Текст книги "Мыслящий тростник"

Автор книги: Жан-Луи Кюртис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

«Дело, видно, в том, – решил Марсиаль, – что очень трудно осознать чью-то смерть во всей ее конкретной реальности. Когда-нибудь, на свежую голову, в одиночестве, я, наверное, это постигну, но тут, в присутствии чужих людей и лицедействующего викария, я просто не в силах. Слишком уж я сейчас рассеян. Сотни разных вещей отвлекают мое внимание. С другой стороны, я чувствую себя как-то неловко, я скован. Все время стараюсь изобразить на своем лице подобающее случаю выражение, а это автоматически отключает естественное чувство. Однако необходимо, чтобы горе мое как-то проявилось, хотя бы ради его близких… Сейчас постараюсь сосредоточиться… Феликс в гробу. Глаза его закрыты… Руки скрещены на груди… Он мертв… Это значит, он перестал жить… Черт возьми, я уже думаю о другом! Или ни о чем… Видимо, это происходит потому, что Феликс нас еще не совсем покинул. Ведь тело его тут. Какое-никакое, а присутствие. Вот через несколько дней, когда я наконец пойму, что Феликса действительно нет и больше никогда не будет, я начну горевать. Но сейчас…»

После отпевания и выражений соболезнований семье покойного все вышли из церкви… Люди постепенно расходились, и вскоре остались только родственники и самые близкие друзья. Марсиаль со своей семьей поехал за катафалком на кладбище. Он выполнит свой долг до конца. Он проводил глазами мадам Астине, которая удалялась по аллее, и на мгновение пожалел, что, должно быть, никогда ее больше не увидит. Ведь не было никакой причины им когда-нибудь снова встретиться.

Погода стояла серая, хмурая. Было холодно. В воздухе пахло близкой зимой. Следуя за катафалком, обе машины ехали по пригороду, застроенному маленькими домиками, похожими на тот, в котором жил Феликс. Обширное кладбище раскинулось на склоне холма. Сверху открывался унылый городской пейзаж, над которым нависло тяжелое свинцовое небо. Куда ни глянь, повсюду однотипные домишки с крошечными садиками, огородиками и сарайчиками для садовых инструментов. Среди них торчало несколько десяти-двенадцатиэтажных белесых, но уже тронутых копотью зданий – муниципальные дома с умеренной квартирной платой. Виднелись еще и два завода с высокими трубами, из которых клубами валил дым. Значит, Феликс будет похоронен здесь, среди этих бездушных декораций. Вот оно, место его вечного успокоения. Конечно, в конце концов, какая разница, где лежать, тут или там, но Марсиалю вспомнилось маленькое, ухоженное, все в цветах кладбище в Сот, за которым сразу начинались поля. Там, среди знакомых, среди своих, Феликсу было бы куда лучше…

Земля, выброшенная при рытье могилы, была желтой – видимо, глина. По краям ямы положили две доски. Четыре могильщика в черной форменной одежде, в каскетках сняли гроб с катафалка и со всеми предосторожностями опустили его на доски. Раздался глухой стук. Только он, да еще невнятные слова, которыми шепотом обменивались могильщики, нарушали тишину. И вот тут послышался тихий, сдавленный, жалобный стон, словно заскулил щенок. Это плакала вдова. Под черной вуалью она прижимала платок ко рту. Ее поддерживали дочь, тоже под вуалью, и сын. Лицо у сына было заурядное, малопривлекательное и сейчас почему-то багрово-красное, словно он только что вышел из банкетного зала. Он уставился в могильную яму выпуклыми, ничего не выражающими глазами. Молодой викарий произнес краткое напутствие, которое Марсиалю, однако, показалось чересчур длинным. Он попытался было слушать, но безуспешно – уж очень раздражали его и голос и манеры этого пастыря. Затем викарий прочитал молитву. Дельфина и мадам Сарла вторили ему. Дельфина шепотом, а мадам Сарла громко, с ясной и четкой дикцией, почти нескромно. Викарий окропил гроб святой водой. Могильщики в каскетках, приподняв гроб, подвели под него веревки и стали опускать в могилу. В какой-то миг гроб резко качнулся, Марсиаль испугался, что он опрокинется и, не дай бог, откроется… Все это время Марсиаль отчаянно пытался вызвать в памяти образы, способные его взволновать, исторгнуть слезы из глаз. Ему хотелось вспомнить Феликса таким, каким он видел его позавчера, на матче регби, или потом, в кафе на Бульварах, того Феликса, с каким он встречался тысячу раз в прежние времена, или год назад, или еще в школе… Ничего не получалось. Марсиаля охватила паника. А вдруг он так и не заплачет? Если он – через две минуты подойдет к вдове с сухими глазами!.. Гроб наконец коснулся дна могильной ямы. Могильщики выпрямились, послышался шорох веревки, трущейся о дерево. Они вытаскивали ее, словно матросы, выбирающие якорь. И только тут Марсиаль ощутил ужас. Феликс в самом деле исчез. Он навеки останется здесь, на этом зловещем кладбище… Марсиаль увидел, как сын Феликса поднес платок к глазам и тихонько их вытер. На его лице застыла детская гримаса. В этом неуклюжем жесте, в гримасе было что-то такое жалостливое, что Марсиаль, сам не зная почему, был потрясен. Иголочками закололо веки. Наконец-то он заплакал!..

В последний момент.

3

Прошло две недели, а горе, на которое он надеялся, которого ждал – искупительное горе, – так и не приходило. Марсиаль был обеспокоен своей душевной черствостью. «Я помню только то, что Феликс умер, самый факт, не больше. Я забываю вспоминать о Феликсе, не о том, что его уже нет, а о самом Феликсе, я забываю ощущать в нем потребность, испытывать пустоту от его отсутствия, страдать. Неужели у меня камень вместо сердца?» И ведь Марсиаль знал, что способен чувствовать сострадание, отзываться на чужие беды, легко умиляться. Но очевидно, все эти чувства были поверхностными и выражались лишь в словах. Неглубокие переживания, свойственная южанам склонность к патетике. А по существу – равнодушие. Марсиаль спрашивал себя, – похож ли он в этом отношении на других людей, нормален ли он, не есть ли это какое-то психическое уродство. Короче, он легко обходился без Феликса. Жизнь текла так, будто этого ближайшего друга детства и не существовало вовсе. «Что ж, подождем очередного матча», – и Марсиаль вздыхал, словно крестьянин в засуху, надеющийся, что равноденствие принесет вожделенный дождь. Он был безутешен, оттого что так легко утешился. Но пилюлю подсластило философствование: «Вот, оказывается, чего мы стоим! Нет незаменимых людей. Мы исчезаем полностью, не оставляя никаких следов, – разве что беглое воспоминание. Жизнь берет свое».

И будто нарочно, жизнь в эти дни была к Марсиалю особенно благосклонна. Дела шли как нельзя лучше. Страховой компании, в которой служил Марсиаль, удались подряд три очень выгодные операции, и Марсиаль, как член правления и административного совета, получил весьма солидную сумму. Президент Компании, он же генеральный директор, единственный человек на свете, перед которым Марсиаль несколько робел, был с ним любезен, как никогда прежде. Дома воцарилась безоблачная, на редкость дружеская и раскованная атмосфера. Дети были более разговорчивы и общительны, чем обычно. Высказывания мадам Сарла всех забавляли. Даже погода словно старалась содействовать душевному благополучию Марсиаля: осень стояла великолепная. Ну разве при подобных обстоятельствах полезут в голову всякие печальные мысли? Марсиаль по своей натуре был предрасположен к счастью. И первые три-четыре недели после смерти Феликса он был счастлив. Он признался в этом. И мадам Сарла посоветовала ему возблагодарить небо. Но Марсиалю некого было благодарить ни на земле, ни на небесах.

Кроме того, он в мыслях предвкушал новую победу, которую намеревался одержать, – победу куда более сложную, чем все те, которыми он мог бы похвастаться за тридцать пять лет своего донжуанского стажа. Объектом желаний Марсиаля была его личная секретарша, та самая мадемуазель Ангульван, о которой он рассказывал Феликсу. Вообще-то говоря, Марсиаль положил себе за правило не вступать с женским персоналом Компании ни в какие отношения, кроме чисто деловых. Он сделал исключение только для своей новой секретарши, потому что она его одновременно и бесила, и волновала. Бесила своими манерами, оборотами речи, тембром голоса, интонациями, тем, как она глядела на него, даже горделивой посадкой головы. Поначалу он вовсе не пытался разобраться в причинах этого раздражения и просто по обыкновению ругался. («До чего же мне осточертела эта кривляка! Снобам здесь делать нечего. Если она и дальше будет так выламываться, я ее в два счета выставлю отсюда!») Но тут была одна загвоздка: ее отец был другом президента и генерального директора Компании. Мадемуазель Ангульван пользовалась высоким покровительством. Марсиаль в конце концов понял, а главное, признался самому себе, что эта довольно красивая и очень элегантная девушка была ему неприятна именно потому, что он почуял в ее отношении к себе презрение. Презрение социального толка, подобное тому, которое Марсиаль замечал и со стороны свояка. Мадемуазель Ангульван, видимо, считала мсье Англада существом низшего порядка: Англад оказался на посту одного из директоров только благодаря своей компетентности, но вне канцелярии он для нее просто не существовал– ограниченный мелкий буржуа безо всяких светских связей.

От такой всаженной ему в холку бандерильи, хотя все это было лишь его досужим домыслом, Марсиаль ярился, как раненый бык. И мог думать только об изнасиловании, преследовании и оскорблениях. Он решил тут же объявить своей секретарше войну, но при этом его сдерживали одновременно и страх, что она пожалуется президенту и генеральному директору, и физическое влечение, которое он испытывал к этой привлекательной девушке. Поэтому военные действия перемежались перемириями. Это была непоследовательная война, она прерывалась краткими периодами чуть ли не идиллических отношений. Наконец Марсиаль сообразил, что единственный способ сбить спесь с мадемуазель Ангульван – это ее соблазнить. Превратить врага в покорную рабыню. «Вот употреблю ее, тогда посмотрим, кто окажется хозяином положения». Он чувствовал в себе душу новоявленного Жюльена Сореля: сын народа, пролетарий, получивший образование, который решил укротить прекрасную аристократку. Этот мрачный план занимал его мысли уже больше месяца и придавал жизни остроту.

Мчась на автомобиле в сторону Нейи, он думал в тот вечер, что ему везет. «Я преуспел в жизни. Счастлив в семье, счастлив на работе, живу в шикарном районе, никогда не скучаю, разве что когда к нам приходят Юбер с Эмили…»

Подъехав к своему дому, он увидел в освещенных окнах гостиной на первом этаже какие-то юношеские силуэты. Тут только он вспомнил, что его дети принимают сегодня друзей, и у него сразу испортилось настроение: придется обедать на кухне с женой и мадам Сарла, а потом он не будет знать, как убить вечер, потому что в гостиную, где стоит телевизор, уже не войдешь.

Он поднялся прямо к себе, хотя сгорал от желания посмотреть, что же происходит у детей. И не то чтобы там происходило нечто необычайное. Дети уже не первый раз принимали друзей, и Марсиаль как-то отважился поглядеть на молодое поколение. Собравшиеся разговаривали между собой, это было, видимо, их основным занятием. Они и выпивали, но, судя по всему, весьма умеренно. Вполне невинное времяпрепровождение. В молодости Марсиаль часто ходил на всякие вечеринки, но тогда вели себя куда более вольно. Его удивляли манера держаться и разговаривать этих мальчиков и девочек, но особенно их внешний вид. Облик девочек, например. Мода этого года вдохновлялась мотивами эпохи «чарльстона» и «вестерна», элементы одежды «безумных лет» сочетались с элементами одежды «американских прерий». Девушки повязывали вокруг головы, над самыми бровями, широкие цветные ленты, в ушах, на запястье, на шее бренчали целые гроздья брелоков, костюмы были не менее вульгарно-живописны, чем у опереточных индианок. И Марсиалю вспомнилась песенка времен его детства: «Рамона, я дивной мечтой упоен!..» В коротких туниках, с худенькими обнаженными руками и откровенно наложенным гримом, подчеркивающим наивную детскость то ли естественную, то ли нарочитую в выражении их лиц, они казались какими-то диковинными предметами, экзотическими статуэтками, которые хотелось повертеть в руках. Полудевочки-полусирены, словно серийный товар для игры и развлечений, рассчитанный на немедленный сбыт. Марсиаль был бы не прочь с ними немножко позабавиться, но он их побаивался, может быть потому, что они были совсем другой породы, чем те женщины, с которыми ему до сих пор приходилось иметь дело. Он даже не нашелся бы, что им сказать.

Дельфины дома не оказалось, и Марсиаль постучал к мадам Сарла. Она сказала, что на кухне его ждет холодный ужин.

– Вот они, современные нравы! – воскликнул Марсиаль с наигранным возмущением. – Мадам отправилась в свой клуб, дети принимают гостей, а труженик отец вынужден довольствоваться холодными объедками на кухне, словно какой-то пария. Придется навести порядок!

– Боюсь, тебе это не удастся.

– Ты еще не знаешь, на что я способен. Когда я повышаю голос, в доме все дрожат.

– Возможно, но это ни к чему не ведет.

– Значит, ты считаешь, что я слабый человек, что я позволяю водить себя за нос?

– Я считаю, что ты такой же, как и все современные мужчины.

– То есть?..

– Ты отказался от власти, – произнесла мадам Сарла невозмутимо, не отрывая глаз от вязанья.

– Да вовсе нет! Вот еще выдумала – «отказался от власти»! Но даже если предположить, что я, скажем, предоставил детям излишнюю свободу, то я в любой момент могу их снова прибрать к рукам.

– Нет, уже поздно. По нынешней жизни – поздно.

– Честное слово, можно подумать, что тебя это радует.

– Радует – это чересчур. Но признаюсь, меня это развлекает.

– Что же именно?

– Да все! – И спицей, которую она держала в правой руке, мадам Сарла неопределенным жестом как бы указала на очевидные для нее в окружающем мире симптомы всеобщей деградации, начиная хотя бы (взгляд ее устремился на пол) с гула голосов и всплесков синкопированной музыки, доносившихся из гостиной.

– Ты считаешь, мир сошел с рельсов?

– Открой глаза, погляди вокруг. Но вы сами во всем виноваты. Все ваши мысли заняты только роскошью и удовольствиями. И вот результат: никому ни до Кого нет дела. Семьи больше не существует. Остальное не замедлит последовать.

– Короче говоря, по-твоему, начинается полный распад?

– Называй как хочешь.

– Ты уж слишком пессимистка.

– Но повторяю, меня это совершенно не огорчает. Напротив, зрелище весьма интересное. А раз вы сами от этого не страдаете, почему же я должна терзаться?

Марсиаля всегда поражали и забавляли формулировки мадам Сарла.

– Не очень-то христианские чувства…

– Что ты заладил про христианские чувства, – сказала она с легким раздражением в голосе. – Ты так и норовишь напасть на меня с этого бока. Быть христианкой вовсе не означает плакать с утра до вечера.

– Конечно, но это означает, что надо испытывать жалость, а если ты развлекаешься, глядя, как мир мчится к своей гибели, то…

– Бог справедлив, он отличает своих.

Марсиаль решил на время оставить эту тему. С мадам Сарла, о чем ни заговори, сразу скатываешься на метафизику. Стоит ей задать самый невинный вопрос о том, что сегодня на обед – и – хоп! – следующая реплика уже не иначе как о светопреставлении или эволюции рода человеческого.

– Молодежь здесь надолго обосновалась? Ты видела Иветту и Жан-Пьера, что они тебе сказали?

– Видела, но они не снизошли до того, чтобы поделиться со мной своими планами.

– Мне хотелось бы спуститься вниз, посмотреть, что там происходит.

– Не советую.

– Почему? Думаешь, мое появление их смутит?

– Разве такой пустяк может их смутить? Просто твое присутствие им не нужно.

Марсиаль взглянул на мадам Сарла и ухмыльнулся, однако он был несколько обескуражен. Тетя Берта никого не щадила, особенно тех, кто был ей наиболее дорог. Она была неумолима, правда, злости в ней не было, но не было и снисхождения. Она судила события и людей со строгостью человека, который взирает на все с некой высоты, давно уже не питает никаких иллюзий и опирается на незыблемые, как скала, нравственные устои. Но в семье Англадов тете все прощалось, может быть, потому, что всех смешило странное несоответствие ее суровых приговоров с однообразно-невозмутимым тоном, которым они произносились, а также красноречивость ее мимики и косых взглядов, не говоря уж о провинциальном акценте, от которого она так и не избавилась за семьдесят лет и, видимо, никогда уже не избавится. Во всем этом был какой-то аромат старины, погружения в глубь времени и пространства, и Англады ценили это как некий поэтический анахронизм.

Марсиаль подошел к зеркалу.

– Что ж, мне нечего бояться встречи с молодыми, – сказал он, расправляя плечи. – В общем, я выгляжу еще совсем неплохо.

Косой взгляд мадам Сарла.

– Раз ты об этом говоришь, значит, сомневаешься.

– Ну, будь добра, тетя, сделай мне удовольствие, скажи, что я хорошо выгляжу.

– Ты выглядишь так, как и положено выглядеть мужчине в твоем возрасте, когда он чисто одет и ухожен, вот и все.

– Ну, знаешь, если бы я рассчитывал на тебя, чтобы поднять свой дух!..

– А ты в этом нуждаешься?

– Нет. Но не вредно время от времени выслушать комплимент…

– Уважающий себя мужчина не нуждается в комплиментах, особенно по поводу своей внешности.

– Э, тетя, в ваше время, может быть, так и было, но у тебя на этот счет допотопные взгляды. Теперь красота для мужчины, представь себе, почти так же важна, как и для женщины.

– Знаю. Тех, кому меньше тридцати, вообще нельзя отличить друг от друга, скоро на них придется нацепить буквы «М» и «Ж», чтобы по крайней мере знать, с кем имеешь дело.

Марсиаль спустился вниз, твердо решив провести время с молодыми, даже если он окажется не очень желанным гостем, даже если дети будут не слишком довольны его вторжением. Ему хотелось развлечься, поглядеть на красивых девочек, а его желание должно быть для них законом. Он был приятно удивлен тем, что внизу его встретили радушно. Дочка подошла к нему, поцеловала и представила ему кое-кого из своих друзей. Марсиаль изо всех сил старался быть обаятельным. Он ощущал себя героем кинофильма: зрелый мужчина, но еще обольстительный, исполненный уверенности, покоряющий тем самообладанием, которое дается только жизненным опытом и успехами. Его окружают юные поддельные скво с нежными голосами и наивными детскими глазами, и они, мысленно сравнивая его со своими слишком юными приятелями, несомненно решат, что те против него не тянут…

– Умерь свое обаяние! – шепнула ему дочь, подводя его к буфету.

Она налила ему виски и отошла к гостям. Рядом с ним один из молодых людей уныло грыз печенье. На вид ему было лет двадцать пять, одет как священник – нет, приглядевшись, Марсиаль обнаружил, что на нем просто черный пиджак из шелковистой материи, наглухо застегнутый доверху, нечто вроде кителя, который носил Неру. Тонкие черты лица, облик, скорее, аскетический. «Должно быть, кюре», – подумал Марсиаль. Дети часто говорили об одном из своих друзей, молодом прогрессивном священнике, который, по их словам, сыграет первостепенную роль в обновлении церкви. Не то чтобы новая церковь что-то значила для Иветты и Жан-Пьера, но их любимая газета время от времени касалась проблем религии, и они хотели быть в курсе этого, как, впрочем, и всего остального. Чтобы завязать разговор, Марсиаль предложил молодому пастырю виски. Тот отказался. Пьет он только воду и фруктовые соки. «Ясно, кюре», – подумал Марсиаль. Он вспомнил, как месяц назад за обедом, во время десерта, его свояк и сын походя заговорили о новой теологической теории смерти бога. Теперь ему представился хороший случай расспросить сведущего человека об этом приводящем в некоторое замешательство печальном происшествии с богом. Шутка ли, сведения из первых рук. Но Марсиаль не знал, как приступить к разговору.

– Я отец Жан-Пьера и Иветты, – сказал он с приветливой улыбкой.

Молодой человек вежливо наклонил голову.

– Я много о вас наслышан, – продолжал Марсиаль.

Новый наклон головы и полуулыбка.

– Я давно хотел побеседовать с вами, – сказал Марсиаль и отпил глоток виски. Потом он придал своему лицу серьезное и очень интеллектуальное выражение. – Лично мне чужды эти (он поискал слово) «проблемы», но в последнее время я начал испытывать к ним интерес.

Молодой человек побагровел. Он в упор, с недоверием уставился на Марсиаля. «Вот тебе раз! Неужели ляпнул что-нибудь не то? – спросил себя неофит новой церкви. – А может быть, он просто застенчивый? Да, так оно и есть: он застенчив». Марсиаль улыбнулся и неопределенно махнул рукой:

– Знаете, я тоже увлекался в свое время… Еще в коллеже… Но с тех пор…

Он снова махнул рукой. Пастырь едва заметно улыбнулся.

– И вы считаете, что еще не поздно расширить… так сказать, арену своих экспериментов? – кротко спросил молодой человек.

– Ну, вот именно, именно! – воскликнул Марсиаль, однако он счел все же несколько странной формулу «расширить арену своих экспериментов»… Какая своеобразная манера говорить о религии!

– Вы… Что именно вам сказали обо мне ваши дети? – осторожно спросил молодой человек, слегка наклонив голову вправо.

– О, они о вас самого лучшего мнения.

Возникла пауза. Пастырь словно в нерешительности опустил глаза.

– Я думал, – продолжал Марсиаль, – что вы мне порекомендуете литературу по этому вопросу.

Пастырь вскинул глаза.

– Литературу? – пробормотал он. – Литературы полным-полно. На эту тему написано несметное количество книг. Может быть, даже слишком много.

– В самом деле? Интересно. А я и не подозревал. Что, например, могли бы вы мне порекомендовать? Но знаете, у меня не очень хорошая философская подготовка, для начала мне нужна какая-нибудь популярная работа.

Вид у пастыря становился все более и более недоумевающим.

– Вы хотите сказать, что ни Фрейд, ни Вильгельм Райх, ни Отто Ранк?..

– Да-да, – сказал Марсиаль, которому было известно только первое из этих имен.

Все же его удивило, что Фрейд оказался в числе современных теологов. Правда, у Фрейда была книга, озаглавленная «Будущее одной иллюзии», где речь действительно шла о христианстве. Марсиаль этой книги не читал, но знал, что она существует. Видимо, ее и имел в виду его собеседник. Только Марсиаль собрался это уточнить, как к буфету подошли его сын с девушкой. Жан-Пьер представил ее отцу. Звали ее Долли. Она была очень красива – Марсиаль, разом утратив только что возникший интерес к современной теологии, был совершенно покорен этой молодой особой. Беседуя с молодым человеком в черном, он как бы пригасил свое обаяние, но тут он его мгновенно включил на полную мощность, как шофер нажатием кнопки зажигает фары. Он выпрямился. Оживленно заулыбался. Поцеловал руку мадемуазель Долли, хотя, представляя ее, Жан-Пьер подчеркнул: «мадемуазель»; но он решил, что может вести себя с ней как с дамой, потому что с такими глазами и таким ртом она не может не быть «надкусанным яблочком». Она выразила удивление, что он – отец Жан-Пьера, его, скорее, можно принять за старшего брата. Ее слова привели Марсиаля в неописуемый восторг. Он тут же преисполнился самой горячей симпатии к мадемуазель Долли. «Все-таки это молодое поколение… Они непосредственны, очаровательны, их просто оклеветали. Интересно, любовница ли она Жан-Пьера?», – подумал он. И, пристально поглядев на них, решил, что да; однако он не стал давать волю своему воображению, ему сделалось как-то неловко. Вообще-то говоря, целомудрием он не грешил, но для своих близких делал исключение – здесь он ни за что на свете не позволил бы себе нескромности. Но он подумал, что сегодняшним мальчишкам здорово везет по сравнению со вчерашними. «Эх, если бы у меня в двадцать лет была такая красивая подружка!..» Пастырь отошел в сторону, маленькие группки беседовавших распадались, возникали новые. Марсиаль наблюдал за этим балетом молодых французов образца «после мая 68-го» – избалованные дети и, наверное, бунтари, – все они более или менее таковы. За последние полгода мода изменилась. Несколько девушек были уже в длинных, до щиколотки, юбках, в высоких сапогах на пуговицах, какие носили перед 1914 годом. Марсиаль вспомнил девичью фотографию мадам Сарла. Если не считать прически, силуэт был тот же. Юноши же оставались верны блистательно-небрежному стилю хиппи. Парень атлетического сложения в свитере с высоким воротом, который плотно обтягивал его боксерскую грудь, курил трубку. Он стоял неподалеку от буфета, и до Марсиаля доносились обрывки его фраз:

– Необходимо переосмыслить всю архитектуру театра… Поставить зрителя физически в такие условия, чтобы он находился в центре действия и был полностью в него включен…

Видимо, это режиссер. Что ж, у молодого поколения Англадов блестящие знакомые: священник-модернист, режиссер-авангардист… Марсиаль осторожно приблизился к этой группе, чтобы полакомиться еще одним фирменным блюдом века (после новой теологии – новый театр)… Он вдруг ощутил в себе сильный интеллектуальный голод.

– Но все же нельзя, – сказал кто-то, – ставить любую пьесу исходя из этих принципов. Классический репертуар был создан в расчете на итальянскую сцену. Многих современных режиссеров я упрекаю именно за то, что они ставят Расина или Мариво по-брехтовски. По-моему, это просто нелепость.

Парень в свитере вынул трубку изо рта.

– А кому сейчас может прийти охота ставить Мариво? – спросил он холодно. – Эти пьесы мертвы! Они утратили всякий смысл.

Марсиаль сделал шаг вперед, он вдруг осмелел.

– Мне хотелось бы, чтобы вы разъяснили вашу мысль, – сказал он. – Почему эти пьесы мертвы?

Парень с трубкой поглядел на Марсиаля с таким недоумением, с таким любопытством и удивлением, как если бы он вдруг увидел в буржуазной гостиной в наш атомный век живого птеродактиля. Что его так поразило: возраст нового собеседника или чуть уловимый пиренейский акцент? Или, может быть, то, что Марсиаль явно чужеродный элемент в этом обществе, что он, как это говорится, outsider[13]13
  Чужак (англ.).


[Закрыть]? Так как парень с трубкой не спешил с ответом. Марсиаль спросил:

– А какие пьесы вы ставите? – и тут же заметил, что кругом смущенно заулыбались. Парень с трубкой поднял брови.

– Боюсь, вы ошиблись, я театром не занимаюсь, – ответил он.

Подошла несколько встревоженная Иветта.

– Папа, с чего это ты взял, – спросила она со смехом, – что Диди режиссер? Он священник. Разрешите представить вам моего отца, – сказала она, обращаясь к хулителю Мариво, и, повернувшись к Марсиалю, добавила: – Аббат Дюкре.

– Простите меня, – сказал Марсиаль, – ума не приложу, почему я так подумал.

– По-моему, мама вернулась, – сказала Иветта, взяв отца за руку; правда, она не добавила: «Иди к ней, тебе здесь нечего делать», но этот подтекст прозвучал в ее словах подобно грохоту орудийной канонады. Марсиаль отвел дочь в сторону.

– Скажи, а кто же тогда тот тип в черном?

– Кто в черном? Слушай, папа, ты все время попадаешь впросак!

– Да вон тот, с которым я говорил у буфета. Я думал, что это он – кюре.

Иветта ответила тихо, сдерживая раздражение:

– Да нет, нет. Это Яник, он танцор.

– Танцор? А я-то у него спрашивал, что читать по новой теологии! – И Марсиаль захохотал. Все это показалось ему очень смешным.

Иветта сказала:

– Ты все путаешь, ты словно с луны свалился. Яник – танцор и хореограф, о его последнем балете много писали в газетах: Formosum Alexim[14]14
  Прекрасный Алексид (лат.).


[Закрыть] по Вергилию. Ты ни за чем не следишь.

Он послушался Иветты и пошел к «маме» на кухню.

– Ты был у детей? – спросила она.

– Да, а что, разве это возбраняется?

– Нет, но, когда к ним приходят друзья, они предпочитают, чтобы мы не показывались.

– Смотри-ка! Они что, нас стыдятся?

– Нет, что ты выдумываешь? Но ты же знаешь, дети вообще предпочитают быть в своей компании.

– В самом деле? Интересно, а кто оплачивает их приемы?

– При чем здесь это?

– При том, что виски у них льется рекой и буфет ломится от всяких деликатесов. Они себе ни в чем не отказывают. А обо мне, как всегда, вспомнят, когда надо будет расплачиваться по счету.

– Послушай, они ведь не часто устраивают вечеринки. За последние три года, по-моему, второй раз. Их постоянно кто-нибудь приглашает, надо же им хоть изредка и к себе позвать.

– Весело живут, ничего не скажешь. Удивляюсь, как это Иветта находит время готовиться к экзаменам?

– Как видишь, находит, она же все всегда сдает с первого раза.

Дельфина по опыту знала, что муж ворчит только для проформы – Марсиаль никогда серьезно не вникал в то, как идут занятия у сына и дочки, и даже гордился, что у них так много друзей. Он охотно давал им деньги, столько, сколько им требовалось, и ни в чем не упрекал – радовался их радости, когда дети ее выказывали, потому что их радость давала ему право и на собственную радость, на беспечность, на добродушный эгоизм южанина.

– Послушай, они дружат с какими-то странными типами. Священник почему-то похож на тренера по гимнастике, а танцор выглядит как семинарист. Я их и спутал, представляешь?

– Совершенно в твоем духе.

Уплетая свой обед (вечером Дельфина ела только простоквашу и фрукты), Марсиаль спросил, долго ли внизу будет продолжаться фиеста, и предложил провести остаток вечера в кино.

– Мы целую вечность не были в кино.

Дельфина с радостью согласилась, не потому, что ее так тянуло в кино, но она никогда не упускала случая пойти куда-нибудь вдвоем с мужем. За последние несколько лет такие случаи представлялись ей не часто.

Марсиаль просмотрел программы. Не будучи знатоком, он выбирал либо те фильмы, в которых снимались знаменитые актеры с ярко выраженным мужским обаянием, типа Габена или Бельмондо, либо исходил из содержания, если в рекламе подчеркивалась рискованность сюжета. В таких случаях он оправдывал свой выбор пробудившимся социологическим интересом (эволюция нравов), что было лишь полуправдой. Он действительно интересовался современными нравами, но отнюдь не как социолог. Они выбрали фильм, о котором он слышал от мадемуазель Ангульван: «Моя секретарша сказала, что это неплохо. Экранизация романа Реми Вьерона, приятеля нашей Иветты».

Межев зимой. Снег и ярчайшее солнце. Радость жизни. Склоны гор, по которым мчатся лыжники. Черные от загара юноши и девушки. (Оператор показывает чудеса техники: съемки с движения, трансфокатор, стоп-кадры, наезды.) И вот в гостиницу высшего класса (с четырьмя звездочками в путеводителе) приезжает пара. Он – крупный журналист мирового масштаба, прославившийся репортажами о Че и Мао, человек, который всегда оказывается в тех точках земного шара, где полыхает огонь. Ему под сорок, у него профиль хищной птицы, холодный взгляд, который, однако, подчас становится теплым, человечным. Она – его ровесница, бывшая партийная активистка, все еще очень красивая, но лицо изможденное – оба пьют, это знает весь Париж. И весь Межев тоже. Холл роскошной гостиницы. Филипп Лепервье вызывает всеобщий интерес, особенно у женщин (от пятнадцатилетних девочек-подростков до светских львиц). Все здешние красавицы не могут оторвать глаз от сорокалетнего соблазнителя! Общеизвестно, что он виртуоз в любви, этакий Иегуди Менухин эротизма… Тройная слава искателя приключений, революционера и крупного журналиста еще содействует его успеху. Ему пожимают руку. Он всех знает. (Здесь в кадре появляются хорошо известные лица – весь Париж: редакторы крупных интеллектуальных еженедельников, знаменитые актеры, хозяева ночных кабаре, режиссеры с телевидения, одним словом – сливки общества… Режиссер снял всех друзей, чтобы самому позабавиться и им доставить удовольствие. К тому же лучше работается в атмосфере товарищества, когда не выходишь из привычного, «семейного» круга.) Администратор гостиницы не заставляет Филиппа заполнять регистрационную карточку. «Это же мсье Лепервье, какой может быть разговор!..» Зачем он приехал в Межев? Отдохнуть между двумя репортажами, между двумя тяжелейшими поездками. Но разве такой человек, как Лепервье, когда-нибудь отдыхает? Нет. Аккумуляторы его интеллекта всегда заряжены. Впрочем, он и сюда приехал работать. Он пишет эссе о распутстве, которое должно быть издано в серии «Идеи» издательства «Галлимар». Один из редакторов этого издательства оказался как раз в холле. «Ну как, Лепервье, когда мы получим вашу рукопись?» Они поговорили немножко о Ретифе, о Кребильоне, о маркизе де Саде. Очень быстро выясняется, что в перерыве между двумя революциями в Латинской Америке сам Лепервье ведет весьма вольный образ жизни, словом, теория у него неразделима с весьма широкой и методической практикой. Ну, а его жена? – Что ж, она молча страдает. Любит его. Прощает ему все причуды. Говорят, что даже иногда их поощряет. Она его сообщница. Они сообщники. Они выше условностей, общепринятой морали. В Межеве Лепервье сразу же засекает девушку по имени Сильвия, воплощенное целомудрие. Впрочем, заметьте, она отнюдь не невинная голубка, она, скорее всего, уже познала радости любви. Флиртует с молодыми людьми. Но она чиста. Цельная, непримиримая натура. Эдакая фигурка на носу старинного корабля. Сильвия – дочь богатого лионского скотопромышленника, но она порвала с буржуазной средой, которую ненавидит. Отказалась от привилегий богатства. Работает в одном из Домов моделей (художница) и живет на улице Варен, в очень простой двухкомнатной квартирке, в которой нет никаких украшений, кроме маленькой картины Макса Эрнста – подарок отца ко дню ее двадцатилетия. Одним словом, богема. Мужественно выбранная бедность. Сильвия активно участвует в левом движении. Само собой разумеется, свершается неизбежное. Лепервье не может пройти мимо этого чудо-цветка, неотразимого в своей свежести, когда достаточно протянуть руку, чтобы его сорвать. И он его, конечно, срывает. Любовная сцена на снежных вершинах. Сильвия, полуобнаженная (она спортсменка, простуды не боится), на фоне снегов, столь же холодных, что и взгляд Лепервье. Бедняжка ни перед чем не останавливается. Влюблена до безумия. Жюли де Лепинас и «Португальская монахиня» одновременно, в обличье девочки-подростка, которая одевается у Тэда Лапидуса. Лепервье, это ясно, не остается равнодушным. Оно и понятно, такая чистота… Однако драма развертывается стремительно. Дело в том, что Марта, жена Лепервье, взбунтовалась. Ее терпению пришел конец. До сих пор она мирилась с капризами мужа, потому что объектами его вожделений были бабенки, которых она презирала. Но с Сильвией, она чувствует, это серьезно. Великая страсть. Ее чистота для него откровение, и это потрясает его душу… Обычно Лепервье посвящал жену в свои любовные истории, ничего от нее не скрывал. На сей раз – нет. Договор о сообщничестве нарушен. Марта понимает, что все кончено. Она напивается до полусмерти. И как-то вечером устраивает чудовищный скандал в «Speakeasy» – шикарном ночном клубе Межева, где Лепервье проводит все ночи с Сильвией и ее друзьями, суровыми бунтарями, ветеранами баррикад. Обезумев от стыда, Сильвия убегает. Со всех ног мчится она по снежному полю. Лепервье пытается ее догнать. А что же Марта? Пьяная от отчаяния и виски, она надевает лыжи (в два часа ночи!) и съезжает с самого коварного склона Межева. На рассвете, после волнующих поисков с факелами, находят ее труп. Телеграмма из газеты вызывает Лепервье в Париж. В тот же вечер он должен лететь в Каракас. Сильвия, сломленная случившимся, остается в Межеве со своими товарищами, а великий журналист мчится туда, где вспыхнул новый очаг мятежа, – читатель не ждет!