал ритм мелодии, тщательно выбранные слова, рифмы…
– Слушая вас, – проговорила она, когда последние аккорды смолкли, затерявшись в стенах залы, – чувствуешь такое восхищение, что возникает единственное желание: подражать вам.
– Что вам мешает это сделать? По-моему, ваша семья не обделена стихотворным талантом. Разве ваша сестра не посвятила себя когда-то поэзии?
– Да, это так, но именно из-за нее я и отказываюсь от сочинительства. Я не могу допустить, чтобы думали, что я подражаю Флори в чем бы то ни было. Я вообще не хочу ни на кого быть похожей, я хочу, чтобы у меня была своя собственная индивидуальность, присущая мне одной.
Отворилась дверь. Вместе с ветром в комнату ворвалась Мари, громко захлопнувшая за собой дверную створку.
– Ну и погода! Я насквозь промокла!
Она сняла плащ с капюшоном, стряхнула его, подняв облако капелек воды, и подошла к камину, чтобы согреться. Лежавшая у ног Жанны крупная левретка поднялась и направилась к вновь пришедшей, заботливо обнюхала ее подол, затем, в знак признания ее своей, уселась на задние лапы, а передние положила на еще не округлившиеся плечи девочки. И принялась энергично облизывать лицо с раскрасневшейся на холоде нежной кожей в обрамлении пепельных волос. Несмотря на свой высокий рост, младшая дочь Брюнелей была пока лишь эскизом женщины или, скорее, слишком крупным ребенком, худым и нескладным, неловким во всем, за что бы она ни взялась. Застенчивая, она краснела при малейшей попытке приближения к ней, опускала серые глаза и замыкалась в молчании, из которого вывести ее было нелегко.
Годы юности, сознание того, что обе они были изолированы от остальной семьи из-за своего возраста, объединяли Жанну и Мари прочной связью, укреплявшейся взаимопониманием. Однако, сама того не желая, старшая подавляла сестру своей жизненной силой, что вызывало в ней глухой протест.
– Я напекла каштанов. Хотите?
– Нет, спасибо.
Она снова взяла свой мокрый плащ, удостоверилась в том, что на месте шкатулка, в которой она держала краски, кисти, эскизы миниатюр, и направилась к лестнице.
– Родители еще не вернулись?
– Пока нет, но скоро будут здесь, если, конечно, в дороге не случится ничего непредвиденного.
Мари вышла.
– Поскольку ваши отец и мать должны вот-вот вернуться из Турени, будет лучше, если я не слишком здесь задержусь, – заметил Рютбёф. – Мое присутствие будет лишним в момент их прибытия.
– Почему же? Моя мать чтит ваш талант.
– Я развлекаю ее и не больше того.
– Нельзя быть таким недоверчивым, мой друг! Не судите о том, чего не знаете. Она ценит ваши стихи не меньше, чем музыку, уверяю вас, и не имеет ничего против нашей дружбы.
– Пусть так. Но с метром Брюнелем дело обстоит совсем иначе.
– Он с подозрением относится к сочинителям стихов, это верно, но, возможно, у него есть для этого причины. Не следует также забывать, что он прежде всего торговец, обязанный уделять больше внимания материальным вопросам, нежели поэзии. Учитывая его положение, следует считать вполне нормальным его опасение, как бы его дочери не увлеклись занятиями, в которых он видит лишь соблазны и опасности. Я часто говорила об этом с мамой, и она мне кое-что объяснила. К тому же я очень люблю отца… во всяком случае, достаточно люблю, чтобы терпимо переживать наши расхождения.
– Тем лучше для вас, мадемуазель! Позвольте, однако, мне остаться при своем мнении… Но как же при таком предубеждении метр Брюнель относился к призванию вашей старшей сестры?
– Не знаю. Когда она ушла из дому, я была еще ребенком и подобные вещи меня не интересовали.
Рютбёф положил вьель на колени, как если бы в этом инструменте содержался ответ на его вопросы. Он отлично помнил свадьбу Флори, на которой присутствовал вместе с трио друзей, теперь разлетевшихся во все четыре стороны. Арнольд в святой земле, Гунвальд Олофссон вернулся в родную Норвегию, Артюс повешен. Увы! Что сталось с ними, с его товарищами по прежним дням? Один мертв, двое других исчезли из виду… А блестящая новобрачная, которой жизнь, казалось, дала все? И ей жизнь не принесла того, что было обещано блестящей перспективой. После того несчастья, которое как смерч обрушилось на короткий расцвет ее юности, в каком одиночестве влачит она свои лишенные надежды дни?
– Ну вот что. Я становлюсь скучным, – сказал он, встряхнувшись, – и рискую стать неприятным гостем. Пора мне восвояси со своими грустными мыслями, чтобы не омрачать этот дом.
Он завернулся в свой старый плащ, спрятал под полой вьель, поклонился Жанне, смотревшей на него и не добавившей больше ни слова, и наконец покинул эту комнату с ее уютом и теплом, растворившись в черном ноябрьском дожде.
В воротах он встретился с мужчиной его возраста, который наспех ответил на приветствие и нырнул во двор. Под капюшоном с завернутыми краями он узнал Бертрана Брюнеля.
«Вот человек, идущий по стопам своего отца, – подумал он. – Он сколачивает неплохое состояние, ведет торговлю, делает детей, обеспечивает им будущее. Каким нищим я себя чувствую рядом с ним, но свободным и способным на все!»
Бертран вошел в залу, где оставленная своим гостем Жанна по-прежнему сидела у камина.
– Да хранит вас Бог! Я пришел, чтобы обнять родителей, – сказал он, прислоняясь спиной к камину, по привычке расставив ноги. – Однако они, как я вижу, еще не прибыли.
– Мы их ждем. В последнем письме они писали, что приедут сегодня или завтра. Не хотите ли вы доесть эти каштаны вместе со мной?
– Почему бы и нет?
У него были длинные, ловкие пальцы, научившиеся в мастерской ювелира с успехом выполнять любые манипуляции.
– Как дети?
– С ними все в порядке, но Томас, как видно, задаст Лодине хлопот. Не ошибусь, если скажу, что это будет сильная личность в нашем семействе!
– Лишь бы он не был похож характером на нашу бабушку Марг!
Они одновременно рассмеялись, это опасение высказывалось их родней при рождении каждого ребенка.
– Можно иметь твердый характер, но чтобы он был не таким тираническим, – поддержал Бертран.
Смеясь, он по-прежнему далеко откидывал назад голову, и на горле у него при этом резко выделялся кадык. По-прежнему худощавый, благодаря своему сильному костистому каркасу, он создавал впечатление прочности, надежности, которое служило большим основанием для репутации серьезного человека. Не знавший колебаний, не испытавший поисков юности, уже не безрассудный жуир, как когда-то, став взрослым, он вел себя теперь как глава семьи, хороший коммерсант, компетентный и авторитетный.
С ее решительной самоуверенностью, свойственной возрасту, Жанна со своим максимализмом не всегда была покладистой и мягкой. Она судила своих старших, давала им свои оценки, ничего им не прощала. Если Арно и Кларанс, окруженные в ее представлении какой-то золотой легендой, пользовались не только ее расположением, но и восхищали своей самоотверженностью и своим выбором, если она очень любила Бертрана, то Флори она безапелляционно осуждала.
– Надеюсь, что родители приедут в добром здравии, – сказала она, развивая свою мысль. – Болезнь отца, очевидно, трудно досталась им обоим.
– Судя по письмам, он, по-видимому, совершенно поправился.
– Надеюсь на это! Но в Турени у них было много других забот и много возможностей попортить себе кровь! Вы знаете не хуже меня, как это бывает. После серьезных неполадок со здоровьем всякие заботы не доставляют большого удовольствия, и я буду совершенно удовлетворена не раньше, чем уверюсь в том, что они не прикрашивали действительность, чтобы нас не беспокоить.
Бертран молчал, он подумал о прошлом, которое было лишь смутным для Жанны, но таким близким для него самого. В противоположность своей юной сестре он не мог вспоминать о Флори без сожаления и печали. Он вновь видел ее накануне того фатального вечера, со свойственной ей грацией горностая словно летевшую над месивом грязного снега, покрывавшим Большой мост в котором увязали прохожие. Под капюшоном, подбитым серым мехом, ее светлое лицо с разрумянившимися щеками, поднятое к небу, ее взволнованные глаза, в которых он не уловил тогда грядущих бед, ее элегантный силуэт в бархатном одеянии, удалявшийся от него легкими шагами к несчастью. Почему на следующий же день, в последующие дни, охваченный ужасом, потрясенный, подавленный стыдом, всеобщим отступничеством, он не набрался смелости выступить против всеобщего ропота, защитить ту, которую все осуждали? Позднее он часто упрекал себя за это, но тем не менее ничего не предпринимал, не зная, как будет принят любой жест с его стороны. Впервые в жизни отступив перед ложным стыдом, позднее он не посчитал возможным, хотя и был далеко не убежден в его справедливости, возвысить свой голос против наказания, которое всем казалось справедливым. Ему не хватило смелости, нежности к сестре! Не сказано ли: «Судимы будете по любви»?
Жанна, следовавшая своей мысли, прервала размышления брата.
– Однако ошибки, которые нашим родителям приходилось прощать в прошлом, делают их более предубежденными по отношению ко мне и к Мари, чем в свое время к вам, – сказала она, покачивая головой. – В особенности отец следит за нами с такой строгостью, которая диктуется именно его прошлыми разочарованиями.
– Бедненькие жертвы! Действительно, вас стоит пожалеть, обеих!
– Вы все смеетесь! Вы больше здесь не живете и не имеете никакого представления о том, на какой привязи нас держат. Ведь даже моего бедного Рютбёфа с каждым разом, когда он осмеливается здесь появиться, принимают в этом доме все хуже и хуже.
– Я только что видел его выходящим отсюда! Впрочем, и в самом деле, с его манерами оборванца скорее хочется подать ему милостыню, нежели принять как достойного гостя!
– Вы рассуждаете точно как отец! Вы разочаровываете меня, Бертран! Я полагала, что вы способны проявить больший интерес к такому таланту, каким наделен он, и что вас не делает слепым простоватая внешность этого юноши.
– Я охотно соглашаюсь с тем, что он хороший поэт.
– Хороший поэт! Но это вдохновенный поэт, прошу вас, поверьте мне!
– Ладно, ладно, Жаночка, не сердитесь! Я допускаю, что у вашего воздыхателя славное будущее, но, чтобы быть в свою очередь честной, признайтесь, что в настоящее время вид оборванца не говорит в его пользу.
– Для того, кто судит по внешнему виду, он действительно непривлекателен, но в этом ли дело! Здесь важно мнение того, кто способен поставить богатство духа впереди толщины кошелька!
– Ладно, пусть будет так, будем считать, что вы из таких!
Бертран со смехом взял в руки косы сестры, поднял их над ее головой, украшенной обвивавшей лоб простой шелковой лентой, и уложил их на ней в виде короны.
– А вот и муза будущего великого поэта, – торжественно провозгласил он. – Остается только ожидать гениального произведения!
– Оставьте меня, ничего вы не понимаете, ничего, ничего!
На верхней площадке лестницы внезапно появилась Мари и как смерч ринулась вниз. За нею чуть медленнее, но не менее возбужденная, выставив вперед живот, бросилась Тиберж.
– Вы что, не слышите? – воскликнула на бегу девушка. – Стучат же в ворота! На улице полно народу. Не иначе, как это родители!
Да, это были они. Супруги Брюнель сошли на землю из экипажа в виде закрытых носилок, запряженного сильными лошадьми – одна впереди, другая сзади. Осторожная Матильда настояла на таком виде транспорта, вместо того чтобы ехать верхом. Разумеется, так было медленнее и дольше, но она опасалась, как бы долгий путь в седле не повредил еще совсем недавно выздоровевшему Этьену.
– Мы уже давно должны были приехать, – заметил последний, расцеловавшись с детьми. – Дождь размыл все дороги, рано становится темно, и за день мы проезжали очень мало. Эта обратная дорога мне показалась целой вечностью!
– Говоря откровенно, я тоже отнюдь не жалею, что снова дома, – призналась Матильда дочерям. – Я очень ждала скорейшего конца пути.
– Я как раз приготовила добрый ужин, чтобы вы согрели свои внутренности, – с довольным видом проговорила Тиберж. – Вы, должно быть, очень намерзлись за столько дней на большой дороге!
– Нас спасали от холода меховые пологи, подушки, а также кирпичи, которые для нас нагревали при каждой смене лошадей, да и горячее вино, которое мы пили каждый раз, когда представлялся случай, – объяснил Этьен. – Надо признаться, каждая мелочь была заботливо предусмотрена.
Пока слуги занимались багажом на улице, вся семья собралась в зале, вокруг камина.
– Не утомило ли вас это долгое путешествие, несмотря не все принятые меры предосторожности? – заботливо спросил Бертран отца. – Я нахожу, что вы похудели. Мы так беспокоились о вашем здоровье!
– Не удивляюсь этому, сын, я же вас знаю! Действительно, на этот раз я был на волосок от смерти, – признал ювелир. – Слава Богу, у меня сильный организм. Ваша мать, которая все поставила на ноги, чтобы не дать мне умереть, нашла врача, который помог мне поспорить со смертью.
Он бросил на жену один из тех полных признательности и привязанности взглядов, которые его детям приходилось не раз замечать и раньше.
– Нам помог и святой Мартин, – заметила Матильда. – Мы не переставали молить его о милости.
– Как раз это я и хочу сказать, дорогая: небо и земля! Кому когда-нибудь было дано знать свою долю?
– Мы здесь тоже много молились о вас, – заверила Жанна метра Брюнеля. – Не раз читали девятидневные молитвы.
– Я и не ждал от вас другого, дочки! Спасибо. Я закажу сразу же благодарственную мессу в приходской церкви. За мое выздоровление и за благополучное возвращение в Париж.
Наступило молчание, нарушавшееся лишь ворчанием Тиберж на служанок, подававших прибывшим теплое вино, бокалы и сотовый мед.
Никто пока еще не осмеливался заговорить о Флори, о ее примирении с метром Брюнелем, об их пребывании в Вансэе, о новостях, могущих изменить жизнь семьи. Но все об этом думали.
– Приходите завтра пообедать с нами – вместе с Лодиной и с детьми, – сказала Матильда Бертрану, который стал собираться домой, совсем недалеко, на улицу Лавандьер, где он теперь жил. – Мы с отцом будем очень рады вас видеть снова за нашим столом.
Последние дни пребывания в Турени прошли гладко. Этого хотела Матильда. Прежде всего нужно было, чтобы Этьен окончательно оправился. Поэтому она не говорила с Флори о своем открытии, об увиденном в щель между плохо подогнанными друг к другу створками ставня в одну прекрасную ночь, мысль о котором, однако, ее не оставляла. Она не говорила об этом ни с дочерью и ни с кем другим. За время этого молчания ее тайна стала казаться ей такой тяжкой, как плод во время беременности. Она душила ее. Однако, хорошо понимая, как важно поддерживать вокруг мужа гармонию между людьми и вещами – ведь он так остро воспринимал все окружающее, – не допускать никаких объяснений, которые могли бы повредить его полному выздоровлению, ей удавалось не выдавать себя.
Оказаться наконец дома, вдали от той, которая вновь стала предметом ее тревоги, было для нее большим облегчением. Присутствие детей, атмосфера собственного дома, безыскусственный прием со стороны прислуги был для нее благом.
Переодевшись и вернувшись к своим домашним делам, окинув отвыкшими глазами мебель, ковры, другие обычные предметы, она принялась за суп с приносящим отдохновение ощущением покоя. Сидя за столом напротив мужа, рядом с дочерьми, она почувствовала тепло, совсем не связанное ни с дымившимся паром горячим супом, ни с огнем в камине, которое разливалось по ее телу, возвращало ей мужество, согревало оцепеневшее сердце.
– Я рада, дети мои, тому, что теперь позади все эти недели, пережитые нами, – говорила она дочерям после предобеденной молитвы. – Трудно выразить, как мы с отцом хотели снова быть с вами, жить вместе своей обычной жизнью.
– Не надо оставлять нас на такое долгое время, – вздохнула Мари, которая находила спасение от людей и от своей собственной робости только под крылом родителей. – Когда вас нет, дом так невесел!
– Или же берите нас с собой в свои паломничества, – проговорила Жанна. – Кажется, климат Турени более мягок, а нравы более приятны, чем в Париже.
– Там, конечно, потеплее, но я предпочитаю жить на берегах Сены, чем Луары, – сказал метр Брюнель, – здесь больше жизни.
– Я не согласна с вами, мой друг, – возразила Матильда. – В Туре также можно проводить время очень весело. Надо только хорошо устроиться. Мы чувствовали себя там, в особенности в этот раз, как птицы на ветке!
– Мне бы там быстро наскучило.
– Почему это? Не потому ли уж, что там обсуждаются менее важные дела, чем в столице? – лукаво предположила Матильда. – Как я посмотрю, интерес к какому-то городу зависит для вас от торговли, которой там можно заниматься!
– Вовсе нет! Вы навязываете мне слишком корыстные мотивы, дорогая! Я постыдился бы на вашем месте!
Как давно ни он, ни она не испытывали такого ощущения разрядки, хорошего настроения, удовлетворения! На какое-то время тучи были разогнаны.
– Как все-таки хорошо чувствовать себя дома, – сказал Этьен. – Это можно оценить лишь после того, как человек был долго лишен собственной крыши над головой. По существу, не важно, где он постоянно живет. Важно иметь, теперь это я хорошо понял, где-то на свете такое благословенное место, как вот это, где чувствуешь себя хозяином, в кругу собственной семьи, в собственных стенах! Все же остальное – бродяжничество!
Жанна стала думать о том, что ее отец усталый старик, прозаически будничный, довольствующийся малым, забывший свою молодость и вкус ветра, летящего мимо открытой двери…
– Как там Флори? – прошептал Бертран в ухо матери, перед тем как уйти домой.
– У нее все в порядке, и она нас прекрасно приняла. Отец с ней наконец помирился. Это только начало. Надеюсь, что нам удастся теперь восстановить более нормальные семейные отношения.
На следующий день этой теме было отдано должное. За столом, где собрались все парижские Брюнели, об отсутствовавшей говорили с естественностью, которая свидетельствовала о том, насколько все изменилось в ее пользу.
Превратившаяся в результате замужества, супружеской любви и материнства в миниатюрную рыжую женщину, чьи действия и уверенность в себе имели мало общего со сдержанностью ребенка, которым она была раньше, Лодина, однако, по-прежнему была, по всей видимости, заворожена негладкими судьбами Кларанс и Флори. Как только она узнала о добром расположении своего свекра к последней, она принялась задавать многочисленные вопросы о находившейся в добровольном изгнании родственнице. Метр Брюнель охотно отвечал. Матильда же чувствовала себя неловко. Она говорила о доме Флори, о саде, о сиротах из Гран-Мона, но избегала слишком восхвалять ее добродетели, истинную цену которым знала только одна она.
Жанна, слушавшая родителей, отметила про себя некоторую разницу в тоне их рассказов, но молчала.
Потом заговорили о Кларанс. Если Лодина и сохраняла дорогое ей воспоминание о прошлой дружбе и говорила о юной бенедиктинской монахине только с почтительностью и преданностью, она не проявляла такого жадного интереса к ее жизни, как ко всему, связанному с Флори. Это было молча отмечено Матильдой.
– Я дала бы многое, чтобы с ней повидаться, – сказала молодая женщина, словно бы догадавшись о мыслях свекрови, не спуская глаз со своей старшей дочери Бланш и следя за тем, как она справляется с бланманже, впервые поданным ей за столом взрослых. – Мы с нею были так близки…
– Кларанс при каждой нашей встрече говорила о вас, – сказала Матильда. – Она молится за вас, за нас всех. Она вас любит по-прежнему, это несомненно, но через Господа и в Нем.
– Да, я знаю, мама. Она время от времени пишет мне письма, такие же прекрасные, как послания апостола Павла!
– К счастью, она не может вас услышать, дорогая! – воскликнул Бертран. – Ее скромность не вынесла бы такого сравнения!
Он взял руку жены, сидевшей слева от него, и поцеловал ей пальцы. Между ними царило согласие, правда не безусловное, знавшее порой и потрясения. Властный, в то же время несколько беспокойный и упрямый характер мужа, хотя и жаждущего любви супруги, довольно часто ставил их по разные стороны. Никакого ущерба эти стычки, а порой и насмешки не наносили. Они, разумеется, достаточно сильно любили друг друга, чтобы не переходить границ, и слишком дорожили своим союзом, не допуская даже мысли о том, чтобы подвергнуть его опасности.
– Итак, заключил Бертран, – Флори вновь допущена в круг семьи. Все мы рады этому. Ее отвержение было нашей болью и не могло продолжаться вечно.
– Однако… если бы я не был на пороге смерти… я не уверен, что так скоро вернулся бы к тому, что тяготило нас вот уже семь лет как единственное мыслимое решение. Вероятно, я был бы неправ, – признался метр Брюнель. – Я пришел к этому с опозданием, благодаря вашей матери, которая сразу же почувствовала, что моя болезнь – это благо, которое позволит мне помириться с нашей дочерью.
– Она сильно изменилась?
– Не очень. Она немного похудела… но больше всего поражает не это. Нет. Нечто другое: она стала другой…
Жанна и Мари упивались тем, что при них говорилось. Итак, паршивой овце позволено присоединиться к стаду! Обе девушки делали из этого вывод о том, что семейные связи восторжествовали над самыми худшими препятствиями и что нет такого большого греха, который в конце концов не был бы прощен. По разным причинам, но они обе чувствовали какое-то смутное удовлетворение. Жанна говорила себе, что, если она в один прекрасный день уйдет из дому с Рютбёфом, родители ее не смогут отнестись к ней строже, чем к Флори. Мари была несколько шокирована в своем представлении о чистоте, требуемой от женщин в окружавшем ее мире, но от этого не меньше восхищалась отцом и матерью, способными на такое великодушие.
Подали молодых куропаток в сахаре, с капустой. Метр Брюнель открыл поставленный перед ним ящик с пряностями, ключи от которого всегда хранились в его кармане. Ему нравилось выдавать собственными руками перец, протертый мускатный орех или тмин.
– Еда в Турени так же вкусна, как здесь? – спросил Бертран.
– Да, конечно, сынок. Это край бонвиванов. Там, например, кроме всяких обычных блюд, подают щуку в сливочном масле с кислым вином – это просто чудо!
– Черт побери! Вы разжигаете мой аппетит и желание туда съездить!
– Почему бы и нет? Вы можете поехать вместе со мной в одну из моих поездок, например, во время ярмарочного сезона. Ездили же вы со мной в Шампань или во Фландрию. Пора изменить направление. В конце концов, у вас две сестры на берегах Луары, где, кстати, у нас есть и некоторые деловые связи.
– Мне бы тоже хотелось там побывать, – вставила Лодина.
– Не вижу для этого никаких препятствий, – кивнул метр Брюнель, поднимая свой бокал, чтобы посмотреть на горящие свечи через молодое вино с собственного парижского виноградника. – Смена обстановки всегда полезна.
Все уже принялись за пирожки с яблоками, когда послышался стук у ворот. По мощеному камнем двору простучали каблучки, дверь открылась, и вошла Шарлотта.
