Текст книги "Дамская комната"
Автор книги: Жанна Бурен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
– Ты хорошо знаешь, что я в семье белая ворона, – отвечал тот, чье худое и изящное лицо напоминало лезвие клинка. – Я отвержен своими близкими, поэтому мне пришлось породниться с теми, кто разделяет мои потребности, а именно: в женщинах и в игре!
Небрежным движением он слегка коснулся обильной груди девицы с косами, затем, повернувшись к рожкам из полированного бука, взял один и влюбленно повертел его между пальцами, унизанными кольцами.
– Я предлагаю не мешкая разделаться с нашим ужином, – продолжал он, принимая из рук слуги блюдо с селедкой. – А как только покончим с ней и со всем остальным, можно будет перейти и к серьезным вещам, то есть к игре в кости!
– Лучше бы вам заняться мной, – вздохнула девица.
– Погоди, погоди, Амлина-причесанная, – бросил Рютбёф, – хватит тебе ныть. Ты же не хуже меня знаешь, что с нами троими ты без работы не останешься! Немного терпения, черт побери! После вина игра, после игры постель!
Он смеялся, но в его смехе слышался некий раздраженный вызов, не ускользнувший от внимания друзей. Однако, зная его обидчивость, они ничем этого не выказали.
Они поговорили о последних стычках между студентами, питавших обычно все разговоры на горе Сент-Женевьев; после селедки перешли к сыру, к сотовому меду, очищенному миндалю и пряникам. И крепко пили.
Наступил вечер. Колокола церкви Сен Северен возвестили вечернюю молитву. Вокруг каждого стола, где теперь горела свеча, клиенты таверны сгрудились плотнее, локоть к локтю, дыша друг другу в лицо, словно заняв оборону от темноты и разгулявшегося за окнами холодного ветра, противопоставляя им свои крошечные общины единомышленников, живые островки, освещаемые каким-то дышавшим дружбой желтым светом, в которых они черпали чувство товарищества, братства и тепла.
Со стола все убрали, и они принялись за игру.
– Эти кости для нас большой убыток, – вздохнула Амлина-причесанная. – Из-за них вы больше ухаживаете за госпожой Удачей, чем за нами!
– Помолчи же, – воскликнул Железная Рука. – Ты ничего не потеряешь, поверь мне, если потерпишь немного! Вот только выиграю на оплату комнаты, девочка, а потом уж и тебе скажу пару слов!
Рютбёф играл так, словно хотел спустить последнее. За долгие годы у него выработался сначала вкус, а потом и потребность к этим вливаниям надежды, тем более привлекательным, что границы возможного каждый раз отодвигались до самой зари. Почему бы ему в один прекрасный день и не выиграть? Деньги были ему нужны. Чтобы одеться, снять комнату получше, завоевать положение, в котором ему отказывали, чтобы иметь время для творчества, отказаться от этой грошовой профессии менестреля, низводившей его до уровня фокусников, тогда как он чувствовал, что в нем живет поэтический мир, ожидающий лишь момента, когда он сможет проявиться…
Сначала ушли несколько выигранных су, потом он играл в долг, под будущий заработок, который принесет ему развлечение публики, это такое ненавистное ему занятие.
Это был какой-то адский круг, какое-то проклятие.
В эту ночь он понял это особенно ясно. Униженный, мрачный, злой на себя и на других, он с каждым часом, с каждым проигрышем чувствовал, как в нем поднималась черная волна безнадежности, отчаяния и отвращения к себе. Играл он исступленно, а пил так, словно хотел утопить в вине свой непризнанный талант.
Проигравшийся в дым, пьяный как от ярости, так и от выпитого, позабыв о своих товарищах, дремавших на столе или храпевших под ним, он вышел, шатаясь, уже под утро, не думая о патрулях ночной стражи, в кусавшую лицо стужу этих самых тяжелых часов ночи.
Его рвало, он плакал, бормотал ругательства.
Наутро его нашли на улице Сен-Жак, в грязи, под строительными лесами.
Полураздетый под своим пальто, проиграв свое красное одеяние с желтым колпаком менестреля, в одних штанах, он прижимал к груди свою виель, с которой, несмотря на ярость своей безумной страсти, не согласился расстаться.
VI
Чтобы удостовериться в том, что козье молоко исправно проходит через тряпицу на горлышке керамической бутылочки, Флори осторожно вытянула ее изо рта ребенка, которого кормила. Несколько белых капель попали на подбородок малыша. Она вытерла их чистым платком, прежде чем снова вложить ему в рот эту соску, которую он зажал беззубым ртом и стал всасывать животворную жидкость.
– Он такой хорошенький, ваш малыш, – сказала молодая женщина, кормившая грудью другого грудничка, такого же приемыша приюта. – Мой какой-то хилый.
– Именно поэтому и было решено, что он должен получать женское молоко, – объяснила монахиня, наблюдавшая за кормлением. – Ничто не может заменить материнское молоко, но когда матери нет, мы всегда предпочитаем соске кормилицу!
В большой комнате, где выстроились в ряд колыбели, было тепло. Хотя в высоком камине день и ночь горели целые охапки дров, по комнате то и дело катали железную тележку, наполненную горячими угольями.
– Мне больше нравится заниматься малышами, чем четырех– или пятилетними, – проговорила другая женщина, пеленавшая на большом столе в центре комнаты уже накормленного ребенка. – Они покладистее и такие маленькие!
Флори молчала. Она думала о том, что ее сыну было бы уже семь лет, что за ним могла последовать целая вереница братьев и сестер. Скольким детям дала бы она жизнь, не обернись все так, как случилось, если бы она осталась верной супругой Филиппа?
Она осторожно прижала к груди упитанное тельце. Заботы о чужих детях не всегда приносили ей желанный покой. Наоборот, эта работа часто пробуждала в ней ностальгию и, разумеется, не приносила ей удовлетворения. Она знала, что все эти хрупкие жизни, которым она помогала окрепнуть, навсегда уйдут от нее, когда сироты будут усыновлены теми, кто заберет их с собой.
С того времени, как она посвятила себя этому делу, Флори наблюдала, как росли, расцветали, а потом исчезали увозимые отсюда младенцы, впервые получившие пищу из ее рук, которых она выхаживала от простуды, чьи постели приводила в порядок, чьим развитием восхищалась и чьи недостатки ее огорчали.
Она привязывалась к каждому, искала сходство с тем, кого потеряла, а потом, в один несчастный день, когда его забирали у нее, чтобы передать другим, она долго чувствовала щемящую тоску, которая бесконечно терзала ее жаждавшую материнства душу, не давая ей покоя и постоянно возвращая ее к одному и тому же вопросу, поскольку здесь это был только самообман.
Молоко в бутылочке кончилось. Она отложила ее в сторону, подняла на вытянутых руках младенца, имевшего очень довольный вид. Это был мальчик со светлой кожей и с серыми глазами. Его подобрали в Туре, в углу церковной паперти. О нем не было ничего известно. Как ничего не было известно и обо всех тех, кого принимали в приют. В тысячный раз спрашивала себя Флори о том, как мать может отказаться от того, кому дала жизнь, и думала, что об этом следует скорее жалеть, чем осуждать.
Она подождала, пока ребенок срыгнет, потом сменила пеленки и уложила его в колыбель.
Защищенные длинными занавесками из белого полотна, эти крошечные корзинки из ивовых прутьев выстроились в строгом порядке по стенам комнаты.
Возвышавшаяся у стены, противоположной камину, кровать прикрепленной к заведению кормилицы выглядела как наседка, следившая за своими цыплятами.
– Маргарита превосходна, – говорила сестра Сесиль, занимавшаяся палатой новорожденных, – но у нее есть излишняя склонность командовать женщинами, приходящими сюда кормить наших младенцев! Она держит себя как пчелиная королева в улье!
Флори без пререканий принимала советы и распоряжения. Не участвовала и в более или менее явном соперничестве между теми, кто кормил грудью, и дававшими соску. Считая нормальным различие между настоящими кормилицами и такими, как она, Флори не чувствовала себя ущемленной превосходством первых над вторыми.
– Мне кажется, я сделал все, что нужно, – сказала она сестре Сесиль. – Перед уходом я зайду в новую палату, где, как мне известно, меня кто-то ждет!
– Если у вас есть время, мадам, пожалуйста, зайдите! Там, несомненно, в вас очень нуждаются, не говоря уже о том, что вы сделаете счастливым еще одно маленькое существо!
Флори вышла из теплой палаты с ее запахом присыпки из ирисового корня и свежего молока и направилась по длинному коридору в палату больных.
В приюте царила абсолютная чистота. Каждый год, перед Пасхой, заново белили стены и перегородки, три раза в год полностью обновляли постели.
Молодая женщина знала, что все расходы заведения покрывали крупные взносы благотворителей из жителей Тура. Она и сама, кроме того что работала в приюте, постоянно вносила сюда что могла.
Флори вошла в палату, только что пристроенную к основному зданию вместо старого лазарета, который был очень мал. В просторной палате стоял десяток кроватей, которые, к счастью, заняты были не все. В Гран-Моне не держали детей старше семи лет – это был возраст, с которого разрешалось усыновление, – поэтому и здесь это были маленькие деревянные кроватки, выстроенные вдоль стен. Их отделяли одну от другой белые льняные занавески.
В палате хлопотали монахини в длинных чистых стихарях, надетых поверх платьев из коричневой саржи, подбитых каракулем, и в белых головных уборах с коричневой вуалью. Им помогали несколько новопостриженных.
Поздоровавшись с некоторыми знакомыми ей монахинями, Флори направилась к одной из кроватей. Под красным одеялом, подбитым овчиной, между чистыми простынями лежала крошечная фигурка. Это была девочка лет пяти, со светлыми волосами, выбивавшимися из-под заботливо завязанной белой повязки, лежавшая без сил в жару, слишком непосильном для нее. Припухшее, красное от высокой температуры детское лицо утратило свежесть, присущую ее возрасту, и нетронутым остался лишь синий свет в глазах.
– Агнес, Агнес… – тихо позвала Флори.
Девочка открыла глаза и тут же их закрыла. На ее обычно улыбчивом лице читалось выражение отрешенности, покорности, изнеможения, свойственное тяжело больным детям. Она попробовала было заговорить, но тут же закашлялась.
Меня беспокоит ее состояние, – сказала молодая женщина подошедшей к ней новенькой.
– Жар ее очень утомляет, – призналась будущая монахиня. – Ей трудно дышать, и она жалуется на боль в груди.
– Вчера я, по совету метра Авлина, вашего доктора, сделала ей припарку на спину из муки с горчицей, от которой, казалось, ей стало полегче.
– Да, я знаю. Утром мы это повторили. К сожалению, улучшение было недолгим.
Флори под одеялом нащупала тонкую руку, чтобы проверить пульс. Ребенка потряс новый приступ кашля.
– Я пою ее отваром нашего приготовления, который обычно дает хорошие результаты, – добавила новенькая. – Мы готовим его из лечебных трав нашего сада: цветов полыни, корня гравилата, листьев и цветов репейника – и подслащиваем медом. Это отличное средство от кашля.
– Доктор прописал также сироп из мака-самосейки и просвирника…
– Мы давали его, но в малых дозах, ведь она еще такая маленькая…
Обе женщины с тревогой думали об ответственности перед этим маленьким доверчивым существом, о котором заботились фактически они одни.
– Мы думали было устроить ей теплую ванну, – вновь заговорила новенькая, движением подбородка указав на большую металлическую ванну на медных колесиках, которую можно было перевозить из одной палаты в другую. – В некоторых случаях это очень помогает сбить температуру. Однако доктор Авлин не посоветовал. Он опасается, как бы она снова не простудилась, когда ее будут вытирать после ванны, перед тем как уложить в спальный мешок.
– Он, наверное, прав. Что еще мы можем сделать?
Одна из монахинь, которой было поручено готовить отвары из трав и другие прописанные лекарства, подошла к ним со словами:
– Я нашла рецепт мази на случай простуды для натирания утром и вечером груди больного. Сейчас я ее приготовлю и сразу намажу эту бедняжку.
– Дай Бог, чтобы это помогло! – пробормотала Флори, инстинктивно поворачиваясь к алтарю, возвышавшемуся в конце палаты.
Перед дарохранительницей горела масляная лампа с красным стеклом – символ вездесущности Бога. Ей никогда не давали погаснуть.
Помолившись про себя, молодая женщина остановилась на минуту у изголовья кровати Агнес. Жар, страдания, которые терпел этот ребенок, вызывали в ней боль и муку.
Потом, воспользовавшись тем, что маленькая больная лежала с закрытыми глазами, она подошла поочередно к каждой кровати, где в этот трудный декабрь лежало больше больных катаром бронхов и ангиной, чем желудком, как в летние месяцы. Зная всех детей по имени, она играла с ними, рассказывала им старинные легенды, раздавала им палисандровый сахар, кусочки которого всегда были припасены у нее в кармане.
Флори вышла из палаты больных. Прежде чем направиться домой, она зашла в столовую, где ужинали старшие дети. Они питались вместе с монахинями, а подавали еду послушницы, за которыми надзирала помощница настоятеля.
– Им, видно, нравится этот суп на миндальном молоке, – заметила Флори.
– Это одно из их любимых блюд, – подтвердила сестра. – Поэтому мы его готовим часто.
Молодая женщина не задержалась там, где в тот день она не была нужна. Она прошла через бельевую, где белье громадными стопками лежало в массивных шкафах, которые, несмотря на свои размеры, не могли вместить все. Поэтому оно было уложено на полки и в сундуки, стоявшие вдоль коридоров, в пошивочной и даже в хлебные лари.
В комнатушке дежурной сестры Флори надела свое подбитое мехом пальто.
– На улице сегодня не холодно, – заметила монахиня, – но воздух очень влажен, что не полезно тем, кто не может похвастаться крепким здоровьем.
С неба сыпался моросящий дождь. Мороз, необычно свирепый для этих краев в начале декабря, стоял недолго, на зато дождь не прекращался целую вечность. Конца ему не было видно. Вышли из берегов реки. В Вансэе Шер затопил окружающие луга. Луара тоже вот уже несколько дней грозила прибрежным полям.
В хорошую погоду Флори обычно ехала домой верхом на муле. Зимой за нею приезжал на крытой двуколке ее портье Шарль, которому она доверяла. В назначенный час он ждал ее около приюта.
Доехали они без помех. Уже становилось темно, когда молодая, женщина оказалась дома.
Ее встретили запахи супа из тыквы и вареной курицы. Появилась прыгавшая от радости левретка. Устремившись к Флори, до конца натянула свою цепь сторожевая собака.
– Приходил с визитом к вам суконщик из Блуа, – доложила Сюзанна хозяйке, снимавшей пальто, в складках которого сохранился запах туманных полей. – Он сказал, что не может вас подождать, но что вернется обязательно.
– Надеюсь, что он не будет меня беспокоить завтра, – отозвалась Флори. – В воскресенье мне хочется чувствовать себя в покое. К тому же он с некоторых пор приходит повидать меня слишком часто, этот суконщик!
Служанка рассмеялась.
– И уж наверняка не потому, что вы ему не нравитесь!
– Замолчи же! Ты сама не понимаешь, что говоришь!
Уже несколько месяцев она спрашивала себя, известно ли что-нибудь слугам о ее личной жизни. Неосторожность, допущенная Гийомом в начале их связи, ночи в башне, утренние расставанья – могло ли все это ускользнуть от прислуги? Можно ли спрятать от тех, кто живет рядом с вами, свои волнения, опасения, следы, оставленные на лице удовольствием, или же следы слез, вызываемых волнением? Несмотря на полное согласие между нею и Сюзанной, Флори понимала, что уважения Сюзанны достаточно для того, чтобы не поднимать этой темы. Действительно, служанка не выказала ни малейшего удивления по поводу явной странности решения хозяйки продолжать спать в башне после отъезда ее родителей. Такое отсутствие любопытства казалось молодой женщине многозначительным. Когда люди не удивляются, это говорит о том, что они все понимают.
То что она получала от Гийома, не было счастьем, это было чувственное возбуждение, из которого она выходила лишь, чтобы снова погрузиться в бездну своего самого глубокого раскаяния. В ее жизни человек этот был одновременно воплощением и добра и зла. В его объятиях она буквально бредила, вдали же от него чувствовала себя обретшей свободу. В чем состояла истина ее сердца? Она избегала задавать себе вопрос, навязчивая идея которого никак не помогала ей разрешить свои сомнения.
Ей казалось, что после отъезда родителей ее будут меньше мучить тревожные мысли. Эти надежды не оправдались. Разумеется, она больше не дрожала от страха, что для них откроется происходящее в ее доме, но ее мучила совесть. Если ей удалось скрыть от них свою двойную жизнь, то она понимала, что не окружила их тем теплом, на которое они были вправе рассчитывать. В конце их пребывания у нее мать показалась ей озабоченной, чем-то омраченной. Чем же? Не зародились ли у нее какие-нибудь сомнения? Невозможно! Однако ее поведение выдавало какой-то душевный надлом…
Флори снились какие-то горькие сны. Наутро она вскочила с постели в комнате, обжитой ею в башне, где ощущение одиночества ее вовсе не успокаивало. Впечатление от ужасного сновидения, во время которого ей представилась Агнес, давило на ее смятенное сознание. Она видела в колыбели, в которой когда-то на улице Писцов спал маленький Готье, больного ребенка, звавшего ее с протянутыми к ней руками. Наклонившись, она заметила, что детское лицо, смотревшее на нее стеклянным взглядом, стало синим, как лицо ее мертвого сына… Ужас сбросил ее с кровати, швырнул на скамеечку для молитвы, где она долго плакала, обхватив голову руками.
Неужели ее будет постоянно преследовать воспоминание о преступном деянии, ответственность за которое она разделила с Гийомом? Неужели нет никакой возможности стереть в ее памяти эти ужасные, эти чудовищные часы?
Сюзанна, пришедшая, чтобы разжечь камин и принести для Флори горячую воду, застала молодую женщину все еще на коленях.
– Мне приснился кошмарный сон, – объяснила она, чтобы оправдать распухшие глаза и несчастный вид. – Я опять видела труп Готье…
– Полно, полно, мадам, гоните подальше от себя этого бедного ангелочка! Старайтесь не думать о нем, – посоветовала служанка, наполняя водой, от которой валил пар, деревянную бадью, обитую изнутри мольтоном, в которую должна была погрузиться Флори. – Зачем без конца к этому возвращаться? Зачем приходить в такое состояние? Его не воскресить, а ваш цвет лица испортят такие часы без всякой пользы для кого бы то ни было!
Флори понимала, что в служанке говорило не отсутствие тонкости, а настойчивое желание видеть ее освободившейся от ее видений.
– Ты, наверное, права, – согласилась она, чтобы не огорчать служанку. – Но понимаешь, я не в состоянии управлять своими снами. Твой здравый смысл, как и моя собственная решимость, ничего не меняют.
Чтобы наполнить бадью, нужно было принести несколько больших жбанов воды. Шарль принес их из кухни и поставил у двери комнаты. Сюзанна входила и выходила, циркулируя от порога к камину, перед которым купалась Флори, и обратно.
Флори безразлично позволила вымыть себя, растереть, надушить, одеть, причесать, почти не замечая всего этого, так она была занята сама собой.
Затем она позавтракала, потом, поскольку дождя не было, отправилась верхом на муле в Вансэй, где отстояла утреннюю службу, как всегда, когда не уезжала в Гран-Мон.
Возвращаясь из церкви, где она с застывшей душой следила за молитвой, она встретила на дороге всадника.
– Добрый день, дорогая мадам!
Со времени их знакомства Бернар Фортье окружал Флори заботами, которые она считала чрезмерными.
– Я приезжал, чтобы пригласить вас от имени моей сестры пожаловать к нам на воскресный обед.
– Поблагодарите, пожалуйста, мадам Эрно за приглашение, которое меня очень трогает, но, увы, я не могу сегодня поехать в Тур.
– Говорил же я Беранжер, что нужно было предупредить вас заранее!
– Не укоряйте ее. В любом случае, даже если бы заранее приняла ваше любезное приглашение, я была бы вынуждена отказаться от своего слова.
– Вы нездоровы?
– Ничуть. Я чувствую себя прекрасно. Просто одна из детей, которыми я занимаюсь в Гран-Моне, находится в тяжелом состоянии. Поэтому я решила, против обыкновения, вернуться сразу же в приют, чтобы провести весь день около нее.
За минуту до этого Флори и сама не знала, что в ее уме зреет подобное решение. Впрочем, без угрозы очутиться на этом рауте, идти куда ей совершенно не хотелось, возможно, она его и не приняла бы с такой твердостью.
– Мне так жаль, что вы не можете принять моего приглашения!
Чтобы разговаривать в более спокойной обстановке, они по молчаливому согласию остановились.
Внезапно Бернар Фортье сошел с лошади.
– Поскольку я, увы, больше с вами не увижусь сегодня, на что я так надеялся, не могу ли я просить вас, дорогая мадам, пройтись немного со мною по этой дороге?
Поскольку она не могла, не рискуя оказаться невежливой, отказаться от просьбы молодого суконщика, Флори в свою очередь соскользнула с седла. Прежде чем она коснулась ногами земли, две сильные руки подхватили ее, чтобы помочь. Какую-то секунду она была прижата к груди Бернара Фортье и почувствовала, как бьется его сердце. Без всякого позерства она высвободилась из объятий, которые можно было объяснить просто как естественную помощь, и, отступив на шаг, потянула за повод мула.
– Нельзя сказать, чтобы утро было слишком теплым, – проговорила она. – Нам не следует долго здесь оставаться, чтобы не простудиться.
– Не беспокойтесь, я буду краток.
Они шли рядом, за ними следовали лошадь и мул.
– Так вот, – снова заговорил Бернар, – я хо тел задать вам один вопрос. Всего один.
Он набрал воздуха в легкие, собрался с духом.
– Как смог ваш муж чуть ли не сразу после женитьбы покинуть такую женщину как вы, и отправиться с королем в святую землю? Как можно вас оставить, имея право рассчитывать на вашу любовь?
– Не кажется ли вам, что вы проявляете, пожалуй, слишком большое любопытство?
– Если я доставил вам неприятность своим вопросом, прошу вас простить меня.
– Прощаю. Только не старайтесь больше получить ответы на вопросы о вещах, которые вас не касаются. Почему вас занимают наши с мужем отношения, которые не имеют ничего общего с вами?
– Потому что все, что касается вас, небезразлично мне!
Флори остановилась, опустила голову, потом зашагала снова.
– Ну а это и вовсе лишнее, – проговорила она. – Так вот к чему вы клоните!
– Что в этом плохого? Вы молоды, прекрасны, покинуты. Вы понравились мне при первой же встрече. Разве вам, как и мне, не естественно пожелать соединиться в нашем одиночестве, поскольку мы оба свободны?
Молодая женщина вновь остановилась.
– Прежде всего я не свободна, – возразила она. У меня есть муж. И вообще вы отдаете себе отчет в том, что только что мне предложили? Отдаете себе отчет в том, что обращаетесь со мной как с распутной девкой?
– Флори!
– Я запрещаю вам называть меня по имени! Отныне я вообще запрещаю вам говорить со мною о ваших оскорбительных поползновениях! Кроме того, у вас больше не будет случая докучать мне, как вы позволили себе это сегодня я запрещаю вам появляться в моем доме, пока вы не образумитесь!
– Умоляю вас!
– Нет. Я принадлежу одному мужчине, знайте это, даже если он далеко, и я не из тех, кто ищет успеха в отсутствие мужа! Возвращайтесь в Тур, это лучшее, что вы можете сделать. И оставайтесь там! Вы нанесли мне оскорбление, достаточное для того, чтобы мне долго не захотелось встречаться с вами!
Она видела, как в нем желание поплакаться боролось со страхом окончательно ей не понравиться. Второе чувство взяло верх. Он поклонился.
– До свидания!
Флори вернулась домой.
«Какое проявление добродетели! – думала она. – Какое прекрасное негодование со стороны женщины, бесстыдно обманывающей мужа с тем самым мужчиной, который является причиной несчастья, разделившего нас. Какая милая уловка! Я только что заявила, что принадлежу одному-единственному мужчине – нужно ли при этом называть его имя – будь то Филипп или Гийом? Да и знаю ли я это сама? Если бы этот бедолага, которого я только что поставила на место, сомневался по поводу того, как я провожу большинство своих ночей, он не стал бы делать подобных предложений, а просто повалил бы меня без лишних слов на землю под забором!»
Сделать себе такое признание нелегко. Она со слезами упала перед своим алтарем.
– Что с вами, мадам? Я могу чем-нибудь вам помочь?
Это был голос встревоженной Сюзанны.
– Нет, ничего. Дело все в той же маленькой Агнес, она так больна, что я не могу и подумать о том, чтобы оставить ее там одну, в такой опасности. Я поеду к ней и попытаюсь помочь ей выжить.
Не пожелав съесть ничего, кроме нескольких ложек супа и кусочка сыра, она отправилась в Гран-Мон.
Опять моросил дождь. Несмотря на брезентовый верх двуколки, Флори вошла в палату больных детей совсем окоченевшей. Теплый воздух от камина и от тележки, полной раскаленных углей, показался ей удушающим. Она сбросила толстый плащ, набухший от влаги, и спросила сиделку.
– Что Агнес?
– Все так же. Ничего нельзя сказать. Она дремлет, кашляет, порой пошевелится и снова засыпает. В общем ни лучше, ни хуже, чем вчера.
– Я побуду около нее.
– Но сегодня воскресенье…
– Я не стану делать что-то особенное. Хочу молиться за нее, сидеть с нею, разговаривать, следить за тем, чтобы ей было хорошо.
– Как пожелаете. Но ведь сказал же Господь. «Суббота для человека, а не человек для субботы»?
Флори уселась у изголовья кроватки девочки. Она решила заняться ею с таким вниманием, с такой нежностью, на какую способна только мать, которой следовало бы быть на ее месте.
Не раздумывая больше о побуждавших ее к этому причинах, Флори принялась за дело. Она давала ребенку подслащенный сироп мака и мальвы, натирала грудь и хрупкую спину мазью, приготовленной сестрой-фармацевтом, поила растворами, расхваленными новенькой послушницей, сопровождая все это тихими песнями, молчаливой молитвой; само ее присутствие было таким благотворным, что метавшийся в жару ребенок чувствовал его целительный свет.
Вокруг Флори шла своим чередом жизнь приюта, в согласии и покое. Все пятеро больных малышей также требовали внимания. Они играли, на что-то жаловались, чего-то просили, смеялись и плакали, что-то бормотали. В палату входили монахини, следя за их состоянием, подходили то к одному, то к другому, снова уходили. Хлопотала послушница. Переходя от одной кроватки к другой, она поправляла постели, давала питье… Служанки подносили целые куски стволов деревьев для камина, уголь для обогрева. Когда было нужно, Флори помогала им всем, а затем быстро возвращалась к изголовью кровати Агнес.
День прошел, и наступил вечер.
– Я поужинаю и буду спать здесь, около нее. Пожалуйста, сообщите моим слугам, что я останусь в Гран-Моне столько, сколько понадобится.
Она знала, что, по всей вероятности, этой ночью в башню придет вернувшийся из своей поездки Гийом. Тем хуже. Позднее она объяснит ему, после того как выходит Агнес, почему впервые не смогла его принять.
Заставив ребенка выпить немного молока, взбитого с яичным желтком, чуточку мальвазии с медом, хотя девочка сначала ото всего отказывалась, она поела немного и сама, прежде чем улечься на принесенном служанкой матраце, застеленном простынями, одеялами и меховым пологом для ног, рядом с Агнес.
Думая о том, кто в эти минуты, наверное, дрогнул от холода, дожидаясь ее в Вансэе, о другом, которого отправила обратно в Тур, о своем мертвом сыне, об этой больной крошке, Флори, спавшая плохо, пережила странные часы. Она часто вставала, чтобы посмотреть, не раскрылась ли Агнес, дать ей лекарство, и лишь изредка глаза ее смыкались от усталости, но почти сразу же ее короткий сон прерывали шаги дежурной монахини, шелест простыней, кашель, шепот, сдержанное движение, неясные шумы общей палаты.
Несмотря на приступы кашля, сотрясавшие ее, девочка спала лучше, чем Флори. На рассвете ей послышалось, что ее позвал ребенок, и она в очередной раз склонилась над крошечным спящим тельцем. Ей показалось, что отечность лица спала, что дыхание стало более спокойным.
В последовавшие часы улучшение стало еще заметнее. Во время ежедневного обхода врача он также констатировал улучшение ее состояния.
– Температура упала, она кашляет меньше, это хороший знак, – сказал он. – Эта малышка на пути к выздоровлению!
Губы Флори зашептали благодарственную молитву. Она сделала ребенку туалет, не ожидая сестры, которая мыла всех по очереди.
Прошло утро, обед, послеобеденный отдых, были тщательно выполнены все наставления врача, снова начались сказки; день подходил к концу.
– Агнес намного лучше, – заметила послушница. – Вы можете спокойно возвратиться домой, мадам, чтобы отдохнуть. Вы это заслужили.
– Действительно, кажется, опасность миновала…
– Больше ей ничто не угрожает. Будьте спокойны. Через два-три дня ваша подопечная будет снова играть со своими друзьями.
– Слава Богу! Я так боялась за нее.
– И мы тоже Спасибо вам за все, что вы для малышки сделали.
Поскольку Флори не посылала за своим экипажем, ее отвезли домой на приютской двуколке.
По пути ее преследовала мысль о выражении, которое употребила послушница: «Ваша подопечная». Она долго раздумывала над этим.
– Мне кажется, что этой бессонной ночью я приняла решение, – сказала она Сюзанне за ужином.
– Берегитесь, мадам! Плохой сон порождает плохие идеи!
– Эта идея хороша, я в этом уверена. Послушай лучше: я серьезно намерена забрать Агнес из приюта Гран-Мон к себе. Я воспитаю эту девочку как свою собственную, а. потом и удочерю. Таким образом, у меня будет кого любить всю жизнь. Я к ней очень привязалась, и, думаю, и она меня любит. Агнес очень мила, ты сама в этом убедишься. Уверена, что она и тебе понравится.
Только входя в свою комнату в башне, она сказала себе, что Гийом, вероятно, не будет рад водворению третьего лица под крышей дома его возлюбленной. Однако эта уверенность ничего не изменила в ее решении: она его переубедит, вот и все!
Сюзанна помогла ей приготовиться ко сну, набила камин дровами и удалилась.
Уставшая, не зная, одна ли она проведет ночь или же нет, Флори улеглась в постель и заснула.
Проснулась она, почувствовав, что на нее смотрят.
– Уже поздно? – спросила она, не вполне соображая, что говорит.
Стоявший около кровати Гийом не ответил на ее вопрос и вместо этого задал свой:
– Знаете ли вы, что я ждал вас здесь вчера вечером в смертельном волнении долгие часы?
Флори приподнялась на локте. Спала она, должно быть, не очень долго. Свечи выгорели лишь наполовину.
– Я очень огорчена, мой друг, но, не зная, как найти Дени, я не смогла вас предупредить.
– Сильно сомневаюсь в этом!
Она наконец осознала жестокость его тона, горечь произнесенных слов.
– Гийом, прошу вас, не сердитесь на меня. Я сейчас вам все объясню…
