355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жан-Жак Руссо » Юлия, или Новая Элоиза » Текст книги (страница 12)
Юлия, или Новая Элоиза
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 00:06

Текст книги "Юлия, или Новая Элоиза"


Автор книги: Жан-Жак Руссо



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 57 страниц)

Чем же может похвалиться сословие, принадлежностью к коему вы так гордитесь? Что совершает оно ради славы отечества или счастья человеческого рода? Смертельный враг законов и свободы, что же породило оно в большинстве стран, где занимает столь блистательное положение, кроме тирании и угнетения народов? Смеете ли вы, живя в республике, почитать сословие, уничтожающее добродетели и человечность, сословие, похваляющееся институтом рабства, сословие, каждый представитель которого стыдится быть человеком! Прочтите летописи своего отечества. [73]73
  Здесь множество неточностей: кантон Во никогда не являлся частью Швейцарии; он завоеван бернцами, и жители его не являются ни гражданами, ни независимыми людьми, а подданными. – прим. автора.


[Закрыть]
Какими заслугами перед ним отмечено ваше сословие? Много ли дворян в числе его освободителей? Да разве Фюрсты, Телли, Штауффахеры [74]74
  Фюрсты, Телли, Штауффахеры. – Речь идет о борцах за независимость Швейцарии, восставших против австрийского владычества в начале XIV в. и воспетых в народных сказаниях. – (прим. Е. Л.).


[Закрыть]
были дворянами? Что это за нелепая слава, из-за которой вы поднимаете столько шума? Она на пользу только ее обладателю, а для государства является бременем».

Понимаешь, милочка, что я испытала, видя, как этот благородный человек неуместной резкостью вредит другу, желая ему помочь! И вправду, твой отец, разъяренный нападками и колкостями, впрочем, никого не задевшими, в споре перешел на личности. Он без обиняков сказал милорду Эдуарду, что тот позволяет себе крамольные речи, неслыханные для человека его звания. «Зря вы хлопочете о других, – грубо добавил он. – Хоть вы и важная особа, сомневаюсь, чтобы вы добились успеха, если б хлопотали и о себе самом. Вы сватаете мою дочь за того, кого величаете своим другом, а еще неизвестно, сами-то вы достойны ли ее: я превосходно знаю английское дворянство и, послушав вас, просто стал сомневаться в вашем дворянском происхождении».

«Черт возьми! – воскликнул милорд. – Думайте что угодно, но я не желаю, чтобы о моих достоинствах судили лишь по достоинствам человека, умершего лет пятьсот тому назад. Если же вам знакомо дворянство Англии, то, стало быть, вам известно, что оно всех просвещеннее и всех образованнее, всех разумнее и всех смелее в Европе. Поэтому и нет нужды доискиваться, всех ли оно древнее, ибо когда говоришь о том, каково оно в настоящее время, не помышляешь о том, каким оно было. И правда, мы отнюдь не рабы короля, а его друзья, не тираны народа, а его руководители. Порука вольностей, поддержка отечества и опора трона, наше дворянство сохраняет нерушимое равновесие между народом и королем. Первый свой долг мы выполняем по отношению к нации, второй – по отношению к тому, кто ею управляет; мы сверяемся не с волею государя, а с его правом. Верховные блюстители закона в палате пэров, порою даже сами законодатели, мы соблюдаем справедливость как в отношении народа, так равно и в отношении короля, и мы не потерпим, если кто-нибудь скажет: «Бог – это моя шпага», мы признаем одно: «Бог – это мое право».

Вот, сударь, каково наше дворянство, достойное всяческого уважения, оно самое древнее на свете, но гордится своими личными заслугами, а не предками, – вы толкуете о нем, не зная его. И я занимаю отнюдь не последнее место в рядах знати, – так что, невзирая на все ваши притязания, я ровня вам во всех отношениях. Сестра моя, девица на выданье, благородна, молода, мила, богата. Она уступает Юлии лишь в тех душевных достоинствах, которым вы не придаете значения. И если б молодой человек, пленившийся вашей дочерью, мог обратить свои взоры на другую, я счел бы за великую честь назвать зятем того, кто не имеет ни гроша за душой и кого я предлагаю вам в зятья вместе с половиной моего состояния».

По ответу твоего отца я поняла, что разговор приводит его в ярость, и, при всем моем восхищении благородством милорда Эдуарда, я видела, что такой прямолинейный человек, как он, пожалуй, обернет во вред свою добрую затею. И я поспешила выйти к ним, пока дело не зашло далеко. С моим появлением разговор прекратился, а немного погодя они распрощались весьма холодно. Что до моего отца, то, право, в этой стычке он вел себя отменно. Сначала он с живейшим участием поддержал предложение милорда, но затем, видя, что твой отец и слышать не желает об этом и что спор разгорается, он замолчал, а потом, как и следовало ожидать, принял сторону шурина и, перебивая то одного, то другого миролюбивыми замечаниями, Держал спорщиков в границах, из которых они, разумеется, вышли бы, если б остались с глазу на глаз. Как только гости удалились, батюшка сообщил мне обо всем, что произошло. Я поняла, к чему клонится дело, и поспешила сказать, что теперь, раз уж все так обернулось, будет неловко, если тот, о ком идет речь, станет по-прежнему часто видеться с тобою у нас; что, пожалуй, ему не стоит к нам приходить вовсе, если только это не обидит г-на д'Орба, ибо они друзья, но что я попрошу г-на д'Орба приводить к нам пореже и его, и милорда Эдуарда. Вот, милочка, все, что я могла сделать, дабы не совсем закрыть перед твоим другом двери своего дома.

Но это еще не все. Для тебя настал решительный час, и я вынуждена настаивать на своем мнении. Как и следовало ожидать, ссора милорда Эдуарда с твоим другом вызвала в городе оживленные толки. Хотя господин д'Орб и сохранил в тайне причины ссоры, но в городе известно слишком много обстоятельств, связанных со всем этим, чтобы тайна осталась неразоблаченной. Люди что-то подозревают, строят догадки, называют твое имя. Стали припоминать болтовню стражника, прекращенную, должно быть, уж слишком поздно, – а в глазах обывателей истина предполагаемая почти то же, что и явная. Пускай же хоть одно послужит тебе утешением: все одобряют твой выбор. И все радовались бы союзу такой прекрасной пары; твой друг прижился в наших краях, и его любят ничуть не меньше, чем тебя. Но разве глас народный может воздействовать на твоего непреклонного отца? Слухи до него уже дошли или скоро дойдут, и я дрожу при мысли, чем все это кончится, если только ты не поспешишь отвести его гнев. Тебя ждет ужасное объяснение с ним, а твоего друга, быть может, еще более страшные последствия. Вряд ли твой отец в своем преклонном возрасте скрестит шпагу с молодым человеком, да он и не посчитает его достойным дуэли, зато он пользуется в городе такой властью, что может причинить нашему другу немало неприятностей, и я боюсь, как бы твой батюшка в сердцах с ним не расправился.

На коленях заклинаю тебя, милая сестрица, подумай об опасностях, теснящих тебя со всех сторон, – ведь угроза растет с минуты на минуту. До сих пор тебя спасала неслыханная удача. Пока не поздно, осторожно скрой тайны своей любви и не искушай судьбу, – страшись, чтобы она в твои беды не вовлекла и их виновника. Поверь, ангел мой, будущее так неясно. Тысячи неожиданностей могут придать всему благоприятный оборот. Но что до нынешнего времени, то я тебе уже говорила и повторяю еще настоятельнее: удали своего друга – или ты погибла.

ПИСЬМО LXIII
От Юлии к Кларе

Дорогая, свершилось то, что ты предвидела. Вчера, спустя час после нашего возвращения, отец вошел в комнату матушки, – его глаза сверкали, лицо пылало, – словом, таким я его еще не видывала. Я сразу поняла, что у него была с кем-нибудь ссора или он ищет к ней повод. И моя неспокойная совесть заранее повергла меня в трепет.

Сначала он обрушился в общих словах на тех матерей, которые легкомысленно приглашают к себе в дом юнцов без роду и племени, знакомство с коими лишь позорит и бесчестит. Затем, видя, что матушка робко отмалчивается, он без церемоний привел в пример то, что происходит у нас в доме с той поры, как к нам ввели этого лжеученого, этого болтуна, способного лишь повредить благонравию девицы, а не внушить ей что-либо полезное. Матушка, увидев, что молчать долее нельзя, прервала его, когда он произнес слова «повредить благонравию», и спросила, что же предосудительного в поведении или репутации этого порядочного человека и что дает право высказывать такие подозрения. «Не думала, – добавила она, – что ум и душевные достоинства – повод для изгнания из общества. Перед кем же открывать двери вашего дома, если нравственным достоинствам и талантам нет туда доступа?» – «Перед людьми приличными, сударыня, – с яростью возразил отец, – которые могут восстановить честь девицы, ими поруганную!» – «Полно, – продолжала матушка, – по-моему, следует предпочесть людей добродетельных, которые и не помышляют о таком поругании». – «Да будет вам известно, – сказал отец, – что оскорбительно для чести дома, если какой-либо наглец, не имея на то никаких прав, выскажет желание породниться с ним». – «По-моему, тут нет ничего оскорбительного, – заметила матушка. – Напротив, я усматриваю в этом свидетельство его уважения. Впрочем, я и не знала, что тот, кто вас так разгневал, стремится к родству с нами». – «Вот именно, сударыня, он стремится к этому, а может быть, задумает и кое-что похуже, если я не возьмусь за дело сам. Не извольте сомневаться, уж я-то позабочусь обо всем, о чем вы так плохо заботились».

Тут их пререкания приняли опасный оборот, – но, правда, я поняла, что городские слухи, о которых ты говоришь, еще не дошли до моих родителей; и все же твоя недостойная сестра готова была провалиться сквозь землю. Представь себе, как моя маменька, – самая лучшая из матерей, обманутая самым жестоким образом, – восхваляет свою грешную дочку и, увы, превозносит все ее утраченные добродетели в отменно лестных – вернее, угнетающих мою душу – выражениях. Представь себе, как разгневанный отец разражается оскорбительными речами, но и в пылу гнева ни единым словом не высказывает сомнения в благонравии той, чью душу в это время терзают укоры совести и тяготит стыд. О, какие невероятные муки испытывает нечистая совесть, когда упрекает себя в грехах, коих никто и не думает заподозрить даже в гневе и негодовании! Какую испытываешь гнетущую, невыносимую муку, когда тебя незаслуженно хвалят, воздают тебе дань уважения, втайне отвергаемую твоим сердцем! Мне было так тяжело, что ради избавления от жестокой пытки я бы во всем призналась, если б отец замолчал. Но в своем необузданном гневе он повторял сотню раз подряд одно и то же, а мысль его то и дело перескакивала с предмета на предмет. Он заметил мое замешательство, растерянность, смирение – все признаки угрызений совести. Он не догадался по ним о моем грехе, зато догадался о моей любви. И чтобы окончательно пристыдить меня, он стал так издеваться над моим избранником, осыпать его такою бранью, что я вопреки всем своим усилиям не могла больше слушать и прервала его.

Не знаю, дорогая, откуда только взялась у меня храбрость и как, под действием внезапного помрачения, могла я забыть и долг свой, и стыд, но я вдруг посмела нарушить свое почтительное молчание и поплатилась, как ты сейчас увидишь, суровой карой. «Во имя господа бога, – молвила я, – прошу вас успокоиться. Право, человек, заслуживший подобные оскорбления, никогда не будет для меня опасен». Тут отец, очевидно заподозрив укор в моих словах и ожидая лишь предлога, чтобы излить свою ярость, бросился на твою горемычную подругу, и впервые за всю свою жизнь я получила пощечину, даже не одну, а отец впал в какое-то исступление и, уже более не сдерживая ярости, беспощадно избивал меня, хотя матушка кинулась на мою защиту и, встав между нами, прикрывала меня своим телом, причем сама получила несколько ударов, предназначенных мне. Уклоняясь от побоев, я попятилась, оступилась и упала, – да так, что до крови ушибла лицо о ножку стола.

На этом и закончилось торжество гнева – восторжествовала природа. Мое падение, кровь, слезы, слезы матери растрогали отца. С тревожной поспешностью он поднял меня, усадил на стул и вместе с матерью стал заботливо проверять, не поранила ли я себя при падении. Оказалось, я ударилась легонько лбом, и кровь шла из носа. Однако же по тому, как изменились выражение лица и голос батюшки, я поняла, что он недоволен собою. Правда, он не приласкал меня в знак примирения – чувство собственного достоинства не позволило ему сразу перемениться, зато он в самых нежных словах стал извиняться перед матушкой, и я отлично увидела по взглядам, которые он украдкой бросал на меня, что половина извинений косвенно предназначалась мне. Да, моя дорогая, нет на свете ничего трогательнее смущения, какое выказывает любящий отец, сознающий свою вину. Отцовское сердце чувствует, что создано прощать, а не получать прощение от других.

Наступил час ужина, но ужинать не садились, ждали, пока я не приду в себя. Отцу не хотелось, чтобы слуги заметили, в каком я виде, – он сам принес стакан воды, и матушка обтерла мне лицо. Увы, моя бедная маменька! Она так слаба и больна, что, пережив тягостную сцену, не менее меня нуждалась в заботах.

За столом отец не обмолвился со мною ни словом, но молчал он от стыда, а не от недовольства. Он преувеличенно расхваливал каждое блюдо, все говорил матери, что надо попотчевать меня, все старался найти случай назвать меня своей дочкой, а не Юлией, как обычно, – и это особенно меня умилило.

После ужина в покоях стало прохладно, – матушка велела затопить. Она села по одну сторону камина, а батюшка по другую; я пошла за стулом, собираясь усесться между ними, как вдруг папенька потянул меня за платье, молча привлек и усадил к себе на колени. Все это произошло так внезапно, в таком невольном душевном порыве, что он, пожалуй, тут же и спохватился. Но делать было нечего – я уже сидела у него на коленях, вдобавок он, как назло, потерял всю свою суровую важность, – ведь ему пришлось обнять меня, чтобы мне было поудобнее. Все молчали, но батюшка порою чуть крепче обнимал меня, с трудом подавляя вздох. Какой-то ложный стыд не позволял моему дорогому отцу с нежностью обвить меня руками; своего рода степенность, которую не решаешься оставить, смущение, которое не можешь преодолеть, вызвали у отца с дочкой такое же милое замешательство, как стыдливость и любовь вызывают у влюбленных, а нежная мать, тая от радости, тихонько упивалась сладостным для нее зрелищем. Все это я видела, ангел мой, все чувствовала и уже не в силах была совладать с охватившим меня умилением. Я притворилась, будто падаю, и рукой обвила батюшку за шею. Я припала к его благородному лицу, покрыла это лицо поцелуями и оросила слезами. Слезы катились из его глаз, и я поняла, что с души его упало тяжкое бремя. Матушка разделила нашу радость. Кроткая и смиренная невинность, тебя одной недоставало в моем сердце, – если б я не утратила тебя, эта сцена, подсказанная самою природой, была бы самым восхитительным мгновением в моей жизни.

Нынче утром – очевидно, сказалась и усталость, и вчерашнее падение, – я дольше, чем обычно, оставалась в постели и еще не встала, когда в комнату вошел батюшка. Он присел у моей кровати и ласково осведомился о моем здоровье. Затем он взял руку мою обеими руками и в самоуничижении дошел до того, что поцеловал ее несколько раз, называя меня милой доченькой и укоряя себя за вчерашнюю вспышку. Я же сказала ему – и совершенно искренне, – что была бы счастлива, если б каждый день получала побои, а затем – такое возмещение, ибо одно ласковое его слово способно изгладить в моей душе воспоминание о самых жестоких обидах.

Немного погодя, заговорив более строгим тоном, он вернулся к вчерашнему разговору и объявил мне свою волю – вежливо, но с суровой непреклонностью: «Ведь ты знаешь, кому в супруги я тебя предназначаю; я сообщил тебе об этом сразу же, как приехал, и не изменю свое намерение никогда. Что же касается того господина, о котором толковал милорд Эдуард, то хотя я отнюдь и не отрицаю его достоинств, признаваемых всеми, хотя и не уверен, сам ли он выдумал смехотворную затею породниться со мной или кто-нибудь внушил ему эту мысль, я никогда бы не согласился, чтобы у меня был такой зять, если б он даже обладал всеми на свете английскими гинеями, а я не предназначал тебя другому. Во имя его безопасности, во имя своей чести не смей никогда в жизни с ним видеться и говорить. Я и раньше не питал к нему расположения, а теперь его ненавижу; из-за него я вышел из себя – и своего грубого поступка не прощу ему вовеки!»

С этими словами он покинул меня, не дожидаясь моего ответа, и был полон почти такой же ярости, в какой только что повинился. Ах, сестрица, предрассудки – сущие исчадия ада, они портят лучшие сердца, то и дело заглушая голос природы.

Вот как, друг мой Клара, произошло объяснение, которое ты предвидела, – я не могла понять его причины, пока не пришло твое письмо. Какой-то переворот произошел в моей душе. Право, с этой минуты я изменилась. Кажется, с еще большим сожалением я обращаюсь мыслью к той счастливой поре, когда тихо и мирно жила в кругу своей семьи, и тем больше сознаю я свою вину, чем больше сознаю утраты, понесенные из-за нее. Скажи, жестокая, ну скажи, если у тебя достанет духу, – так, значит, пора любви для меня миновала и мне не суждено с ним встретиться! Ужели ты не чувствуешь, как безысходна, как ужасна эта зловещая мысль? А ведь воля отца непреклонна, – мой возлюбленный в явной опасности. Знаешь, что породили во мне все эти столь противоположные чувства, словно ниспровергающие одно другое? Какую-то оторопь, отозвавшуюся в душе моей почти полным бессилием, – мне уж не подвластен ни разум мой, ни мои страсти. Решительная минута настала, ты права, я и сама понимаю, – однако никогда еще так плохо не владела собой. Не раз я бралась за письмо к своему другу, но стоит мне вывести строчку, и я чуть не лишаюсь чувств, я не могу набросать и двух строк. На свете у меня осталась только ты, моя нежная подруга. Так думай же, говори, действуй за меня, – вручаю тебе свою судьбу. Решай, – я заранее со всем согласна. Вверяю твоей дружбе ту роковую власть, которую купила такой дорогой ценой у любви. Навеки разлучи меня со мной самой, прикажи мне умереть, если надобно, но не заставляй меня пронзить собственной рукой свое сердце.

О ангел мой! Моя заступница! Какую ужасную обязанность я возлагаю на тебя! Достанет ли у тебя мужества, выполнишь ли ты свой долг, смягчишь ли всю его жестокость? Увы, ведь тебе придется поразить не только одно мое сердце. Ведь ты-то знаешь, знаешь, как он любит меня! Я даже не могу утешаться тем, будто достойна большего сострадания. Сжалься! Пусть мое сердце говорит твоими устами. Пусть проникнется твое сердце нежною жалостью к влюбленным, – утешь обездоленного! Повтори ему сотни раз… ах, повтори… ужели ты не веришь, дорогая моя подруга, что, невзирая на предрассудки, препятствия, преграды, небо создало нас друг для друга? Да, да, я уверена, нам суждено соединиться. Я не в силах проститься с этой мыслью, отказаться от надежды, которая с нею связана… Скажи ему, пусть не теряет бодрости духа, пусть не отчаивается. Не вздумай и в шутку от моего имени потребовать любви и верности, тем более не давай ему клятву и за меня. Разве уверенность в этом не хранится в глубине наших душ? Разве мы не чувствуем, что они нераздельны и что отныне у нас единая, общая душа! Внуши ему только, чтобы он надеялся; судьба нас преследует, но пусть он верит в любовь: ведь я знаю, сестрица, что так или иначе, но любовь сама исцелит нас от всех страданий, которые нам сама и причиняет, и что бы ни судило небо, мы не будем надолго разлучены.

P. S. Закончив письмо, я вошла в матушкину спальню, и вдруг мне стало дурно, пришлось вернуться, лечь в постель. И я замечаю… боюсь… ах, душа моя, я так боюсь, что вчерашнее падение будет иметь роковые последствия, о которых я и не подумала. Итак, все кончено. Все надежды одновременно покидают меня.

ПИСЬМО LXIV
От Клары к г-ну д'Орбу

Батюшка рассказал мне нынче утром о вашем вчерашнем разговоре. Рада, что все закончилось к вашему, как вы изволили выразиться, счастью. Надеюсь – и вы это знаете – обрести также и свое счастье. Я питаю к вам уважение, дружбу, – и все нежнейшие чувства, на какие способно мое сердце, принадлежат вам. Но не обольщайтесь: право, я какой-то монстр, а не женщина. По странной игре природы, дружба у меня берет верх над любовью. Когда я поведала вам, что Юлия для меня дороже вас, вы рассмеялись, а меж тем это сущая правда. Юлия это отлично чувствует и даже ревнует меня за вас: вы-то довольны, а она все твердит, будто я недостаточно сильно люблю вас. Более того, я так привязываюсь ко всему дорогому ей, что ее возлюбленный и вы занимаете почти равное место в моем сердце, хотя и по-иному. К нему я питаю только чувство дружбы, но чувство это весьма пылкое, в вас я, пожалуй, влюблена, но весьма рассудительно. Кажущаяся равноценность этих чувств может смутить душевный покой ревнивца, но я надеюсь, что ваш покой не так уж сильно нарушен.

Как далеко от наших дорогих страдальцев то блаженное спокойствие, каким мы осмеливаемся наслаждаться; право, не подобает вкушать радости, когда друзья пребывают в отчаянии. Все кончено! Им надобно расстаться, и, может быть, уже настал час их вечной разлуки. И то уныние, за которое мы упрекали их в день концерта, быть может, было предчувствием, что они видятся в последний раз. Однако же ваш друг еще не знает, какая пришла беда, – с уверенностью в сердце он еще упивается счастьем, которое утратил навеки. В этот горестный, час он мысленно наслаждается лишь тенью своего счастья, и, подобно тем, кого нежданно-негаданно уносит смерть, наш страдалец думает о жизни и не ведает, что смерть вот-вот похитит его. Увы, от моей руки он должен получить ужасный удар! О божественная дружба, единственный кумир моего сердца, явись и подкрепи меня, помоги мне свершить священный и жестокий долг. Вдохни в меня мужество, сделай безжалостной, позволь достойным образом послужить тебе и исполнить столь тягостную обязанность.

Сейчас я так рассчитываю на вас? Я рассчитывала бы на вас, даже если б вы не так любили меня, – ведь я знаю вашу душу, знаю, что ей ненадобно внимать пылкому голосу любви, когда звучит голос человеколюбия. Прежде всего завтра поутру пригласите нашего друга ко мне. Смотрите, ни о чем не предупреждайте его. Нынче я располагаю собою и после обеда отправлюсь к Юлии. Отыщите милорда Эдуарда, приходите ко мне вдвоем к восьми часам вечера: надо сообща решить, что предпринять, если нашему несчастному другу придется уехать, и как предотвратить его отчаяние.

Возлагаю большие надежды на силу его духа. Еще больше надежд возлагаю на силу его любви. Желание Юлии, опасность, угрожающая ее жизни и чести, – вот причины, которые он не станет оспаривать. Будь что будет. Но так и знайте: о нашей свадьбе и не заикайтесь, покуда Юлия не успокоится, ибо узы, которые должны соединить нас, не могут быть орошены слезами моей подруги. Сударь, если вы и вправду меня любите, ваше благо в данном случае связано с вашим великодушием, и сейчас речь идет не только о чужих делах, но и о ваших собственных.

ПИСЬМО LXV
От Клары к Юлии

Все улажено, и, несмотря на свою неосторожность, моя Юлия в безопасности. Все твои сердечные дела погребены во мраке тайны, ты и в лоне семьи, и в родном краю по-прежнему любима, уважаема, пользуешься безукоризненной репутацией и всеобщим почетом. Оглянись же с содроганием на те опасности, которым подвергли тебя стыд или любовь, толкнув тебя на слишком многое, – или на слишком малое. Отныне научись не примирять несовместимые чувства и благословляй небо, о ты, сочетавшая слепую страсть с девичьей робостью, за то счастье, которое было ниспослано лишь тебе одной.

Не хотелось мне еще более удручать твое сердце подробным описанием его отъезда, вызванного столь жестокой необходимостью. Но ты пожелала все узнать, я обещала выполнить твою просьбу и сдержу слово. Все опишу тебе с присущей нам откровенностью – ведь мы не умеем утаивать правду во имя пользы. Читай же, милая, читай, бедная моя, ибо так нужно. Но мужайся и не падай духом.

Все меры предосторожности, предусмотренные мною, – о них я перед тобою вчера отчиталась, были, конечно, приняты. Дома меня уже ждали г-н д'Орб и милорд Эдуард. Я сразу же объявила милорду, что мы с тобой знаем о его смелом и благородном поведении и глубоко тронуты. Затем я рассказала им о том, что твоему другу надо немедленно уехать и как будет трудно убедить его. Милорд все отлично понял и был сильно огорчен последствиями своего неуместного рвения. Оба согласились, что весьма важно ускорить отъезд твоего друга, вырвать у него согласие, не дать ему времени одуматься и немедля избавить его от опасности, угрожающей ему в наших краях. Я хотела было поручить г-ну д'Орбу сделать, покуда без ведома нашего друга, все необходимые приготовления к его отъезду, но милорд пожелал обо всем позаботиться сам, считая это своей обязанностью. Он обещал, что коляска будет готова к одиннадцати часам утра, и добавил, что будет сопровождать нашего друга и останется с ним, пока это необходимо; он даже предложил увезти его под другим предлогом, чтобы на свободе добиться его согласия. Я сочла такую уловку недостойной ни нас, ни нашего друга, главное же, мне не хотелось, чтобы первый порыв отчаяния охватил его вдали от нас – ведь милорд вряд ли все приметил бы, как тотчас же приметила бы я. Милорд вызвался переговорить с ним, но я отвергла и это предложение по тем же причинам, и он тотчас же согласился. Я знала, что переговоры требуют большой осторожности, и решила вести их сама. Ведь мне лучше известны все чувствительные струны его сердца, да и, кроме того, в мужских разговорах всегда преобладает какая-то жесткость, а женщина умеет все смягчить. Однако же я поняла, что милорд может оказать нам большую услугу, нравственно подготовив нашего друга. Я знала, как воздействуют на добродетельное сердце слова человека чувствительного, который лишь воображает, будто он философ, и сколько душевной теплоты может придать всем рассуждениям голос друга.

Итак, я предложила милорду Эдуарду провести со своим другом вечер и, конечно, не заводя речей о том, что имеет прямое отношение к его судьбе, неприметно приготовить его душу к стоической твердости. «Ведь вы отменно изучили своего Эпиктета, – сказала я милорду, – вот вам и представился случай с пользой применить его учение. Постарайтесь показать нашему другу различие между истинными и мнимыми благами, – теми благами, которые существуют внутри нас, и теми, которые существуют вне нас. В тот час, когда ему извне готовятся испытания, докажите ему, что зло причиняешь себе только сам, что мудрец, все свое нося с собою, носит в себе и свое счастье». По его ответу я поняла, что моей легкой и безобидной насмешки было достаточно, – он решил рьяно взяться за дело и был уверен, что твой друг явится ко мне поутру хорошо подготовленным. А я именно этого и домогалась: как и ты, я не придаю большого значения философским разглагольствованиям, зато убеждена, что честному человеку бывает чуть-чуть совестно наутро менять свои вчерашние убеждения и нынче опровергать в своем сердце то, что разум диктовал ему накануне.

Господин д'Орб также вызвался принять во всем этом участие и провести вечер с приятелями, но я его отговорила: он и сам бы скучал, да и, пожалуй, помешал бы беседе. Я питаю к нему расположение, но, право же, это не мешает мне видеть, что он человек совсем иного склада. То своеобразное наречие, к которому в своих мужественных размышлениях прибегают эти сильные духом люди, – для него китайская грамота. При прощании я вспомнила о пунше и, опасаясь несвоевременной откровенности милорда, со смехом намекнула ему на это. «Успокойтесь, – отвечал он, – я предаюсь своим привычкам, когда это не угрожает опасностью, но рабом их я еще никогда не бывал. Ведь сейчас идет речь о чести Юлии, о судьбе, а быть может, даже и о жизни человека, к тому же – моего друга. Я буду, по своему обыкновению, пить за нашей беседой, иначе в ней почувствуется что-то нарочитое, но это будет не пунш, а просто лимонад, а так как наш друг не пьет, то ничего и не приметит». Не правда ли, дорогая, унизительно быть во власти привычек, которые принуждают к такой предосторожности?

Я провела ночь в сердечном волнении, и относилось оно не только к тебе. Невинные забавы нашей первой молодости, все прелести давнишней дружбы, частые встречи, мои отношения с твоим другом, окрепшие за последний год, когда ему так трудно стало встречаться с тобой, – все это встало в моей памяти и наполнило душу тоскою разлуки. Мне казалось, что, утратив твое второе «я», я теряю и часть своего собственного существа. С волнением считала я часы. Вот стало светать, и я с ужасом встречала день, которому суждено было решить твою участь. Утро я провела в размышлениях обо всем, что мне надо было сказать, старалась угадать, какое впечатление произведут мои слова. Наконец настал назначенный час, и явился твой друг. Вид у него был встревоженный, и он сразу же забросал меня вопросами о тебе, – ибо на следующий же день после твоей сцены с отцом он проведал, что ты расхворалась, и милорд Эдуард сообщил ему вчера, что ты еще не поднимаешься с постели. Мне хотелось избежать расспросов, и я тотчас же ответила, что вчера вечером мы с тобою виделись, что тебе было уже гораздо лучше, и добавила, что сейчас воротится Ганс, которого я к тебе послала, и от него мы все узнаем. Мои осторожные ответы ни к чему не привели: он все выспрашивал о твоем состоянии, и это отвлекало меня от моей цели, поэтому я отвечала кратко и принялась сама его расспрашивать.

Сначала я решила выведать, в каком он расположении духа. Я нашла, что он сосредоточен, мыслит здраво, готов взвешивать чувства на весах рассудка. «Хвала небу, – подумала я, – мой мудрец отлично подготовлен, остается одно: подвергнуть его испытанию». Хотя и водится обычай сообщать печальные новости постепенно, но я-то знаю его пылкое воображение, – ведь он при первом же слове впадает в неистовство, поэтому я решила пойти иным путем – сначала оглушить его, а потом утешить и уговорить, не умножать напрасно его страданий, нанося множество ударов вместо одного. Итак, заговорив более серьезным тоном и пристально глядя ему в лицо, я сказала: «Друг мой, известен ли вам предел мужества и добродетели в сильной душе, и полагаете ли вы, что отказаться от любимого существа – выше сил человеческих?» Он тотчас же вскочил как безумный, всплеснул руками и, стиснув их, прижал ко лбу. «Понимаю вас, Юлия умерла, Юлия умерла, – твердил он, и голос его приводил меня в трепет. – Я это чувствую, тщетны все ваши старания, напрасны предосторожности, они только длят часы моей смерти и делают ее еще мучительней».

Нежданная вспышка испугала меня, но я тотчас же догадалась о ее причине и поняла, что известие о твоей болезни, а затем нравоучительные разговоры милорда Эдуарда, наше утреннее свидание, мои неопределенные ответы на его вопросы, мои вопросы к нему – все пробудило в нем ложную тревогу. Я хорошо видела, как благотворно было бы в конце концов это заблуждение, если б не рассеивать его подольше, но я не могла решиться на такую жестокость. Мысль о смерти любимого существа так ужасна, что отраду приносит всякая иная страшная мысль, и я поспешила этим воспользоваться. «Быть может, вы ее и не увидите более, – сказала я, – но она жива и любит вас. Ах, если б Юлия умерла, ужели Клара была бы в силах говорить с вами! Возблагодарите же небо – ведь оно избавило вас от горя, которое еще сильней могло бы отягчить вашу несчастную долю». Он был так растерян, изумлен, поражен, что я могла воспользоваться его молчанием и, снова усадив его, рассказать подробно и по порядку обо всем, что должно было ему узнать, причем постаралась поживее описать поступок милорда Эдуарда, чтобы отвлечь от печали его доброе сердце и вызвать в нем чувство благодарности.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю