Текст книги "Республика - победительница (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Жилые блоки и вправду походили на те, которые я видел в Великобритании, только были они более запущенными и построенными, как показалось, гораздо паршивее. Самые дешевые материалы, лишь бы поскорее, лишь бы хватило денег. Строили их в шестидесятые-семидесятые годы, когда Польша ежеминутно сотрясалась социальными протестами – ведь в Европе было немного стран, в которых различия в уровне жизни были столь громадными. Польскую деревню, деревянную, крытую соломой, обитатели которой все так же часто жили под одной крышей с разводимыми ими же животными, можно было сравнивать разве что со средневековьем. Тут дома из кирпича или шлакоблоков были в явном меньшинстве. Знаменитыми послевоенными кредитами, которые получила Польша, пользовались, в основном, только города. Крестьянские протесты жестоко подавлялись, но Варшава понимала, что долго таким образом действовать просто нельзя. Так что всяким образом пытались развивать провинцию, размещая там – еще во времена разгула государственного вмешательства – некоторые предприятия, подводя электрические линии, строя дороги (что, впрочем, шло паршиво). Но в более крупные города в поисках работы прибывали массы селян, и когда до правительства дошло, что городам, в особенности – Варшаве, начинает грозить появление целых кварталов трущоб на предместьях – оно взялось за возведение кварталов блочных домов. Довольно-таки кошмарных.

И вот, сейчас я шел по улице одного из таких кварталов. Похоже, исключительно ради шутки она называлась Ландышевой. Чувствовал я себя не очень-то комфортно, слишком туристически со своим огромным рюкзаком, когда за мной наблюдали налысо постриженные мальчишечки с оттопыренными ушами, мужики постарше в расстегнутых рубашках, явно подшофе, несмотря на ранний час. Женщины выглядели городскими версиями сельских баб – они были точно такими же затасканными, как те, как и у тех, у этих были искривленные стопы и натруженные руки, разве что вместо платков на головах и традиционных деревенских юбок эти носили самое дешевое тряпье из сэконд-хэндов.

В квартале я видел и эмигрантов поодиночке – каких-то кавказцев, люде из Магриба. Крутились и молодые евреи; у некоторых на накачанных в квартальных "качалках" руках были вытатуированы звезды Давида. Другие – выбривая головы налысо – демонстративно оставляли у висков пряди волос, напоминание о пейсах. Антисемитские надписи на стенах смешивались с граффити, выполненными иудейским алфавитом. Евреи, подумал я, обладают тем перевесом над антисемитами, что знают, что их противники пишут. Молодые поляки идиш не знают.

Стены были измазаны граффити. Из дешево тюнингованных машин скрежетали и ревели электронные миксы. Под домами стояло довольно много радванов: как новых моделей, созданных уже в начале XXI века, так и тех, что постарше, девяностых и даже восьмидесятых годов предшествующего столетия. Газоны были лысыми, замусоренными и, чего уж тут скрывать, ужасно засранными. Были видны какие-то следы давнего урбанистического планирования, пространственного уклада, только все это было теперь едва-едва заметно. Их можно было, самое большее, расшифровать, как остатки минойской культуры на Крите. Здесь давно уже не было той цивилизации, которая данный микрорайон возвела. Здесь смешивался сельский, крестьянский, восточноевропейский подход к пространству, с подходом столь же селянским, но уже иммигрантским, южным. Хаос и случайность покрыли всю эту систему пост-Корбюзье, и этой системы практически не было уже видно. Посреди высохшей грязи и какой-то неопределенного происхождения рухляди то тут, то там были разбросаны прилавки, с которых продавали овощи, стояли какие-то будки и киоски, жестяные гаражи. Поближе к более крупным артериям было видно, что город пытается с тем или другим справиться, он упорядочивает тротуары и организовывает торговлю. До улицы Жвирки и Вигуры я дошел, когда душа давно спряталась в пятках. Никто меня, правда, не зацепил, но члены практически всех этнических групп провожали меня мрачными взглядами.

Остановка была словно фрагмент лучшего мира во всем этом постапокалипсисе. Пускай помалеванная маркерами и краской в баллончиках, пускай с надбитым, но не разбитым стеклом, у нее имелась форма, совершенно чуждая настрою округи. Я хотел купить билет, но пока что у меня не имелось польской валюты. Неподалеку, правда, имелась какая-то стенка с банкоматом, но накачанные ребятишки в шортах пили под ней пиво и лупали на меня исподлобья и плевали, сложив губы в презрительную трубку. Так что у меня не было особого желания этим банкоматом воспользоваться. Подъехал автобус, билет можно было купить у водителя, но карту он не принимал. Я пошел пешком.

Высокие блочные дома закончились, начался пятиэтажный модерн сороковых или пятидесятых годов. А может даже и тридцатых. Здесь уже Варшава выглядела получше. Мировые и локальные сетевые магазины, небольшие лавочки, арабские и азиатские забегаловки. Тем не менее, был во всем этом некий не-городской налет, какое-то раннемещанское неумение охватить все и вся, какое-то неумение обходиться с городским пространством. Возле мини-маркета на стене я обнаружил банкомат и снял несколько сотен злотых в банкнотах по сотне. Захотелось купить билет на автобус. У киоскера не было сдачи. Дама в кондитерской не было как разменять. Продавец кебаба разложил руки. Водитель автобуса меня высмеял ("За сотню, пан, лимузин с шофером на пару часов арендуй, вот с чего я пану сдачу дам, если с утра пассажиров нет"). Я пошел пешком дальше.

А вокруг делалось монотонно и все более по-мещански. Люди были одеты как и повсюду в Европе. Автомобили ездили такие же самые – разве что польских марок среди них было много. Тротуар мне казался все время каким-то неровным, как будто бы сопротивлялся всем попыткам привести его к порядку, стены – какими-то грязноватыми. Уже начинало делаться скучно, как вдруг реальность застала меня врасплох.

Дома раздвинулись и несколько посветлели. Они сделались большими и ухоженными, пространство между ними – убранное. Но внезапно оно закончилось, и я увидел монументальную аллеищу. Громадную и широченную, словно горное ущелье. Нечеловеческую, словно пустой холодильник в гигантской морозильной камере. Аллеища была белой, обсаженной деревьями и пустой словно саркофаг.

Ага, – подумал я. – Так вот она какая. Ведь это тот самый знаменитый Квартал Маршала Пилсудского.

Я шел по этому "чему-то" и чувствовал, словно бы шел через некое старинное святилище, покинутое богами и людьми. Это была античеловеческая бетонная преисподняя, и даже полосы зелени ничего не меняли. Наоборот, они подчеркивали отсутствие жизни в Аллее Пилсудского, мертвой словно сам Дедушка, Рыдз и вся та компания, которой каким-то невероятным чудом удалось разбить немцев, и от этой победы газировка стукнула всем в головы. Через несколько десятков метров бетонный монстр сделался еще более уродливым и расползся в площадь. А точнее: форум, окруженный колоннами словно в модернистской версии древнего Рима. Над всем этим торчало другое бетонное страшилище, походящий на довоенный небоскреб, скрещенный с фортифицированной казармой. Над входом в эту глыбищу была видна розетка. Ага. Выходит, это Церковь Божественного Провидения …

– Оооой, бля-а-а, – вырвалось у меня. – Вот это о-хо-хо…

И как же тут было пусто. И каким все было детским и переросшим, рассчитанным не на людей, а гигантов в полтора десятка метров роста с памятников, да и то, считая с цоколями.

Я толкнул ворота Храма Божественного Провидения. Здесь тоже было пусто, отовсюду било холодом. На стенах орлы, Полонии и покровители. Все это было как законсервированный в янтаре польский дух. Словно отрубленная голова бедняги Варненчика[85]85
  Влади́слав III Варне́нчик (польск. Władysław III Warneńczyk; (31 октября 1424 – 10 ноября 1444) – король польский с 25 июля 1434 (покинул Польшу 22 апреля 1440, страной управляли регенты), король Венгрии с 17 июля 1440 (под именем Владислава (Уласло) I (венг. I. Ulászló). Сын Владислава II Ягайло от его четвёртой жены, княжны Софии Гольшанской. До совершеннолетия (1438) от его имени правил регент – епископ краковский Збигнев Олесницкий. Владислав, достигнув 19 лет, выступил в поход против турок в 1444 г. Войско его, встретившись с войском султана Мурада II 10 ноября 1444 г. в битве у города Варна, потерпело жестокое поражение. Сам король погиб в бою. Тело монарха так и не было найдено на поле битвы, что стало причиной появления слухов о его богатырских подвигах и чудесном спасении. В результате на некоторое время была отложена коронация Казими́ра IV Ягеллона. – из Википедии


[Закрыть], которую турки сунули в горшок с медом, чтобы не испортилась, и отослали в Польшу.

Я вышел. Возвратился на Поле Славы и пошел дальше. Чтобы немного отдохнуть от слоновости аллеи Пилсудского, я свернул в боковую улицу. Там размещались министерства и центральные органы власти, и здесь было немного жизни. У бордюров стояли блестящие лимузины (в большинстве своем, LS-ки, похожие на такси в аэропорту), водители в костюмах и фуражках курили сигареты. Охранники в парадных мундирах и при оружии стояли по стойке смирно. Развевались флаги. Величие Республики. Это был объединенный апофеоз основательского мифа возрожденной Польши. И здесь практически не было места для того, что существовало ранее – для сарматской Жечипосполитой, для Короны Польского Королевства. А ничего, только улица Первой Бригады, Третьей Бригады, улица Кадровых военных, Голубого Солдата. Чуточку дальше, за аллеей Независимости, простиралась не слишком длинная, зато широкая аллея Маршала Рыдза-Смиглы. Она переходила в площадь Прзидента Игнация Мосцицкого. О, Господи, – размышлял я, – Рыдз присвоил себе всю историю Польши. Как будто бы ранее ничего не было. Он установил новый учредительский миф.

Только лишь возле площади Свободы началось какое-то шевеление. И даже приличное. Полицейские в темно-синих мундирах, в белых касках, со щитами и пластиковым армированием на плечах приглядывались к сборищу под гигантским конным памятником Пилсудскому, окруженному легионерами, у которых на винтовки за спинами были насажены штыки. Я подошел поближе: бритые головы и короткие пейсы на висках. Молодые евреи, одетые как боевики (военные штаны и тяжелые, военные ботинки, татуировки иудейским шрифтом на предплечьях), возлагали венок к памятнику Маршала. На ленте венка было написано: "Великому Сыну Республики, который помнил, что евреи тоже являются ее сыновьями". Боевики возложили венок, встали по стойке смирно и отдали памятнику салют двумя пальцами. Через мгновение они начали петь польский гимн. На идиш.

Я глядел с интересом, но из задумчивости меня вырвал вопль: "Польша для поляков!". Со стороны аллеи Шуха подбегали ребятишки, выглядящие точка в точку, как поющие гимн евреи – только что без пейсов.

– Польша для поляков! – орали они. – Бей жидов! Вон из Польши, пархатые!

Полицейские вздохнули, поправили щиты и сформировали стенку, отделяя поляков от евреев. Первые на давили на щиты, а вторые – хмм – начали исполнять странные движения, что-то вроде разогрева: они боксировали воздух, подскакивали, делали растяжки. Все это ничего хорошего не обещало. Зеваки вытащили мобилки и начали снимать. Я тоже вытащил свою. В конце концов, я же журналист. И действительно, через мгновение из Кошиковой высыпалось намного больше лысых с пейсами. Они чего-то рычали, чего я понять не мог. Затем обошли стену одуревших от непонимания полицейских, объединились с теми, что возлагали венок и накинулись сбоку на польских националистов. А те завопили: "Провокация, провокация!".

– Какая еще провокация, – буркнул снимающий все происходящее парень двадцати с чем-то-там лет. – Приложили вам, вот и все.

– Жиды нас бьют! – истерично завизжал один из националистов, и этот визг завис в воздухе, чтобы через мгновение раствориться в ругани, угрозах и вульгарных прозвищах.

Полицейские более-менее быстро пришли в себя и начали отделять одних от других, раздавая дары дубинками налево и направо. Они же вызвали подмогу, и через пару минут на площадь выехали два полицейских фургона и карета скорой помощи. Из фургонов высыпали мусора, и, не прошло и минуты, как поляки начали убегать в Шуха, а евреи – в Кошикову. У подножия Пилсудского осталась лишь пара драчунов в наручниках, которым сегодня не повезло. Они лежали рядышкм, рожами в асфальт, так что я понятия не имел, кто из них поляк, а кто еврей. Евреи, во всяком случае, уже с безопасного расстояния, начали орать: Dolej, dolej, dolej policej (Поддай, поддай, полицай), а поляки – в принципе – то же самое, только по-польски.

Я спустился в метро.



Здесь были видны следы давнего величия. На стенке главного входа, сразу же под названием станции (ПЛОЩАДЬ СВОБОДЫ) тянулась загрязненная мозаика, изображающая – а кого же еще – Пилсудского. Это была пересадочная станция, одна из основных узлов метро, так что толпа здесь крутилась приличная. Метро содержалось в модернистско-слоновье-славянском стиле. Удивление неприятное. Я нашел свой перрон, с которого отходил поезд на Млоцин. Толпа в метро, как всегда в европейской столице, состояла из мужчин в костюмах и женщин в жакетках, студентов и студенток, нормалов и нормалиц, модников и модниц, как субкультурных так и нет, пенсионеров и пенсионерок, нищих и нищенок, туристов и туристок. А еще чудаков и чудачек. На одной из станций в вагон вошел мужик с громадным деревянным крестом и начал гласить Слово Божье. Никто не обращал на него внимания. Точно так же, как и на огромного араба (или турка), который что-то кричал на непонятном языке, после чего улегся на полу и начал отжиматься. Сам же я вышел на площади Наполеона.

Здесь уже чувствовалась столица. Блестящие и дорогие автомобили стояли на парковке у гостиницы Пруденшл[86]86
  См. сноску 56.


[Закрыть]. Я перешел Швентокшыскую улицу и вошел в Мазовецкую. В знаменитом ресторане «Земянская» теперь был музей. У меня было желание глянуть на знаменитый столик на галерее, но жаль было тратиться на билет. Да, я осмотрел бы старый предмет мебели и выслушал сухую и всем известную байку о том, как за этим столиком сидел Лехонь, Тувим и Венява. Я уже собирался отправиться дальше, только угрызения совести заставили меня вернуться. Все было именно так, как я и думал.

– Великие творцы двадцатых, тридцатых и сороковых – и даже пятидесятых, а кто дожил – то и шестидесятых годов, – тарахтел засушенный дедуля, сам, похоже, помнящий те времена, – просиживали здесь, бла, бла, бла, писали стихи на салфетках, бла, бла, бла…

На стенке висела масса вырезок. Среди них я нашел и ту, из "ИЕК" за 1949 года, в которой сообщалось о смерти Виткация[87]87
  См. сноску 12. В реальной истории Виткаций покончил с собой в 1939 году.


[Закрыть]. Бедный старый псих ночью вломился в краковский ботанический сад. Якобы для того, чтобы нарвать экзотических цветов для супруги. Так он хотел перед ней извиниться за очередной поход налево. Лично я никак не мог понять, как он тогда еще мог вламываться, прыгать через ограду и ходить налево. Но он прыгнул. И вот, идя в темноте и на ощупь, насадился глазницей на торчащую ветку. Несомненно – экзотическую. Его вопли призвали для него помощь, но началось заражение, и той же самой ночью несчастный Виткаций умер.



Площадь Пилсудского с колоннадой Саксонского Дворца и князем Пепи[88]88
  Князь Ю́зеф Понято́вский (Жозеф-Антуан Понятовский, Юзеф Антоний Понятовский; Иосиф Антон Понятовский) польск. Józef Antoni Poniatowski; 7 мая 1763, Вена – 19 октября 1813, Вайсе-Эльстер под Лейпцигом) – польский генерал, маршал Франции из рода Понятовских. Племянник последнего короля польского и великого князя литовского Станислава Августа Понятовского. – из Википедии. Да, а Саксонский Дворец был в реальной истории полностью уничтожен немцами.


[Закрыть] на коне, в сандалиях, без стремян, по-римски, с гладиусом (коротким римским мечом). Это как раз здесь, не на аллее Пилсудского, проходили все те демонстрации, которые в первой половине шестидесятых годов привели к свержению правлений очередных Верховных Вохдей и вынудили демократические перемены. Здесь проходили демонстрации, на Краковском Предместье и на Новом Свете били витрины и строили баррикады из вытаскиваемых из магазинов прилавков, полок, манекенов и товаров, имевших, наверняка, приличную стоимость – что ни говори, это же центр. Протестанты видели, что это именно здесь, не на аллее Пилсудского, бьется сердце города, что именно здесь, а не там сами они способны влиять на функционирование полиса. Там бы их всех подавила мегалитичность, они почувствовали бы собственную немощь, тем более, что: а какое влияние на что угодно может иметь место, в которое никто не ходит? В аллее Пилсудского были бы только они, конная полиция с дубинками (а в самом начале и с саблями) и громадные здания, ужасно пересаливающие с воплощением славы и могущества Республики. Глухие, слепые и глупые.

Ну и как раз здесь, на площади Пилсудского, проходили триумфальные армейские парады, которые, по сути, были знаками не побед, а поражений – после интервенций в Румынии и Югославии.

С Румынией было так, что правление ультраправых там собрались свергать ультралевые. Это был 1961 год и времена революции в быту, направленной на слом старого, авторитарного и патриархального порядка. Множились самые различные левые движения. В Румынии, как оно в Румынии и бывает, все пошло в крайности, и революция нравов соединилась с пролетарской революцией, точно такой, что неполных пол века назад случилась в России. СССР, пускай и нехотя, поддержал протестующих, и над Европой нависла угроза громадного пролома в системе, которая с момента упадка Германии заверяла ей какую-то стабильность. Западные державы ожидающе глядели на Польшу. "Мы всадили в вас кучу бабок, – говорилось на международных горячих линиях, – так покажите же, что не даром. В конце концов, вы же Междуморье создали именно для этого, разве не так? Ну, региональную систему безопасности? Так покажите, как она действует".

Поляки не слишком то горели принимать участие в операции. Своих проблем у них было по самые зеленые помидоры: украинцы, немцы в оккупированных странах, воспрянувшие именно сейчас белорусы; Силезия, чего-то там упоминающая о расширении автономии, в конце концов – протесты внутри страны. Только выхода не было: договорившись с венграми и болгарами, поляки вступили в Румынию.

Поляки вступили с севера: через Залещики, на Сучаву.. Венгры – в Трансильванию и Банат. Болгары – в Добруджу. Мостов на Дунае не форсировали, потому что "красные румыны" успели их взорвать. Только вот поляки не были в состоянии выставить в румынский поход достаточно многочисленную армию, потому что они опасались диверсий со стороны украинцев. Еще они опасались Советов, потому что Москва начала грозно урчать из-за восточной границы, которую не так-то легко было оборонять и насыщать своими людьми. В британской базе, в Самбии, флот и армию поставили в состояние максимальной готовности, не на шутку перепугались и прибалтийские страны. Польская экспедиция, не слишком-то многочисленная, провела с красными несколько стычек на Буковине, освободила от коммунистов несколько польских сел в окрестностях Гура Хуморулуи, провела парад в Пояна Микули – и там же и застряла, объясняя западу, что у нее связаны руки, в связи с чем требуется помощь. Британцы и американцы требовали от польских военных, чтобы те открыли для их подразделений хотя бы вход в Констанцу, но СССР (который сам через Констанцу осуществлял снабжение красных) объявил, что если хотя бы нога польского солдата станет в этом порту, то весьма скоро нога красноармейца прогуляется по аллее Маршала Пилсудского в Варшаве. Ну а его рука переименует эту городскую артерию в проспект Ленина. Поляки наежились и начали ворчать, чтобы русские не были такими шустрыми, а то как-то раз уже собирались идти в поход на Варшаву, и вышло кмсло. Но, в конце концов, Варшава струсила и начала тянуть время.

Быстро оказалось, что поляки, застрявшие на Буковине, не являются самой большой проблемой интервенции. Венгры, к примеру, в захваченном собой Клуже, заявили, что находятся они ни в каком румынском городе, а только в своем, родном мадьярском Колошваре, и что как раз вот освободили от румынской власти старый добрый Эрдель.

– Да, все это ваше Междуморье и региональная система безопасности – это просто супер, – заявили Варшаве Лондон с Вашингтоном и высадили в болгарии собственные отряды, которые навели на Дунае понтонные мосты и, наступая через Добруджу, начали бить красных.

Склоняющиеся к левым движения в Польше, Великобритании, Штатах и во Франции, и вообще в мире Запада, требовали вывода войск из Румынии. На улицах столиц пролилась кровь из разбитых полицейскими дубинками голов. Предводители атомных держав – СССР, США, Великобритании и Польши, которая только-только закончила разработку собственной атомной программы – начали покрикивать один на другого, и над миром повисла угроза ядерного уничтожения. Длинноволосые хиппи[89]89
  В нашей истории расцвет движения хиппи пришелся на конец шестидесятых – начало семидесятых годов ХХ века. Но мы же имеем дело с альтернативным миром, где не было Второй мировой…


[Закрыть] пели песенки о том, что, может, пора поумнеть и перестать валять дурака, что нужно увести солдат домой, а не то будет плохо. Мир застыл в ожидании. В конце концов, на встрече глав правительств в Париже (Франция тоже была ядерным государством, но она не принимала участие в бряцании саблями) договорились Захваченная красными часть Румынии (Молдавия от Днестра до Карпат) объявила независимость как Демократически-Социалистическая Республика Румынии, а остальная страна вернулась к довоенному status quo. Венгров культурно попросили из Трансильвании, и – вместе с польскими солдатами – они возвратились домой.

А после поляки устроили громадный триумфальный парад от Королевского Замка, через Краковское Предместье, Новый Свет, Уяздовские Аллеи и аллею Пилсудского к Храму Божественного Провидения, в котором были гордо возложены добытые у красных знамена. Все праздновали, хотя война в Румынии доказала, что праздновать, вообще-то, нечего. Ведь управляемая Польшей система безопасности – Междуморье – оказалась не слишком-то и действующей. Тем более, что уже долгое время она и так существовала лишь формально.

Слабость этой же системы проявилась еще раз – во время югославского кризиса. В 1964 году наиболее богатые, католические и "не балканские" части страны – Хорватия и Словения – объявили об отделении от, как было признано, государства, в котором верх взяли сербы. Белград выслал войска на Загреб и Любляну, началась резня. В столь национально порубленной как Югославия стране конфликт довел до этнических чисток в ошеломительном масштабе. Еще раз у Польши попросили принять участие в уборке. Венгров уже не желали. Впрочем, на этот раз никто уже и не рассчитывал на то, будто бы Польша справится сама. Из Австрии в Словению вступили американцы и – совместно с поляками – организовали санитарный кордон на хорватско-боснийской границе. Очень скоро в Боснии местные сербы поцапались с местными же мусульманами. Свои три копейки попытались подбросить хорваты. Польско-американские войска встали на хорватской границе и понятия не имели: им вмешиваться или нет. Только лишь когда боснийцы и сербы начали массово вырезать друг друга, были созданы миротворческие силы, в состав которых вошла Франция и СССР – и Боснию разделили на два государства: Мусульманско-Хорватскую Федерацию и Сербскую Республику в Боснии. Сербская Республика соединилась с остатками Югославии под предводительством Белграда, а от Федерации откололись хорваты. В Швейцарии был подписан трактат о мире. У сербов уже не было сил сражаться, тем более, что о собственной независимости начали упоминать албанцы в Косово.

Поляки снова гордо промаршировали по аллее Пилсудского, хотя по большому счету вся эта авантюра ничем хорошим не кончилась. Междуморье распалось капитально. Югославия, важный составной элемент союза, уже не существовала. Сербия обиделась на Запад, ну а на венгром со времени интервенции в Румынии рассчитывать было нельзя.



Старый Город был разноцветным, отмытым и забитым туристами и барахлом для туристов. Из-под этого хлама сам город практически и не был виден. Я направился в сторону Налевок. Об этом месте я много чего слышал.

И действительно, место было отпадное. Я увидел нечто в стиле небольшого такого, центральноевропейского Иерусалима. Евреи с пейсами и в лапсердаках, в лисьих шапках, но одетые и совершенно современно, разве что длиннобородые и в ермолках. Доминировали два языка: идиш, на котором разговаривали евреи, и английский, которым пользовались туристы. И на котором к туристам обращались продавцы футболок, чашек, шапок и шапочек, равно как и всяких других возможных гаджетов, которые только можно было купить на память на Налевках. Толпа ходила ходуном и болтала, говорила, бухтела, жестикулировала, чуть ли не булькала. На тротуарах располагалсь столики еврейских микро-ресторанчиков: здесь продавали чолнт, пипек, гефилте фиш[90]90
  Еврейскую кухню невозможно себе представить без «чолнта» – традиционного блюда, которое едят в шабат, когда запрещено готовить и разжигать огонь. Посуду со всеми ингредиентами этого блюда относили в пятницу днем к ближайшему пекарю, который подливал туда воды и ставил на ночь в печь «специально для этой цели построенную, где оно оставалось до полудня субботы и откуда оно выходило готовым и очень горячим». Чолнт, как правило, делался из фасоли, кошерной говядины, лука и пряных трав; иногда – из гречки или картофеля.
  Пипек – это блюдо из фаршированной и запеченной гусиной кожи. Шею начиняют фаршем из картофеля с луком и мясом, например, кошерной говядиной. Интересно, что в Галиции под этим названием известно было также блюдо из тушеных гусиных желудков.
  "Гефилте фиш" – это тефтели из мелко нарезанной рыбы (карпа, щуки) с приправами и мацой. Это блюдо традиционно подавали на Новый год (Рош Ха-Шана). В Галиции гефилте фиш готовили в сладком варианте – с луком, изюмом и миндалем, а на севере литовские евреи добавляли острые приправы. http://culture.pl/ru/article/gefilte-fish-cholnt-kugel-kuhnya-polskih-evreev


[Закрыть]. В воздухе стоял запах блюд и специй. Громко играла музыка то из одной, то из другой забегаловки. На стенах висело множество плакатов – от политических, ассоциирующихся с еврейским движением за самостоятельность, до рекламы предстоящих концертов клезмерских или клезмер-панковских групп, всяких независимых выставок.

Тем не менее, эффектным был вид варшавского city, высящегося над кварталом. Его возвели между широко понятым центром города и Жолибожем. Современность небоскребов контрастировала с ободранными доходными домами Налевок и окрестных улиц.

Я проголодался. Зашел в пивнушку с названием "Ицик Хойс" и заказал пипек. Заправлял в заведении Ицхак, мужик их Нью-Йорка, который после приезда в Польшу переименовал себя в Ицика. Выглядел он словно еврейская версия хиппи: длинные волосы, длинная борода, накрученные на электрощипцах пейсы.

– Тут, возможно, живется и хуже, чем в Штатах, оно понятно, – говорил он, – да и времена для евреев не совсем уверенные, ситуация напряженная, только ситуация тут напряженная, похоже, с самого начала. – Он рассмеялся. – И времена неуверенные, оно тоже. Только Польша, похоже, последнее место на земле, где еврейский мир такой… живой. Ну, – прибавил он, – если, возможно, не считать Израиля.

– Так почему ты не выехал в Израиль? – спросил я.

– Так я выехал, – ответил хозяин – Успокойся. Слишком жарко. А кроме того… ну, для меня все там как-то ненатурально. Я понимаю, что оно Святая Земля, что оно Иерусалим, вот только, черт подери, еврейство для меня ассоциируется именно с этим климатом, с Восточной Европой, с грязью, с деревянными хибарами, а не с пустыней и Моисеем. И уж наверняка сильнее, чем со всех их израильским средиземноморьем.

Я заплатил Ицхаку и направился в сторону сияющих башен city. Чем ближе делался финансовый центр столицы, тем более порядочными делались дома, рестораны – более нарядными и вместительными. Гораздо меньше было здесь и молодых туристов с рюкзаками, длинноволосых и обвешанных различными бусами и макраме, меньше было связанной с контркультурой золотой варшавской молодежи, за то больше попадалось молодых чуваков в костюмах, которые выскакивали из ближайших офисных зданий на ленч. Кухня тоже перестала быть исключительно еврейской, появились ресторации со всего света: от итальянских до корейских и японских; от русских, где подавали пельмени со сметаной, до аргентинских со стэйками. За улицей Инфлянтской город выстрелил вверх. Стекло, хром и дорогие, блестящие автомобили; дамочки, словно из-под иголочки, и взрывные, нежно что-то шепчущие в сотовые телефоны мужчинки. Некоторые из них носили ермолки. У некоторых были даже пейсы, правда, таких было немного. Я усмехнулся про себя, слыша известный из миллиона «шмонцес»[91]91
  «Шмонцес», типичный для польского кабаре вид юмора, основанный на гротескно-карикатурной передаче особенностей языка и быта ассимилированных евреев. – http://culture.pl/ru/article/polskaya-pesnya-evreyskogo-proishozhdeniya#second-menu-3


[Закрыть] еврейский запев.

– И шо пан так нервничает, таки это я должен нервничать по причине, шо я делаюсь банкротом! – орал в телефон джентльмен в ермолке и с элегантно подстриженной бородой. – И чего я делаюсь банкротом? Так я вам таки скажу, чего я делаюсь банкротом! Я делаюсь банкротом, шо я разорился в связи с бизнес-контактами с уважаемым паном!

В самой средине city, приваленное эстакадами, мостиками и виадуком, стояло современное здание Гданьского Дворца, интегрированное с линией метро. Я уселся в вагон и поехал в сторону Повислья, где у меня был зарезервирован хостел.



На вечер я договорился встретиться со знакомыми журналистами: Яцеком из «ИЕК», который уже давненько как перебрался из Кракова в Варшаву, и Самуилом из еврейской «Der Moment». Встретиться мы должны были на Воле, в квартале культовых ресторанчиков и пивных. Воля, давний рабочий квартал, заполненный дешевыми доходными домами, под конец шестидесятых годов слелался меккой варшавских левых, контркультурных и художественных (а чаще всего – всех вместе) движений и движеньиц. Жилища там были не самого высшего качества, но, хотя их жители не всегда, к примеру, располагали собственным туалетом (в коридорах имелись общие), они обладали одним неоспоримым достоинством: все они были безумно дешевыми. Воля быстро превратилась в легенду – туда перебрались хиппи, постхиппи и постпостхиппи не только со всей Польши, но и со всего региона. Сюда приезжали обедневшие, зато амбициозные писатели, художники, музыканты и перформеры – и район быстро сделался самой чумовой и живописной частью Варшавы, с замечательнейшей уличной графикой на распадающихся стенах. И с местной легендой. Именно отсюда исходила большая часть идейной поддержки антивождистских и антисанационных протестных маршей.

С журналистами я встретился в пивнушке на углу площади Керцеля. Заведение размещалось в ободранном доходном доме, со стен которого опадала штукатурка, зато они же были украшены эффектными граффити. И вообще "street art'а" в округе было множество. Причем, весьма приличного качества. Воля, равно как и другие артистические кварталы во всем мире, привлекала самых лучших независимых творцов. На улицах здесь разговаривали на всех возможных языках – не прошло и минуты, а я услышал английский, немецкий, шведский, испанский и русский. Из располагавшейся рядом пивнушки доносились приглушенные отзвуки концерта. Мы заказали, как здесь было принято говорить, по бомбе пива и по шоту черешневки.

Яцеку и Самуилу было по тридцать и еще парочке лет, но оба выглядели старше. У меня сложилось впечатление, что они это сделали это сознательно, чтобы прибавить себе престижа и иметь возможность глядеть сверху на всех в округе. Оба носили короткие бородки, очки и очень похожие вельветовые пиджаки. Яцек гораздо сильнее походил на еврея, чем Самуил. Или же это Самуил больше походил на поляка, чем Яцек. Но оба, во всяком случае, хотя и не могли всего этого помнить, так рассказывали о свержении санационной власти, как будто сами при этом присутствовали.

– Перед семьдесят пятым санация въезжала в квартал с водными пушками, дубинками, а случалось, что и с ружьями под резиновые пули, но, говоря по правде, она была беспомощна, – рассказывал Самуил. – А что, всю Волю в Березу не вышлешь. Разрушить квартал тоже не удастся. Так что таскали обитателей, арестовывали за владение тем-то и тем-то, ну а запах ганджи тут всегда в воздухе, как и сейчас, цеплялись за потребление алкогольных напитков в неразрешенных местах, постоянно выселяли народ из незаконно заселенных, но вечно пустых помещений.

– А как вообще выглядела Польша средины семидесятых, – спросил я, – в самый конец санационной власти?

– Довольно-таки гротескно, – буркнул Самуил.

– Преувеличенного тиранства не было, так что пересаливать не стоит, – сказал Яцек. – В по-настоящему тиранском государстве такое место как Воля нельзя и представить. Просто, после довольно короткого периода сильного авторитаризма Рыдза, то есть Того-Кто-Погнал-Немцев-Так-Что-Теперь-Много-Чего-Может-Себе-Позволить, ситуация в Польше вернулась, более-менее, к той, что была перед войной. То есть, вновь начались партизанские войнушки президента с главнокомандующим, снова оппозицию отталкивали от участия в выборах, а когда посчитали, будто бы она "представляет угрозу для функционирования государства", а так считали очень даже часто, оппозицию сажали в "лагеря обособления"…