Текст книги "Наставление в христианской вере, т.4"

Автор книги: Жан Кальвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

До сих пор мы говорили о том, каким образом таинство причастия служит исповеданием нашей веры перед Богом. Однако посредством этого таинства Господь не только напоминает нам о преизбытке своей благости, но как бы даёт нам эту благость из рук в руки (о чём было сказано выше), побуждая нас принять её. В то же время Он призывает нас не быть неблагодарными к подобному благоволению, но возвеличить его подобающими хвалами и прославить благодарением. Поэтому Господь, давая установленные таинства, велит апостолам следовать Ему в воспоминание о Себе (Лк 22:19). Св. Павел называет это «возвещать смерть Господню» (1 Кор 11:26). Другими словами, это значит публично и всенародно, как бы едиными устами, исповедовать, что вся наша надежда на жизнь и спасение заключена в смерти Господней, исповедовать, чтобы прославить Его и побудить других людей также воздавать Ему славу. Здесь перед нами опять-таки раскрывается цель таинства: упражнять нас в памятовании о смерти Иисуса Христа. Ибо заповедь возвещать смерть Господню, пока Он не придёт в Судный день, означает наш долг исповедовать устами то, что вера узнаёт в таинстве: что смерть Иисуса Христа есть наша жизнь. Таково второе предназначение Таинства Вечери, касающееся внешнего исповедания.

38. В-третьих, Господь пожелал, чтобы это таинство стало для нас как бы призывом, ибо оно сильнее, чем любое другое средство, пробуждает в нас ревностное стремление к любви, миру и единению. В нём Господь сообщает нам своё тело таким образом, что оно всецело становится одним с нами, а мы – одним с ним. Но так как есть лишь одно тело, причастниками которого делает нас Христос, мы обязательно, в силу этого причастия, также должны образовать в совокупности единое тело. Единство этого тела символизирует для нас хлеб, предлагаемый в таинстве. Подобно тому как хлеб состоит из множества пшеничных зёрен, смешанных и слившихся воедино до полной неразличимости и нераздельности, – так и мы должны через согласие воль сопрячься и соединиться таким образом, чтобы не иметь между собой никаких раздоров и разделений. Лучше всего эта мысль выражена у св. Павла: «Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова? Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1 Кор 10:16-17).

Мы извлекли как бы большую пользу из таинства, если бы твёрдо помнили в душе: презирая, отвергая, подвергая насилию или оскорбляя любого из братьев, мы неизбежно оскорбляем, презираем и подвергаем насилию Иисуса Христа. Вступая в споры и пререкания с братьями, мы спорим и ссоримся с Иисусом Христом. Любить Иисуса Христа можно только тогда, когда мы любим Его в наших братьях. Такую же заботу и попечение, какие мы проявляем о нашем собственном теле, мы должны иметь и о братьях, как о членах нашего тела. Как страдание одной части нашего тела распространяется на все остальные, так и несчастье, постигшее брата, не может не ощущаться нами (в силу сострадания), словно отчасти наше собственное несчастье. И поэтому св. Августин не без основания столь часто именует это таинство связью любви.

Ибо что сильнее и неотступнее могло бы подвигнуть нас ко взаимной любви, чем пример Иисуса Христа? Отдавая нам Себя, Он не только подвигает ко взаимной самоотдаче, но, сделавшись общим для всех, Он и нас поистине соединяет в Себе в одно.

39. Всё это наилучшим образом подтверждает высказанную выше мысль, что подлинное служение таинства заключается в Слове (/4/17.4). Ибо Вечеря приносит нам пользу только тогда, когда соединена со Словом. Идёт ли речь об укреплении веры, об упражнении в проявлении нашего христианства или о пробуждении ко святой жизни, Слово обязательно должно присутствовать в таинстве. Поэтому нет ничего вреднее, чем превращать Вечерю в некое безмолвное, лишённое проповеди действие, как это произошло под властью папской тирании. Утвердилось мнение, будто освящение целиком исходит от «интенции» священника (Innocentius III. Epist. VII, 196 (MPL, CCXV)). Словно это не дело всего народа, которому должно быть объяснено таинство! Ошибка произошла из-за непонимания того факта, что обетования, от которых зависит освящение, относятся не к знакам, а к тем, кто их получает. Ведь Иисус Христос обращается отнюдь не к хлебу с повелением сделаться Его Телом, а велит ученикам есть хлеб и обещает им, что это вкушение будет свидетельствовать о причащении Его Телу. И св. Павел учит, что порядок должен быть именно таким: предлагая верующим хлеб и чашу, им предлагают и проповедуют обетования. И это действительно так. Не следует представлять себе причастие как своего рода колдовство или магическое заклинание – как если бы при его совершении было достаточно пробормотать несколько слов над бесчувственными тварными элементами. Мы должны понять, что Слово, которое освящает Таинства, есть живая проповедь. Она воздвигает внимающих ей, проникает в их разум, запечатлевается в сердце и совершает в них своё действие, исполняя обетованное.

Отсюда становится очевидной глупость и бесполезность обычая сохранять таинство, чтобы экстраординарным образом давать его больным. В самом деле: либо оно предлагается больным в полном молчании, либо служитель даёт его, поясняя его значение и употребление. В первом случае такое причастие – злоупотребление и безумие. Если же таинство объясняется с тем, чтобы принимающие принимали его себе на пользу, то именно в этой проповеди заключается истинное освящение (Кальвин выступал против сохранения даров, но хотел бы, чтобы св. Вечеря могла предлагаться больным. См.: Lettre a Zuleger (OC, XVII, 311-312)). К чему тогда считать таинством хлеб, если он был освящён в отсутствии тех, среди кого его надлежит раздать? Ведь для них это совершенно бесполезно. Мне скажут, что так делается по примеру древней Церкви. Согласен. Но в таком деле лучше и надёжнее всего следовать одной лишь чистой истине, ибо заблуждение здесь чрезвычайно опасно.

40. Мы видим, что священный хлеб Вечери Господней – сладчайшая и полезнейшая духовная пища для истинных рабов Божьих. Им он добавляет знание того, что Иисус есть жизнь; побуждает их к благодарению и подвигает ко взаимной любви. Но для тех, кто не получает этого хлеба научения, насыщения и укрепления веры, кто не побуждается к выражению хвалы и любви, – для них он, напротив, становится смертельным ядом. Ибо как телесная пища, попадая в наполненный дурными соками желудок, портится и приносит вместо пользы вред, так и эта духовная пища, попадая в загрязнённую злом и нечестием душу, ускоряет её гибель. Это происходит не из-за недостатка пищи, но потому, что для осквернённых неверием нет ничего чистого (Тит 1:15), пусть даже эта пища освящена Божьим благословением. Ибо, как говорит св. Павел, «кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней ... Тот ест и пьёт осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем» (1 Кор 11:27,29).

Подобные люди поглощают Вечерю Господню, словно свиньи, не имея ни проблеска веры, ни любви. Они не рассуждают о Теле Господнем, так как не веруют в то, что оно для них есть жизнь. Поэтому они (насколько это в их силах) бесчестят его и лишают всякого достоинства, пятная и оскверняя подобным причащением. Пребывая в раздоре и в удалении от братьев, они отваживаются смешивать священный символ Тела Христова со своими ссорами и распрями, не задумываясь над тем, что разрывают и расчленяют Тело Иисуса Христа. Поэтому не без основания они признаются виновными против Тела и Крови Господней, которые оскверняются и загрязняются их гнусным нечестием. Таким образом через это недостойное вкушение они принимают осуждение себе. Ведь хотя у них нет твёрдой веры в Иисуса Христа, самим принятием таинства они заявляют, что лишь в Нём имеют спасение и отрекаются от иных упований. Поэтому они обвиняют самих себя, свидетельствуют против самих себя, подписывают самим себе обвинительный приговор. А будучи отделены и отвлечены ненавистью и недоброжелательством от своих братьев, то есть членов Христовых, они не имеют части в Иисусе Христе. И тем не менее они свидетельствуют о том, что единственное спасение – в причастности Иисусу Христу, в соединении с Ним.

По указанной выше причине св. Павел велит, чтобы человек испытывал себя, прежде чем есть от хлеба сего и пить от чаши сей [1 Кор 11:28]. Тем самым (как я понимаю) он хотел сказать, чтобы каждый вгляделся в самого себя и дознался: уверен ли он, что в сердце своём признаёт Иисуса Христа своим Спасителем? Что исповедует Его таковым своими устами? Что готов по примеру Иисуса Христа отдать себя братьям и общаться с теми, кто сообща с ним причастен Христу? Что, как и Христос, считает всех братьев членами своего тела? Что любит их и заботится о них как о собственных членах? Конечно, эти обязанности любви и веры не могут быть совершенны в нас уже сейчас. Но мы должны стараться и стремиться со всем жаром души к тому, чтобы наша вера, зародившись, с каждым днём всё более возрастала и укреплялась, а любовь, пока ешё слабая, становилась сильнее.

41. Вообще, когда наши противники хотели приготовить людей к достойному принятию таинства, они только смущали и мучили бедные души, но так и не научили их ничему из того, чему следовало бы научить (Тот же упрёк содержится у Лютера: «Sermon von der Beichte und dem Sacrament» (Werke, D. 15, S. 496)). Они утверждали, что пребывающие в благодатном состоянии вкушают таинство достойно, и объясняли, что «пребывать в благодатном состоянии» значит быть чистым от всех грехов. Если следовать этому учению, то ни один человек из когда-либо живших и живущих на земле не может быть допущен к таинству. Ибо коль скоро вопрос ставится так, что мы получаем достоинство от самих себя, то нас может ожидать только поражение, смятение и безнадёжность. Как бы мы ни напрягали свои силы, добьёмся мы лишь того, что в конечном счёте окажемся тем недостойнее, чем сильнее будем стараться стяжать хоть какое-нибудь достоинство (О том же у Лютера: Werke, D. 15, S. 496).

Для исцеления этой язвы было изобретено средство стяжания достоинства. Оно состоит в том, что мы надлежащим образом допрашиваем свою совесть и очищаемся от недостойности сокрушением, исповедью и искуплением (satisfaction).

Ранее, в более подходящем месте (/3/4), уже было сказано о том, что это за очищение. А что касается предмета, о котором у нас идёт речь теперь, я скажу так: все эти средства слишком немощны и легковесны для души смущённой, подавленной, сокрушённой и устрашённой сознанием своей греховности. Ведь если бы Господь своим запретом отлучил от таинства всех, кто не праведен и не невинен, любому человеку было бы очень непросто удостовериться в том, что он обладает праведностью, которой требует Бог. Но кто может подтвердить, что люди, сделавшие всё возможное, выполнили свои обязательства перед Богом? А если и так, кто дерзнёт заявить, что действительно сделал всё, что было в его силах?

Таким образом, у нас нет никакого достоверного критерия нашего достоинства. Поэтому доступ к таинству навсегда остался бы закрыт для нас в силу этого грозного запрета: кто ест и пьёт таинство недостойно, тот ест и пьёт осуждение себе.

42. Теперь легко судить о том, каково это царящее в папстве учение и от кого оно идёт. С беспощадной суровостью оно лишает бедных грешников (и так охваченных страхом) всякого утешения этим таинством, в котором нам даны все сладчайшие плоды Евангелия. Несомненно, дьявол не мог найти более действенного способа привести людей к гибели, чем внушить им это безнадёжное и безумное учение и таким образом лишить их вкуса к той пище, которой всеблагому Небесному Отцу было угодно их насытить. Поэтому, если мы не хотим пасть в подобное гибельное заблуждение, нам следует узнать, что эта святая пища есть лекарство для грешников, милостыня для неимущих. Святые, праведные и богатые не нуждались бы в ней – если бы таковые существовали.

Но Иисус Христос даёт нам эту пищу для насыщения, и отсюда мы, во-первых, узнаём, что без неё ослабнем и погибнем, как слабеет и гибнет тело из-за недостатка еды. Во-вторых, она даётся нам для жизни. Отсюда мы узнаём, что без неё, сами по себе, мы мертвы. Поэтому единственное и высочайшее достоинство, которое мы можем принести Богу, – это предложить Ему нашу низость и недостойность, дабы Он по своему милосердию сделал нас достойными Себя; пребывать в смятении в самих себе, дабы Он утешил нас; уничижиться в самих себе, дабы Он возвысил нас; осудить самих себя, дабы Он оправдал нас; пребывать мёртвыми в самих себе, дабы Он оживотворил нас в Себе.

В-третьих, мы должны влечься и стремиться к тому единственному, что Он заповедал нам в Вечере. А так как все мы должны стать в Нём одно, у всех нас должна быть одна воля, одно сердце, один язык. Если бы мы хорошо поразмыслили над этими вещами, нас не смущали бы или, по крайней мере, не вводили в заблуждение такие сомнения: каким образом мы, будучи лишены всех благ, полумертвы, запятнаны и заражены пороками и грехами, можем достойно вкушать Тело Господне? Мы подумали бы, скорее, что приходим к Господу, как бедняк к сострадательному подателю милостыни, как больной к врачу, как грешник к носителю правды, как мертвец к животворцу. Мы узнали бы, что это требуемое Богом достоинство заключается прежде всего и главным образом в вере – той вере, которая всё отдаёт Христу, ничего не оставляя нам. Далее, это достоинство в любви. Достаточно предложить Богу даже несовершенную любовь, чтобы она начала возрастать от Него: ведь совершенной любви предложить Ему мы не в силах.

Некоторые соглашаются с нами в том, что достоинство заключено в вере и любви, однако грубо ошибаются в оценке меры этого достоинства. Они требуют совершенства веры (такого, чтобы к нему нечего было добавить) и любви, равной любви Христа к нам (здесь Кальвин выступает против анабаптистов). Но тем самым они отстраняют всех людей от участия в святой Вечере, как и наши прежде упомянутые противники. Ведь если принять их точку зрения, то окажется, что ни один человек не мог бы вкушать таинство достойно, потому что все до одного были бы признаны виновными и отвергнуты по причине своего несовершенства. И вообще было бы чересчур большим невежеством – если не сказать глупостью – требовать для допущения к таинству такой степени совершенства, которая сделала бы таинство ненужным, излишним. Ибо оно было установлено не для совершенных, а для слабых и немощных, чтобы будить, воодушевлять, укреплять и упражнять их веру и любовь, а также восполнять недостаток того и другого.

43. Что касается внешнего обряда – принимают ли верующие хлеб в руки или нет; делят ли его между собой или каждый ест то, что ему дано; возвращают ли чашу служителю или передают следующему; употребляют ли для причастия пресный или кислый хлеб, красное или белое вино – это не имеет значения. Все эти вещи безразличны и оставлены на усмотрение Церкви. Хотя доподлинно известно, что в древней Церкви все брали причастие в руки (Августин. Против послания Пелагиана, II, XXIII, 53 (MPL, XLIII, 227)); и Христос сказал: «Примите ... и разделите между собою» (Лк 22:17). Исторические источники сообщают, что до римского епископа Александра (Александр I, Папа римский в 107-116 гг.) для Вечери брали кислый хлеб, какой обычно ели каждый день. Этот Александр первым ввёл в употребление пресный хлеб. Я не вижу для такого нововведения других оснований, кроме желания поразить чернь очередным зрелищем вместо того, чтобы наставлять их души в истинной вере.

Я спрашиваю всех, в ком есть хоть искра благочестия, пусть даже самая слабая: разве не очевидно, насколько ярче сияет слава Божья в прежнем способе принятия таинства и насколько больше духовного утешения получают от него верующие, чем от этих бесполезных и бессмысленных ухищрений, предназначенных лишь для того, чтобы развлечь и поразить публику? Оглушённый и сбитый с толку суеверием народ послушно идёт туда, куда его влекут, – и они называют это «удерживать народ в вере и страхе Божьем»! Если кто-нибудь вздумает оправдывать эти измышления древностью, то я отнюдь не пребываю в неведении относительно того, насколько древним является употребление елея и дуновений при совершении крещения (Тертуллиан. О крещении, против донатистов, 7 (MPL, I, 1315) и мн.др.) и насколько быстро в послеапостольскую эпоху Вечеря Господня оказалась опутанной человеческими ухищрениями. Всё это – свидетельства суетности, глупости и дерзости человеческого разума, который не может удержаться, чтобы не искать себе развлечений в божественных тайнах! Так будем же помнить о том, насколько высоко ценит Бог повиновение его Слову – настолько, что желает, чтобы в его Слове мы судили и Ангелов, и весь мир.

Если оставить все эти помпезные церемонии, можно было бы считать, что Святая Вечеря совершается как должно, когда предлагается в Церкви весьма часто – по крайней мере раз в неделю – и следующим образом. Сперва просто читаются публичные молитвы, затем следует проповедь. Далее, когда хлеб и вино будут лежать на столе, пусть служитель скажет об учреждении Вечери и объяснит обетования, в ней заключённые, а вместе с тем и отлучит всех тех, кто исключён из причастия запретом Господа. Далее пусть совершается молитва Господу дабы Он с той же милостью, с какой дал нам эту священную пищу, соблаговолил наставить и расположить нас к надлежащему принятию её в вере и сердечной благодарности и по милосердию своему сделал нас достойными такой трапезы – ибо сами по себе мы вовсе не таковы. При этом пусть поются псалмы или читаются отрывки из Евангелия; и пусть в соответствующем порядке верующие причащаются; а служителям следует преломлять и раздавать хлеб и прилагать чашу. По окончании Вечери пусть верующие будут призваны к чистой вере и её твёрдому исповеданию, к любви и к соблюдению нравов, достойных христианина. Наконец, надлежит воздать благодарение и хвалу Богу. По завершении всех этих действий Церковь и все присутствующие отпускаются с миром.

44. Всё сказанное до сих пор об этом таинстве явно показывает: оно было установлено не для того, чтобы принимать его один раз в год (таково предписание Четвёртого Латеранского собора (1215), канон 21 (см. Hefele-Leclercq, op. cit., v.5, p. 1349 s.)), и то по обязанности, как это стало обычным в наше время. Нет, оно было предназначено для частого употребления всеми христианами, чтобы напоминать им о страстях Иисуса Христа. Это напоминание и памятование должно поддерживать и укреплять их веру, побуждать их ко хвале Господу и прославлению Его благости. Наконец, оно призвано утверждать и питать их взаимную любовь, дабы они проявляли её друг к другу, сознавая себя соединёнными любовью в единстве Тела Иисуса Христа. Ибо всякий раз, когда мы приобщаемся символу Тела Господня, мы словно заключаем между собой договор, принимая на себя взаимные обязательства по исполнению дел любви. В силу этого договора никто из нас не должен делать ничего, что могло бы задеть брата, и не упускать ничего, что могло бы стать для него помощью и поддержкой всегда, когда возникает такая возможность и необходимость.

Св. Лука сообщает в Деяниях апостолов, что именно таков был обычай Апостольской Церкви: верующие постоянно пребывали в учении апостолов, в общении, то есть в раздаче милостыни, в преломлении хлеба и в молитвах (Деян 2:42). Отсюда возникло неизменное правило, что ни одно собрание Церкви невозможно без проповеди Слова, милостыни, участия в Вечере и молитвах. Из Посланий св. Павла нетрудно заключить, что такой же порядок установился в Церкви коринфян, где он соблюдался, как известно, ещё долгое время спустя. Ибо оттуда идут те древние каноны, авторами которых считают Анаклета и Каликста. В них предписывается обязательное, под угрозой отлучения, участие всех христиан в Вечере после освящения даров (Decretum Gratiani, III (De consecratione), dist.I, c. 59, 1, 1311, где по Псевдо-Исидору цитируется Анаклет (третий Папа римский, 76-78), послание 11. Ссылка на Каликста является ошибочной.). Так называемые Апостольские правила тоже устанавливают, что все покидающие собрание до его окончания и не вкусившие таинства должны быть наказаны как возмутители Церкви (Апостольские правила, 9-10 (MPG, CXXXVII, 53)). Следуя этому правилу, Антиохийский собор (Первый Антиохийский собор (341) с. 2 (см. Hefele-Leclercq, op. cit., v. 1, p. 715)) установил, что всякий, кто вступает в Церковь, слушает проповедь, но уклоняется от участия в Вечере, должен быть отлучён вплоть до исправления. Толедский собор (Первый Толедский собор (400), c. 13 (цитируемый в вышеупомянутом Decretum Gratiani, III (De consecratione), dist.2, c. 20 – MPL, LXXXIV, 331)) смягчил данное предписание, однако сохранил его суть. Канон этого собора гласит: все те, кто отказывается от причастия таинству по окончании проповеди, должны быть предупреждены. Если же они не пожелают внять предупреждению, надлежит исторгнуть их из лона Церкви.

45. Очевидно, что посредством этих установлений святые отцы хотели утвердить частое проведение Вечери, потому что видели в этом пользу для народа Божьего. Такой обычай установился со времени апостолов, однако по небрежению был постепенно оставлен. Св. Августин так свидетельствует относительно его времени: «Таинство соединения с Телом Господа совершается в одних Церквах ежедневно, в других в определённые дни, и одни принимают его во спасение, другие – в осуждение себе» (Августин. Трактат о Евангелии от Иоанна, XXVI, 15 (MPL, XXXV, 1614)). И ещё, в первом письме Януарию: «В одних Церквах не проходит дня без принятия таинства Тела и Крови Господних; в других его принимают по субботам и воскресеньям» (Августин. Письма, 54 (Януарию), II, 2 (MPL, XXXIII, 200)). Но поскольку народ, как уже было сказано, не слишком прилежно исполнял свой долг, святые отцы сурово порицали подобное небрежение, дабы не показалось, что они его одобряют. Свидетельство тому – послание св. Иоанна Златоуста эфесянам, где говорится: «Бесчестящему пир не сказали: „Зачем ты за столом?“, но: „Зачем ты вошёл?“ Итак, кто находится здесь, но не участвует в таинстве, тот дерзок и бесстыден. Я спрашиваю вас: если некто придёт на званый пир, и умоется, и возляжет, и приготовится есть, но ничего не вкусит, не нанесёт ли он тем самым бесчестье пиру, на который приглашён? Ты находишься здесь среди тех, кто молитвой приуготовляется к принятию таинства. И коль скоро ты не уходишь, значит, признаёшь себя одним из их числа, – но в конечном счёте отказываешься причащаться вместе с ними! Не лучше было бы тебе вовсе не приходить? Ты скажешь, что недостоин. Я же отвечу тебе, что тогда ты недостоин и молиться, ибо молитва есть приуготовление к принятию св. таинства» (Иоанн Златоуст. Комм. на Послание к эфесянам, гл. I, гомилия III, 5 (MPG, LXII, 29-30)).

46. Св. Августин и св. Амвросий тоже сурово порицают порочную практику, уже установившуюся в их время в Восточных Церквах, – практику, согласно которой народ лишь присутствовал при совершении таинства, но не участвовал в нём (Августин. О нагорной проповеди, II, 7, 26 (MPL, XXXIV, 1280); Амвросий. Проповеди, 25, 6 (MPL, XVII, 678)). Не подлежит сомнению, что обычай, предписывающий причащаться один раз в год, – изобретение дьявола, кто бы ни ввёл его в употребление. Говорят, что такое правило было установлено римским епископом Зеферином (папа в 199-217 гг.). Думаю, однако, что в ту эпоху оно имело другой смысл. Быть может, по тем временам установление было небесполезно для его Церкви. Нет сомнения, что тогда Святая Вечеря предлагалась верующим всякий раз, когда они собирались вместе, всей общиной, и что значительная часть присутствовавших участвовала в ней. Но вряд ли когда-нибудь случалось, чтобы все причащались одновременно. С другой стороны, было необходимо, чтобы живущие среди идолопоклонников и неверных свидетельствовали о своей вере каким-нибудь внешним знаком. По этой причине святой епископ установил определённый день, когда весь христианский народ Рима исповедовал свою веру участием в Вечере Господней. Но это отнюдь не означало отмены частых причащений.

Однако со временем благое для своей эпохи установление Зеферина было обращено во зло его преемниками. Был принят закон, согласно которому причащаться следует один раз в год. В результате почти все, кто раз в году причастился, в остальное время года почивают, словно люди, исполнившие свой долг. Следовало бы по меньшей мере еженедельно предлагать собранию христиан Вечерю Господню и провозглашать обетования, которыми она нас духовно питает и насыщает. Никого не нужно против воли принуждать к участию в ней, но всех надлежит к тому призывать; кто выкажет пренебрежение к таинству, должен подвергнуться осуждению и исправлению. Тогда все христиане, словно мучимые голодом, спешили бы на эту трапезу. Так что я не без причины с самого начала с сожалением говорил, что обычай причащаться единожды в году, побуждающий нас к лени и праздности во всё остальное время, есть хитрая уловка дьявола. Правда, обнаружилось это зло уже во времена Златоуста; но мы видим, как сурово он его осуждал. Златоуст горько сетовал на то, что в остальное время года народ не принимает таинство, хотя оно ему предлагается, да и на Пасху вкушает его без приуготовления. Он восклицает: «О злой обычай! О высокомерие! Значит, напрасно проводим мы все дни у жертвенника, ибо никто не участвует в том, что мы предлагаем» (Иоанн Златоуст. Комм. на Послание к эфесянам, гл. I, гомилия III, 4 (MPG, LXII, 29)).

47. Из того же источника происходит и другое установление, отнявшее половину Вечери у большей части народа Божьего. Я говорю о «Символе веры, причащение которому было сохранено для значительного числа помазанных и носящих тонзуру, но воспрещено людям светским и мирянам (Констанцский собор (1415), sess. XII (см. Hefele-Leclercq, op. cit., v. 7, p. 284-285); Фома Аквинский. Сумма теологии, III, qu. 80, art. 12.) (как они называют наследие Божье – 1 Пет 5:3). Предписание вечного Бога гласит, что символ крови должны пить все. Человек же дерзает отменить предписание Бога и ввести новый, противоположный закон, который предписывает пить не всем, А чтобы не казалось, что эти законодатели безосновательно выступают против Бога, они ссылаются на опасные последствия, которые может иметь общедоступность символа крови (Фома Аквинский. Сумма теологии, III, qu. 76, art. 1, 3;II, 3.). Как будто их не предвидела заранее вечная мудрость Бога!

Кроме того, они софистически рассуждают, что одного символа достаточно вместо двух. Ведь Тело, говорят они, есть весь Иисус Христос, который не может быть отделён от Своего Тела; а оно содержит кровь (Констанцский собор: per concomitantiam (loc.cit.) (Hefele-Leclercq, ibid.)). Вот каково согласие нашего разума с Богом, когда этому разуму хотя бы чуть-чуть ослабляют поводья и попускают фантазировать! Господь, показывая хлеб, называет его Cвоим Телом, а показывая чашу, называет её Cвоей Кровью. Человек же по дерзости ума и собственному высокомерию заявляет, что хлеб есть Кровь, вино есть Тело. Словно Господь беспричинно и бесцельно отделил словом и знаком Свою Плоть от Крови, и словно хоть однажды кто-нибудь слышал, чтобы Тело или Кровь Иисуса Христа назывались Богом и человеком! Если бы Он хотел обозначить Себя целиком, Он бы несомненно сказал: «Я есмь» (как Он обычно говорит в Писании), а не: «Сие есть Тело Моё: сия есть Кровь Моя».

Но, принимая во внимание немощь нашей веры, Он отделил чашу от хлеба, чтобы показать, что Его одного достаточно как для еды, так и для питья. Когда же одна из этих частей отнимается, у нас остаётся только половина пищи. Поэтому даже если бы утверждение наших противников о нераздельности Крови и Тела было верным, они всё равно отнимают у душ верующих то, что дал им Иисус Христос как необходимое средство укрепления их веры.

Итак, оставим эти нелепые софизмы и остережёмся, чтобы никто не лишил нас пользы, доставляемой нам, как двойным залогом, заповедью Иисуса Христа.

48. Мне хорошо известно, что служители Сатаны (в обычаях которых насмехаться над Евангелием) и здесь насмехаются и клевещут. Прежде всего они заявляют, что из одного-единственного факта нельзя вывести вечное правило, обязательное для всей Церкви. Но я утверждаю, что их ссылка на якобы единственный факт – злонамеренная ложь. Ибо Иисус Христос не просто предложил чашу апостолам, но велел им творить сие и в будущем. В Его словах даётся заповедь: «Пейте из неё [чаши] все» [Мф 26:27]. И св. Павел говорит об этом не как о единичном факте прошлого, но как о непреложной заповеди [1 Кор 1 1:28].

Вторая уловка наших противников заключается в утверждении, будто Иисус Христос пригласил к участию в Вечере только апостолов, уже как бы ординированных и посвящённых в сан «святителей» (sacrificateurs), как они называют священнический сан (Eck J. Enchiridion, c. X, E 5a). Но пусть ответят мне на пять вопросов – и все их лживые измышления будут без труда опровергнуты.

Во-первых, какой оракул открыл им сию истину, столь далёкую от слова Божьего? Писание упоминает двенадцать апостолов, возлегших за трапезу с Иисусом Христом, но не умаляет достоинство Иисуса Христа настолько, чтобы назвать их «святителями» (об этом именовании мы ещё будем говорить в своё время (/4/19.27)). И хотя Христос дал таинство этим двенадцати, Он, однако, заповедал им поступать так же, то есть распределять его таким же образом между собой.

Во-вторых, почему в наилучшие времена, какие знала Церковь, – в течение тысячелетия, следующего за апостольской эпохой, – все христиане без исключения причащались обеим частям таинства? Разве древняя Церковь не знала, кого пригласил Иисус Христос к Своей Вечере? Уклоняться от ответа или отделываться отговорками было бы здесь слишком большим бесстыдством. Сочинения по церковной истории и книги древних отцов недвусмысленно свидетельствуют об этом: «Наши тела, – говорит Тертуллиан, – питаются Плотью и Кровью Иисуса Христа, чтобы душа насытилась Богом» (Тертуллиан. О воскресении плоти, 8 (MPL, II, 852)). Св. Амвросий говорил императору Феодосию: «Как примешь ты в свои обагрённые кровью руки Тело Господа? Как отважишься пить его Кровь?» (Феодорит. Церковная история, V, 18 (в MPG отсутствует))

Св. Иероним упоминает священников, освящающих хлеб Вечери и раздающих Кровь Господа народу (Иероним. Толкование на пророка Софонию, III; Толкование на пророка Малахию, II (MPL, XXV, 1375, 1561)).