Текст книги "Мыслящий тростник"

Автор книги: Жан-Луи Кюртис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

И потом, быть может, самое главное не в том, чтобы найти, а в том, чтобы искать. И Марсиаль решил искать. На него вдруг нашла жажда знания, интеллектуальных поисков. До сих пор он был чужд бессмертному инстинкту, который заставляет человечество ломать голову над тайной мироздания. Спячка длилась долго, но теперь пробудившийся вдруг инстинкт властно предъявлял свои права. Да, больше медлить нельзя. Марсиаль начнет обдумывать основные проблемы жизни. Будет читать запоем. В тот же вечер после работы Марсиаль помчался в библиотеку, просмотрел целую полку критических работ и по заголовкам отобрал сразу три десятка книг – тут был и психоанализ, и история философии, и история религии, и социология, и футурология, и разные научно-популярные труды… «Только бы докопаться до истины!» Увы, не было задачи труднее! Но по крайней мере Марсиаль перестанет жить бессознательно, «растительной жизнью». Он познает горделивое удовлетворение от духовных поисков – пусть даже безнадежных. Подобно Никодиму, он родится во второй раз – к духовной жизни.

Часть третья
ПОИСКИ ИСТИНЫ

1

Вилять тут не приходится, это ясно… Нечего играть в прятки. Надо взять быка за рога: существует бог или это всего лишь пустой звук? Если бог существует, если он знает нас, любит и хочет спасти, все остальное не имеет значения. Вселенная приобретает смысл, и нас ждет бессмертие. Но если бог – это всего лишь слово, которое люди придумали, чтобы скрыть свое неведение или утаить от себя свой собственный страх, надо искать другой смысл, другое содержание жизни, надеяться на что-то другое – может быть, на Человека с гигантской заглавной буквы. Однако Марсиаля больше устраивал бог – это было вернее.

На следующее утро Марсиаля разбирало такое нетерпение, что он еле удержался, чтобы с места в карьер не заговорить об этом со своей секретаршей. Но она непременно решит, что он рехнулся или нарочно ее разыгрывает. (Вот вам, пожалуйста, общественные условности! Тебе не терпится задать жизненно важный вопрос, вопрос, от которого, возможно, зависит твой душевный покой, твое счастье. Но разве ты можешь задать с ходу этот вопрос своей секретарше, патрону, первому встречному? Конечно, нет. Тебя тут же упрячут в сумасшедший дом. А ты должен был бы иметь такое право. Ведь люди – братья, черт побери! Они должны протягивать друг другу руку помощи. И, однако, обычаи, условности, чувство такта – все запрещает тебе остановить на улице первого попавшегося прохожего и задать ему такой простой и такой животрепещущий вопрос: «Мсье, вы верите в бога?»)

В одиннадцать часов Марсиаль не выдержал и решил позвонить свояку. «Наверное, я ему надоел. И наверное, он тоже решит, что я спятил. Пусть! Я хочу знать, как он насчет веры. Чего ради откладывать? Юбер-то, без сомнения, разобрался в своих взаимоотношениях с богом. Интеллектуал. Технократ… Да еще педант, каких мало». И потом вообще с какой стати Марсиалю разводить церемонии с Юбером Лашомом? Он позвонил:

– Мне нужно с тобой повидаться.

– Вот как?.. А зачем? (Тон осторожный.)

– Это не телефонный разговор.

– У тебя неприятности? (Тон встревоженный.)

– Нет. Просто мне нужно с тобой увидеться. Поговорить.

На другом конце провода маленькая пауза.

– Послушай, – заговорил Юбер вкрадчивым тоном, – я ничего не имею против, хотя, по-моему, это излишне, ведь вы с Дельфиной послезавтра у нас обедаете…

– Речь идет о беседе с глазу на глаз.

Снова пауза.

– Марсиаль, умоляю тебя, если на тебя нашла очередная блажь, если ты намерен мне сообщить, что не доживешь до девяноста лет или что тебя вводит в искушение коза, полицейский или еще…

– Да нет же, болван ты этакий! – весело расхохотался Марсиаль. – На сей раз дело куда серьезнее.

– Хорошо, если тебе так уж приспичило, приходи. Не скрою, мне удобнее было бы повидаться с тобой в другой раз, но если ты настаиваешь… Так или иначе, я смогу уделить тебе не больше часа. Я очень занят…

– Твоя жена будет дома?

– Не знаю. Откуда мне знать? Наверное, будет. Впрочем, может быть, отлучится куда-нибудь. А в чем дело?

– Я хочу поговорить с тобой наедине.

– Хорошо. Скажу Эмили, чтобы она нам не мешала. Стало быть, речь идет о чем-то таком…

– Ни таком, ни этаком. Спасибо. До вечера.

Повесив трубку, Марсиаль повернулся к секретарше и, подперев подбородок ладонью, стал ее пристально разглядывать. Мадемуазель Ангульван подняла голову.

– В чем дело? – спросила она.

– Ни в чем. Просто смотрю на вас. Вы очень хорошо выглядите.

– Спасибо, мсье Англад! Наконец-то я услышала от вас любезные слова. Я отмечу этот день белым камешком.

– Вы что, соблюдаете диету?

– Я? И не думаю. Я хлещу виски.

– А поглядеть на вас, так подумаешь, что вы две недели провели за городом.

– В нашей семье у всех хороший цвет лица. Должно быть, это наследственное.

– Вы, кажется, занимаетесь спортом? Если не ошибаюсь, верховой ездой?

– Да, вы не ошибаетесь. Как только выдается свободная минута.

– По воскресеньям?

– По воскресеньям, и в другие дни тоже. Но почему вы спрашиваете? Вы что, хотели бы…

– По утрам или днем?

– Только по утрам.

– Стало быть, вы пропускаете мессу?

– Случается, – с улыбкой ответила она. – Но это настоящий допрос, мсье Англад!

– Вы ходите к мессе по убеждению или потому, что так принято? – продолжал он и в самом деле с истинно полицейской невозмутимостью.

– А вам-то что до этого?

– Вы меня интересуете, и мне хотелось бы знать, соблюдаете вы религиозные обряды или нет, верующая вы или атеистка.

– Ни то, ни другое.

– Так не бывает. Можно быть либо верующим, либо нет.

– Еще как бывает. Можно быть агностиком.

– Если вы агностик, зачем вы ходите в церковь?

– Хожу туда время от времени, чтобы доставить удовольствие родным. Только и всего. Удовлетворены?

– Нет, – сурово ответил он. – Стало быть, вас не волнуют религиозные и философские проблемы?

– Ни капельки!

Она была холеная, безмятежная, она улыбалась. Как она уверена в себе! Роскошная безделушка, знающая себе цену. Честное слово, Марсиаль ее ненавидел. Дочь богатых родителей, из снобизма, из прихоти, она занимает место в конторе, отбивая хлеб у другой, более дельной девушки, хотя та нуждается в заработке, просто чтобы прокормиться. А эта балованная девчонка еще вдобавок позволяет себе не задумываться над проблемами бытия!

– А кто вы такая, чтобы не верить в бога? – высокомерно спросил Марсиаль.

– А кто вы такой, чтобы принуждать меня в него верить? – невозмутимо возразила она.

– Люди поумнее вас верят в бога.

– И множество глупцов тоже, – сказала она с насмешливой искоркой в глазах. И добавила коварно: – Но я не подозревала, что вы верующий, мсье Англад…

(«Ах, ты, дрянь! Ну, сейчас я тебе задам!»)

– С чего вы взяли, что я верующий?

– Да ведь вы же упрекаете меня, что я безбожница… Так или не так?

– Я упрекаю вас за то, что вы не испытываете сомнений. Впрочем, это тоже, должно быть, наследственная черта. Как цвет лица. Три века пустомыслия и заурядности, понятно, не приводят к глубоким нравственным исканиям.

Он выпалил все это без запинки, с великолепной непринужденностью. Гнев и желание оскорбить удвоили его красноречие. Он пожалел только, что упомянул о «трех веках» и дал повод своей противнице вообразить, будто он причисляет ее семейство к потомственным крупным буржуа. Насчет «трех веков» – это он зря. Надо было придумать что-нибудь другое.

В голубых глазах мадемуазель Ангульван насмешка сменилась откровенной ненавистью. Но Марсиаль не дал секретарше перейти в контрнаступление. Он уже завелся. Ничто не могло его остановить, тем паче мысль о том, что она пожалуется высокому начальству.

– В вашем кругу агностицизм, наверное, такая же распространенная болезнь, как гемофилия у испанских Бурбонов. Вы, конечно, помните картину Гойи – Карл IV с семьей. На лице у всех членов королевской фамилии тоже написано, что они ни о чем не беспокоятся…

– Мсье Англад…

– Я вовсе не собираюсь ставить Ангульванов на одну доску с испанскими Бурбонами. Есть все-таки разница…

– Мсье Англад, вы слишком много себе позволяете…

Он рассмеялся с добродушной свирепостью:

– Ха-ха, я же пошутил! Поверьте, я глубоко уважаю наши маленькие буржуазные династии… Элитой их, конечно, не назовешь, но зато они цементируют наше общество. Трезвые, надежные люди… И в общем, вы, пожалуй, правы: пусть себе не знают тревог. Коммерции, банкам, административному аппарату нужны служащие с ничем не омраченным духом… Да и страховым компаниям тоже… Ну ладно, подурачились, и будет. Как, по-вашему, крошка Мариель? Мы с вами, как всегда, слегка поцапались для разминки… Теперь можно и за работу. Итак, мировая, идет?

Он одарил ее лучезарной улыбкой. Он был в восторге, что снова одержал над ней верх. В конце концов, кто такая эта мадемуазель Ангульван? Обыкновенная дуреха. Отсталая в умственном отношении. Подумать только, что большинство наших современников – такие вот, как она, бездуховные пустышки, отупевшие от развлечений! Марсиаль порадовался тому, что сам принадлежит к великолепному племени беспокойных душ.

Явившись к Юберу Лашому, Марсиаль решил, что на сей раз пойдет напролом и не позволит сбить себя с толку роскошной обстановкой и напыщенным видом свояка. Чего там – Юбер такой же человек, как и он сам, как и он, обреченный состариться и исчезнуть с лица земли. Вдобавок физически он куда менее щедро одарен природой. Оба они товарищи по несчастью, и их, потерпевших кораблекрушение, несет по волнам утлый плот жизни. Стало быть, нет никаких причин робеть, несмотря на стильную мебель, технократию и светский прононс. За последние дни Марсиаль почувствовал, как в нем расцветают анархистские наклонности. Всякая власть в любой ее форме – всегда самозванство. Каждый человек достоин уважения как личность, но никто не имеет права на особый почет как член социальной иерархии…

Марсиалю показалось, что Юбер плохо выглядит, и он испытал смутное удовлетворение.

– Что-нибудь не ладится? – спросил он. – Ты не болен?

– Как будто нет. Я плохо сплю в последнее время, потому, наверное, у меня усталый вид.

– И даже очень. Ты меня огорчаешь, старина. Я, как видно, некстати?

– По правде сказать, да. То есть у меня самого сейчас такие… я так занят в последние дни… Но неважно. Ты пришел не затем, чтобы взваливать на себя мои заботы, а чтобы рассказать мне о своих. Садись. Я уже сказал тебе, в моем распоряжении только час. Но Эмили вернется не раньше восьми. Так что можешь не беспокоиться.

– Послушай, Юбер, я не знаю, какие у тебя заботы, но если я могу тебе чем-нибудь помочь…

– Мне никто не может помочь, – вздохнул Юбер, возведя глаза к потолку. – И уж во всяком случае, ты.

– Если речь идет о деньгах, я располагаю…

– Нет, спасибо. Очень мило с твоей стороны, но в финансовом отношении все обстоит благополучно. Так о чем же ты хотел со мной поговорить?

– Ты сочтешь меня чудаком, – начал Марсиаль без тени смущения и поудобнее устроился в кресле. – Представь, с некоторых пор меня интересуют вопросы веры. Вот я и решил, ты обо всем наслышан, ты все на свете прочел и можешь дать мне совет.

– Совет насчет чего? – осведомился Юбер после маленькой заминки.

– Хотя бы насчет того, что мне читать. Мне бы хотелось кое-что узнать о современной церкви, скажем, о развитии христианского вероучения. Ты однажды при мне рассуждал с Жан-Пьером о теологии, о «смерти бога». Это запало мне в память.

До этой минуты Юбер не садился, теперь он тоже сел. Он довольно долго, испытующим взглядом, разглядывал свояка.

– Ты хотел срочно повидаться со мной, чтобы… – начал он, потом тем же тоном осведомился: – Кстати, ты был у моего врача?

– Конечно, я же тебе рассказывал. Я даже говорил тебе, на какую диету он меня посадил.

– Ах, да, теперь припоминаю.

– Почему ты вдруг спросил?.. Какая тут связь?..

– Никакой, – ответил Юбер. – Уверяю тебя, ни малейшей.

– Неправда. Ты сказал «кстати».

– Я сказал «кстати»? Не заметил. Просто к слову пришлось. Хм… Так с каких же пор ты стал интересоваться вопросами веры? – снова заговорил он почти мученическим тоном.

– Да с тех самых пор, как до меня дошло… (В голосе колебание.)

– Что ты смертный?

– Да, – признался Марсиаль и развел руками, как бы желая сказать: «Я понимаю, что повод не слишком уважительный, но что поделаешь, человек слаб…»

– Так что ты хочешь знать конкретно?

– Просто хочу немного просветиться. Только и всего. Хотя бы насчет загробной жизни. Вот ты, например, ты веришь в загробную жизнь?

– Ах, вот что, понял. Тебе хочется получить гарантии насчет вечности, – сказал Юбер с легким презрением в голосе.

– А что тут странного? Я вовсе не собираюсь прикидываться более храбрым, чем я есть.

– Страх – ненадежный фундамент для религиозных убеждений, – сурово заявил Юбер.

– Ну, знаешь… Надеюсь, господь бог не будет так уж придираться. Надо думать, не такой он разборчивый… Но я спрашиваю тебя о другом – ты веришь в загробную жизнь?

Юбер состроил важную мину.

– Я верю в бессмертие духа, – объявил он.

– Чьего духа?

– Как это чьего? Духа вообще! Не того или другого человека, а духовной энергии, изначально заложенной в мире. Может, она и есть бог или то, что ведет к богу.

Марсиаль задумался:

– Ты хочешь сказать, что тлеющая в нас искорка разума бессмертна?

– Хотя бы так. Правда, я выразился бы иначе, потому что дух и разум не совсем одно и то же, но будь по-твоему.

– Видишь, я не зря пришел к тебе, – с удовлетворением заметил Марсиаль. – Вот мы уже и выяснили первый пункт: дух бессмертен. Ладно. Пойдем дальше: в той жизни будем мы сознавать, что мы – это мы?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. Но сомневаюсь…

– Стало быть, мы не будем сознавать, что мы – это мы?

– Думаю, что нет.

– Тогда, по-твоему, выходит, в загробной жизни дух существует как некая безличная энергия, которая как бы вбирает в себя все маленькие человеческие умишки с той поры, как люди появились на земле?

Юбер кивнул.

– Это мне меньше нравится, – разочарованно сказал Марсиаль. – Тогда вопрос остается открытым.

– Какой вопрос?

– О смерти. Если на том свете я не буду ощущать, что я – это я, Марсиаль Англад, то это все равно, как если меня не будет. Я умру, и все тут. Исчезну навсегда.

– Ну и что из того? – раздраженно спросил Юбер. (Подразумевалось: «Подумаешь, какая потеря, если ты бесследно исчезнешь с лица земли!»)

– Значит, никакой разницы нет.

– А почему тебе хочется быть бессмертным? Извини, пожалуйста, но в бессмертии Марсиаля Англада нет никакой особой нужды. Как, впрочем, и в бессмертии Юбера Лашома. Да и кого бы то ни было другого.

– Здорово ты презираешь людей!

– Ничего подобного! Но подумай сам! Зачем, например, моей консьержке существовать вечно? Да и вообще это просто невозможно себе представить! Вообрази на минутку, что ты будешь жить вечно! Со всеми твоими недостатками, слабостями, твоими… Да нет же, это будет сущий ад!

– Ты думаешь?

– Сущий ад! – с убеждением повторил Юбер.

– А ведь правда, когда я был мальчишкой, я иногда пытался представить себе, вечность. И у меня просто в глазах темнело.

– Вот-вот! Темнело от страха. Оставаться самим собой на веки вечные. Да ведь это же ужас!

– Но ведь церковь учит нас, что мы воскреснем в просветленном теле…

– Это художественный образ. Метафора. Ее надо уметь истолковать.

– Значит, ты не веришь в воскресение плоти? – без особой надежды спросил Марсиаль.

– Честно говоря, нет, – покачал головой Юбер. – Хватит и того, что плоть нас мучает на этом свете. Недоставало, чтобы она отравляла нам существование еще и на том.

Уголки его губ опустились в брезгливой гримасе.

Пораженный этим завуалированным признанием, Марсиаль едва удержался, чтобы не спросить: «Неужели тебя мучает плоть?» Он окинул критическим взглядом фигуру свояка. Ему и в голову никогда не приходило связывать с Юбером представление о похоти. Марсиаль всегда считал Юбера целомудренным, чуть ли не импотентом. Но в конце концов, почему бы и нет… Внешность иной раз обманчива. Может быть, Юбер потому и не желает воскрешать свою плоть, что его мучит какая-то заноза? Но если и мучит, то, должно быть, крохотная.

– Но в царстве божием у нас не будет желаний, – сказал Марсиаль не без порицания в голосе.

– Что ж, в этом тоже веселого мало, – мрачно отозвался Юбер.

– По-моему, ты рассуждаешь легкомысленно. Церковь учит нас – если судить по тем крохам, которые остались у меня в памяти, – что мы будем поглощены божественной любовью, заполнены ею…

– Возможно. Я этого представить не могу, но вполне возможно.

– Догматы церкви вне пределов нашего разумения, – с важностью заявил Марсиаль. – От тебя требуют одного – верить.

– Да кто этого требует, хотел бы я знать? – пронзительно завопил Юбер. – Ей-богу, ты пришел просить у меня совета, и вдруг – на тебе – читаешь мне проповедь, точно духовный наставник!

– Я думал, что у тебя убеждения потверже…

– Я не теолог! Тебе надо обратиться к священнику!.. Ты получил бы сведения из первых рук. Straight from the horse’s mouth.

– Переведи.

– Это жаргон ипподрома. Хочешь узнать о забеге – лучше всего спроси у лошади.

– Ну знаешь, и сравнения у тебя…

Раздался телефонный звонок. В квартире Юбера Лашома этому аппарату редко приходилось отдыхать. Юбер сорвался с кресла, схватил трубку.

– Слушаю, – сказал он тихим, неуверенным голосом, словно на другом конце провода таилась какая-то угроза. – Ах, это вы… – Он с облегчением вздохнул. – Ничего нового. Только то, что я вам сообщил вчера вечером. Я звонил Клодине. У нее тоже ничего. – Он стал слушать. Куда девалась его светская бойкость, веселая игривость, которые Марсиаль наблюдал в прошлый раз, когда Юбер говорил при нем по телефону. Теперь Юбер казался напряженным, даже встревоженным. Он понизил голос, и у Марсиаля создалось впечатление, что его присутствие явно мешает Юберу говорить с собеседником откровенно. – Вы думаете?.. – снова заговорил Юбер. – Мне кажется, пока у нас не будет неопровержимых доказательств… – Он стал слушать. Весь затрясся. – У кого? – пробормотал он в испуге. – О, господи!.. Неужели вы думаете?.. – Опять стал слушать. Сказал: – Остается выяснить, какого рода… какого рода эти документы… – Снова стал слушать. Сказал: – Да, я не один, вы угадали, я не один. Хорошо. Договорились. Я позвоню в восемь.

Он повесил трубку и мгновение постоял, наморщив лоб и глядя сумрачным взглядом. Марсиаль встал.

– Ну мне пора, – сказал он, подходя к свояку.

– Мне сейчас и вправду не до разговоров о бессмертии, – пробормотал Юбер. – У меня заботы поважнее.

– Дело настолько серьезное? Послушай, не хочешь мне довериться – тебе, конечно, виднее, но если я могу помочь…

Юбер сделал отрицательный жест.

– Нет, не можешь. Это неприятности по части… – Он отвернулся. – По части служебной… Надеюсь, все уладится, но надо запастись терпением еще на несколько дней. Итак, до воскресенья. Мы будем вас ждать, как всегда, в восемь. Что до вопросов, которые тебя волнуют… – Интонацией он как бы открыл скобку: – Счастливчик ты, право! Не иметь других тревог, кроме бессмертия души! – Он вздохнул. – Хотел бы я сейчас быть на твоем месте и размышлять на досуге о том, есть ли бог! Увы! Дела мирские бывают порой куда более докучными… Но в общем, что тебе сказать? Читай. Прочти Тейара. Прочти Пауля Тиллиха. Есть работы о новой церкви – многие вышли совсем недавно. Купи их. Но вообще, Марсиаль, я тебя просто не узнаю. Ты – воплощенная житейская проза, да-да, не спорь, до сих пор ты был самым обыкновенным обывателем – и вдруг тебя начали волновать метафизические вопросы!.. Ну что ж, тем лучше. Мы немножко отдохнем от регби.

Марсиаль вернулся к себе, снедаемый любопытством. Что же это за служебная тайна, на которую намекнул Юбер? В телефонном разговоре он упомянул о «документах»… Может быть, речь идет о похищении секретных документов? Уж не новое ли дело об «утечке информации»? В конце концов, Юбер правительственный чиновник. Правда, шпионы вопросами культуры не интересуются, но кто его знает, может, ведомство Юбера как-то связано (посредством компьютеров) с министерством национальной обороны или с Комиссией по атомной энергии. Что, если вдруг разразится грандиозный скандал и имя Юбера Лашома замелькает на первых страницах газет? Эта мысль так подбодрила Марсиаля, что на некоторое время он даже позабыл о бессмертии души.

Но прошло несколько дней, а скандал не разразился и газеты не разоблачили Юбера Лашома как агента советской разведки. Марсиаль, пожалуй, не без некоторого разочарования вернулся к вопросам теологии. Он стал читать запоем все, что попадало под руку. Ох, уж эти философы, теологи, отцы церкви – они знай себе темнят, ходят вокруг да около, забивают тебе голову заумной терминологией и уклоняются от главных вопросов. Ты ощупью пытаешься продраться сквозь густой туман ученых словес, смысл которых тебе не мешало бы выяснить, а это невозможно, потому что у каждого автора свой собственный словарь, свои неологизмы, своя произвольная система отсчета. Марсиаль споткнулся на слове «ноосфера». Он позвонил свояку.

– Что он, собственно, под этим подразумевает? Я что-то не понял. Может, это общая сумма знаний, приобретенных человечеством с начала его существования? А может, некий духовный элемент, который обволакивает нас и который мы вдыхаем, как кислород? Или это образ, метафора, которая означает, что человек эволюционирует в сторону все большей духовности? Согласись, что это не совсем ясно.

Юбер, припертый к стенке своим неумолимым родственником, вынужден был согласиться.

Марсиалю очень понравились классические доводы, опровергающие существование бога. Существо совершенное не может создать столь несовершенный мир. Существо совершенной доброты не может сотворить существа, про которых ему заранее известно, что в большинстве своем они обречены грешить, страдать и делать зло. Божественное предопределение несовместимо с человеческой свободой. Если я предопределен богом, стало быть, я не свободен, и стало быть, не подлежу суду, пусть даже божьему. А если я свободен и грешен, стало быть, я обрекаю бога на вечные муки, отрекаясь от его любви. Но бог, страдающий оттого, что ему чего-то недостает, уже не бог, ибо совершенная полнота есть один из атрибутов божества. Правда, теологи пытаются обойти этот камень преткновения, утверждая, что Deus non est passibilis, то есть что бог не есть существо чувствующее и его не может огорчить наше отречение. Но Марсиаль был возмущен. Что за холодное равнодушие, что за деспотические прихоти? Выходит, мы несчастливы на земле и, может быть, прокляты на небе, а богу хоть бы что?

Нет, этого быть не может, ведь для того он и послал нам своего сына, чтобы нас спасти.

– Надо все-таки разобраться, – заявил Марсиаль по телефону Юберу. – Нам говорят: Deus non est passibilis. Но ведь он страдал, да еще как, его оскорбляли, и умер он на кресте…

– Но ведь сын добровольно обрек себя на участь человеческую! – Юбер был в ярости. Безобразие – беспокоить людей, чтобы выяснить, способен бог испытывать чувства или нет!

– Выходит, в природе бога-сына и бога-отца заложено противоречие? Но как же это бог может так раздваиваться? Сначала был Иегова, мстительный, жестокий бог. Потом в какой-то исторический момент откуда ни возьмись явился Сын божий и установил новый закон, непохожий на тот, что его отец предписал прежде. Да тут же концы с концами не сходятся!

Однако аргументы, отстаивающие существование бога, тоже никак нельзя было назвать нелепыми. Марсиалю, большому любителю логических выкладок, показалась очень убедительной мысль о первопричине движения. Допустим, что в поисках начала жизни мы дошли от человека до простейшей амебы, от амебы до химических превращений в глубинах океана. Допустим также, что Земля была вначале туманностью. Хорошо. Но откуда взялась эта туманность? И что же первопричина всего, если не Вечное Творящее Существо?

Вас смущает божественное предвидение? Но оно противоречит только лишь нашему представлению о мире, связанному с понятием времени. Для бога понятия времени не существует, для него нет вчера и сегодня, для него существует только вечное Настоящее. Бог есть «от начала сущий». Он не предрешает заранее, кем мы станем и что мы будем делать. Наша свобода остается неприкосновенной.

Бог, вечное Настоящее… Но тогда – тогда выходит, туманность вообще могла не иметь начала? Может быть, она единосущна богу? А может, она и есть бог? Mens agitat molem – дух движет материей. Такова была религия древних: все сущее причастно божеству. Бог присутствует всюду – в голове мудреца и в придорожном камне. Какое величавое и поэтическое мировоззрение! Марсиаль начал было склоняться к пантеизму. В конце концов, вся загвоздка в том, что мы представляем бога как личность, как существо. Стоит отрешиться от такого антрономорфического представления о божестве, и ничто не мешает нам назвать богом вечную энергию, в которой мы все растворимся после смерти, как капли в океане. Правда, если дело обстоит так, надо оставить надежду на осознанное воскресение к загробной жизни и примириться с тем, что тебя не будет, что ты исчезнешь.

Теперь Марсиаль почти все вечера проводил за книгами. Его домашние диву давались – откуда взялась эта неистовая жажда знания. Дельфина не могла нарадоваться. По вечерам они чувствовали себя очень уютно – каждый на своей кровати, со своей книгой, у своей лампы. Час покоя. Иногда Марсиаль издавал негромкое восклицание.

– В чем дело? – спрашивала Дельфина.

– Ну, силен этот тип! – отвечал Марсиаль. – Ты только послушай. – И он читал ей поразивший его отрывок. И они вдвоем обсуждали его, как во времена молодости.

Среди книг сына Марсиаль нашел популярное изложение философии экзистенциализма, в частности его французской разновидности. Он с жадностью проглотил книгу за несколько вечеров. Поначалу от него часто ускользал смысл, но под конец он все-таки разобрался в темных для него понятиях Случайности и Необходимости, Имманентности и Трансцендентности, Для себя бытия и Бытия в Себе. Эта книга стала для него откровением. Он захватил ее с собой в Сот-ан-Лабур, где по обыкновению проводил свои рождественские каникулы у мадам Сарла. На досуге он перечитал ее, гордясь, что разобрался в тексте, который вначале был таким недоступным и сложным. Он почувствовал, как в нем возрождается интерес и склонность к философствованию – то же самое он испытывал с некоторыми перебоями между пятнадцатью и двадцатью пятью годами. И он в который раз укорил себя, что не поддерживал в себе это живительное пламя: вернейшее средство оставаться молодым – это сохранить молодость духа.

Когда Марсиаль добрался до страниц, посвященных атеизму, он почувствовал, что наконец-то получил ответ, и, хотя его огорчило, что ответ оказался отрицательным, он был вознагражден горькой радостью сознания, что все-таки докопался до истины. Философия экзистенциализма не оставляла ни тени надежды, но зато она была мужественной: Человек – сам мерило всех ценностей, он сам себе судья. и ему неоткуда ждать хвалы или порицания, кроме как от себе подобных. За пределами мира, в котором мы действуем, нет ничего. Марсиаль почувствовал искушение позвонить Юберу и поделиться с ним своим открытием. Но конечно, это было немыслимо. Он сразу же представил себе их разговор:

«– Алло! Это ты? Говорит Марсиаль. Я звоню из Сот. Как дела? Что ж, тем лучше. Спасибо, все здоровы. Нет-нет, ничего серьезного. Я позвонил просто, чтобы сказать тебе следующее: идея бога противоречива, и мы мучаемся зря.

– Что?

– Человек – это бесплодная страсть.

– Марсиаль, ты что, рехнулся?

– Между Бытием в себе и Для себя бытием полного совпадения быть не может. Бытие в себе не может избежать влияния случайности.

– Громче, не слышу.

– Я говорю: Бытие в себе не может избежать влияния случайности. Мадемуазель, не разъединяйте, пожалуйста! Стало быть, абсолютное существо – это абсурд».

Он посмеялся, представив себе ошалелую физиономию Юбера. Телефон – не слишком подходящее средство для философских дискуссий, в особенности когда собеседники находятся на расстоянии семисот километров друг от друга. Лучше повидаться со свояком по возвращении в Париж. Впрочем, Марсиаль заранее предвидел все, что ему скажет Юбер: «Экзистенциализм, как и всякая другая философия, сам диктует себе правила игры и, следовательно, ничуть не более убедителен, чем любая другая система взглядов».

Но Марсиаль ошибся. Юбер даже не взял на себя труда разоблачить произвольность этой философской доктрины. Он просто объявил, что она устарела.

– Как, ты застрял на экзистенциализме? Да ты отстал на двадцать лет, дорогой. Экзистенциализм отжил свое еще в 1950 году. Это пустой номер. Он забыт и похоронен. Теперь это просто глава из учебника по истории литературы. Это все равно что воскрешать Олле Лапрюна или Теодюля Рибо!.. Ну и ну – диалектика Бытия в себе и Для себя бытия!.. Просто смех берет. – Он и в самом деле рассмеялся. – Сегодня мы мыслим структуралистски. Вот если бы ты вывел лингвистические основы идеи бога, я бы тебя послушал, и даже с интересом. Но рассуждать об экзистенциалистских страхах!

Он с насмешливым презрением возвел глаза к потолку.

– Юбер, ты верхогляд!

– Верхогляд? Это еще почему?

– Для тебя ценность всякой теории в ее новизне. Но это же несерьезно. Истина не имеет возраста.

– Ты заблуждаешься! Как раз истины стареют и умирают в первую очередь. Истины научные, философские, исторические, политические и даже религиозные… Сразу видно, что ты еще новичок в этих вопросах. Твое рвение очень трогательно, но… Вот что, расскажи-ка ты мне лучше о Сот-ан-Лабуре, тебе это подходит куда больше, чем вдаваться в философские рассуждения… Хорошая там была погода?

Погода была превосходная. Солнце и мороз. Марсиаль совершал далекие прогулки по полям – иногда один, иногда вдвоем с Дельфиной. Он предпочитал ходить один, обдумывая прочитанные книги и, главное, мечтая. С тех пор как он зажил духовной жизнью, он все время раздумывал о самом себе, мысленно представлял себе прожитые годы. Прежде, бывало, он скользил по поверхности вещей, плыл по течению, как моллюск по волнам, но ядовитое жало времени заставило его углубиться в себя и навеки лишило безмятежного покоя. Он бродил в полях Сот-ан-Лабура по своим старым следам в поисках собственного «я», но лишь натыкался на бессвязную череду образов какого-то неуловимого существа.

«Я вырос в этих краях, мальчишкой сотни раз бегал по этим тропинкам вдоль колючих изгородей. Носил короткие штанишки и берет. По четвергам нас вывозили в Морский лес: мы со сверстниками играли в „жандармов и разбойников“ или в „индейцев“. Ну и жара стояла в эти июльские и августовские дни! И не было этим дням конца… А может, все это просто представляется мне таким в воспоминаниях?.. Уже в мае сумерки тянулись долго-долго. Майские жуки вились вокруг лип и каштанов. И в воздухе пахло пряными весенними соками и сиренью, которой был украшен алтарь Девы Марии, – такого аромата я не вдыхал с той поры. В сутане и стихаре я прислуживал во время мессы. Из всех служб мальчики, певшие в хоре, особенно любили отпевание, потому что тогда каждому давали по монетке в сорок су. Стоило священнику выйти из ризницы, и мы начинали хохотать до упаду. Впрочем, все мое детство и отрочество прошло под всплески веселого смеха. Радость жизни била во мне ключом. Я был счастливым, беззаботным мальчишкой. И неизменно с тринадцати лет во мне самом ощущался, мне сопутствовал терпкий привкус чувственности, которая мгновенно притягивала ко мне девчонок… В брюках-гольф (такая тогда была мода) я приходил сюда с компанией приятелей, и мы располагались на пикник под деревьями. А в праздничные вечера приводили сюда наших подружек с танцулек».