Текст книги "Мыслящий тростник"

Автор книги: Жан-Луи Кюртис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

2

На несколько секунд Марсиаль потерял дар речи.

– Что-что? – пробормотал он наконец.

– Около восьми у него начался приступ. Его жена сказала, что, когда это случилось, он как раз сидел у камина. Он попытался встать, но рухнул в кресло. Она, конечно, перепугалась насмерть и тут же вызвала врача. Феликса разбил паралич, казалось, он даже не слышит, что ему говорят. В общем, что-то вроде комы. Приехал врач, объявил, что это аневризма, у него разорвался сосуд. Он умер спустя два часа, так и не придя в сознание.

Ошеломленный, Марсиаль сел и долго молчал. Наконец он произнес слово как будто мало подходящее к случаю:

– Сволочь!

– О, да!.. – вздохнула Дельфина.

– Можно обалдеть! – воскликнул он с чувством.

– Что тут скажешь?

– Вот уж удар ниже пояса.

Она наклонилась, поцеловала его.

– Мой бедный Марсиаль, – сказала она.

– Я расстался с ним в шесть часов, он был в абсолютном порядке. У него и в мыслях ничего такого не было.

– А как же может быть иначе? Приступ… Это всегда бывает без предупреждения.

– Ужасно…

– Я знала, ты будешь потрясен. И правильно сделала, что подождала, пока все разойдутся. Да?

– Да, конечно…

– Если бы я сразу сказала, всех бы прямо обдало холодом.

– Да-да!..

– Наверно, и десерт бы есть не стали, – сказала Дельфина задумчиво.

– Какой уж там десерт! – меланхолически прошептал Марсиаль и махнул рукой, словно говоря, что все суета сует, и десерт в том числе. – Черт подери, не могу опомниться. Расстался с ним в шесть, он был в полном порядке, а через два часа умер.

– Через четыре. Он умер в десять вечера.

– Я всегда говорил, что он слишком много ест. Гипертоник…

– И наверно, ему не хватало физической нагрузки.

– Выходит, нас всех такое подстерегает? – спросил Марсиаль с тревогой.

– Думаю, все зависит от предрасположения.

– А что это в точности такое – разрыв аневризмы? Я знал, но забыл.

– Лопается артерия. Внутреннее кровоизлияние. Когда это случается в мозгу, кровь заливает клетки. Наступает паралич всех нервных центров.

– И долго можно быть парализованным?

– Очень. Иногда годами. Вспомни дядю Фернана…

– Точно… Он лишился речи и движения. Хорошо еще, что бедный Феликс сразу умер.

– Завидная смерть.

– Ну, знаешь, завидная – это только так говорится… В его-то годы! Он еще так молод.

– Не так уж, он наш ровесник.

– А по-твоему, это уже не молодость? – спросил Марсиаль почти злобно.

– Конечно, еще молодость, но вместе с тем и критический возраст.

Наступило молчание.

– Налей-ка рюмку коньяку! – попросил Марсиаль. – Мне надо взбодриться.

Он не переставая бормотал: «Бедный Феликс… Так внезапно… Когда мы сегодня были вместе на стадионе… Кто бы мог подумать, что он не переживет этого дня…» и тому подобные слова и фразы, которые выражали лишь изумление перед потрясающей внезапностью случившегося и невозможность в это поверить. Он отхлебывал коньяк маленькими глотками и, по мере того как текло время с той минуты, когда Дельфина произнесла «Феликс умер», все больше и больше удивлялся тому, что не испытывает никакого определенного чувства, которое можно было бы выразить одним словом, ничего, что подобает испытывать, когда узнаешь о внезапной смерти друга, – например, горе. Он затруднился бы сказать, что же именно он переживал, помимо удивления и ужаса и какого-то еще смутного недоверия к случившемуся. Плакать почему-то не хотелось. Как он ни пытался изобразить на своем лице страдание (нахмуренные брови, опущенные уголки губ, слегка приоткрытый рот, чтобы вырывались всхлипывания), ничего не получалось. А ведь когда он был мальчиком, он умел таким простым приемом исторгать из глаз слезы, целые потоки слез. Этот секрет утерян вместе с другими секретами детства. Поняв, что не может заставить себя заплакать, Марсиаль прекратил все попытки. К тому же мужское горе и не нуждается во внешних проявлениях. Ему вспомнилась фраза какого-то античного автора, которую он когда-то вычитал: «Долг женщины – оплакивать мертвых, долг мужчины – помнить о них». Чье это изречение? Возможно, Тацита. Во всяком случае, отлично сказано. Это так по-римски – разделить обязанности между мужчинами и женщинами… Он отхлебнул еще глоточек коньяку.

– Я не могу себе представить, что его нет, – сказал Марсиаль.

– Да, это трудно, я знаю.

– Скажи, а может быть, мне надо сейчас туда съездить? Навестить его жену.

– Так поздно?

– Всего около двенадцати. С тех пор как она позвонила, прошло немногим больше часа. Она наверняка не спит. Мне кажется, я должен туда съездить. Не говоря уж о том, что ей может что-то понадобиться. Например, деньги. Жили они очень скромно. Для людей с таким бюджетом похороны – это разорение. Подкину ей хоть немного… Извинюсь, скажу, что у нас были гости и поэтому я не смог тотчас приехать…

– Что ж, поезжай. – Дельфина была растрогана тем, что у Марсиаля вдруг возникла потребность прийти на помощь, внезапный порыв милосердия.

Он вышел. Ему хотелось увидеть Феликса. Быть может, это было любопытство, а может, сознание своего долга. По дороге в тот отдаленный пригородный район, где жил его друг, Марсиаль думал: «Феликс никогда больше не увидит эти улицы, эти огни, эти террасы кафе. Никогда больше…» Но то были лишь мысли, приличествующие случаю, привычные клише, за которые цепляется ум, бессильный охватить случившееся. Он по-прежнему не испытывал горя, а лишь удивление, вернее, след этого удивления, подобный следу воды за кормой, да еще чувство, что нечто новое, какое-то глубокое потрясение вторглось в его жизнь и нынешней ночью, в полночь, прервало равномерную череду дней.

Спустя четверть часа Марсиаль нажал кнопку звонка у калитки сада. В окнах первого и второго этажей горел свет. Входная дверь отворилась, и в освещенном проеме вырисовался силуэт женщины.

– Это я, Марсиаль! – крикнул он.

– А, это вы? – отозвался скорбный голос. – Подождите, сейчас открою.

И женщина скрылась, наверное, пошла за ключом. Потом она снова появилась, спустилась по ступенькам крыльца в сад. Отпирая калитку, она разрыдалась. Марсиаль обнял ее, полагая, что это тоже приличествует случаю. Он даже поцеловал ее, преодолев отвращение, которое жена Феликса всегда у него вызывала: она была непривлекательна, ее плоское лицо, обрамленное седеющими волосами, казалось туповатым. Он произнес: «Моя бедная Жанна», – и они вдвоем побрели по узкой аллейке к дому. Она шла чуть впереди, она плакала, и плач ее напоминал не то всхлипывания ребенка, не то стоны душевнобольной. «Мы потрясены, Дельфина и я… Так внезапно… Это ужасно…», – бормотал Марсиаль, запинаясь. Он испытывал смущение, произнося эти слова, которые на его слух не казались ему достаточно искренними.

Она усадила его в небольшой гостиной-столовой, одной из двух комнат на первом этаже, сияющей чистотой, но обставленной так безвкусно, что это действовало угнетающе. На каминной доске стояли две статуэтки из бисквитного фарфора, раковины с надписью: «Привет из Андая»… Марсиаль уже бывал здесь, и даже сегодня днем был, но теперь понял, что прежде как-то не обращал особого внимания на все это убранство, – а сейчас дом Феликса предстал перед ним во всем своем удручающем уродстве. «И в этой обстановке жил Феликс?.. Здесь он провел почти всю свою сознательную жизнь?.. Рядом с этой женщиной…» На Марсиаля нахлынула новая волна удивления, словно он увидел Феликса в каком-то неведомом ему дотоле измерении, обнаружив нищету скорее духовную, нежели материальную. «Он выделял эту обстановку, как железы свои секреты».

Жанна рассказала то, что Марсиаль уже знал: все обстоятельства, связанные со смертью Феликса. Рассказывала она сбивчиво, путалась, то и дело возвращалась назад, вспоминая подробности, лишенные всякого интереса. Или вдруг останавливалась и принималась плакать. И все же у Марсиаля возникло смутное ощущение, что это слезливое повествование велось не без примеси какого-то удовольствия: жена Феликса внезапно почувствовала себя значительной, человеком, которого постигло горе. Ее внимательно выслушивали, а это не часто случалось.

– Я вам тотчас же позвонила, верно? Феликс вас так любил, вы были его единственным другом, Дня не проходило, чтобы он не вспомнил о вас.

– Поверьте мне, Жанна, он тоже был моим лучшим другом.

– Хотите на него посмотреть?

– Да… Конечно…

– Он очень красивый, – сказала она, зарыдав. – Он такой красивый…

Марсиаль мысленно принял это утверждение с большой поправкой. Он поднялся вслед за Жанной на второй этаж. В комнате горела лампа. Жанна посторонилась, пропуская его вперед. В углу он увидел какую-то склоненную фигуру. Наверное, соседка. Нет, монахиня. В двух шагах от кровати Марсиаль остановился, оцепенев от того, что увидел. Человек, лежавший на кровати, имел лишь отдаленное сходство с Феликсом. Это не был тот Феликс, которого Марсиаль видел сегодня на стадионе, беарнский крестьянин с вечно улыбающейся рожей. Это был кто-то совсем другой, незнакомый, по виду следователь или директор лицея. Казалось, Феликс разом поднялся по социальной лестнице, настолько иным стал его облик. Видимо, именно это и хотела выразить его жена, сказав, что он «такой красивый». Феликсу понадобилось умереть, чтобы стать кем-то. С его лица полностью исчезло обычное его благодушие, оно было строгим, почти суровым. Плотно сомкнутые губы, прикрытые веки, словно скрывавшие какую-то грозную тайну. Щеки, прежде всегда розовые, были теперь цвета серого камня. В толстых негнущихся пальцах рук, сложенных как бы для молитвы, чернели четки.

Впервые в жизни Марсиаль видел покойника. Со сжатым сердцем стоял он, не в силах оторвать глаз от этого окаменелого лица. Он буквально оцепенел от удивления и ужаса. Как может он оплакивать человека, которого едва узнает, этого незнакомца? Значит, вот он каков, конец… Подмена одного человека другим… Темные мысли вызревали в нем, – мысли, ожидавшие своего часа, чтобы быть продуманными и выраженными в словах. Но это потом. Где-то в его подсознании бушевал этот поток вопросов. А пока не было ничего, кроме изумления перед этим не то следователем, не то директором лицея, который вдруг заменил собой Феликса. Изумления и, может быть, даже какого-то возмущения. То чувство, которое он сейчас испытывал, если бы мог его осознать и найти ему название, было не печаль и не сострадание, а нечто сродни стыду перед чем-то не очень пристойным, чему он явился невольным свидетелем. С какой это стати Феликс вдруг так изменился, что стал похожим на следователя? И этот новый, такой озадачивающий облик застает тебя врасплох. Да и вообще все это слишком рано!.. Подобные вещи должны случаться гораздо позже, когда их все давным-давно ожидают и исход уже предопределен. Но столь безвременно и неожиданно – нет, так не поступают!.. Марсиаль вдруг вспомнил – и удивился силе нахлынувших воспоминаний, – как давно, в его детстве в Сот-ан-Лабуре, праздновали День тела господня – вечерние процессии от одного сооруженного по этому случаю алтаря к другому в душное от жары июньское воскресенье… А потом понял, почему всплыло это воспоминание: в комнате стоял тот же запах, что и на улицах к концу праздничного дня. Запах увядших роз. Марсиаль подумал, что это, видимо, и есть запах смерти.

Надо было обязательно о чем-то заговорить, нельзя было дольше стоять вот так недвижимо перед этой кроватью… Марсиаль поднес ладонь к глазам, словно смахнул набежавшую скупую слезу, и повернулся к жене Феликса:

– Вы правы, он очень красив.

Она снова принялась всхлипывать. Когда они выходили из комнаты, Марсиаль раскрыл свой бумажник и вынул пять купюр по сто франков. В коридоре он их сунул ей в руку, бормоча, что предстоят большие траты, что это на самые неотложные расходы… Жанна энергично запротестовала. Марсиаль стал ее уверять, что дает эти деньги в долг, что она потом вернет, если посчитает нужным, хотя вообще-то не обязательно. Он упомянул имя Феликса, сказав, что это самое малое, что он может сделать в память о друге… Эта мучительная сцена длилась не менее трех минут.

– Моя жена навестит вас завтра, – сказал он, чтобы положить конец этим разговорам. Ему не терпелось уйти. – Вы уже известили детей?

Да, она послала им телеграммы. Сын приедет завтра утром. Младшая в Марселе и будет только к вечеру.

– Похороны, вероятно, послезавтра? Дорогая Жанна, если вам хоть что-нибудь понадобится, звоните, прошу вас, безо всяких стеснений…

И вот он уже мчится в своей машине по шоссе. Уф! Все позади. Он исполнил свой долг, сделал все, что требует дружба и человеческая солидарность. Конечно, он откажется взять деньги, если Жанна попытается их вернуть. Потом он ей еще поможет в случае необходимости. Надо будет не порывать с ней сразу отношений, пригласить ее раза два на завтрак. Просто из жалости… Марсиаль прибавил газу, чтобы поскорей отдалиться от этого дома в трауре, от этого зловещего пейзажа, где, как ему сейчас казалось, случались одни несчастья. (Как только можно жить в таких местах?) По мере того как машина уносила его все дальше и дальше от этого мрачного пригорода, ему чудилось, что все за его спиной навсегда растворяется во мраке, а он мчится навстречу огням города, веселью центральных улиц, навстречу жизни… Все, все – и запах комнаты, где находился покойник, и унылое создание, которое было спутницей Феликса, и сам Феликс, одновременно и тот, незнакомый, что недвижно лежал на кровати, и тот, с кем он провел сегодня полдня, беарнский крестьянин, так давно и так тесно связанный с его, Марсиаля, собственной жизнью. «Бедный Феликс, бедный Феликс», – твердил он про себя, чтобы успокоить свою совесть и потому, что в этих случаях приличествует испытывать горе или произносить слова, выражающие горе, однако со всей присущей ему энергией он, словно гейзер, выбрасывал из самых своих сокровенных глубин только что пережитые минуты и бесчисленные часы, проведенные с тем, кто вдруг перестал существовать. У него мороз прошел по коже при мысли, что тот, за кем он заехал сегодня после завтрака и с кем вместе «болел» на стадионе, был уже человеком обреченным, хотя ни он сам, ни другие этого еще не знали. В мозгу этого человека, который смеялся и лукавым глазом поглядывал на Марсиаля, свершалось уже нечто необратимое, шла подспудная подрывная работа – все более и более нарастал натиск крови на все менее и менее сопротивляющуюся стенку какого-то сосуда. Сегодня днем Феликс был уже, так сказать, мертвецом, получившим отсрочку… Марсиаль нажал на акселератор.

А вот наконец и Внешние бульвары. Город, еще оживленный, несмотря на позднее время, еще полный живых. Террасы кафе освещены. «Я в Париже, один, в час ночи – со мной это не так часто случается. Надо воспользоваться этой удачей. Правда, „удача“, может быть, не совсем подходящее слово… В голову приходит бог весть что, это глупо… Я никогда не умел держать в узде свои мысли, контролировать их. Они разбегаются во все стороны, как ручейки. Чаще всего я просто не знаю, о чем думаю… Сегодня вечером, конечно, я могу думать только о том, что случилось в этом пригородном домике, который стремительно от меня удаляется и порог которого я после похорон никогда уже больше не переступлю… Пойду-ка выпью рюмочку в каком-нибудь кафе на Бульварах, погляжу на прохожих, рассеюсь немного, а это мне сейчас просто необходимо. Скорее увидеть красивых женщин… Жизни, жизни!.. Интересно, Соня все еще здесь? Когда я был с ней в последний раз? Должно быть, в июле, в тот самый день, когда Дельфина уехала отдыхать. Соня – отличная девочка! Даже более того – высший класс! Люкс! Конечно, несколько дороговато… В этом квартале все они, наверно, неплохо зашибают… Она говорила, что собирается купить „ягуар“ и снова брать уроки танцев… Вообще странные пошли нынче девицы: настоящие буржуазии, мечтают о машинах, о квартирах с внутренней лестницей, о приобщенности к культуре, о высоких связях – короче говоря, ничем не отличаются от всех остальных. Панельный романтизм Эдит Пиаф, вся эта парижская экзотика теперь безнадежно устарели. Кто это мне рассказывал, что подцепил девицу, которая готовилась к конкурсному экзамену по германской филологии?… Кажется, Лакост. Экзамен по германской филологии. В перерыве между двумя клиентами она конспектировала Шопенгауэра! Лакост не мог опомниться… Он даже поостыл. Подумать только – Шопенгауэр!»

Марсиаль поставил машину у площади Мадлен и пешком пошел по бульвару к кафе «Де ла Пэ». Он любил это кафе с его золотистыми стенами и шикарной публикой, которая приходила сюда ужинать после спектакля в Опере. Он чувствовал себя свободным и, как ни. странно, испытывал даже душевный подъем, он не посмел назвать себя счастливым – и все же подумал об этом, – слово само пришло ему на ум. Он ощущал свою силу, свою элегантность, свою привлекательность, да и бумажник его набит деньгами. Когда Марсиаль вошел в кафе, какая-то молодая блондинка подняла голову и окинула его отнюдь не рассеянным взглядом. Он даже приосанился от удовольствия и ответил незнакомке улыбкой, но она уже опустила глаза. Он подумал, не съесть ли ему чего-нибудь, но вспомнил, что ужинал, причем плотно, и решил только выпить. Он остановил свой выбор на коньяке, вечер был холодный и сырой, стоял октябрь… Сегодня пятнадцатое октября – это число и будет датой смерти Феликса. Скончался пятнадцатого октября. Марсиаль увидел эту цифру, выбитую на мраморной доске. И снова он оцепенел от испуга, но это длилось не дольше секунды. В душе остался лишь след удивления. Скончался пятнадцатого октября… Феликс… Значит, такие вещи однажды случаются. Значит, «все может случиться…». В это не веришь, об этом никогда не думаешь, и тем не менее случается…

Марсиаль допил коньяк. Ему захотелось съесть пирожное. Но он отказал себе в этом. Томил Марсиаля и иной голод, который, впрочем, почти никогда его не покидал. Правда, со временем он научился подавлять этот голод и забывать о нем. Но сегодня вечером, это уж точно, он о нем забывать не намерен. Более того, решение зрело в нем давно, с той самой минуты, как он покинул дом Феликса… Марсиаль поглядел на часы. Половина второго. Для Дельфины он найдет какую-нибудь отговорку. Марсиаль подозвал гарсона, расплатился и вышел из кафе. Ничто на свете не могло бы его сейчас остановить… Он был наедине с самим собой и дал волю тем глубинным, тайным желаниям, которым неведомы запреты, которые не подвластны никакой морали.

Меньше часа спустя он уже катил к дому. Он внутренне упрекал себя, но только для проформы, чтобы хоть как-то задобрить Немезиду. «Я поступил дурно… Мало того, что я не проливаю слез у смертного одра несчастного Феликса, что было бы естественно, мало того, что я не плачу, я еще, едва выйдя из его дома, подцепляю девчонку на бульваре… Нет, я в самом деле бессердечный негодяй… Подонок! Что ни говори, это гадко, очень гадко! Правда, я никому не причинил зла. Только самому себе. Разве я оскорбил память Феликса? Уж кто-кто, а он бы меня понял. У него были широкие взгляды и снисходительное сердце. Он был святой, этот человек, Да, правда, я считаю, что Феликс был святым. Мне это иной раз приходило в голову еще при его жизни. Столько доброты, столько… – он поискал слово, – мягкости. Да-да, именно мягкости, как у святого Франциска Ассизского… (Марсиаль тут же представил себе Феликса в рясе францисканца, проповедующего птичкам, и с трудом сдержал улыбку.) Он бы меня понял… Ведь он меня так любил! Он, наверно, и сейчас подмигивает мне оттуда… Если, конечно, он там, на небе, как верит тетя… Все-таки я скверно себя веду. Что с нас взять, с несчастных людей?.. Страсти! Они же, сволочи, владеют нами до гробовой доски! Как это латинское изречение? Trahit quemque sua voluptas. Каждый следует своим страстям. Нет, по латыни это звучит лучше. В слове „trahit“ есть оттенок – тянет, тянет силой. Каждого влекут его страсти… Нет, и это не совсем точно. В латинской фразе ударение падает на глагол. Влекут за собой каждого его страсти… Так уж лучше… Эх, надо бы оживить в памяти латынь. В школе я был хорошим латинистом, я теперь, готов держать пари, не справился бы с переводом, который дают в третьем классе. Глупо так разбазаривать свои знания. Ничего не помнить… Хотя в мои годы снова засесть за латынь?.. А в конце концов, почему бы и нет? Способности мои при мне, никогда я не был в такой отличной форме. Десять минут назад я это блистательно доказал. Правда, подвиги такого рода имеют весьма отдаленное отношение к интеллекту… Черт подери, я совершенно неспособен сосредоточить свои мысли на бедном Феликсе. Хоть бы на похоронах-то заплакать. Ну, до послезавтра до меня все-таки дойдет, что он умер… Все равно, все равно я настоящий мерзавец!..»

Однако, вот так обвиняя себя, Марсиаль мысленно улыбнулся. Не впервые обзывал он себя мерзавцем, совершив какую-нибудь мелкую пакость или то, что считается мелкой пакостью с точки зрения общепринятой морали и общественного мнения. К тому же, раз он сам себя обвиняет, раз он с такой охотой клеймит себя по-всякому, значит, он еще не окончательно пал… Признать свои прегрешения – это быть уже наполовину прощенным, как утверждает катехизис. Марсиаль считал, что всегда разумнее признавать свои слабости. Он прекрасно ладил сам с собой. Сравнивая себя с другими, Марсиаль был убежден, что в моральном отношении он даже выше большинства окружающих. В конце концов, он никогда ничего не крал, не причинял никакого зла, не совершал грубых бестактностей. Ну а все остальное не имеет значения!.. В области любви, в частности, терпимость его не знала границ. Область эта, самой природой предназначенная для счастья, столь близка к области спорта, ставить рекорды здесь только похвально. Да, если бы Феликс мог увидеть его в эту минуту, он, несомненно, подмигнул бы ему по-братски, как сообщнику. И вообще Марсиаль читал, что герои Гомера, прежде чем предать огню павшего в бою соратника, устраивали веселый пир и, только набивши брюхо, оплакивали убитого. Вот это здоровый обычай, полностью отвечающий человеческой природе, мудрый и искренний. «Я как греческий воин», – подумал он.

Дельфина уснула в кресле с книгой на коленях.

– А, наконец-то! – воскликнула она, проснувшись. – Который час? Двадцать минут третьего! Почему так долго?

– Думаешь, оттуда можно добраться за десять минут? Знаешь, какая даль! У Порт-Сент-Уэна была пробка. Да, представь себе, в полночь пробка! Сразу видно, что ты редко ездишь по Парижу.

– И все же двадцать минут третьего…

– А ты думала это быстро, – сказал он тоном, не терпящим возражений. – Я не мог тут же повернуться и уйти. Я пробыл там не меньше часа. Несчастная женщина все рассказывала и рассказывала… Конца этому не было… И вообще, почему ты меня ждала? Надо было лечь. Что за дикая фантазия меня ждать?

– Я надеялась, ты вернешься раньше…

Марсиаль еще немного поворчал. Обычная тактика, когда чувствуешь себя виноватым, немедленно переходить в контратаку. Дельфина не стала спорить.

– Так ты его видел? – спросила она.

– Конечно, видел, – ответил Марсиаль, разом смягчившись. Он вздохнул с облегчением, оттого что жена так быстро перестала выяснять причину его опоздания. – Он очень красив, – добавил Марсиаль прочувствованно.

– Да?

– Очень! Благородство, умиротворенность и… – Так и не подыскав третьего определения, он сел напротив жены.

– А она в большом горе?

– Рухнула, бедняжка, совсем рухнула.

– Деньги взяла?

– Еще бы! С благодарностью. Отказывалась только для виду.

– Какое это все же несчастье!.. – сказала Дельфина, помолчав.

– Дети вернулись? – спросил Марсиаль, желая переменить тему.

– Нет еще.

– Эти-то с нами не слишком церемонятся, – сказал он, радуясь возможности обвинить кого-то другого. – Правда, они уже совершеннолетние, но все же… Как ты думаешь, чем они, черт их дери, занимаются в такую поздноту?

– Верно, где-нибудь танцуют.

– Танцуют… танцуют!.. Видно, считают, что можно вот так протанцевать всю жизнь! – И Марсиаль скорчил постную мину.

– Ты же знаешь, по воскресеньям…

– Они и на неделе часто возвращаются бог весть когда… Жан-Пьер – это еще куда ни шло: на будущий год его призовут в армию, полтора года он просидит взаперти, но Иветта… Неужели ты полагаешь, что это подходящая жизнь для молодой девушки?

Дельфина пожала плечами.

– Она ведь серьезная девочка и хорошо учится.

– Да-да… Но хотел бы я знать, что она делает, когда не учится? И прежде всего, что это за тип? – спросил Марсиаль, взвинчивая себя.

– Какой тип?

– Ну, этот так называемый писатель, с которым она ходит последнее время.

– Почему ты говоришь «так называемый»? Он издал уже несколько книг, о нем пишут в газетах…

– Вот именно, пишут, и не очень лестно.

– Не понимаю, что ты хочешь сказать?

– Его называют распутником, уж не помню, где я это вычитал. С тех пор как я узнал, что Иветта с ним повсюду таскается, я читаю о нем все, что попадается под руку… Так вот, о нем пишут, что он распутник и еще что-то в таком же роде. Даже сравнивают с маркизом де Садом!

– Ну, это так, для красного словца. Короче, ты что, не доверяешь Иветте?

– Конечно, доверяю… Но согласись, отец вправе беспокоиться.

Дельфина засмеялась.

– Что это на тебя нашло? – спросила она. – Тебя это никогда прежде не тревожило.

– Очевидно, у меня более развито нравственное чувство, чем ты полагаешь!

Она окинула его насмешливо-скептическим взглядом.

– От тебя и не такое услышишь, – сказала она. – Не пойти ли нам спать? Уже давно пора.

– А мне что-то не хочется.

Они поднялись на второй этаж. Когда они дошли до лестничной площадки, кто-то внизу открыл входную дверь и на цыпочках прошел по передней.

– Это ты, Иветта? – спросил Марсиаль, перегнувшись через перила.

Иветта подняла голову и с удивлением посмотрела вверх.

– Почему вы еще не спите? – сказала она, поднимаясь по лестнице.

– Это мы должны у тебя спросить, почему ты не спишь, – возразил Марсиаль. – Поздновато ты возвращаешься!

– Что случилось? Почему вы еще не легли?

– Умер Феликс, – сказала Дельфина.

– Кто?

– Феликс, друг папы.

– Вот как? – спокойно произнесла Иветта. – А я и не знала, что он был болен.

– Он умер внезапно. Папа ездил туда.

– А, вот почему… – Иветта не окончила фразу.

Видно было, что она успокоилась.

– Уф! Как я устала…

– Я тебя не спросил, приятно ли ты провела вечер, – сказал Марсиаль.

– Прекрасно! С десяти часов я танцевала почти без передышки… Прямо на ногах не стою… Ой, прости, – сказала она, смущенно взглянув на отца. – Тебе, наверно, тяжело… Кажется, это твой старый друг?

– Да…

– Спать! Спать! – решительно заявила Дельфина. – Скоро три.

– Спокойной ночи, – сказала Иветта, направляясь в свою комнату.

– Новые порядки? Теперь дети уходят спать, даже не поцеловав отца?

Иветта вернулась и с улыбкой чмокнула его в щеку.

– Спокойной ночи, папа. Я просто очень устала.

Он обнял ее.

– Даже за столом мы с тобой не встречаемся. Вот и сегодня ты не пришла домой обедать.

– С этим занудой дядей Юбером?

– Зануда… Зануда… Может быть, и зануда, но это еще не повод. Существуют и семейные обязательства.

– Ну, брось!

– Для тебя эти обязательства не существуют? – спросил Марсиаль с улыбкой. – Я тебя совсем не вижу, ты возвращаешься бог знает когда и даже не поцелуешь перед сном своего старого отца.

Иветта с наигранной горячностью кинулась ему на шею.

– Ну, теперь ты доволен?

– А этот писатель? Что ему от тебя надо?

– Что значит – что ему от меня надо?

– То, что слышишь. Я спрашиваю, что ему от тебя надо? Ты видишь, она уже показывает когти… – сказал Марсиаль жене. – Говорят, он распутник.

Дельфина уже теряла терпение, но вместе с тем разговор ее все же забавлял.

– Нашли время спорить! – воскликнула она. – Пошли спать!

– Распутник? – переспросила Иветта с гримаской недоумения. – С чего ты это взял? Такой же распутник, как ты, папа.

– Это еще не гарантия. – Марсиаль покачал головой. Вид у него был слегка фатоватый.

– Мы с ним товарищи, – сказала Иветта. – Вот и все.

– Ну, знаешь, не заливай нам насчет товарищеских отношений между двадцатилетней девчонкой и мужчиной лет сорока с хвостиком… Кстати, сколько ему?

В это мгновенье под одной из дверей вспыхнула полоска света и послышался голос мадам Сарла:

– Что случилось? Пожар?

Спокойный тон, которым были заданы эти вопросы, как-то противоречил их смыслу.

– Ну вот, дождались! – прошептала Дельфина. – Разбудили тетю Берту.

– Не страшно, – сказал Марсиаль. – Она всегда просыпается в это время. Пожелаем ей доброй ночи. – Он постучал в дверь. – Можно к тебе, тетечка?

Услышав, что можно, все трое вошли к ней в комнату. Мадам Сарла сидела на кровати, прислонившись к изголовью. На ней была розовая ночная рубашка с кружевными оборками. Лицо ее было таким же свежим и взгляд таким же живым, как и днем.

– Ты не спишь? Мы тебя разбудили? – спросил Марсиаль, присаживаясь к ней на кровать.

– Ты же знаешь, как я чутко сплю. Просыпаюсь от малейшего шороха. А вы-то почему не спите в такой поздний час? Я уже давно слышу, как вы спорите о чем-то на лестнице.

– Бедный Феликс умер, – сказал Марсиаль проникновенным голосом.

– В самом деле? – Судя по тону Мадам Сарла, это известие ее ничуть не взволновало. – Умер?

– Да…

– Когда же?

– Мы об этом узнали в одиннадцать от его жены, она сюда позвонила. Ты только что поднялась к себе. Помнишь, мы сегодня как раз говорили о нем перед ужином?

– Конечно, инфаркт? – спросила мадам Сарла как о чем-то само собой разумеющемся.

– Нет, инсульт. Подумать только! Ведь я сегодня провел с ним полдня.

– Это ничего не значит. Нам не дано знать ни дня, ни часа…

– Да, это так… Ты права.

Наступило молчание. Каждый думал о своем.

– Какая ты хорошенькая, тетя, в этой розовой рубашке, – сказала Иветта, подходя к кровати. Она поцеловала старушку. – Ты похожа на маркизу времен Людовика XV.

Мадам Сарла была не в восторге от полученного комплимента. Она окинула взглядом туалет своей внучатой племянницы.

– Мини-юбки все еще в моде? – спросила она с непроницаемым видом.

– Да, но длинные юбки перешли в наступление. Носят длинные юбки и высокие башмаки на пуговках, как в тысяча девятисотом году. Представляете себе? – спросила Иветта, обращаясь к женщинам. – Ты, наверно, носила такие, тетя?

– Конечно, носила… Очень красиво.

– Длинные юбки будут, вероятно, стоить дороже, – вздохнула Дельфина, усаживаясь в кресло.

– Не уверена, что это привьется, – сказала Иветта.

– Раз модельеры решили, так оно и будет, – сказала Дельфина.

– Но послушайте наконец! – воскликнул Марсиаль с деланным негодованием. – Я вам сообщаю о смерти моего старого друга, а вы через три минуты уже болтаете о тряпках.

– Бедняга все равно не воскреснет от наших разговоров, – сказала мадам Сарла. – Вы что, были там?