Текст книги "Астарта (Господин де Фокас)
Роман"

Автор книги: Жан Лоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

На шабаш

Кто не узнал бы вошедшую!

Это была рекламированная во всех бульварных витринах фотографий и сотни раз встречавшаяся на всех министерских приемах герцогиня де Мейнихельгейн, со своими классическими плечами, открытым бюстом и хорошенькой головкой австриячки.

Как всегда, ее сопровождал Дарио де ла Пзара, излюбленный художник всех космополитических модниц; его оливковое лицо, большие бархатисто-черные глаза, даже покрой фрака с широкими бархатными отворотами, украшенными португальским орденом Христа, превосходно оттеняли хрупкую белокурую красоту и жемчужную белизну герцогини. Другой был – Шастлей Дозан – трагический актер из «Французской комедии». Говорили, что ее высочество герцогиня София была психопатически неравнодушна к игре актера; она неизменно присутствовала на всех спектаклях Дозана в Комедии, и даже, говорят, проводила иные вечера в ложе артиста: чисто немецкий снобизм, заставлявший иностранку гоняться за уже несколько поблекшими звездами парижского света; но моды Берлина всегда отстают от мод Лондона и, кроме ла Пзара, действительный талант и экзотический профиль которого пленили ее высочество, герцогиня София все еще восхищалась Бенжамен Констанами, Каролюс Дюранами, Фальгьерами и Каррье-Беллезами.

Впрочем, она была легендарно честна, пряма и лояльна, как воин, и пользовалась всеобщим уважением, несмотря на безрассудные капризы, внезапные отъезды и кочевую жизнь по всей Европе; полгода она проводила за пределами своей страны, вдали от дворца своего супруга.

Клавдий устремился ей навстречу, пододвинул кресло с широкой спинкой; усевшись в середине зала, в стороне от других женщин, герцогиня София с улыбкой во взгляде и на устах приветствовала подводимых ей хозяином мужчин.

Здесь были Мюцарет и Делабар, и Жак Уайт, и даже герр Шаппман, и вся банда прилизанных, с цветками в петлицах, англичан; но ни одна женщина не удостоилась этой чести.

Как ни нова была для герцогини Софии парижская жизнь, она была достаточно опытна, чтобы понять, в какой среде она находилась. Сидя в стороне, маркиза Найдорф и принцесса Ольга представились оживленно беседующими; принцесса де Сейриман-Фрилез углубилась в созерцание какого-то бюста, повернувшись спиной к австриячке; старая герцогиня Альторнейшир продолжала занимать Мод. Позади молочно-белых плеч ее высочества возвышались ла Пзара и Шастлей Дозан, словно почетные стражи, и, скромно улыбаясь, наблюдали представлявшихся.

«Я попрошу ее прочесть из Генриха Гейне или песенку Гете, – зубоскалил Клавдий, направляясь к Уайт. – Теперь мы на немецкой территории». И прибавил, крепко сжимая мне руку: «Как они ненавидят друг друга, какой очаг ненависти зарождается в таком разношерстном собрании. Здесь налицо все степени презрения, от этой немки наверху лестницы и до этой бедняги Алиетты Монто внизу. Последняя, впрочем, жестоко ненавидит этого невинного герра Шаппмана, который единственный не ненавидит здесь никого, потому что у него душа Гретхен. Но что может привлечь сюда герцогиню? Сюда, в мою мастерскую? – Да желание быть мною нарисованной. Ла Пзара – для начала, но венец желаний – Эталь; ла Пзара парижский – но не европейский талант: его признают в Нью-Йорке, но для Вены он не существует. В музей он не попал, только в официальный Салон… Но вот она уже увлечена Делабаром, – вероятно, они беседуют о Вагнере или о Глюке – что еще музыкальнее. Я подожду просить декламировать Мод… Что? Уже чай? – Знаменитый зеленый чай – да, но мы будем пить еще другой, скоро, когда уйдут все докучные».

Два яванца или две яванки (пол так сходен у этой расы), почти нагие, в облаках газа и нагрудниках из раковин, разносили теперь гостям на двух больших медных подносах маленькие чашечки чая. Худощавые и смуглые, они были безупречно сложены; телесно-розовые и слоново-белые украшения из ракушек казались вышитыми в виде камей на их коже; запястья из нефрита охватывали их тонкие руки и вдоль щек струились странные ожерелья, блестящия, красновато-зеленоватые, похожие на шпанских мух, вырезанных из минералов.

В чашках из хрупкого фарфора дымился благоухающий напиток; мимоходом, руки протягивались за чашками, со смехом, шутками и комплиментами по адресу маленьких идолов; яванки Клавдия имели успех. Сначала их осаждали женщины, а затем окружил ряд мужчин в черных фраках.

«Оргия начинается, – маркиза Майдорф и княгиня Ольга уезжают», – ввернул я Эталю. – «Вы полагаете? Их гонит досада – им уже неинтересно с того момента, когда вмешиваются мужчины; к тому же, присутствие герцогини Софии пробуждает их стыдливость. Бьюсь об заклад, что они преподнесут мне какую-нибудь шпильку».

И действительно, сицилианка и славянка направились к Эталю.

– Блестяще удался ваш вечер! Вы ожидаете инфанту? – спросила маркиза. – Она может еще прийти, – вы знакомы? – ответил Клавдий. – Если будете давать отчет в «Фигаро», – не называйте нас, – заговорила княгиня. – Слушаю-с.

И, так как маркиза слишком подчеркивала свое прощание и приставала: «Вы, значит, знаете всех на свете? У вас ведь была вся знать?» – Да, и… – возразил художник. Обе дамы вышли.

После их ухода все вздохнули с облегчением. Интермеццо, продекламированное прекрасной Мод, содействовало сближению ее высочества и актрисы; герцогиня София наговорила комплиментов брату и сестре. «Когда вы придете ко мне завтракать? Хотите завтра, в час, в „Бристоле“ – оба?» – Группы слились.

Старуха Альторнейшир теперь уцепилась за красавца Дарио; музыканта сменил художник. «Что за изумительный талант у вас, сударь, – пищала она, – я видела в музее Мадрида портреты Веласкеса, которые не стоят вашего мизинца: у вас есть портреты…» – «О! это просто вариации на лица женщин», – протестовал художник, который не верил таким похвалам. Маленький Делабар попал теперь из рук бывшей танцовщицы в отягощенные четками руки герра Шаппмана. «Из Харибды в Сциллу», – прошептал мне Эталь мимоходом, но, так как красавчик-композитор мечтал о ряде концертов в Берлине и, быть может, даже на будущую зиму о сезоне в Каире, он выносил прикосновения немецкой двуутробки, равно как и ее детское лепетание; международный музыкант собирал новые сведения.

Мюзарет интервьюировал мрачного Шастлей Дозана, поэт-аристократ любезничал с сосьетером «Французской комедии». – Каким образом мог комитет принять эту пьесу, – скандировал отрывистый голос графа, – не могу поверить, чтобы так повлияли обеды автора. – На что актер отвечал решительно: «Она театральна». И, отвечая на недовольство графа: «Стихи, – объявил Дозан голосом оракула, обнажив десны и показывая эмаль крепких зубов, – стихи вполне удовлетворительны».

– Ярмарка тщеславий, – бормотал Эталь, наконец вернувшись ко мне. – Эталь поистине казался демоном на этом шабаше честолюбий, лицемерия, соперничеств, зависти, недоброжелательств и низменных инстинктов, которые он точно спустил с цепи. «Хорошо ли я обнаруживаю их характеры? Нравлюсь ли я вам в этой роли? – бормотал он, задыхаясь от довольного смеха. – М-да! Как их прелестные душеньки отражаются на их лицах маленькими гримасками! По правде говоря, здесь только хороши – старуха Альторнейшир и княгиня де Сейриман, – они, по крайней мере, не устраивают своих делишек. Посмотрите на княгиню».

Американка, отойдя в сторону, болтала с обеими маленькими яванками, отвечавшими на странном и щебечущем английском языке; беседуя с ними, княгиня трогала их за плечи, щупала кожу, взвешивала на руке их ожерелья, словно коллекционер, оценивающий редкую безделушку; потом вдруг отвернулась от них и направилась прямо к нам.

«Они очень занятны, Эталь, – ваши куклы с Дальнего Востока. Не одолжите ли вы мне их на день, или на два, на три сеанса? Мне бы хотелось сделать набросок с этих головок». Эталь молча поклонился: «Когда вы мне их пришлете в мастерскую? – продолжала американка. – Я бываю там после двух часов. – Но, княгиня, – когда вам угодно. – Хорошо! Завтра, я могу надеяться, не правда ли? Где господин де Мюзарет?»

Подбежал Мюзарет; княгиня потребовала свое манто и это был сигнал к разъезду; ее высочество София последовала за ней, вместе с сопровождавшими ее ла Пзара и Шастлей Дозаном, герр Шаппман подхватил своего индуса, маленький Делабар улизнул один.

Англичане с цветами в петлицах упорно оставались, опьяневшие от раки[3]3
  Рисовая водка (Прим. перев.).


[Закрыть] и сигарет, тоненьких и коротеньких, которые теперь разносили яванки вместе с флаконами греческих ликеров, раки и жасминовой воды, – одурманивающих и сладковатых благовоний, вредоносных для европейцев. Герцогиня Альторнейшир, неподвижная, словно окаменелая под своими бриллиантами и румянами, все более и более походила на мадонну Порока, заклеймленную прозвищем Владычицы Семи Грехов. Чего ожидала эта старушенция, расположившись здесь, кажется, на целую вечность?

Эталь старался задержать – что ему и удалось, – Мод Уайт и ее брата, поговаривавших об уходе; полусгоревшие свечи уже тускло светили в своих медных подсвечниках, на которых образовались целые наросты из восковых слез. Воздух казался насыщенным каким-то прелым теплом, к которому примешивалось что-то зловещее, словно запах тлеющих могильных цветов. Что-то приготовлялось, но никак не могло начаться. Эталь, заметно взволнованный, бросал беспрестанно взгляды по направлению к двери. И взгляды всех остальных, точно по внушению, следовали за ним. – Кто-то из ожидаемых не появлялся.

Наконец приподнялась портьера и вошел высокий молодой человек в узком черном фраке, пожалуй, немного чересчур высокий, но очень стройный. «Томас! Наконец-то… – воскликнул Эталь, бросаясь навстречу новоприбывшему. Он лихорадочно схватил его за руки, подвел к нам. – Сэр Томас Веллком, – ирландец, мой друг».

Я никогда еще не видал Эталя таким взволнованным.

Сэр Томас Веллком холодно поклонился. Это был красивый мужчина с печальным кротким лицом, освещенным большими глазами неопределенного цвета, зеленовато-синеватыми, словно вода застоявшегося пруда – прежде всего я обратил внимание на эти глаза; длинные белокурые усы закрывали его милое лицо, но кудрявые волосы были черные. Кожа сэра Томаса Вельлома была чрезвычайно бела, а руки огромны – настоящие руки палача, но выхоленные, вылощенные и, подобно рукам Эталя, украшены перстнями на каждом пальце; и в этом могучем теле чувствовалась какая-то бесконечная усталость, какая-то тягостная принужденность. Взгляд его был меланхоличен. Сэр Томас Веллком едва отвечал на приветствия и излияния Эталя и имел вид человека, пришедшего неохотно.

– Сейчас начнем, – объявил Эталь, отдал приказания яванкам, затем, отведя новоприбывшего в сторону: —Почему вы пришли так поздно, Томас, я беспокоился, – боялся, что вы не придете.

На что ирландец отвечал спокойно:

– Вы знали, что я приду, – я обещал.

Опиум

Яванки подали каждому из нас по трубочке, наполненной зеленоватой массой; из-за гобеленов появился негр, одетый во все белое, и зажег всем по очереди трубки о пылающие уголья в серебряной жаровне; и, лежа полукругом на подушках и азиатских коврах, облокотившись на персидские бархатные или вышитые шелками угольники, мы теперь молчаливо предались курению, все сосредоточенно следя за действием опиума.

Мастерская, только что такая шумная, погрузилась теперь в тишину. По знаку Эталя, проворные руки яванок расстегнули нам жилеты и воротнички, чтобы облегчить вдыхание яда. Я лежал возле сэра Веллкома. Мод Уайт, свободный стан которой непринужденно колебался под ее черным бархатным пеплумом, курила, расположившись рядом со своим братом. Англичане образовали особую группу и уже стихли под возрастающим действием наркотика.

Престарелая герцогиня Альторнейшир оставалась в своем кресле, выпрямившись и словно застыв в своих драгоценных доспехах; она одна присутствовала, но не участвовала в курении.

Эталь, с трубкой в руках, еще бегал, отдавал различные приказания, – велел потушить все свечи. Только две были снова вставлены и зажжены посредине комнаты; они горели на двух противоположных углах расстеленного ковра; негр набросал здесь целую охапку цветов, затем удалился.

Свечи и цветы! – можно было подумать, что здесь панихида. Дым от наших трубок подымался, свиваясь в голубоватые спирали – в мастерской царило тягостное молчание. Эталь наконец пришел и улегся между Веллкомом и мною – и начались танцы яда…

Среди тягостной и немой тишины обширной мастерской, наполненной парами, – раскачивания, ритмический топот и медленные движения словно мертвых рук двух яванок…

Стоя среди набросанных цветочных лепестков, освещенные призрачным светом двух свечей, они лихорадочно топтали ковер глухими ударами пяток; их колени и тонкие ляжки сверкали среди развевающихся прозрачных газов. Теперь на них были странной формы диадемы, вроде конусообразных тиар, делавшие их лица треугольными и устрашающими; в то время как они извивались в тишине, медленным и размеренным движением всего тела, нагрудники из раковин неслышно соскользнули с их торсов и нефритовые запястья с их обнаженных рук: они раздевались. Украшения легко соскользнули к их ногам с легким звуком раковин, упавших на песок, белые шелковые туники последовали за медленным падением украшений; и теперь, как бы подчеркивая свою наготу заостренными конусами диадем, они казалось, исполняли среди голубоватых паров восхитительный и заунывный танец двух черных змей.

В полутемной зале теперь виднелись неясные группы разметавшихся курильщиков; то здесь, то там, выступали из мрака искаженные лица, словно маски, – бледные лица уже опьяненных людей; другие тонули во мраке и, среди всех этих казавшихся убитыми тел, выделялся недвижный силуэт старухи Альторнейшир, словно зловещая и величественная статуя, по временам освещаемая пламенем свечей, отражавшимся в кристаллах ее ожерелий.

Уже слышалось храпение заснувших; среди лепестков продолжали плясать обнаженные куклы.

Вдруг они схватили за талию друг друга и закружились в тесном объятии, представляя одно тело о двух головах, затем вдруг исчезли… Да, вдруг исчезли, рассеялись как дым, и в то же время зал внезапно осветился.

Целая стена ковров вдруг исчезла и в форме сцены появился стол, служивший Эталю для моделей, посеребренный луной, холодный и лощеный словно паркет, освещенный снаружи перламутром и инеем бледного ночного неба.

На небе, затянутом редкими облаками, вырисовывались черные и острые силуэты труб и крыш, целый горизонт труб, срезанных стен и мансард; вдали виднелся купол Валь-де-Грасс: молчаливый, фантастический Париж с птичьего полета, панорама из окон Эталя, декорированная рамой стеклянного окна его мастерской… И среди этой импровизированной сцены виднелось призрачное существо, что-то белое, похожее на вьющийся газ или снег, что-то серебристое и неосязаемое; и это хрупкое, кружащееся и прыгающее при луне, в этом унылом и пустынном углу мастерской, существо, была очаровательно-нагая танцовщица.

Словно хлопок снега, кружилась она в немом воздухе и только легкий звук ее прыжков оживлял тягостную тишину. Если бы не легкий шелест ее газовых одежд, она была бы сверхъестественна в своей прозрачности и худобе: ножки ее казались не толще цветочного стебля, едва заметные очертания груди, бледность, переходящая в голубизну от лунного света, невероятно тоненький стан придавали ей сходство с совершенно призрачным цветком, призрачным и отравленным какой-то зловещей красотой. Фон парижских крыш и труб венчал это видение. Это было маленькое создание – душа Монпарнаса или Белль-Вилля, танцующая здесь среди холода ночи. Ее курносое, но нежное личико привлекало мрачным очарованием мертвой головки; длинные черные бандо составляли ее головной убор, и в глазах, окруженных синевой, горело опьяняющее пламя, синие вспышки которого повергали в трепет… Где я уже видел это существо? Она походила своей хрупкостью на Вилли, а улыбкой – на Изе Краниль, со своим алым треугольником, иронически улыбающимся и открывающим твердость эмали… О! эти тени на ее спине! Как просвечивал скелет под плоскостью ее грудей!

Вокруг меня из грудей вылетали хрипы: курильщики уже больше не храпели; голова моя была тяжела и холодный пот смочил меня, а белый хлопок все еще кружился…

Вдруг он загорелся фиолетовым светом, словно освещенный газовым прожектором… И вдруг крыши с неба хлынули в мастерскую. Теперь они были на потолке, стекло окна в этот же момент разлетелось, невидимые дома этих крыш и труб вдруг выросли из-под земли и я, лежа на моих восточных подушках, очутился на тротуаре улицы в пустынном уголке Парижа.

Это был какой-то перекресток улицы в унылой окраине города, – площадь, окруженная новыми зданиями, еще не населенными, ворота, забитые досками, пустые пространства, уходящие в даль… морозная ночь, очень ясное небо, жесткая мостовая: ужасное ощущение запустения и одиночества…

По одной из улиц, застроенной белыми зданиями, вышли два ужасных оборванца: бархатные штаны, полотняные куртки, красные фуляры, обмотанные вокруг шеи – гнусные воровские профили из-под высоких фуражек. Они неслись, словно ураган, таща за собой женщину, отбивавшуюся от них, одетую в бальное платье. С плеч ее ниспадала роскошная шубка; это была белокурая, хрупкая женщина, лица которой не было видно – я боялся ее узнать. И вся эта сцена насилия происходила в глубокой тишине.

Я видел только жемчужную спину и нежный белокурый затылок молчаливой и истязуемой женщины; грабители тащили ее за руки, упавшую на колени, оцепеневшую от ужаса. Я хотел позвать на помощь и не мог: две сильные руки, два когтя, схватили и меня за горло. Вдруг один из оборванцев бросился на женщину, опрокинул ее лицом к земле и, став на колени, перерезал ей шею кортиком… Брызнула кровь, запятнав красным черную бархатную шубку, белый шелк платья и нежный золотистый затылок. Я проснулся со стоном, задыхаясь от душивших меня криков.

Вокруг меня лежали в тяжелом забытье остальные курильщики с искаженными лицами. Ковры снова упали на стеклянное окно мастерской: было темно, царила ночь, две свечи все еще горели, бросая зеленоватый цвет на обезображенные лица. Сколько было здесь этих распростертых тел! Мастерская Эталя была ими вся усеяна; вначале нас не было столько: откуда явились все эти трупы? Ибо все эти люди уже не спали больше. Это были мертвецы, целая волна позеленевших и холодных трупов, и она все возрастала, вздувалась, словно недвижный прилив, доходя до самых ног герцогини Альторнейшир, сидевшей выпрямившись, с широко раскрытыми глазами, все еще в своем кресле, словно кумир смерти!

Она также позеленела под своими румянами, – вся гнойность, наваленных в кучу тел, фосфорически светясь, просачивалась сквозь ее дряблую кожу. Надутая как идол под своими посиневшими бриллиантами, она казалась усеянной изумрудами, – зеленой Богиней, – и среди лица ее, цвета цикуты, одни глаза, оставшиеся светлыми, сверкали.

И я увидел гнусную сцену: старуха наклонилась, почти переломившись – настолько она была оцепеневшей, – к телу молодой женщины, распростертой у ее ног, – к гибкому и белому трупу, лежащему на земле, у которого виднелся только белокурый и полный затылок, походивший на затылок Мод Уайт; и Альторнейшир с зловещим смехом приблизила к этому затылку свой ненасытный рот или, вернее, уста гнусной пиявки, ибо от напряжения из гнилых десен вываливались зубы.

– Мод! – закричал я, привскочив в ужасе. Но не к Мод тянулась ненасытная истуканша, ибо в тот же момент я увидел в фиолетовом нимбе улыбку и взгляд актрисы: ее таинственное лицо пылало в ореоле над ужасной герцогиней, все снова погрузилось в мрак, и в то же время знакомый голос скандировал над моим ухом:

 
Целомудрие Зла в моих ясных глазах.
 

Это был голос Мод – ее голос!

Кошмар[4]4
  В оригинале название главы – Smara, т. е. отсылка к новелле Ш. Нодье «Смарра» (1821) (Прим. ред.).


[Закрыть]

Здесь мои воспоминания обрываются…

Я погрузился в какой-то хаос галлюцинаций, отрывистых, странных, бессвязных; уродливые видения всплывали рядом с комическими, и в каком-то кошмаре, словно связанный невидимыми путами, я с тоскою и ужасом следил за тягостным зрелищем самых безумных сновидений; предо мной проносился целый ряд чудовищ и демонов, копошащихся во мраке, подобно фреске, и черты их загорались серой и фосфором на движущемся экране сна.

Это была какая-то бешеная скачка сквозь пространства… Я носился, схваченный за волосы чьей-то сильной рукой, холодными и энергичными когтями, на которых чувствовалась твердость кристаллов; я угадывал, то была рука Эталя; голова кружилась и кружилась у меня без конца, я словно мчался по краю пропасти под облаками камфары и соли, под небесами, ужасающе ясными в их ночном сиянии, и, ошеломленный, я кружился над пустынями и реками. Проносились песчаные пустыни, пересекаемые тенистыми оазисами, иногда попадались города, – города, спящие со своими обелисками и куполами, облитыми молочным светом луны, среди пальм из металла. Далее нам встретились среди бамбуков и корнепусков в цвету, светоносные лестницы тысячелетних пагод.

Их охраняли стада слонов, срывавших для богов кончиками своих мягких хоботов голубые лотосы озер; легендарная и ведическая Индия следовала за таинственным Египтом, и повсюду, где мы проносились, берега рек и озер охранялись странными идолами, – некоторые были точно наскоро высечены из гранита ударами топора и сидели, сложив руки на коленях, смотрясь в воду своими ужасными головами догов; у других торсы были окружены четверным рядом сосков.

Были здесь идолы сверкающие, словно совсем новые; другие же были так стары и так изуродованы, что лиц их совсем нельзя было различить; у одного под мышкой кишело целое гнездо змей. У другого, красота которого была подобна музыке, лоб был усеян звездами; перед всеми этими идолами при свете луны молились на коленях верные, и вместе с ними животные.

Три матроны с тяжелыми крупами и отвислыми грудями стирали белье у подножья Сфинкса; их руки выжимали и колотили подозрительное белье, с которого стекала окровавленная вода.

Одна из этих прачек походила на княгиню Ольгу, другая – на маркизу Найдорф; третью я не узнал. Молящаяся двуутробка в тени изображения Будды показалась мне воплощением герра Шаппмана; подобно берлинскому другу Эталя, она непрестанно перебирала лапами опаловые четки…

Близ турецкого кладбища целая цепь аистов, усевшись на высокую стену, показывала мне во мраке ночи знакомые силуэты и гоготала при моем прохождении.

Теперь мы неслись над болотами. Вдруг рука, державшая меня, разомкнулась… Я ощутил липкую грязь, какой-то удушающий и вонючий мрак: и очутился в склепе с влажными сводами, лежа в какой-то странно движущейся грязи, местами вздымавшейся, словно теплый прилив, в котором увязло мое колыхающееся тело; легкий шелест, скрежет… что-то неведомое дотрагивалось до меня, глухое урчание подымалось у меня в животе, чье-то горячее дыхание испугало меня, и вдруг я с ужасом нащупал руками маленькие шершавые и жирные существа, копошившиеся на мне. Временами меня задевали чьи-то дряблые крылья и отвратительные поцелуи маленьких остроконечных мордочек, в которых чувствовались зубы, я ощущал на шее, на руках, на лице. Я был в плену чьих-то ласк, все мое тело осыпали почти до бесчувствия чьи-то страстные и утонченные поцелуи; я весь, от пальцев ног до волос, был во власти бесчисленных пиявок; зловонные животные овладели моим телом, исподтишка оскверняя мою наготу.

Внезапно среди мрака, сделавшегося зеленоватым, я увидал смеющиеся, странно раздувшиеся лица двух яванок. Они носились, отделившись от туловищ, подобно двум прозрачным лакированным пузырям; они были увенчаны личинками майских жуков и из полузакрытых глаз, словно сквозь щели, струился мертвый и масляный взгляд. Пузыри смеялись, между тем как их четыре руки без плеч, – четыре дряблых и бескровных кисти, – приблизившись к моему лицу, угрожали мне своими острыми ногтями, переходящими в когти в золотых чехлах.

Теперь при свете этих двух личин я увидал, какой ужасный враг овладел моим телом. Целые полчища огромных летучих мышей, жирных летучих мышей, живущих под тропиками, из породы вампиров, пили мою кровь, сосали мое тело, и ласки их порою были так настойчивы, что я весь содрогался от ужасного и странного наслаждения, а когда я, почти обессиленный, попытался стряхнуть с себя этот рой поцелуев, что-то волосатое, холодное и дряблое попало мне в рот – я инстинктивно укусил и горло мое оказалось обрызганным кровью: я ощутил вкус мертвого животного, зубы приникли к теплому мясу. Это было пробуждение!.. Наконец-то! Ноздри мои щекотал нашатырь, чья-то рука смачивала мне виски мокрым полотенцем; вокруг меня суетились и в полусне, от которого я медленно освобождался, я различал шум шагов, голоса… Я открыл глаза.

Эталь стоял у моих колен; мастерская была в беспорядке, – рассветало, свежий воздух, врывавшийся из раскрытого большого окна, освежил меня. Одна моя рука была в руках сэра Томаса, хлопавшего меня по ладони; из-за плеча брата на меня смотрели испуганные глаза Мод Уайт.

– Никогда не следует курить, – заключил сэр Томас.

Утренние лучи освещали угрюмую и мрачную мастерскую – унылый вид следов вчерашней оргии, поблекшие и запачканные ковры, трупный вид бюстов, пятна от цветов на коврах, на подсвечниках воск, застывший зелеными сталактитами.

Собирались расходиться. Англичане, вставшие при помощи негра, удалялись неподвижные, с угрюмыми и угрожающими лицами, почти машинально натягивая на себя пальто; Мод, успокоившись, закутывалась в длинную накидку желтого шелка. Приподнявшись на моих подушках, я пил маленькими глотками воду с арникой, которую мне подал сэр Томас. О! с какой жалостью смотрели на меня его большие светлые глаза!

– Ну, мы можем выйти, – сказала ирландка, протягивая мне руку; Жак Уайт сделал то же. Прощаясь, я заметил на пальце Мод две большие черные жемчужины и рубин, – огромный трилистник камней, который я видел на пальце Альторнейшир до нашего курения!.. А глаза этой Мод были светлы как вода и ее бледное лицо свежо и спокойно.

Герцогиня в этот момент выходила из комнаты Эталя. Волны лилового шелка, потоки золотых кружев развевались, окутывали ее до ушей; она заново напудрилась и набелилась и лицо ее, – старая морда сатирессы, – улыбалось под облаком белых кружев. – Мы уходим, – сказала она Жаку и вышла вместе с братом и сестрой. – Надо последовать их примеру, – настаивал Томас Веллком, – утренний воздух вас освежит. Хотите, я вас отвезу? – Герцога де Френеза ждет его карета, – вмешался резко Эталь. – Лучше поехать в открытой коляске. О! я не повезу вас в Булонский лес – мы поедем по набережной, вдоль Сены. – И, отвечая на движение Клавдия:

– Господин де Френез живет на улице Варенн, а я в отеле Пале.