Текст книги "Астарта (Господин де Фокас)
Роман"

Автор книги: Жан Лоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

В плену

Июнь 1898 г. – Этот человек сказал правду: он походит на карлика герцога Альбы. Я три раза возвращался в Лувр и погружался в созерцание портрета Антонио Моро, и с каждым разом это отвратительное сходство усиливалось: Эталь – ужасный двойник гнома, созданного фламандским художником.

У него такая же огромная голова, толстая шея, длинное туловище, словно колеблющееся на коротких ногах, что-то искривленное во всем теле. Руки карлика – узловаты и волосаты, его искривленные пальцы покрыты тяжелыми кольцами – точь-в-точь руки и пальцы Эталя. У Эталя такой же низкий лоб, брови щетиной и нос луковицей; такой же рот с саркастической усмешкой; такие же тяжелые веки, под которыми сверкает затаенная злоба.

Это злое и чувственное лицо кобольда, наряженного королевским шутом, поразительно схоже с лицом моего художника. В нем чувствуется наблюдательная и скрытая душа, душа фавна, вся сотканная из сладострастия и иронии, плохо скрываемых под маской спеси и лицемерия. И, конечно, блестящая мишура и дурацкий колпак с бубенчиками пошли бы ему лучше, чем фрак – больше соответствовали бы его лукавой природе комедианта… В особенности бросается в глаза в его наружности одна подробность: это волосатая грудь, цинично выглядывающая в необъятный вырез ворота – грудь извозчика, где, кажется, притаился какой-то ужасный паук, обросший черной щетиной…

На все эти безобразные и даже отвратительные подробности я не обратил внимания во время наших первых встреч; так велика власть ума этого человека-дьявола надо мною. Я заметил их только впоследствии, и Эталь сам позаботился обратить мое внимание на это сходство. Я открыл все это уже только тогда, когда он сам послал меня в Лувр, сам обратил мое внимание на ужасающее сходство между этим отвратительным карликом и им!

Зачем?.. И странно то, что это уродство, вместо того, чтобы отталкивать меня, привлекает. Этот таинственный англичанин держит меня во власти каких-то чар, я уже не могу обходиться без него.

С тех пор, как я познакомился с ним, все другие стали мне невыносимы, в особенности их разговоры. О! в какую меня повергают тоску и ярость их поступки и поведение, и все, и все!.. Люди моего круга, мои печальные сородичи – как все, что исходит от них, раздражает, и печалит, и тяготит меня; их пустая и суетная болтовня, их извечное и чудовищное тщеславие, их ужасающий и еще более чудовищный эгоизм, их клубные сплетни!

О! перемалывание их заученных мнений и суждений, автоматическое пережевывание прочитанных утром газетных статей, ужасающее отсутствие всяких мыслей и ежедневная порция трафаретов о скачках и альковах проституток… и «женщинок». «Женщинки»… вот еще образчик их жаргона – затрепанное, ничего не выражающее понятие!..

О! мои современники, мои милые современники с их идиотским самодовольством, с их жирным тщеславием, дурацким афишированием состояний, – двадцать пять и пятьдесят золотых – звонкие обещания всегда одних и тех же цифр, их куриное кудахтанье и поросячье хрюканье при именах некоторых женщин, неповоротливость их мозгов, бесстыдство взглядов и убожество веселья! В сущности – это картонные арлекины, играющие в любовь, с их развихленными жестами и дурно понимаемым шиком (шик – это гнусное слово, идущее, как новая перчатка, к их угрюмым ухваткам гробовщиков или грубому веселью Фальстафа)… О! мои современники, начиная с еврея-банкира, покупающего вас всех и цинично вербующего для своих афер, и кончая жирным журналистом, вхожим также ко всем, но с меньшими правами, и вслух рекламирующим свои статьи, – как я их всех ненавижу, как я их всех проклинаю, как я хотел бы излить на них всю свою желчь и горечь, и как я понимаю бомбы анархистов!

Каким образом Эталь разбудил во мне эту бешеную ненависть?!.. Разумеется, эта ненависть к людям, это отвращение, особенно к «свету», всегда таились во мне, но они дремали где-то глубоко под слоем пепла… Но с тех пор, как я вижусь с ним, словно какие-то дрожжи вскипают во мне, подымается ярость, точно пена в молодом вине – в вине ненависти и проклятия; вся моя кровь кипит, тело ноет, нервы возбуждены неистово, пальцы сжимаются, жажда убийства пронизывает мой мозг… Убить кого-нибудь! О! как это успокоило бы меня, утишило бы мою ярость… и руки мои кажутся мне руками убийцы.

Так вот каково обещанное исцеление! И, однако, присутствие и беседа с Эталем приносят мне облегчение, его присутствие ободряет меня и голос успокаивает… С тех пор, как я вижу его, мрачные видения, дразнившие меня, стали реже являться; меня уже не преследуют навязчивые маски… исчезло безумие зеленых глаз, изумрудных зрачков Антиноя!..

Этот человек словно заколдовал мою болезнь – я уже не страдаю больше манией взглядов, взглядов и взглядов; беседа с ним так очаровательна, – у него такая бездна интересных идей, его малейшие замечания находят во мне такой отклик. Это мои мысли, хотя бы самые отдаленные, даже почти неродившиеся, о существовании которых я даже не подозревал, но его слова вызывают их наружу. Этот таинственный собеседник рассказывает мне обо мне самом, облекает в плоть мои грезы, он говорит вслух, а я пробуждаюсь в нем, словно в другом моем существе, более утонченном и определенном; его беседы помогают родиться моему новому существу – его жесты уясняют мои видения, ему я обязан светом и жизнью.

Он рассеял, разогнал мои сумрачные видения и они больше не угрожают мне.

А вместе с тем, эта дикая ненависть и жажда убийства растут во мне!

Быть может, это одна из фаз моего исцеления, ибо я исцелюсь, – Эталь мне это обещал.

Июль 1898 г. – Эталь, подобно мне, интересуется шантанами и публичными балами. Человеческое тело, уродство которого так же печалит и возмущает его, становится для него источником невыразимой радости, если случайно оно оказывается прекрасным; чистота форм, их гибкость и мощность так же успокаивают и проясняют его. У Эталя удивительно острый взгляд, отыскивающий эту красоту под самыми жалкими лохмотьями, в самом убогом и нищенском наряде… Его чутье артиста изумительно выслеживает и откапывает, и с какою беспокойной находчивостью, эти черты красоты, в особенности среди уличных женщин, оборванцев и бродяг! И это – излюбленный художник великосветских дам.

Вкус Эталя льнет к телам бедноты подобно тому, как свинья тяготеет к падали; он сам говорит о себе с насмешкой, что у него странное и упорное влечение к язвам и рубищам…

Однажды вечером мы зашли на бал в улице Гете, возвращаясь из Версаля, – в эту залу, насыщенную разгоряченными испарениями, переполненную разряженными рабочими, ремесленниками и проститутками; и его проницательный взгляд знатока тотчас разыскал в этой толпе пару: женщину еще молодую, худощавую, причесанную с буклями на уши под Клео де Мерод, уже поблекшую, несмотря на свою молодость. Как ярки были ее тонко сжатые губы, какие зловещие круги вокруг огромных ненасытных глаз и как мрачен взгляд, которым она следила за проделками и антраша своего кавалера.

Ее кавалер – конечно, и любовник, – оставил ее и, отойдя в сторону, с небрежным видом, в своем потрепанном вельветиновом костюме, подавшись вперед корпусом и вытянув ноги, прыгал, словно вырвавшийся жеребчик, среди танцующих, хватал победоносно всех женщин, мимоходом вертел их как волчки одну за другой, восхищенных и возбужденных, ловко повертываясь на каблуках!

А оставленная им женщина с черными бандо, худым лицом и мрачным взглядом, наблюдала за ним, выслеживала и подстерегала его с глухим страхом и растущим гневом; остальные женщины образовали круг, и он, возбужденный, изображал из себя душу общества, щеголял вывертами ног, прыжками и разными антраша. Отряхнул полы своей куртки, подошел вразвалку, поклонился до земли бледной и молчаливой девушке и, выгнувшись, словно играя в чехарду, просунул между ног усмехающееся лицо, продолжая кривляться.

В наэлектризованном зале раздались аплодисменты, взрывы хохота. Девушка позеленела; одной рукой она шарила в кармане под фартуком, но вдруг он схватил ее за талию, сжал жадным объятием, стиснул губы бешеным поцелуем и, глядя друг другу в глаза, с еще влажными губами, крепко сцепившись, переплетясь ногами и тесно прижимаясь друг к другу – она, все прощая, со смешком польщенной женщины, он – гордый и манящий сердцеед – вальсировали и вертелись, горделиво афишируя наконец заключенный мир, на глазах у всех страстно желая друг друга.

«Негодяй красив, – прошептал Эталь мне на ухо, – девчонка не соскучится нынче ночью».

Я вздрогнул, – его голос словно пробудил меня от сна. Острый и блестящий взгляд Эталя вонзился в меня, словно лезвие, я чувствовал, как вошло в меня его холодное острие; он наблюдал за моим настроением, знал мое желание вплоть до бессознательного волнения, пробужденного во мне этой сценой и этим малым… И я почувствовал, что во мне клокочет ненависть – ненависть к Эталю и к любовнице этого негодяя!

И это – обещанное мне исцеление… Я боюсь этого англичанина, его голос пробуждает во мне гнусные представления, его присутствие угнетает меня, движения вызывают мерзостные образы.

20 июля. – Эталь уехал. В понедельник его отозвали в Брюссель письмом; этот спешный отъезд был вызван продажей картин и эстампов. Он должен был вернуться на третий день. Самое позднее – в четверг. И вот уже больше недели, что он сидит там, то и дело возвещая мне о своем возвращении лаконическими телеграммами; но телеграмм на моем столе уже целая грудка, а мой друг все еще не возвратился.

Какое место он занял в моей жизни, как мне его не хватает! Его присутствие сделалось мне так необходимо, что со времени его отъезда какой-то голод терзает меня, раздирает мое существо. Это положительно ощущение голода, и в то же время я задыхаюсь и изнемогаю. И, однако, я чувствую, что боюсь и ненавижу этого зловещего англичанина.

25 июля. – Три невесты Торопа. Это мне прислал Эталь – чрезвычайно редкая гравюра, которую он купил на этой продаже и которую послал мне вместе с письмом, возвещающим его приезд в понедельник. Через три дня! Да ведь это выйдет две недели.

Тороп, Ян Тороп, мне знакомо это имя; он очень известен в Голландии. Три невесты.

Это какая-то квази-монашеская чертовщина: среди пейзажа, наполненного лярвами, свивающимися, кривляющимися, словно туча пиявок, встают под звон колоколов три призрачные женские фигуры в саванах из газа, подобные испанским мадоннам. Три невесты. Невеста Неба, невеста Земли и невеста Ада… И у невесты Ада – с двумя змеями, извивающимися на висках и придерживающими покрывало – самый привлекательный образ, самый глубокий взор, самая обаятельная улыбка.

Если бы она существовала, как бы я полюбил эту женщину! Как я чувствую, что эта улыбка и этот взгляд в моей жизни означали бы исцеление!

Я не устаю рассматривать и изучать обаятельное лицо. Три невесты – очень странная вещь в деталях и композиции: здесь фантастика и мечта переданы с изумительной изысканностью; здесь смешивается манера Гольбейна и видение курильщика опиума.

«Это католицизм азиатов, – пишет мне Эталь в своем письме, – ужасный, кошмарный католицизм, объясняющийся тем, что этот голландец Тороп – по рождению яванец. Я знаю, что вам понравится этот Тороп.

На свете существуют только три художника, изображающие взгляд, который вы ищете: он, Берн-Джонс и великий Кнопф.

Я знаю, которая из этих трех невест пленит ваше сердце: не правда ли, – невеста Ада обладает взглядом, который вас преследует?»

Серия офортов

«Это католицизм азиатов, – католицизм извращенности и экстазов, – ужасный, кошмарный католицизм, объясняющейся тем, что этот голландец Тороп – по рождению яванец.

Я знаю, что вам понравится этот Тороп.

На свете существуют всего три художника, изображающие взгляд, который вы ищете: он, Берн-Джонс и великий Кнопф.

Я знаю, которая из этих трех Невест пленит ваше сердце. – Не правда ли, Невеста Ада обладает взглядом, который вас преследует?»

И вот я снова во власти видений, снова меня преследуют аквамариновые глаза… Коснувшись моей раны, Эталь ее растревожил… Раны? Она едва затянулась… Зачем Эталь послал мне этот офорт, который меня волнует, и это письмо, которое меня еще больше страшит! О! наваждения изумрудных глаз!

Ужели это – обещанное исцеление!.. В нем сидит мистификатор. Может быть, он ведет жестокую игру и, растравляя мою болезнь, только усиливает ее?

3 августа 1898 г. – Он должен был приехать, он назначил свое возвращение на вчерашний день.

Пришла телеграмма. «Антверпен. Отъезд отложил. Еду в Остенде повидать Энзора. Очень интересный художник. Пришлю вам его маски, если удастся достать: знаю – он в стесненном положении. Вчера, – еще до письма – открыл здесь у антиквара ряд рисунков Гойи, серию его Причуд, сокровище. Посылаю один из них, чтобы вы запаслись терпением. Вглядитесь в него. Письмо следует. Привет. – Август 1898 г.».

Я получил офорт, о котором идет речь. Набросок превосходен. Это курносое лицо, искаженное гримасой, с глазами ясновидца, глазами, пылающими, словно факелы в провалившихся орбитах; голова Сократа – вся жизнь которого сосредоточена во взгляде; голова алхимика или отшельника, костлявая, высохшая, похожая на голову летучей мыши с тонкими, словно иссохшими в молитвах губами, – провалившимися губами старухи. К тому же неожиданно срезанный подбородок, придающий профилю вид морды, и надо всем этим возвышается огромный лоб, от тяжести которого, кажется, готовы лопнуть виски; ужасающая несоразмерность гигантского мозга.

Абсолютное отсутствие волос придает этой голове вид гладкого и фантастического черепа – черепа, под которым совершенно исчезает жалкая мордочка; и гладкая, словно полированная кость этого изумительного черепа пенится, и волнуется, и дымится. И череп трепещет, вздымаемый испарениями, словно крышка котла, и бледные волнующиеся испарения кажутся во мраке офорта то мордами гримасничающих зверей, то лярвами, то гнусными фигурами обнаженных. Чудовищный мозг населяет мрак ночи угрозами и проклятиями.

На полях, как бы подчеркивая этот ужасный кошмар, было приписано изречение Гойи по-французски и по-испански:

«Гений, лишенный разума, порождает чудовищ».

Зачем Эталь прислал мне это? Что хочет он мне этим сказать? Какая его цель? Какой смысл этого ужасного офорта и его присылки мне, ибо этот редкостный набросок причиняет мне страдание, – манит, отталкивает и снова привлекает меня… В проницательном взгляде этих глаз словно заключен яд!

И эти ужасные пиявки с человеческими лицами, эти пляшущие запятые, – порождения этого черепа – причиняют мне страдания.

После Торопа – Гойя! Сколько бы я ни старался понять – не нахожу объяснения! И это возвращение, откладывающееся со дня на день.

Какую зловещую игру затеял со мной этот таинственный англичанин?

5 августа. – Всю ночь странные видения копошились у моего алькова: необычного вида гады с клювами аиста, крылатые жабы, похожие на летучих мышей, огромные скарабеи, кишащие внутри глистами и червями, младенцы, превращающиеся в пиявок, и ужасные фантастические насекомые и инфузории.

Я замирал от страха и сражался с ужасами этого сверлящего кошмара. Офорт Гойи породил эти чудовища; я удвою мою дозу брома сегодня вечером.

8 августа 1898 г. – Письмо от Эталя. Оно помечено Остенде; письмо и сверток пергамента! Что это за новая посылка?

Сначала прочту письмо:

«Мой милый герцог, еще раз прошу у вас извинения. Я вас надуваю третий раз, а вы отказались этим летом от ваших лечебных вод и от Тироля, чтобы остаться в Париже со мною… Я был бы последним негодяем, если бы у меня не было серьезных оснований заставлять меня дожидаться. Изумительная вещь, – произведение шестнадцатого века, исключительной редкости, музейная находка, которую невозможно найти в продаже, указана мне Энзором поблизости, в Голландии, в самом Лейдене.

Вещь находится у старого коллекционера, собрания которого идут сейчас с аукциона. Бедняга помешался и его семья ликвидирует дела; такие продажи единственно доступные. Бедственные для продающего, они выгодны для покупателя.

Через час я отправляюсь в Лейден – вернусь с вещью или не вернусь, ибо если она такова, как мне ее описал Энзор, это – вещь исключительная и я прославлюсь через нее. Чтобы скопировать ее, я примусь за кисть и напрягу все мои способности: я нарисую ее или никогда больше не притронусь к полотну.

Вы ее увидите – увидите и полюбите как меня, может, даже больше и тогда у меня окажется соперник.

Неужели эта вещь окажется не такой, как мне ее описывал Энзор! Этот Энзор видит воображением, но его зрение необычайно совершенно, почти геометрической точности; он один из тех редких, которые видят. Его так же, как и нас, преследуют маски. Это такой же зрячий, как и мы с вами; буржуи считают его сумасшедшим.

Я рассказал ему о вас и он, разумеется, заинтересовался; он даже воспылал страстью к вам, не зная вас; больные понимают друг друга, и в знак симпатии он выбрал из своих рисунков один из наилучших офортов и просил передать его вам; я пересылаю его с его подписью. Это если не самый лучший, то, по крайней мере, самый значительный офорт из всей этой серии.

Вы увидите, что за человек этот Энзор и как он изумительно угадывает незримое и атмосферу, порождаемую нашими пороками… пороками, которые превращают наши лица в маски.

Теперь ждите телеграмму из Лейдена, которая возвестит успех моего дела и на этот раз мое возвращение.

Эталь».

И вот снова отсрочка его возвращения. Его отсутствие продолжено – и на какой срок? Можно подумать, что он задался целью нарочно нервировать меня и испытывать мое терпение.

А эта вещь исключительной ценности, которую он отправился приобретать в Голландии и с которой он хочет нарисовать шедевр. Что это может быть? – Еще какая-нибудь мистификация.

Меня раздирает любопытство и в то же время сомнение, подозрение и растущий страх.

Я угадываю цель посылок этих ужасных гравюр; они угнетают мой ум, наполняют мое воображение ужасом и беспокойством… И к тому же нервная тревога этого бесконечного ожидания…

Я окружен какой-то тайной и тайна вошла в меня и запутала и душит меня в своих сетях; с часу на час я чувствую, как суживаются вокруг меня петли мрака…

А этот офорт Энзора, эта новая посылка? Что это еще за ужасная вещь? Я не распечатаю этого свертка, нет, я не хочу его раскрывать; нет, на этот раз я не дотронусь до этого пергамента; не увижу этой гравюры.

9 августа 1898 г. – Похоть. Мое любопытство преодолело; я распечатал сверток. Похоть: таково название офорта Энзора.

По первому взгляду кажется, что это обычная сцена, происходящая в меблированных комнатах: стены мрачного приюта любви; бархатное кресло, комод красного дерева; обычная обстановка банального буржуазного распутства. В кресле, вытянув руки на животе, развалился человек в очках, гнусного вида, с плоской и ханжеской физиономией старого нотариуса или помощника аптекаря – персонаж из «Мадам Бовари»; вытянув шею, он всем своим свиным рылом с вытаращенными близорукими глазами жадно упивается зрелищем постели: за раздвинутыми занавесами алькова с высоким ложем светятся в полумраке две голые толстые ноги, – бледное тело жирной проститутки с огромным, чрезмерно вздувшимся животом и лицом прислуги.

Возле жирного и утомленного тела проститутки виден худощавый и долговязый человек в сутане, бешено сжимающий женщину в своих объятиях, жадно присосавшийся к ее затылку! О, тупое лицо и судорога желания на лице этого человека и его глаза, закатившиеся от похоти!

Похоть! Сидя в кресле, толстяк в колпаке и очках созерцает, восторгается и пламенеет; довольно гнусное и жалкое зрелище, если бы силой фантасмагории оно внезапно не возвысилось до мрачного величия, ибо приют любви полон видений. Кисть художника превратила даже обои комнаты в зловещий ковер, кишащий видениями… Комната населена гномами и уродцами с телами в виде запятых; судорожные гримасы, мертвые глаза и слюнявые рты покрывают стены и занавесы алькова.

Похоть трех личин, изображенных здесь – бессильная и бесплодная похоть – населила эту комнату бесформенными, зародышевыми существами: этих мертворожденных чудовищ породил наслаждающейся взгляд толстяка и алчный поцелуй семинариста.

И на этой роскошной гравюре искусной работы, но невозможно-грубой, Энзор подписал своей рукой стихи Бодлера.

Герцогу Жану де Френезу:

Лицемерный читатель, мне подобный, мой брат!

Похоть: и, содрогаясь от отвращения, я почувствовал внутри прежнее пламя, пробежавшее по мне.

Пусть бы древнее безумие задержалось на пути!

Рассмотрев внимательно лица этого грозного офорта, я нашел, что семинарист походит на меня; он так же худощав и с таким же печальным и пристальным взглядом. Это сходство отвратительно: намеренно ли оно, или случайно?.. Я внимательно рассмотрел гравюру и мне показалось, что лицо человека, впившегося в затылок спящей проститутки, подрисовано пером.

Да, здесь есть поправки. Кто их сделал: Эталь или Энзор? – Наверное, Эталь. Энзор меня не знает.

Зачем они мне это прислали? О! это гадко– так меня волновать. Я чувствую, что погружаюсь в неведомый мрак, мой ум мутится, мозг пылает, а сердце, словно оторвавшись, перевертывается и колотится в груди.

И этот Эталь обещал мне исцеление.