Текст книги "Астарта (Господин де Фокас)
Роман"

Автор книги: Жан Лоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Иной соблазн

16 ноября 1898 г. – Но я не уехал! Дождь струится, унылые деревья на улицах вздымаются к небу мутно-кисельного цвета; лужи черной воды, стоянки фиакров, толкотня зонтиков, – картина грязного и тоскливого ноябрьского Парижа, а сэр Томас Веллком плывет теперь навстречу солнцу. Пакетбот морской компании увозит его к благоухающей, далекой Индии, – Индии с лесами бамбуков, священными прудами и храмами… Одного слова Эталя, одного часа беседы с этим англичанином, одного вечера, проведенного с ним в кабачке, оказалось достаточно, чтобы меня удержать.

Как он ясно видел в моей душе! От этого человека ничего не скроешь. Я еще вижу нас в общей зале этого ресторана, среди высоких зеркал, залитых электрическим светом, со сверкающей хрустальной люстрой и всей этой окружающей нас публикой – женщин и мужчин в черных фраках. Обедали за маленькими столиками; женщины, все похожие друг на друга своими разукрашенными декольте и разрисованными лицами; все они были стройны, утомлены, со слишком большими и слишком беспокойными глазами на овальных лицах, со взбитыми высокими прическами; все старались воспроизвести тип Вилли, – воздушный и утонченный тип конца восемнадцатого века, пущенный в ход антикварами и в конце концов вошедший в моду среди крупных банкиров и знати. В проходах между столикам, беспрестанно выходили и входили, щеголяли великолепными вечерними накидками, шелками и газами, перекликались с одного стола на другой; мужчины самодовольно перемигивались с притворно небрежным видом, афишируя свою скуку, – словом, проделывалась вся обычная комедия роскошного зверинца, который изображает из себя ночной ресторан.

Зачем Клавдий привел меня в этот кабак, зная мою ненависть к свету и к светскости? И, раздраженный всеми этими минами, этими накрашенными взглядами и улыбками лупанаров, я переносился, по контрасту, в широкие просветы свободной и здоровой жизни третьегодняшнего разговора, к опьянению инстинктами и молодыми цивилизациями среди синевы неба и синевы моря, ко всей мощи и силе солнечного существования; я высказал Эталю все это, – весь этот подъем энергии, который зажег во мне энтузиазм Веллкома. – «Да, я знаю эту песню, – вдруг захохотал Клавдий, – Бильбао, Марсель, Барселона, – светлые глаза матросов, мудрость жизни, любовь к деятельности, почерпнутая в больших глазах путешественниц… и в жаргоне носильщиков… Я узнаю во всем этом нашего милого Томаса.

Но он вам не сказал всего.

Кроме примитивных существ и страстей, порождаемых большим приморским городом, его гаванью и верфями, и там, – надо это предвидеть, найдутся исчадия роскоши, подобные этим разряженным чертовкам, присутствие которых терзает вас здесь, – такие же порождения космополитической похоти и цивилизованной скуки.

Об этих людях сэр Томас вам ничего не говорил; он даже не позаботился набросать вам их портрет, ибо он сам принадлежит к их числу, – к шайке пресыщенных искателей невозможного, которые встречаются повсюду, – в Багии, в Марселе, в Танжере и в Кадиксе, в Тулони и в Бресте, в Гавре и в Каире, влача свои запятнанные и утонченные души сквозь пары опиума так же, как развлекаются в барах и в мюзик-холлах.

Хотите знать их признаки?.. Женщины с силуэтом андрогинов, одетые в синие суконные матроски; миллионеры-англичане с обожженными лицами, загорелыми, крепкими затылками, острыми взглядами, – все владельцы или пассажиры больших яхт; армия испорченных, спившихся, странствующих евреев, которых вы знаете не менее меня, ибо вы бывали в Алжире и в Каире; все эти праздношатающиеся, бессословные одиночки, прогуливающие по бурному морю свои измочаленные чувства или стеснительную известность своих пороков.

Ox, – сэр Томас Веллком воображает, что он исцелился; он вам это говорил, не правда ли? Ну, так он вам солгал; он вас обманул, как несчастный одержимый, ибо ни в мечетях Каира, ни в полутемных уголках Туниса, ни в тростниковых хижинах нильских селений, – нигде он не встречал никогда взглядов зеленого кристалла, в надежде обрести который он оставил все, – дорогих существ и закоренелые привычки, часто белее властные, чем сами привязанности; я это знаю от него самого. Мне он не лжет; он не может мне лгать, – и повсюду, в шумных улочках Константины, в мавританских кофейнях Бискры, всюду сирийская богиня, упоительный призрак Востока, Астарта, повсюду его обманывала, повсюду лгала ему, как и он сам лжет, увлеченный преследуемой им ложью.

Я путешествовал с ним годами.

Сколько раз выслеживали мы с ним женщин, закутанных в шелка и покрывала стран Солнца, – арабских и мавританских женщин, отправляющихся в мечеть или в баню и, трепеща, спускающихся по ступеням уличек, тонущих во мраке! Сколько раз мы заглядывали под фату в их продолговатые, томные глаза, полные экстаза, с умоляющим взглядом газели! Когда в них глядишь пристально, то видишь блестящие, жесткие, словно отсвечивающие зрачки птиц, пустые, холодные глаза черного янтаря, ибо все глаза кажутся черными под этими лазурными небесами; но ни одно из существ, встреченных там, близ пирамид Хеопса и в каменистых пустынях Петры, не выполнит обещания Астарты.

Ни Улед-Наиль, ни феллахский погонщик ослов, – никто среди этих животных Востока не сумел показать нам скорбного и жуткого взгляда аквамарина, который Томас искал и ищет до сих пор, хотя воображает себя исцелившимся.

В сущности, он гораздо более опасно болен, чем вы, бедный друг мой!

Сэр Веллком страдает самой худшей из маний и, если я стремился вас с ним познакомить, то именно для того, чтобы вы могли осязательно увидать вашу болезнь и убедиться, что исцеление не там – но здесь, – где последняя из этих женщин – или первая на ваш вкус, – может вам подарить этот взгляд под впечатлением чувства, которое вы угадываете… О! это, конечно, не желание, не любовь, – вы слишком богаты для того, чтобы их внушать».

– Что же это такое?..

– Я вам скажу это, если вы мне обещаете не уезжать, если вы мне дадите слово не пытаться догнать сэра Томаса Веллкома, от которого вы, держу пари, получите завтра же телеграмму из Ниццы или Марселя… Но это рагу из бекаса остынет; вам известно, милый друг, что бекас не любит ждать.

19 ноября 1898 г. – «Лагор отъезжает во вторник; у вас есть время уложиться. Соберитесь и присоединитесь ко мне в отеле Ноайль. Лагор – лучший пароход товарищества. 5 января мы будем в Сингапуре.

Веллком».

Клавдий верно угадал. Я нашел эту телеграмму, вернувшись домой. Покажу ли я ее Эталю?

20 ноября 1898 г. – «Я это знал». И Клавдий кладет небрежно телеграмму между нашими двумя приборами. Мы сегодня завтракаем вместе и после устриц я не удержался от желания сообщить ему о телеграмме. Он не улыбнулся сардонически, как я ожидал; его триумф был более непринужденен; он попросил у метрдотеля снова римского тмина, ибо он приправляет всю свою еду массой экзотических и странных пряностей, потребовал сельдерея и шафрана, чтобы приготовить в сотейнике какую-то закуску с пряным вкусом, обмакнул в нее деликатно язык и затем внезапно, возвращаясь к беседе: «Итак – вы не уедете?.. Ну, значит – тем лучше! Сэр Томас Веллком имел когда-то в Лондоне очень неприятную историю, и мне было бы досадно услыхать, что вы путешествуете с ним. – Как? и вы бы меня пустили?.. – Извините, я бы произвел давление на ваше намерение, если бы предупредил принятое вами решение. Мы, англичане, умеем абсолютно уважать свободу других; вы могли свободно уехать, и я должен был сохранить вам вашу свободу ненарушимой.

Я мог предупредить вас о бесполезности вашего путешествия, убедив вас на примере самого Томаса в тщетности ваших стараний; Томас солгал вам, похваставшись своим выздоровлением; я имел право опровергнуть его ложь, раз он обратил ее в аргумент; но я не имел права сообщать вам о Веллкоме фактов из его жизни или из его прошлого, которые могли бы, если не отвратить вас от путешествия, то, по крайней мере, заставить вас поколебаться. – Значит, и о нем есть?.. И Клавдий, даже не замечая моего возражения: – „Теперь, когда ваше решение принято, я могу вам рассказать то, что называют в Лондоне несчастной авантюрой сэра Веллкома, и рассказать об опасности, которой вы избежали“. – Опасность! и вы бы меня не предупредили! Вы бы позволили мне с веселым сердцем бежать ей навстречу!.. – Разумеется! От судьбы не убежишь. К тому же, разве вы этого не заслужили вашим недостатком доверия ко мне? – Но это была бы измена!.. – Меньшая, чем ваша, – раз я вам обещал исцеление, а вы захотели переменить врача. – А история Томаса, несчастная авантюра сэра Веллкома, как вы ее называете, в Лондоне? – Ах, что за нетерпение! Успокойтесь. Я не буду так наивен, чтобы вам ее рассказать. Вы можете подозревать, что я сочинил ее как раз на этот случай, testis unus, testis nullus. Я заставлю одного из моих компатриотов, сэра Гарри Мура, ее вам подробно рассказать – Мура, тренировщика в „Мезон-Лаффите“. Мы застанем его, наверное, сегодня вечером в пять часов в Теттерзале или около полуночи в баре на улице Обер… Бесполезно настаивать, я вам ничего не скажу. Вы можете мне не поверить. Позвольте мне вас, однако, поздравить с тем, что вы устояли против меланхолического красноречия больших глаз Томаса: у них репутация непобедимых. – Что вы хотите сказать? – Ничего. Гарри Мур вам объяснит. Хотите пока – до пяти часов – пройти к Жанне де Морель?.. – К Жанне де Морель? – Да, на улицу Вашингтон, 62. Я получил сегодня утром извещение: прибыла целая партия провинциалок, настоящих девственниц, между прочим, одна девочка из Байонны.

Эти испанки отличаются чистотой форм и редкой элегантностью на парижском рынке: к тому же, у жителей Пиренеев иногда встречаются изумительные глаза, глаза, в которых отразились воды холодных зеленых горных ручьев. Среди янтарного лица, такого рода глаза изумительно блестят; к тому же, эти провинциалочки, которые еще не освоились со своим ремеслом, часто очень мило пугаются, трепещут, словно пойманные лани. Это – целые гаммы ощущений; а когда умеешь вызвать в них испуг и изумление, получаются очень милые взгляды… Ведь страх, это – такая едкая приправа к сладострастию, – такая нервная сила».

Призрак Изе

25 ноября. – Мы провели скучнейший и отвратительный день у этой Жанны де Морель, затем омерзительный вечер в «Мулен-Руж» и еще гнуснейшие часа полтора в английском баре с этим апоплектиком-гигантом Гарри Муром, слушая его низкие разоблачения о сэре Томасе Веллкоме… Сэр Томас Веллком! Один из тех немногих, выразивших ко мне симпатию, – по правде сказать, единственный человек, к которому я чувствую влечение.

Можно подумать, что этому Эталю доставляет удовольствие подавлять во мне всякую энергию, уничтожать всякую иллюзию. И как только они у меня еще остаются – после стольких моральных и физических опустошений!

В обществе этого Англичанина я чувствую, как погружаюсь в грязь и мрак, – зыбкую, засасывающую тину моего кошмара во время курения опиума; кажется, что воздух разрежается, слушая его, а его ужасные излияния возбуждают во мне только самые низменные инстинкты. Ах, этот Клавдий!

Он как бы вносит с собою повсюду смрадную атмосферу; не найдешь названия его инсинуациям и нашептываниям. Этот человек должен был меня исцелить! Он нашел способы еще увеличить мои душевные муки. Душевные муки герцога де Френеза, – какая жалость! Но тем не менее я чувствую себя увязшим в какой-то тепловатой и пахучей тине, в нежных, но все же цепких когтях этого человека со взглядом ястреба!

О! беспокойные взгляды его разноцветных глаз из-под перепончатых век! Казалось, что его зрачки все время усмехаются. И любезное, такое властное пожатие его пальцев, украшенных громадными бриллиантами! И его гнусная волосатая грудь, широкая, как у носильщика, которую он обнаружил у Жанны де Морель, расстегнув сорочку, ибо он расположился как следует позабавиться с девочками. Я еще спрашиваю себя – как я не задушил его, настолько его нахальство и гнусные замашки возмутили меня. В этот день он дохнул на мои последние предрассудки и на мои последние воспоминания болотной заразой и под этим отравленным дыханием – все завяло, поблекло… Как я ненавижу его за то, что он так очернил предо мною сэра Томаса Веллкома! Этого – я чувствую – я ему не прощу. О! этот день, придуманный им для того, чтобы вырвать в моей душе последние ростки, – я не забуду никогда этого дня, ибо он убил во мне последнюю оставшуюся детскую веру!

Теперь я объят какой-то ужасающей, беспредельной тоской, и с этого дня я начал спускаться куда-то в мрак, в неизвестность, в какое-то болото, чувствуя величайшее отвращение ко всем и к самому себе.

2 декабря 1898 г. – Да, чем более я размышляю, тем более убеждаюсь, что ужасный день 20 ноября был придуман, изобретен им, и встреча с Изе Краниль в доме сводни была им подстроена. Он знает, что мне нравилась эта женщина, что я желал ее три дня – желание, которое она с неуклюжестью кобылицы растоптала в самом зародыше, но все же образ ее оставался пленительным в моей памяти.

Надо же было мне встретить ее в этом доме свиданий, – ее, Изе, докатившуюся до таксы в десять золотых и того меньше; она сделалась обычной клиенткой Жанны де Морель, поставщицы женатым рантьерам, у которых случается свободный часок после Биржи, и знатным иностранцам с улицы Вашингтон! О! как защемило у меня сердце (значит, оно у меня еще есть!), как пробежали у меня по спине мурашки, когда в этом будуаре с закрытыми ставнями, где кривляющиеся и накрашенные подростки имитировали гнусности, я услышал из соседней комнаты взрывы раскатистого, щекочущего смеха Изе! Как резко оттолкнул я четырнадцатилетнюю девчонку (по всей вероятности – восемнадцатилетнюю), лениво ерзавшую по моим коленям, выразительно ощупывая мой бумажник! О! как неуклюжи были эти поддельные невинности, как несло мускусом от локончиков этих ягнят мадам де Морель! Изе Краниль была здесь!

Я нажал электрическую кнопку: Морелиха прибежала, расплываясь в улыбке, под сложным сооружением своей куафюры. – «Даму в соседней комнате!» Голос мой звучал так хрипло, что я сам удивился ему. «– Даму в соседней комнате? – Она свободна. Господин ушли, они не сошлись: эта Изе – такая причудница!.. (и Морелиха спохватилась, словно сказала слишком много). Вы ее знаете? – Да, старая знакомая… Я хочу ее повидать, поговорить с нею. – Но без сцен ревности, надеюсь». Я пожал плечами. Тогда Морелиха: «– Надо мне ее спросить. – Ну же, – пусть его, – вмешался Эталь, отбиваясь от двух девчонок, повисших на нем, словно две козы на лозах бога Терма. – Но ведь это – двадцать пять золотых, – возразила боязливо мадам. – Изе Краниль…» Двадцать пять золотых – я дал их матроне. Клавдий заплатил за шампанское девчонок и мы последовали за гриперлевым муаровым треном Жанны.

Изе Краниль сидела, скрестив ноги на диване, прислонившись к подушкам, она курила восточный табак: рубашка на плечах ее соскользнула, обнажив жемчужные плечи. Эти полные и влажные плечи белели в полумраке – занавесы на окнах были спущены. В комнате стоял невыносимо прелый и тяжкий воздух; уже на пороге я пришел в раздражение, – охваченный запахом, который я уже вдыхал один раз в уборной Изе. Краниль была в нижней юбке и в корсете.

– Ах, это вы! – сказала она, не обращая внимания на Морель, возвестившую, облизывая свои крашеные губы: – Изе, два господина – твоих знакомых.

– Ах, это вы, – какими судьбами! вот встреча! садитесь. Вы, значит – кутите! В этот час, по своей доброй воле! Ну и развратники же вы! Значит, там, в комнатке, не выгорело? Морелиха хотела вам подсунуть своих крошек, южанок, прогуливающихся по Рошешуару. В «Фоли-Бержер» им натянули нос. Вы никогда не заглядываете в эти кварталы, вам и выдают их за невинности. Вид у вас приличный; значит, там не сошлись? это – как со мной. Вот болван! Захотел, чтобы я одела мой костюм из Принцессы Ангоры, и все мои бриллианты и еще, пожалуй… – А это – чем плохо? – спрашиваю я, показывая ему мои окорока.

И Изе звонко пошлепала себя по бедрам и продолжала изрыгать поток гнусностей… До чего она опустилась! В каких трущобах заимствовала она эту хрипоту голоса и мещанскую мимику?

Я знал ее как звезду шантанов, а теперь это была самая низкопробная девка. Я был поражен; лучезарное видение того вечера, – Саломея, трепещущая от возбуждения и косметики в «Фоли-Пластик» – упала в лужу. – У тебя все еще твои прекрасные кольца? – сказала она, беря меня за руку.

– А ты, – загоготал Эталь, – покажи – все ли ты еще такая хорошенькая? И он взял ее за подбородок, закинул ей голову назад, чтобы посмотреть ее зубы. Жанна де Морель встала и зажгла свечи.

Изе Краниль была все еще хороша. На ее лице, широком у висков, суживающимся книзу, подобно маске нимфы, сверкали ее великолепные агатовые глаза, – огромные глаза с эмалевыми белками, где вспыхивали серые и зеленые лучи, – знаменитые глаза, которые «созерцали море»; но теперь лицо ее было овеяно выражением бесконечной усталости и скуки; улыбка маленького рта казалась натянутой, несмотря на старание подобрать губы. Краниль казалась опустившейся, надломленной кутежами и ужасной жизнью, до которой она дошла. Она казалась вся огрубевшей, как и ее голос. Как она овульгарилась! Я рассматривал ее с тоской. – Что это такое? – воскликнул я вдруг, указывая на испещрявшие ее грудь багровые пятна. Можно было подумать, что это были ушибы, следы ногтей и даже синяки с запекшимся кровоподтеком. – Что это такое? – спросил я в ужасе. – Тебя били? – Нет, ласкали. Я с греком… – Вот так животное! – воскликнул Эталь. – Тебя поколотили. Ты, должно быть, здорово с нее дерешь, что он тебя так разделывает! – Тогда она с плутовской усмешкой:

– А это, по-вашему – мужичьи шутки? – сказала она, показывая с гордостью три красных пятнышка на левой груди. – Это? – возразил Клавдий, с любопытством наклонившись к телу Изе. – Да тебе, дочь моя, надо полечиться. – И этот чудовищный Эталь выпалил слово, не стесняясь. – Пакостник! – воскликнула танцовщица. – Это каприз – за каждое пятно по двадцать пять золотых; с тем, которое у меня на спине – это стоило две тысячи набобу, который на это пошел: это ожог папироской. – Как! находятся мужчины, забавляющиеся тем, что жгут женщин? Портить такую красотку! Да с какими свиньями ты водишься? – Надо жить, – заключила Изе цинично. – К тому же, у каждого свои страстишки, не правда ли, милый? И она бесстыдно подмигивала, посматривая на меня; рука ее исподтишка ласкала мой затылок ловкими искусными пальцами: я отстранился с омерзением: – Двадцать пять золотых за ожог! Больно это? – Привыкаешь. – Двадцать пять золотых! Мне хочется попробовать. Ты позволишь? – И этот отвратительный Эталь сделал вид, что зажигает папироску. – Это, Клавдий, я вам запрещаю. Пойдемте – с меня довольно. – Я схватил его за руку и увел насильно, оставив пятьдесят золотых Изе. – По прежнему – не в своем уме… – заключила она, подхватив деньги. – Эй, мадам Морель, – соды и немножко эфира.

На улице шел дождь, стояли лужи грязи: в тумане еле мерцали жалкие газовые фонари, тротуары блестели и прохожие ворчливо убегали от проституток, подстерегавших их на углах улиц.

Был час, когда Париж загорается… все подонки города устремляются к разврату, а у меня вся эта грязь была в сердце.

Мы пообедали в ресторане. Вечером мы совершили гнусный обход всех кабаков Монмартра, вкусили всех этих, сотни раз слышанных кладбищенских острот, всех этих гнусных увеселений и в конце концов очутились в «Мулен-Руже».

Убогие проститутки, изглоданные анемией – мрачным и нищенским пороком, в жалких шелковых отрепьях, и болваны, гнусно возбужденные возле сомнительных юбок, задираемых профессионалками; весь позор убогой похоти, вываливаемой в определенные часы, чтобы разогнать скуку приказчиков и мещан. И Эталь воображает, что здесь я могу встретить «взгляд». Повсюду призрак Изе преследовал меня; во всех встречавшихся женщинах я видел ту же мрачную и утомленную скуку; они отпускали мимоходом такие же гнусности, чтобы расшевелить мужчин – то же распутство было в голосе и в движениях.

«Коровы, коровы», – как их называет художник Фори. Стоило нам крутиться весь вечер, чтобы встретить его в десять часов в каком-то кабачке, – не то Неба, не то Убийц!

А на улице все падал дождь, – потоки дождя, плакавшие и над городом и в моем сердце – стоял повсюду отвратительный запах мокрой псины; на внешних бульварах сторожили злосчастные проститутки в загрязненных юбках, а за стеклами винных лавок виднелись сигары их сутенеров. И это Париж – веселящийся, – роскошный Париж, воспеваемый поэтами Монмартра!

Наконец, в половине первого – венец всей этой Голгофы, обещанная встреча с Гарри Муром, тренировщиком «Мезон-Лаффита», в баре на улице Обер, шатание вокруг прилавка, острая и едкая отрава коктейля, а за джином гнусные россказни этого букмекера, старавшегося оплевать сэра Томаса Веллкома; громко хохоча, он старался убить, раздавить раздавить в моей памяти меланхолический, прекрасный образ Томаса, подобно тому, как в течение дня этот гнусный Эталь разрушил во мне призрак Изе.

Изе, сделавшаяся приманкой домов свидания, и Томас Веллком, достойный каторжных работ… Воистину, это был день привидений!