Текст книги "Астарта (Господин де Фокас)
Роман"

Автор книги: Жан Лоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Человек с куклами

13 августа 1898 г. – Пьер де Тейрамон только что вышел от меня.

Тейрамон мой дальний кузен, – один из тех бесчисленных и отдаленных родственников, которые имеются в таком количестве у всей знати… Одно из свойств аристократии – эта свита родственников, отпрыски которой находятся повсюду – во всяком самом отдаленном провинциальном углу; привилегии и вместе с тем язва – эта армия родственничков, носящих тот же герб. Но Тейрамон один из тех редких родственников, которых я могу переносить: он даже единственный, с кем я поддерживаю некоторые отношения. Тейрамон – игрок и картежник: в училище он крал у меня мои шары; затем в городе он продолжал делать долги для своих игр в клубе и, так как он без средств и без предрассудков, я взял на себя роль его банкира и продолжал ему ссужать суммы, которые он всегда забывал мне возвращать. Мне нравится его беззаботный цинизм; я верю в его привязанность ко мне, ибо знаю, что он неспособен на благодарность. Приписываемые мне пороки как бы извиняют ему его собственные, и уже более десяти раз записанный на черную доску в клубе, он ценит во мне двусмысленность моей репутации.

Но, весьма проницательный и юркий, Пьер постоянно относится ко мне с полным почтением. С видом денди, он постоянно притворяется игнорирующим все гнусности, которые распускают на мой счет, никогда не спрашивает, где я провожу время и что скрывают мои ночи; это испорченный малый, но очень тактичный. Это встречается редко, и я столько же признаю его достоинства, сколько и недостатки; таким образом, все то, что я об нем знаю, и все его поведение относительно меня, и все, что он мне говорил по поводу Эталя – все это заставляет меня думать, что Тейрамон явился ко мне по поводу Клавдия.

И, действительно, в течение двух часов он говорил со мною об Этале; и сквозь все недомолвки, и из разговора чрез пятое в десятое, я отлично понял, что он был встревожен моими отношениями с этим англичанином и что это беспокойство разделяют многие из моего круга, и что он был почти подослан моими родными и старинными приятелями. В Париже начали беспокоиться по поводу моей дружбы с этим англичанином и, хотя я не нахожусь в фаворе, мною начинают интересоваться, как всяким, кто подвергается опасности.

Однако Тейрамон не сообщил мне ничего определенно говорящего против Эталя, и его тысяча и один рассказ о его жизни в Лондоне и в Италии не представляли для меня решительно ничего нового. Я уже знал ряд его мистификаций с леди Клейвенор и другими дамами-аристократками. Пьер добавил несколько неприятных историй, раздутых вмешательством полиции, ускорившим отъезд Эталя гораздо более, чем его проигранный процесс. Как ни серьезны были эти истории, я не был ими нисколько удивлен. Эталь не был бы тем художником, каким он есть, если бы не был эротоманом! Но что меня совершенно разозлило и заставило задуматься, это – вопросы Тейрамона относительно сигарет с опиумом и относительно коллекции ядов у Эталя.

Говорят, он привез целый арсенал ядов из своего путешествия в Индию: таинственные яды, названия которых даже неизвестны в Европе, – изумительные, ошеломляющие, наркотические и возбуждающие самым ужасным образом чувственность, приобретенные на вес золота или в обмен на баснословные ценности у факиров и магарадж; целые губительные сокровища смертоносных порошков и напитков, способы употребления и приготовления которых он чудесно изучил и применял эту чудодейственную алхимию в самых темных делах… Рассказывали о порабощенной воле, о полном подчинении и абсолютном безволии, наступающем у мужчин, как и у женщин, после употребления известных духов или сигарет Эталя. Один из его друзей, бывший его товарищ по учению и художник, такой же как он, баловень моды, превратился в идиота, посещая около двух лет мастерскую Эталя.

Приготовленные им сигаретки возбуждали к самым ужасным дебошам, и молодая герцогиня де Сирлей будто бы скончалась, вдыхая в течение шести месяцев аромат странных и пленительных цветов, свойство которых – сообщать коже жемчужный оттенок и окружать глаза восхитительной синевой.

Так же опасен эликсир красоты, предлагаемый Эталем позирующим у него, от которого маркиза де Бикоском тоже умерла бы, если бы, по приказанию доктора, не прекратила свои сеансы. Чудесные цветы, сообщающие бледность и синие круги вокруг глаз, говорят, заключали в своем аромате зародыши чахотки. Из любви к красоте, из-за страсти к нежным тонам и томным глазам, этот Клавдий Эталь будто бы не стеснялся отравлять свои модели!

Тейрамон спросил меня также, видал ли я у Эталя известный изумруд в перстне, зеленый кристалл которого заключал в себе такой могущественный яд, что одной капли на губы человека достаточно было для его моментальной смерти. Два или три раза при свидетелях Эталь производил над собаками опыты этой ужасной зеленой смерти.

Я ничего не подозревал о сигаретках из шпанских мух, трубках опиума, ядовитых цветах, ядах Восточной Азии и смертоносных перстнях. Эталь никогда не проговорился мне об этом ни одним словом. Рассказы Тейрамона вводили меня в какую-то страшную и мрачную легенду. Искуситель, развратитель мыслей, каким я его знал, теперь являл еще облик некоего Рене-флорентинца; отравитель был вне сомнений, – этот гном имел все зелья.

Я принял эти сплетни довольно индифферентно. Со своим легкомыслием клубмена, Тейрамон счел нужным предупредить меня, не придавая всему этому особого значения; он только что приехал из Трувиля и уезжал завтра в Остенде. Проездом через Париж он зашел ко мне забросить несколько слов и предупредить меня, чтобы я держался осторожно; и затем простился, даже не заняв сто-двести золотых, которыми он обыкновенно таксировал свои посещения; и это последнее обстоятельство обеспокоило меня гораздо более, чем все его разоблачения; его появление не являлось предлогом для займа: дело, вероятно, обстояло серьезно, если этот картежник побеспокоился даром.

20 августа 1898 г. – Я только что вышел от Клавдия.

Сегодня утром в первом часу синяя телеграммка возвестила мне его возвращение: «Лейденская диковинка досталась мне и у меня. Приходите посмотреть. Мы вернулись сегодня ночью». Лейденская диковинка! Эталь осуществил свое желание: бесподобная вещь, музейная редкость, из-за которой он задержался на две недели в Голландии, наконец, поступила в его владение, и я был приглашен полюбоваться ею. И вот я увидал диковинку, но остался к ней холоден; а ведь с какими приготовлениями, с какой помпой Эталь торжественно показал мне ее!

Одно за другим Эталь разворачивал зеленые саржевые покрывала, которыми была закутана витрина. Можно было подумать, что он наслаждается, терзая мое любопытство, и, наконец, показалась кукла среди четырех стеклянных панно, соединенных между собою кожаными багетами с мелкими украшениями; да, – это была кукла или, вернее, манекен, – восковой манекен, изображающий девочку лет тринадцати в натуральную величину, одетую в пышные одежды, покрытые вышивками, шелковыми арабесками и жемчужинами, весьма похожий на восковую фигуру Валуа, выставленную три месяца тому назад на улице Сез, в галерее Жоржа Пти.

Стоя в своей стеклянной будке, эта кукла имела вид маленькой амбуазской принцессы, заключенной в стеклянную клетку. Эталь привез из Лейдена Инфанту, Инфанту со светлыми серебристыми шелковистыми волосами, застывшее тело которой было затянуто в малиновый бархат, сверкающий блестками; Инфанту, точно сошедшую с картины Веласкеса, с видом набальзамированного трупа, которым отличаются все восковые фигуры.

Взгляд Эталя, странно оживленный, с любовью покоился на поблекшем румянце и синеватой прозрачности этого искусственного тела. Меня же пугает и гнетет эта пожелтевшая бледность, эти иссохшие губы, эти багровые круги вокруг стеклянных глаз; меня устрашают эти высохшие, словно истаявшие, маленькие руки; от этой куклы идет запах смерти и склепа. Только пышность одежды интересует меня. Цвет ее превратился в цвет кожи и трута, выцветший и позлащенный от действия веков; шелковые вышивки еще сохранились на рыжем бархате, – вышивки шелком и жемчугом, на которых мой взгляд задерживается не столько из-за их пышности, сколько из-за желания избегнуть ужасного, неподвижного взгляда манекена.

Эталь и я – мы молчим; я чувствую, что он наблюдает за мной и что мое равнодушие его разочаровывает. Он ожидал восторгов, – потока восхищенных слов, и моя холодность беспокоит, озадачивает его.

«Вы еще не доросли до этого искусства, – заключает он, – покрывая витрину зеленой саржей. – Я думал, что вы оцените изящество этого изображения и бесчисленные оттенки разложения этого тела… Ведь эта кукла – портрет, нет, – статуя, раскрашенная статуя, изысканное и точное изображение, которое гораздо совершеннее, чем полотно или мрамор, воплотило в себе восхитительную и трагическую душу веков… Я обожаю эти восковые изображения. Я нахожу их гораздо совершение портретов. – А вам, быть может, больше понравится это?»

Внезапно он открыл маленькие дверцы и толкнул меня в темную каморку, смежную с его мастерской. Эта каморка, очень высокая и узкая, похожая на внутренность колодца, скорее представляла из себя большой шкап, чем комнату; в ней находились библиотечные полки, но слишком просторные для книг; и в их тени виднелись стеклянные глаза и поблекшие губы более чем двадцати бюстов покойников, – двадцать восковых лиц в исторических и стильных прическах, с фольговыми украшениями на поблекших волосах; и среди этих бюстов – женщин и юношей – я узнал знакомые мне по музеям: женскую голову из музея в Лилле, олицетворенную покорность, и «неизвестную женщину» с ее таинственной и тонкой улыбкой; исторические изображения Маргариты де Валуа, Агнессы Сорель, Марии Стюарт, Елизаветы де Водемон: поистине, целый будуар покойниц представляло это мрачное собрание слепков с отошедших.

Эталь взял один из этих бюстов и подал мне его, повернув к свету, чтобы я мог его рассмотреть.

Это была голова юноши с резким профилем и выражением поразительной энергии в упрямом лбе и выгнутых дугах бровей над впалыми глазами: скорбное и страдающее лицо трагического ребенка, немое и гордое страдание – лицо, прекрасное молчаливостью сжатых и припухлых губ; и зеленоватая бледность этого исхудалого и все-таки значительного лица подчеркивала еще больше скорбное выражение рта. Внизу находился герб с тремя жемчужинами: три пилюли Медичи.

Глаз Эболи

«Не правда ли, это почти Лоренцо Медичи? Несколько в другом роде, – с упрямым выражением рта и холодным пристальным взглядом! Какая энергия и какая горечь в выражении выдающихся челюстей, ведущих к узкому подбородку, и как чувствуется в этом ребяческом лице, что, среди флорентийских интриг и мятежей, ему пришлось видеть и трагическое! Поистине, у него взгляд, полный ненависти и ужаса – взгляд человека, присутствовавшего при изнасиловании своей матери, – рассказывал Эталь, любезно прикасаясь к бюсту, – и однако, это мое создание… Разумеется… я не нашел его ни в маленьком городке Умбрии, ни в тосканской деревне. Я знал этот гневный взгляд и этот упрямый и болезненный лоб. Мне позировал для этой работы молодой итальянец, несчастный чахоточный натурщик, которого я встретил однажды, скитаясь по бульвару, когда моя мастерская находилась еще на площади Пигаль.

Около пятнадцати лет тому назад молоденький неаполитанец явился сюда умирать вдали от солнца, под холодным и мрачным парижским небом. Как он кашлял, бедняга! Весь дрожа от озноба, в плисовых лохмотьях своего трастеверинского костюма, он слонялся вокруг мастерских художников, не смея постучаться ни к одному из них из боязни быть побитым. И уже два дня блуждал он в тумане ноябрьского дня, борясь между стыдом предложить себя в мастерскую и страхом своих… Его нигде не хотели принимать – находили слишком тощим. Едва он успевал спустить сорочку, как ему указывали на дверь с грубыми насмешками, и когда я подобрал его, он уже два дня ничего не ел. Много таких помирают в Париже с голоду.

Меня заинтересовала его худоба, а затем – это выражение страстной неги, которым расцвечается лицо каждого чахоточного – выражение, которое так много дает художнику. Словом, я подобрал Анжелотто, расспросил его и увез к себе…

Бедный малый, – я должен был отходить его, и не тотчас потребовать платы за мое гостеприимство; но я чувствовал, что он еле держится и готов ускользнуть от меня в самом скором времени; и на другой же день я заставил его позировать… Что делать, – не каждый день находишь такую драгоценную модель; я знаю, что поступил гнусно, но мне слишком понравилось мрачное выражение его огромных страдающих глаз. Анжелотто позировал по целым часам, покорно, всегда с тем же выражением мрачного ужаса в глазах, которое иногда я принимал за упрек, и с этим горделивым выражением сомкнутых губ! Я работал с какой-то дикой радостью, с каким-то сладострастием, никогда не испытанным, ибо чувствовал, что с каждым ударом резца я воссоздаю целую жизнь, полную нищеты и страданий – символ этой жизни, этой возмущенной и гордой души, от вспышек гнева которой моим пальцам магнетически сообщался лихорадочный трепет… Он кашлял все сильнее и сильнее, несмотря на лекарства, вдыхания дегтя и жаркую постель, поставленную близ печки; я позвал доктора, – я знал, что он умирает. В промежутках между сеансами я ухаживал за ним изо всех сил; он никогда меня не благодарил, безмолвно подчинялся всем моим распоряжениям и умер на моих руках, двадцать дней спустя после поступления ко мне. Он умер в декабрьское утро, на первый день Рождества, помню как сейчас, на своей постели с неаполитанской грелкой, которую я случайно разыскал у старьевщика на улице Аббатисс и купил для него, – бедняга Анжелотто! Еще накануне он позировал мне, – с полудня до четырех часов; и мне не приходило в голову, что конец наступит так быстро.

Потом явились хлопоты из-за формальностей и родных, которых мне нужно было разыскать и уведомить; надо было объявить о похоронах; но с этими итальянцами… Это мне стоило три тысячи деньгами, кроме места на кладбище Монмартра. Когда я бываю в Париже, я всегда ношу ему цветы в праздник Всех Святых; но сознайтесь, что я обладаю шедевром».

Эталь произнес этот монолог в странном возбуждении, словно опьяненный собственными словами. Но уже в течение нескольких минут я не слушал его более… Пораженный, я смотрел на его огромную руку с волосатыми пальцами, которой он, словно когтями, сжимал пышную шевелюру бюста; поистине, это были когти, когти хищника, жестокий и зверский характер которых еще подчеркивали три странных кольца, одно на большом, другое на среднем, третье на безымянном пальцах, – три огромных жемчужины неправильной формы, похожих на перламутровые пустулы, которые на костлявых и сухощавых пальцах художника еще увеличивали сходство с когтями.

Эти когти вампира – странной игрой воображения представились мне душащими несчастного умирающего натурщика-итальянца. И, конечно, эти пальцы, выражающие такую сильную волю и такое жестокое сладострастие, ускорили смерть этого бедняка.

О, этот Эталь! Он улыбался, словно в экстазе, а я чувствовал, что трепещу от ненависти за все то зло, которое он уже сделал и еще сделает этой ужасной рукой. Рассказы Тейрамона пришли мне также на память. Какую зловещую отраву могли заключать в себе эти ужасные тусклые жемчужины, – словно нездоровые одутловатости, выросшие на его пальцах!

Дерзкий вопрос вдруг сорвался у меня с уст; я спросил, указывая на кольца: «Что – они отравлены?» Эталь поставил бюст на подставку и, прикасаясь к странным камням, протянул с легкой усмешкой: «Ох! вам насплетничали! – нет, эти не отравлены. Но если вас это интересует… или тревожит, я могу вам показать очень любопытный перстень. Хотите? На сегодня достаточно скульптуры – не правда ли?»

Быстро усадил он меня на кушетку в его обширной мастерской, быстро исчез и вновь появился из маленькой двери, о существовании которой в стене я и не подозревал, и, стоя возле меня, Эталь уже протягивал мне, осторожно держа между большим и указательным пальцами, кольцо странного вида.

«Вот, посмотрите».

Это был четырехугольный изумруд – изумруд-кабошон, походивший своей мутно-зеленой окраской на хризопраз, в котором, кажется, трепещет сок трав. Его охватывали два стальных грифа, оправленных в золото, довольно грубой работы: два когтя коршуна, сжимавшие зеленоватый кристалл камня и затем смыкавшиеся волнообразно.

Я чувствовал пристальный взгляд Эталя, вонзившийся в меня.

«Вы не узнаете этого кольца? Как же, ведь вы же были в Испании… В Эскуриале, в частных апартаментах Филиппа II, в сокровищнице, ошибочно называемой ларчиком Карла Пятого… вы разве не видели этого зеленого перстня? Этой словно ядовитой слезы, схваченной когтями невидимого хищника? А между тем, у этого кольца довольно красивая легенда: е si non е vera, bene trovata; глаз Эболи – трагическое приключение этой милой принцессы. Ах! этот милейший Филипп II был довольно непокладистым господином и у этого ревностного сожигателя еретиков была также ревность тигра и еще дикие замашки. Бедняжка Сара Перез не всегда была верна своему царственному любовнику: и что за фантазия для доброго католика влюбиться в еврейку: это уже была отместка Бога Израиля. Еврейка – наложница короля Испании, еврейка – возлюбленная Габсбурга! Вы в самом деле не знаете этой истории? Это, должно быть, легенда, – но она так хорошо вяжется с мрачным величием Эскуриала и великолепно отражает темную душу отца дона Карлоса.

Вот как рассказывают ее там шепотом, и вот она вам в назидание – нам на радость. У этой Сары Перез были самые восхитительные глаза в мире, глаза зеленоватого кристалла с золотыми блестками, которые вы так любите, – глаза Антиноя. В Риме эти глаза сделали бы ее наложницей Адриана. В Мадриде они снискали ей титул принцессы Эболи, – обнаженной разделяла она ложе короля; но Филипп II слишком ревновал эти огромные изумрудные глаза и их безмятежную прозрачность; а принцесса, тосковавшая в мрачном дворце и еще в более мрачном обществе короля, имела несчастье однажды при выходе из церкви остановить взгляд своих изумительных глаз на маркизе Поза. Это было на пороге капеллы и принцесса думала, что она наедине со своей камеристкой; но бдительность соглядатаев выдала ее Филиппу и вечером, в интимности алькова, после бурного объяснения и бешеных ласк, Габсбург, разъяренный бешенством самца, набросился на свою возлюбленную, зубами вырвал ей глаз и проглотил его.

И вот окровавленная принцесса, – прекрасное название для жестокой сказки. Вилье де Лиль-Адан воспользовался этим сюжетом. Эболи осталась кривой, у возлюбленной короля отныне появилось зияющее отверстие посреди лица. Филипп II, любивший еврейку до безумия, тем не менее продолжал держать при себе одноглазую принцессу. Он наградил ее несколькими титулами и арендами; а в знак сожаления о прекрасном зеленом глазе, который он погубил, он велел врезать в пустую и сочащуюся кровью орбиту великолепный изумруд в серебряной оправе, которому хирурги постарались придать подобие взгляда. С тех пор окулисты сделали большие успехи; но принцесса Эболи, уже потрясенная потерей своего глаза, умерла вскоре от последствий операции, и с этим глазом ее положили в гроб.

Все было варварским при этом Филиппе II – и манера любить, и манера оперировать.

Филипп II, безутешный любовник, приказал вынуть изумруд из глаза покойницы и вставить в кольцо; он постоянно носил его на пальце, не расставаясь с ним даже во сне, и, когда он в свою очередь скончался, говорят, – эта зеленая слеза была у него на безымянном пальце правой руки.

Кольцо, которое вы держите, мой милый, совершенно схоже с тем кольцом. Я приказал сделать его по образцу кольца короля; это работа испанского мастера, ибо подлинное кольцо сохраняется в Эскуриале. Мне доставило бы удовольствие украсть его, ибо в музеях я одержим воровскими склонностями; предметы, имеющие историческое прошлое, в особенности прошлое трагическое, меня всегда странным образом пленяли. Недаром я – англичанин; но то что легко проделать во Франции, невозможно осуществить в Испании: их музеи имеют настоящих сторожей.

Итак, я должен был удовольствоваться, заказав себе подобное кольцо у мадридского ювелира; они – мастера в этой работе. Эти когти любопытно вырезаны; но самое замечательное – это камень, не из-за своего веса и прозрачности, но обратите внимание на его вместимость! Видите ли вы эту каплю зеленого масла, трепещущую и переливающуюся внутри его; это капля яда, – страшного индийского яда такого моментального и смертельного действия, что стоит только коснуться до него кончиком языка, чтобы умереть на месте.

Это – мгновенная смерть, верное и немучительное самоубийство, заключенное в этом изумруде. Стоит прикоснуться зубом, – и Эталь сделал движение, как бы поднося кольцо к губам – и вы покидаете этот низменный мир низменных инстинктов и низменных созданий, чтобы одним скачком перешагнуть в вечность.

Вот он, верный друг, Deus ex machina – презирающий общественное мнение и полицию… Да, да мы живем в трудные времена, а нынешние судьи очень любопытны. Приветствуйте, подобно мне, милый друг, этот яд, служащий нам спасителем и освободителем.

К вашим услугам – если когда-нибудь вам случится в этом надобность!»