Текст книги "Мыслящий тростник"

Автор книги: Жан-Луи Кюртис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Сейчас нет. А ночью была… Страшный приступ.

– И это началось прямо так – ни с того ни с сего?

Юбер вздохнул, отвел взгляд.

– Со мной случилось ужасное несчастье, – прошептал он.

Он помолчал. Потом перевел взгляд на свояка.

– Я пропал, – сказал он дрожащим голосом.

Марсиаль вдруг почувствовал пустоту в груди. «Юбер умирает». Он испугался почти так же, как если бы неумолимый приговор вынесли ему самому. Таинственный телефонный собеседник был, наверное, специалистом по каким-нибудь страшным болезням. На служебные неприятности Юбер намекнул из стыдливости, а может, из суеверия: то, что не названо словами, еще как бы отвратимо. «Документы такого рода», как видно, были рентгеновскими снимками… Марсиаль, сделав над собой усилие, заговорил непринужденным тоном.

– Не надо терять голову, Юбер. Медицина редко ставит абсолютно точный диагноз.

– При чем здесь медицина? – сказал больной, печально покачав головой.

Марсиаль ждал продолжения. После очередной паузы, тянувшейся несколько секунд, прозвучал еле слышный шепот;

– Меня арестуют.

– Это еще полбеды! – с облегчением воскликнул Марсиаль. (Все, что угодно, лишь бы не смерть.) – Ну, и напугал же ты меня! А я было решил, что ты уже одной ногой в могиле.

– Я бы предпочел лежать в могиле, – сказал Юбер мрачным топом, но, как всегда, изящно выговаривая слова.

Марсиаль едва удержался от смеха.

– Ну-ну! – весело проговорил он. – По мне, все, что угодно, лишь бы не смерть.

– А бесчестье?

– Фью! Если речь идет о чести, это ерунда. Особенно в наше время.

– Нет, не ерунда.

– Ты сказал, что тебя арестуют? Когда?

– Завтра, а может, сегодня вечером, а может, через полчаса. Полиция может нагрянуть в любую минуту.

– Представь себе, – вдруг перешел Марсиаль на светский тон, – я подозревал что-то в этом роде.

– Быть не может!

– Может. Помнишь, я был у тебя в последний раз? Ты говорил по телефону, упоминал о каких-то документах… Я сразу смекнул, что речь идет об официальных бумагах.

Наступило долгое молчание. Юбер с напряженным вниманием вглядывался в свояка, словно пытаясь решить вопрос, можно ему довериться или нет.

– Ты уверен, что Эмили не подслушивает у дверей? – спросил он шепотом.

– Да ты что! Эмили не способна…

– Пойди посмотри, – сказал Юбер тоном человека, которому род людской уже не внушает больше никаких иллюзий.

Марсиаль повиновался и снова присел на край постели.

– Никого там нет, само собой. Ну-с, так что ж это за официальные бумаги?

Юбер испустил сдавленный стон.

– Не знаю, говорить тебе или нет…

– Как угодно. Если ты мне не доверяешь… Но это обидно, Юбер.

– Недоверие тут ни при чем… Просто я боюсь твоей реакции…

– Я не грудной младенец. И наверное, все это совсем не так страшно, как тебе кажется. Я тебя знаю: ты человек щепетильный, порядочный, вечно делаешь из мухи слона. Как я понимаю, речь идет о какой-нибудь служебной оплошности. Ты что, потерял официальную бумагу? Так?

– Ничего я не терял. И документы, о которых шла речь, вовсе не официальные… Это фотографии, – заключил он со страхом. И в смятении посмотрел на свояка.

– Какие фотографии?

– Совершенно личного свойства… – Он отвернулся. – Я допустил неосторожность… Понимаешь?

Марсиаль остолбенел.

– Кажется, начинаю понимать, – выговорил он наконец. – И все-таки я хотел бы узнать подробнее… Кто сделал эти снимки?

– Выродок, – сказал Юбер с неожиданной злобой в голосе. Глаза его вспыхнули. – Гнусная, мерзкая тварь. Я никогда не доверял… Твердил друзьям: «Это человек не нашего круга. Его не следует принимать. Мы же не знаем, откуда он взялся». Но люди светские окончательно потеряли чувство долга и уважения к самим себе. Они разучились делать разницу…

– Ах, так эта история произошла в светском кругу? – спросил Марсиаль вкрадчиво, и, будь у Юбера более изощренный слух, он сразу распознал бы ловушку.

– В самом избранном! – подтвердил Юбер, не замечая грозы, собирающейся над его головой.

– Если я понял тебя правильно, речь идет о свальном грехе?

Лицо Юбера перекосилось от отвращения.

– Зачем только я пускался с тобой в откровенности?! Что за выражения! Как ты все умеешь принизить. Все замарать. Ненавижу вульгарность.

– Прошу прощения. Но может, ты все-таки объяснишь…

И Юбер объяснил. Нет, речь совсем не о том, что предполагает Марсиаль. Ведь все зависит от стиля – не так ли? От манеры. Вечерние трапезы либертинов XVIII века не имеют ничего общего с римскими вакханалиями. Утонченный эротизм не похож на грубое распутство. Светские люди (еще раз повторяю, самое избранное общество) могут позволить себе собраться в изысканной обстановке, в загородном доме и немного поразвлечься в истинно аристократическом понимании слова «свобода». Что тут плохого? Какой ущерб эти изысканные увеселения могут нанести обществу? Были бы женщины очаровательны, а мужчины деликатны и хорошо воспитаны. Во всем соблюдается величайший такт. Свет приглушен. Вокруг – огромный темный парк. К тому же есть еще второе помещение – настоящий маленький дворец. Комнат этак на двенадцать. Правда, бывает, конечно, что кое-кто и перейдет из комнаты в комнату. Но ведь это же забавно. Сталкиваются друг с другом в коридорах. Хохочут до упаду. Главное – не терять чувства юмора. Ах, почему, почему в Эдем впустили змия! Коварного змия, вооруженного фотоаппаратом! И теперь по рукам ходят снимки. Они гнусно компрометируют цвет общества (сливки, да-да, самые настоящие сливки). Потому что толпа (не высший, конечно, свет, а чернь – та, что читает вечерние газеты) – она все принижает (гневный взгляд в сторону гостя – Юбер понемногу отходил), все пачкает. Ведь скандал порождает только шумиха, газетные сенсации. Злобные насмешки, зависть. И поэтому-то очаровательное, галантное развлечение воспитанных людей – таков дерзкий и остроумный способ элиты бить по морде плебейского Катоблепаса, бросать изящный вызов Жозефу Прюдому – превращается во что-то грязное, низкое…

Марсиаль был потрясен. Вот уж чего он никак не ждал! А меж тем должен был этого ждать. Теперь ему припомнились кое-какие высказывания Юбера: «Что ты знаешь о моей личной жизни?» или «Можешь не беспокоиться насчет моего темперамента». И еще, когда Марсиаль был у него в последний раз: «Плоть и без того мучает нас на этом свете. Надо надеяться, что мы будем избавлены от нее на том» или что-то в таком духе. Яснее ясного. И как только Марсиаль не догадался? Ай да Юбер! Скакал себе, точно фавн, по коридорам уединенной виллы в полной боевой готовности… Но кто бы мог предположить? Кто бы заподозрил игривого проказника в этом важном чиновнике, распутника в этом технократе? Юбер – и двойная жизнь? Значит, решительно никому и ничему нельзя доверять. Мир рушится. Марсиаль посмотрел на свояка. Самая обычная, бесцветная внешность, вислый нос, лысоватый череп. Ничто в этом худом лице не наводило на мысль о разгуле… Лежит под одеялом длинный, голенастый, настоящий марабу… Марсиаль пытался представить, как Юбер перепархивает с цветка на цветок. Немыслимо.

Ох, и здорово же он скрывал свою игру, наш милейший Юбер! Марсиаль больше не испытывал ни капли сострадания к больному. Скорее уж настроился на суровый лад. Готов был осудить. Еле сдерживал негодование.

– Ты говоришь, что вас сфотографировали и снимки ходят по рукам?

– У нас есть причины этого опасаться. Мне кое-что сообщили.

– Стало быть, вас шантажируют?

Юбер закрыл глаза – то ли в знак согласия, то ли от страха.

– А что на них заснято, на этих снимках?

– Откуда мне знать? Я их не видел. Но можно предположить… Вечера кончались немножко вольно.

Марсиаль выждал несколько секунд.

– Хорошенькая история, – наконец пробормотал он вполголоса.

– Прости, не понял?

– Говорю – все это не бог весть как красиво! И это ты, Юбер, серьезный, ответственный человек, занимающий официальное положение, – ты участвуешь в подобных… оргиях!

– Но я же говорю тебе, что все протекало самым пристойным образом. На самом высшем уровне!

– Не смеши ты меня Христа ради! Высший уровень! Полагаю, на этих фотографиях запечатлены не просто партии в крокет на лужайке? Этот высший уровень не мешал вам порхать из комнаты в комнату и носиться полуголыми по коридорам…

– Какая чушь! Что ты мелешь? Это же не водевиль Фейдо!

– Еще бы, это все, конечно, куда более возвышенно, – заявил Марсиаль, негодование которого росло с каждой секундой. – И кто же в этом участвовал?

– Лучшие люди. Сливки общества.

– Сливки общества снимают пенки наслаждения… Извини за каламбур дурного тона, и все же…

– Он и правда отдает сборником дешевых острот!

– …и все же, Юбер, я просто не могу опомниться. Ты был для меня образцом. Я сравнивал тебя с собой, и всегда в твою пользу. Я говорил себе: «Вот Юбер, он человек положительный. Жену не обманывает, не ведет себя как скотина», а оказывается…

– Вот уже несколько лет я клокочу, как вулкан!

– Ты? Вулкан? А я-то был уверен, что у тебя довольно вялый темперамент…

– Я знаю, что ты думал. Кстати, не понимаю, на каком основании. Ну так вот – разуверься.

Марсиаль встал и начал расхаживать из угла в угол – так его взбудоражили все эти открытия.

– Я только об одном и думаю – о любви, – жалобно прошептал Юбер.

– Ты называешь любовью свальный грех в загородном павильоне…

– Это вовсе не загородный павильон, – с негодованием возразил Юбер. – И позволь тебе заметить, что в твоих устах эти упреки вообще более чем неуместны. Вот уже двадцать лет ты с невозмутимым цинизмом излагаешь мне во всех подробностях свои любовные похождения…

– Ну и что! Ведь это же давно известно – я бабник, я жалкий…

– Умоляю тебя, не кричи. Эмили услышит.

– …жалкий раб своих страстей, неспособный ими управлять. Но ты-то, ты! – Он с пылающим лицом остановился у кровати и прокурорским взглядом уставился на свояка. – Ты интеллектуал. Ты живешь во имя служения культуре. Ты современный гуманист. Верно?

– Не хочу перефразировать Мольера, но ответ напрашивается сам собой: можно быть гуманистом и оставаться при этом мужчиной…

Марсиаль не нашелся, что возразить. А возразить ему все-таки хотелось. Хотелось, чтобы последнее слово оставалось за ним. Он мучительно придумывал, что бы такое сказать. Этакое хлесткое, запоминающееся… То, что ему наконец пришло в голову, очевидно, прозвучит не слишком уместно, но он произнес с несокрушимой убежденностью:

– Хорошо, но как же тогда ноосфера?

– Что ты мелешь, при чем здесь ноосфера?

– А то, что, если у человека есть идеал, ему не лезет в голову всякая ерунда.

– Послушай, это, в конце концов, уже слишком! Для чего ты сюда явился – чтобы поддержать меня или чтобы добить? Честное слово, ты, по-моему, даже побледнел от злости.

Марсиаль сразу остыл. Он снова присел на край кровати.

– Вовсе я не злюсь. Просто я считаю, что в твои годы и в твоем положении можно бы вести себя поосторожнее.

– Ох, не говори! Неужели я сам не понимаю? Поверь, я и так достаточно наказан за свое легкомыслие, – закончил Юбер почти с рыданием в голосе. Его кадык заходил ходуном. Марсиалю показалось, что свояк с трудом сдерживает слезы.

«Бедняга! Пожалуй, я перехватил. Что это на меня нашло? Человек влип в скверную историю, а я не придумал ничего лучшего, как посыпать солью его рану».

– Ты уверен, что вас сфотографировали?

– Почти.

– И что снимки ходят по рукам?

– Так мне сказали.

– Постой, но после того телефонного разговора, когда ты упоминал о «документах», прошло уже больше месяца. За это время ты как будто немного успокоился…

– Да, но только отчасти. И вдруг все началось сначала. Чудовищная неопределенность. Невыносимое напряжение. Были минуты, когда мне хотелось – пусть уж поскорее наступит развязка. Арест, скандал – все лучше, чем этот страх, это ожидание…

– Послушай, пошевели мозгами. Если бы этот тип с фотоаппаратом решил шантажировать вас – тебя и твоих приятелей, – он прислал бы вам снимки, потом обошел бы вас всех по очереди и предложил бы выкупить негативы.

– Ты думаешь?

– Уверен. По-моему, вы переполошились зря. Я даже предполагаю, ты уж извини, что это дело… словом, что твои приятели сочинили все это, чтобы подшутить, ну, что ли, посмеяться над тобой. Обыкновенный розыгрыш…

– Что ты! Я виделся со всеми остальными. Они трясутся от страха.

– Но чего вы, собственно, боитесь? Что, снимки такие уж непристойные?

– Если только нас опознают – все кончено. Такого рода сборища запрещены. На сей счет во Франции существует особый закон.

– Ну, скажем, вас опознают, чем это в худшем случае тебе грозит?

– Боюсь даже думать об этом, – прошептал Юбер с расширившимися от ужаса глазами.

– Будет процесс? Газеты начнут трепать твое имя?

– Моей карьере конец… Семья будет разбита… Полный крах по всем линиям.

– Ну-ну! Сейчас все-таки не времена Третьей республики! Думаю, все это не так уж страшно, как тебе кажется. За эти двадцать лет мы и не такого навидались.

– Правительство очень строго относится…

– Ты сказал, что ваш маленький кружок состоит из весьма высокопоставленных лиц. В таком случае дело постараются спустить на тормозах и замять.

– На это вся моя надежда, – вздохнул Юбер. – К несчастью, у правительства есть враги, и еще какие. Они используют это дело, чтобы возбудить общественное мнение.

– Не может быть!

– Очень даже может. Я просто уверен. В политике не брезгают никакими…

– Но почему ты думаешь, что общественное мнение французов можно взбудоражить такой ерундой? Ведь сейчас происходит сексуальная революция, на каждом углу открываются «секс-лавчонки»! В крайнем случае над вами посмеются. И даже не слишком громко – так, похихикают. У людей есть заботы поважнее. А впрочем, нм теперь вообще на все наплевать.

– Это неважно. Все равно я буду замаран, обесчещен…

– Да поверь мне, ничуть. На мой взгляд, у тебя может быть только одна неприятность – с Эмили. Она, конечно, ни о чем не подозревает?

– Ни о чем. По крайней мере я так считаю. Ты скажешь ей, что у меня служебные неприятности. Хорошо? Наплети ей что хочешь…

– А ты никогда не брал ее с собой на эти вечеринки?

Юбер в негодовании выпрямился:

– Эмили? Да ты что, шутишь? Я уважаю свою жену.

– Впрочем, это вообще не в ее стиле… Да, по правде сказать, и не в твоем… Ну, ладно. Я пошел. Не унывай, старик. Уверен, что все уладится. И послушай меня, забудь о сутане.

Сев за руль, Марсиаль уставился в одну точку, стиснул зубы и на бешеной скорости погнал машину в сторону Больших бульваров.

Исповедь Юбера разожгла его чувственность.

Ярость отчаяния еще подлила масло в огонь его похоти.

Марсиаль в который раз убедился, что жизнь провела его и обокрала. И в значительной мере по его же собственной вине.

Как! Он довольствовался тем, что пристойно, по-мещански обманывал жену, завязывал интрижки на один вечер, одну зауряднее другой, или вступал в пошлые связи – тайные карикатуры на супружескую жизнь. Тут не было ни капли воображения, ни крупицы фантазии, не было даже настоящего удовлетворения, ибо все эти вполне безобидные измены были куда ниже его мужских возможностей. Ведь он и не на такое способен! Пожалуй, только гарем мог дать естественный достойный выход его аппетиту, его требованиям, избытку его жизненных сил. В самом деле, распутство Марсиаля было лишь каплей в море по сравнению с этим назойливым вечным желанием. Тридцать пять лет он прожил под роковым знаком неудовлетворенности. Арабский жеребец, поруганный, преследуемый желаниями и несчастный, постепенно привыкает наконец к своему несчастью, потому что думает (вернее, его так научили думать), что так устроен мир, и наша жажда обладания никогда не бывает полностью удовлетворена: этому противится все – законы, обычаи, печальная необходимость работать, изнурительная брачная повинность… И ретивый арабский жеребец, которому хочется носиться, ржать, мало-помалу чахнет в конторе страхового общества, утрачивает свою молодость, обрастает буржуазным жирком, стареет… И вот теперь, вступив в новый, переходный возраст, который приходит на рубеже второй молодости и начала заката, он вдруг узнает страшную, сокрушительную новость. Узнает, что все эти надругательства, это выхолащивание вовсе не обязательны. Есть люди, которые устраиваются по-другому. Есть ловкачи, которым законы не писаны, которые смеются над условностями и умеют выкраивать время для удовольствий. Эротические фаланстеры, вечно обновляемые гаремы. Ежедневные пиршества плоти. Постоянная эротизация жизни. Словом, эти люди живут так, как следовало бы жить всем мужчинам и женщинам без исключения, будь наше общество устроено чуть получше…

«Какой же я был дурак! Какой болван! Проворонил все! Как теперь наверстать упущенное?»

Снова время не терпит, снова чрезвычайное положение…

И в довершение насмешки Марсиаль узнает, что один из этих ловкачей, хитрецов, этих умеющих жить либертинов – Юбер… «Он же урод. А я хорош собой. Он замухрышка. А я сложен, как атлет. В постели результаты у него наверняка самые заурядные, даже много ниже средних. А я занимаюсь любовью как бог. И вот ему выпадает судьба султана, а мне – скопца…»

Правда, Юбер будет наказан. (Между нами будь сказано, и поделом ему. В этом мире за все надо платить. Правосудие неотвратимо!) Но разве кара может зачеркнуть годы счастья? Он-то по крайней мере пожил в свое удовольствие.

В баре, где он был завсегдатаем, Марсиаль сразу нашел то, что искал. Ему повезло – породистое животное. Как раз то, что ему требовалось. Инстинкт в чистом виде. Грубое слияние тел. Никаких тебе сантиментов. Никаких светских церемоний. Кое-кто разводит вокруг этого акта невесть что – это все снобизм, литературщина. Разные там изысканные ужины в духе XVIII века. Жалкие слабаки. Сибаритствующие импотенты. То ли дело Марсиаль, настоящий мужчина. Римский легионер, отстегивающий после битвы поясной ремень в лупанарии.

У девицы были прекрасные манеры, интеллигентная, слегка книжная речь. Нет, право, высший класс, просто высший класс. Она привела Марсиаля в уютную комнату, заставленную книгами.

– Вот те на! Неужели все эти книги – твои?

– Мои.

– Ты так любишь читать?

– Я студентка. Готовлюсь к защите диплома.

– …

– По немецкому языку и литературе.

– …

– Вас удивляет, что я занимаюсь этим ремеслом? Что поделаешь – жить-то надо. Но я привередлива в выборе партнеров.

– …

– Надеюсь, вас это не смущает?

Марсиаль с трудом проглотил слюну:

– Нет-нет… Ничуть… Наверное, это с тобой… то есть с вами в прошлом году познакомился один мой приятель. Он мне о вас рассказывал. Если не ошибаюсь, вы особенно интересуетесь Шопенгауэром?

– Моя настольная книга, – просто сказала она. – «Мир как воля и представление». Читали?

…Марсиаль с трудом избежал полного фиаско.

Недоставало только, чтобы еще и эти интеллектуалки вышли на панель! Марсиалю претило такое смешение жанров. Что за нелепость! Голова идет кругом! Трудно жить в обществе, где все слои перепутались.

Две недели прошли в каком-то чаду. Марсиаля преследовали эротические видения – ему не сиделось на месте. На службе он умирал со скуки. Дом в отсутствие детей (а Жан-Пьер и Иветта вечно отсутствовали) казался ему тюрьмой, склепом. Почти каждый вечер он уходил из дому, даже не пытаясь подыскать благовидный предлог. Он замечал, что Дельфина молча страдает, и злился на нее за то, что причиняет ей страдания. Он завязал две или три однодневные интрижки. Попытался было восстановить отношения со своей последней любовницей – парикмахершей. В первый день все шло гладко или почти гладко. Но потом Марсиаля стала раздражать ее глупость. Вообще-то Марсиаль высоко ценил женскую глупость, но при условии, чтобы то была глупость животного – безмятежная, благодушная и отдохновительная. Еще лучше, если она сочетается с чувственностью – тогда это сельский праздник, покой деревенских раздолий… Но он не выносил глупость цивилизованную, глупость с претензиями – ту, что жеманничает, читает вечерние газеты, боится «отстать от моды». С такою невозможно было смириться, не поступившись чем-то самым заветным, глубинным.

Марсиаль был так возбужден, что как-то вечером попытался даже вновь сблизиться с Дельфиной. Но она очень тактично, мягко и с достоинством дала ему понять, что об этом больше и речи быть не может.

Марсиаль забросил работу. Без счета сорил деньгами. У него было такое чувство, будто его подхватило течением. Все распадалось – в нем самом, вокруг него, – жизнь, семья… Правда, семья уже давно перестала быть для него семьей… Ему хотелось уехать далеко-далеко и там начать совсем новую, деятельную жизнь, полную приключений. Но уже слишком поздно. «Я попал в капкан».

Если бы еще разразился скандал с Юбером, его смятение наверняка немного улеглось бы – чужие несчастья нередко утешают нас в наших собственных горестях. Но то ли «документы» не представили достаточно веских доказательств, то ли по приказу свыше замяли дело в самом зародыше, – так или иначе, скандал не разразился. Юбер вновь обрел безмятежную ясность духа. Каждое утро Марсиаль развертывал газету в надежде увидеть имя свояка под разящим заголовком. Тщетная надежда. «Злодеям суждено их счастьем наслаждаться». И бесы, вселившиеся в Марсиаля, продолжали его терзать.

Этот кризис нанес смертельный удар его рвению неофита. Неофита-гуманиста. К чему интересоваться будущим, когда нынешняя жизнь – одно сплошное убожество? К тому же приверженцы Утопии оказались самыми обыкновенными лицемерами. Плевать они хотели на человека и его эволюцию! Как и всеми прочими их современниками, ими владели лишь самые примитивные и сугубо материальные интересы – секс, деньги, успех на светском поприще. А как же их хваленый технократический оптимизм? Просто лживая мораль, которая подымает их дух и успокаивает нечистую совесть. Сами для себя разыгрывают комедию ответственности, социальной завербованности, долга по отношению к ближним. Очковтиратели! «Как я мог хоть на минуту попасться на эту удочку? Очевидно, мне надо было любой ценой за что-нибудь уцепиться!» Но нельзя же цепляться за старый, одышливый и тряский паровичек гуманизма – технократического или нет, все равно.

Всеобщее счастье через пятьдесят лет? Сверкающий Метрополис 2000 года? Дудки! Достаточно поглядеть вокруг, и ты поймешь, что времена Апокалипсиса уже настали, что никакие заклятья тут не помогут и мир неотвратимо несется к конечной катастрофе. Марсиалю случайно попалась на глаза длинная статья, посвященная работе профессора Стэнфордского университета, американца Пауля Эрлиха «Население, ресурсы, окружающая среда». (Если тебя интересуют прогнозы насчет конца XX века, штудируй труды американцев – они, несомненно, первоклассные диагносты нашего времени.) Большая часть сведений, содержавшихся в статье, была уже известна Марсиалю – так же как она известна вообще всем. Эти сведения носились в воздухе, жители Парижа вдыхали их вместе с окисью углерода. Но у автора они были подкреплены внушительной документацией. И собранные вместе, точные, конкретные, создавали зловещую картину.

К 1990 году число обитателей нашей планеты достигнет семи миллиардов. К 2020-му – пятнадцати миллиардов. Этот демографический взрыв чреват куда большей опасностью, чем весь существующий запас водородных бомб. Если не приостановить, и немедленно (повторяю: немедленно!), это катастрофическое размножение, через сотню лет на долю каждого человека придется всего один квадратный метр (слышишь – один квадратный метр!) жизненного пространства. В результате – коллективное безумие, удушье и смерть. Правда, вполне законно предположить, что за это время голод основательно опустошит человеческий муравейник. И впрямь, вопреки широко распространенному мнению, ресурсы нашей матери-Земли вовсе не неистощимы. Всеобщая индустриализация, которая поможет бороться с голодом в странах третьего мира, потребует в сто раз больше железа и меди, в двести раз больше свинца, в двести пятьдесят раз больше олова, чем добывается сегодня, не говоря уже об огромных количествах топлива, воды и кислорода.

Надеешься на «зеленую революцию», чтобы прокормить обитателей Земли? Она была бы возможна, если бы почва и растительность не были отравлены искусственными удобрениями и пестицидами.

Полагаешь, что ядерная энергия сможет производить топливо взамен того, которое иссякает в недрах земли? Да, но для этого надо точно знать, куда девать радиоактивные отбросы и как избежать разогрева атмосферы до критической температуры.

– Но ты забываешь об океанском планктоне! – восклицал Юбер.

– Океан тоже загрязнен: мазутом, радиоактивными отходами. Если планктон чудом и сохранится, он станет несъедобным.

Чем тратить колоссальные деньги на полеты на Луну, подумали бы лучше о том, как сделать нашу землю более приемлемой для жизни. Но правительства проводят политику силы, обогащения, стараются поддержать престиж. А следовало бы безотлагательно поставить на повестку дня политику сохранения жизни на земле.

Молодежь задумывается над этими вопросами. Бунтари мая 68 года и хиппи всех национальностей поняли, что общество потребления мчится к гибели. Они не желают, чтобы их планету отравляли смертоносные газы заводов и машин. Они хотят, чтобы им вернули первозданный рай с его лугами, лесами, птицами и цветами.

– Анахронический романтизм! – бушевал Юбер. – Эти пустые, безответственные юнцы понятия не имеют о том, что такое высокоиндустриализованное, технизированное общество. В таком обществе нет места доброму дикарю. Эволюция не может повернуть вспять. Прогресс необратим.

– Возможно. Но молодежи плевать на твои рассуждения. Мечты для них важнее действительности. А они – большинство. На их стороне сила. Через несколько лет они возьмут в свои руки власть.

– И настанет хаос!

– Вот именно. Это-то я и хотел от тебя услышать. Если молодежь всего мира будет ставить палки в колеса твоей грядущей технократической утопии, твоя технократическая утопия полетит ко всем чертям. И точка.

Так или иначе, царству стариков пришел конец – не бывать больше новым аденауэрам, де голлям, мао цзэ-дунам. Царство зрелого возраста тоже подходит к концу. Марсиаль процитировал высказывание американского антрополога Маргарет Мид. Взрослым следует примириться с тем, что в будущем им будет неуютно в этом мире, говорит она.

В ближайшем будущем разразятся новые революции – они уже на подходе: прежде всего революция американских негров, и даже революция женщин. В Соединенных Штатах уже существует Движение за освобождение женщин. Организованное, активное, полное решимости, оно вполне может перейти к насильственным действиям. Кто знает, может, нам еще придется увидеть на улицах больших американских городов, как батальоны новых амазонок расстреливают из пулеметов прохожих мужчин. На смену войне поколений и рас – война полов!

– Если ты воображаешь, что третий мир будет еще долго терпеть нищету, когда у него на глазах Запад чуть не лопается от своих богатств, ты ошибаешься. У нас есть все. У них – ничего. Они терпели веками, потому что терпение, покорность и фатализм предписывались их религией и обычаями. Теперь эти народы пробудились. Они требуют более справедливого распределения благ. Они не хотят больше, чтобы у них ежегодно подыхали с голоду сотни тысяч людей. Если мы ничего для них не сделаем, они все восстанут и затопят нас. Индийцы, китайцы, мусульмане и негры встанут, как один человек, и ринутся на Запад.

А что делает Запад, чтобы предотвратить эти многочисленные опасности? (Марсиаль схватил пачку французских газет и ткнул в лицо Юберу.) Запад сидит сложа руки.

– Взгляни. Убедись. О чем пишет французская пресса? Ни о чем. Хроника. Светские сплетни. Всякий вздор… Вроде рекламы новой зубной пасты… Возьмем, к примеру, «Оризон». Серьезная газета, не так ли? Участвует в борьбе, да еще на самом переднем крае… Газета благонамеренных интеллигентов. Чем же она угощает на этой неделе своих читателей? Так… Политика… «Гром среди ясного неба в Нанси». Передовая и две большие статьи. Извини, пожалуйста, но я что-то сомневаюсь, чтобы гром в Нанси мог повлиять на политическую погоду всего мира.

– А вот и неверно! Это событие чрезвычайной важности. Жижи Эсесс может в один прекрасный день стать президентом республики.

– Это мало что изменит.

– Изменит, и еще как!

– Как бы там ни было, посвящать треть газеты выборам в Нанси – это значит уделять слишком много внимания внутренней политике, а она во Франции как была пятьдесят лет назад, так и осталась мелким шовинистическим политиканством. Поглядим другие разделы. «Не ездите на отдых в Грецию. Поезжайте лучше в Югославию». Почему это вдруг? А-а, понял. Не надо снабжать валютой Грецию черных полковников. Ну а те греки, которые не полковники, – хозяева гостиниц, ресторанов, мелкие торговцы, рыбаки, рабочие? Пусть они подыхают с голоду, лишь бы досадить по мелочам греческому правительству. Французские буржуа преспокойненько поедут на отдых в другую страну, такую же красивую, как Греция, но зато вдобавок еще сохранят незапятнанную гошистскую совесть… Да за кого они принимают нас, эти людишки?.. Это уже не просто ханжество, а черт знает что!..

– Да не кипятись ты! Я согласен, статья несколько фарисейская, пожалуй, даже грубо фарисейская…

– Перевертываем страницу. Еще одна статья – о лингвистике. Сотрудники редакции «Тель кель»… Что это такое – «Тель кель»?

– Авангардистский литературный журнал. Я знаю, знаю…

– Какого черта они носятся с каким-то литературным журналом, когда на свете есть Вьетнам, Ближний Восток, федаины, волнения американских негров, бунт…

– Духовная жизнь имеет право на существование.

– …бунт молодежи, загрязнение воздуха, воды, биосферы, два миллиарда людей, умирающих с голоду, демографический взрыв? Какого черта…

– Но это же марксистский журнал!

– Тем более. Какого черта бубнить о лингвистике, когда мир вот-вот полетит в тартарары? Ведь это же несерьезно. Ладно. Перевертываем еще страницу. Большая статья об эротизме. Ну, да-да, понимаю, тебя это волнует, Юбер, тут ты в своей стихии… Альбом фотографий Аррабаля. «Он позировал, совершенно обнаженный, в разных позах». Скажи, пожалуйста, может ли уважающая себя газета посвящать двадцать строк таким сообщениям? Позволь задать вопрос. Ты что, всерьез считаешь, что положение рабочего класса может существенно измениться к лучшему, оттого что этот господни будет продавать фотографии своей задницы на глянцевитой бумаге? Не думаю, но спрашиваю тебя, потому что газета вроде бы интересуется положением рабочего класса.

– Пожалуй, и в самом деле… Но ведь это же частица парижской злобы дня, это забавно, это вызыва…

– Вот-вот, Юбер, ты нащупал самое больное место – парижская злоба дня. Свежие сплетни, последние забавные анекдоты. Те, что каждый парижанин, который хочет «быть в курсе», обязан знать, чтобы при случае блеснуть в гостях, за столом… Но позволь, на кого рассчитана эта газета? На узкий клан светских интеллектуалов? Еще раз повторяю, это несерьезно. Что могут сказать о такой газете китайские руководители? «Загнивание буржуазного Запада…» И они будут правы. Хочешь знать мое мнение? Мы присутствуем при агонии.