Текст книги "Александр Беляев"
Автор книги: Зеев Бар-Селла
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
«– А что, про удушливые газы тоже есть? – вошел во вкус буфетчик.
Назарыч открыл Апокалипсис.
– Слушайте! „Так видел я в видении коней и на них всадников, которые имели на себе брони огненные, гиацинтовые и серные; головы у коней, как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера. От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей…“
– Будто бы от газов меньше померло, – усумнился буфетчик.
– Так война-то еще не кончилась, – возразил ему повар. – А ты подожди, еще такую вонь придумают, что, может, и тут нам с тобой носы затыкать придется!
– Всё должно исполниться, – наставительно произнес Назарыч, – ни одна буква не прейдет. И всё предсказано, всё предопределено. Предсказана и дороговизна, когда горсть пшеницы будет стоить столько же, сколько дневная плата поденщику, предсказаны в Откровении и карточки на продукты продовольствия. В тринадцатой главе прямо сказано, что никто, ни малый, ни великий, ни богатый, ни бедный не в состоянии будет ни продать, ни купить, не имея на руке „начертания“, то есть, значит, карточки на покупку или разрешения на продажу».
И тут рассказ словно надламывается:
«Сидевший всё время неподвижно полуглухой старик вдруг неожиданно спросил скрипучим голосом:
– А насчет конца войны ничего не слыхать?
Потапыч заерзал на стуле от досады, что такой интересный вопрос не ему первому пришел в голову.
– Об этом в Откровении сказано трижды, и везде указана совершенно точная цифра. В главе одиннадцатой сказано, что язычники будут попирать святой город сорок два месяца, и дальше, что два свидетеля будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней. Сочти. Сорок два месяца, как и тысяча двести шестьдесят дней, составляют ровно три с половиной года. Это и есть время войны. Теперь считай дальше-то. Война когда началась?
– Мубилизация к самому Илье Пророку объявлена, – отозвалась солдатка, которая твердо помнила этот день, стоивший ей стольких слез.
– Так. Стало быть в июле четырнадцатого года. Да три с половиной. Выходит, что война кончится к январю восемнадцатого.
– Когда? – недослышал дед.
– Двадцатого января тысяча девятьсот восемнадцатого года, – отчеканил повар.
Дед помотал головой.
– Хватит ли животов-то? – проскрипел он.
Наступило молчание».
Только что мы были свидетелями юмористической сценки – пришедшие для нехитрого развлечения задают вопросы, не испытывая никакого доверия к ответам. Но вдруг задан самый главный вопрос и всех словно накрыло ледяным крылом из будущего. Шутки кончились. И мы знаем это лучше, чем автор рассказа, его персонажи и читатели 1916 года.
Потому что для России Первая мировая действительно закончилась в 1918 году. Правда, мирный договор с Германией был подписан лишь 3 марта, но это дата по новому стилю. А по русскому счету тот день считался 18 февраля. Кроме того, в 1916 году никто и помыслить не мог, что Украина объявит себя самостийной державой и подпишет мир с немцами отдельно от России – 27 января (9 февраля) 1918 года. А значит, Назарыч и Беляев ошиблись всего на одну неделю! И это прогноз на год вперед!
Но теперь все хотят заглянуть еще дальше.
«– Ну, а дальше-то что? – задумчиво спросил Кольчиков. <…> – <…> После войны-то что?
– А дальше придет великий день гнева Божьего! – пророчески произнес Назарыч, поднимая вверх указательный палец. – Исполнились пророчества, свершились времена. Восстал народ на народ и царство на царство, были глады и моры, и знамения небесные, и лжепророки. „Се гряду скоро и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его“. Горе, горе живущим на земле! В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них…
Назарыч… встал. Свет лампы ярко освещал его седые пушистые волосы. На темном фоне они светились, будто сияние исходило от чела его. Глаза его горели. Весь он был похож на древнего пророка, посланного призвать людей к последнему покаянию.
<…> Солдатка колотилась мелкой дрожью и тихо шептала: „Господи спаси, Господи спаси“… Потапыч ерзал на стуле, тяжело вздыхал и пожимался, будто его окатывали то холодной, то горячей водой, буфетчик устремил неподвижный взор на лицо Назарыча; в этом взоре отражался страх и глубокое внимание; от прежнего недоверия не осталось и следа. Даже дед приложил руку к уху, чтобы лучше слышать жуткие, но притягательные, как бездна, слова Апокалипсиса.
Уже нет убогого подвала, с кислым запахом кваса и коптящей лампой, всё унеслось куда-то в темную бездну… и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь, и звезды небесные пали на землю… и небо скрылось, свившись, как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих…
Вот конь рыжий. Сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга, вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть, ад следует за ним, а вот и сам страшный таинственный зверь, с семью головами и десятью рогами, выходящий из бездны морской. Он подобен барсу. Ноги у него, как у медведя, а пасть, как у льва…
Голос Назарыча звучал, как труба ангела, возвещающая о грозном Пришествии.
– „И услышал я из храма громкий голос, говорящий семи ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю“… И вот, выливают ангелы чаши свои, и начинают мучить людей язвы, огонь и звери, и бесовские духи… Седьмой ангел вылил чашу свою на воздух… от Престола раздался громкий голос: свершилось! И произошли молния, громы и голоса, и великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле.
– Такое землетрясение, – слышится громовой голос Назарыча, – так[ое] великое!..»
Вот оно как! Что там дата конца войны, числа и сроки… Беляев провидел такое, для чего и слова-то нашлись только в Апокалипсисе.
И исполняются пророчества эти немедленно:
«Вдруг страшный удар потряс весь подвал Назарыча, – точно своды небесные обрушились. Задребезжали стекла в окнах, пламя лампы заметалось, как в предсмертной судороге, солдатка истерически крикнула, слушатели побледнели…»
И, наконец, – долгожданное разоблачение!
«Когда волнение немного улеглось и все убедились в своей целости, послышался такой обычный, знакомый, простой голос Назарыча:
– Это, наверно, большая бутыль с квасом не выдержала!
Назарыч подошел к корзине, из-под которой уже расползалась по каменному полу темная лужа.
– Так и есть! – произнес он, почему-то виновато улыбаясь.
Рассеялись страшные призраки.
Всем стало как-то неловко, что разорвавшуюся бутыль с квасом они приняли за гром от пролитой чаши гнева Господня.
Гости стали поспешно прощаться с Назарычем, у которого так и застыла на лице виноватая улыбка».
Ну что? А вы уже поверили! Не было ничего… Не было, нет и не будет! Небеса как стояли, так и стоят. И не гнев Господень подвал залил, а квасное сусло. Эх, сунуть бы вас, легковерных, мордой в эту лужу!..
Такой была бы мораль и нехитрая идея рассказа, если забыть, что написал его Александр Беляев. Завзятый, знаете ли, театрал…
И вспоминаются Чехов Антон Павлович, пьеса «Чайка» и ее финал…
« Направо за сценой выстрел; все вздрагивают.
Аркадина (испуганно).Что такое?
Дорн. Ничего. Это, должно быть, в моей походной аптеке что-нибудь лопнуло. Не беспокойтесь. ( Уходит в правую дверь, через полминуты возвращается.)Так и есть. Лопнула склянка с эфиром. ( Напевает.) „Я вновь пред тобою стою очарован…“
Аркадина( садясь за стол). Фуй, я испугалась. Это мне напомнило, как… (Закрывает лицо руками.) Даже в глазах потемнело…
Дорн( перелистывая журнал, Тригорину). Тут месяца два назад была напечатана одна статья… письмо из Америки, и я хотел вас спросить, между прочим… ( берет Тригорина за талию и отводит к рампе) так как я очень интересуюсь этим вопросом… ( Тоном ниже, вполголоса.)Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…
Занавес» [166]166
Чехов А. П.Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М., 1974–1982. Т. 13 (1978). С. 60.
[Закрыть].
А это значит, что все случилось на самом деле – и небеса рухнули, и чаша гнева пролилась, и лопнул, как склянка с эфиром, сосуд скудельный – человек, и небо стало, как власяница, и вода сделалась, как кровь.
У беляевского рассказа двойное дно. Оттого и бродит по лицу Назарыча виноватая улыбка. Он открыл людям нежеланную для них правду, и гром небесный был знамением истинности сказанного. Но люди напуганы ликом послевоенного грядущего, которое страшнее войны. И, жалея людей, Назарыч списывает все на действие квасных паров…
Сколько было попыток объявить Беляева экстрасенсом, мистиком, контактёром, на худой конец – пророком. Наглая, глупая и отвратительная ложь от незнания… И зачем лгать, когда все так просто и ясно. Кто он был? Господи! Да всего-то лишь гений.
Глава одиннадцатая
БЕГ
Лишь в 1941 году у писателя наконец появился биограф: местный репортер С. Головко тиснул в пушкинской газетке соответствующий очерк.
И вот что рассказано о рождении таланта:
Так прямо и встает перед глазами картинка проклятого прошлого: обделенный судьбою Оливер Твист или Алеша Пешков, хищники-хозяева, наживающиеся на детском труде…
Но если следовать правде жизни, то, лишившись отца, Беляев был все-таки скорее молод, чем юн, – 21 год, студент третьего, предпоследнего курса. А к моменту кончины матушки сиротке, уже дважды женатому и разведенному, и вовсе исполнилось 38 лет…
Казалось бы, мелочь… Но мелочь крайне полезная: из сына попа и домовладелицы писатель враз превратился чуть ли не в пролетария.
Оттого-то и сообщения вполне нейтральные начинаешь подозревать в сокрытии тайных грехов…
«Заболев в 1915 году костным туберкулезом, А. Р. Беляев надолго лишился возможности заниматься литературным трудом. Уже в годы советской власти ему пришлось более трех лет пролежать в гипсе в ялтинской лечебнице. В это время и зародились у писателя мысли, развитые в романе „Голова профессора Доуэля“».
Заподозрили – и зря! Гарантия достоверности – сам Александр Романович:
«Могу сообщить, что „Голова профессора Доуэля“ – произведение в значительной степени… автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни „головы без тела“, которого я совершенно не чувствовал: полная анестезия. Вот когда я передумал и перечувствовал все, что может испытать „голова без тела“» [168]168
Беляев А. О моих работах // Детская литература. 1939. № 5. С. 23.
[Закрыть].
Такое он рассказывал в 1939 году. Понятно теперь, где источник репортерской осведомленности – писатель Беляев ему все это и поведал.
И поведал чистую правду… Вот письмо, отправленное Беляевым Вере Былинской еще 22 ноября 1922 года:
«Вы вероятно уже знаете, что я заболел костным туберкулезом спинных позвонков и три года пролежал, свалившись с параличем (так!)ног. Паралич прошел чрез несколько месяцев, но три года пришлось выдерживать скучный курс лечения абсолютным покоем! Увы, только не моральным покоем!» [169]169
Рукописный отдел Центральной научной библиотеки Союза театральных работников РФ. Фонд А. Р. Беляева. Оп… 1. Ед. хр. 4. Л. 1.
[Закрыть]
Все сходится: костный туберкулез, паралич, три года неподвижности…
А кроме того, в письме сказано:
«Неужели только шесть лет прошло с тех пор, как мы не видались с Вами, а не шесть столетий?»
Письма отправлено адресату в конце 1922 года. Отсчитаем шесть лет назад – получим 1916-й. После чего написано:
«Вы вероятно уже знаете, что я заболел костным туберкулезом спинных позвонков и три года пролежал, свалившись с параличем ног».
«Вероятно…» Это значит, что в 1916 году, при последней встрече, Беляев о своей болезни Былинской не рассказывал. И скорее всего, потому, что сам о ней не знал. Какие-то признаки туберкулезной инфекции врачи у него наверняка отыскали еще в 1915 году – иначе Беляев не направился бы в Крым. Но в Крыму он не задержался, переехал в Ростов-на-Дону, наезжал в Петроград, посещал вреднейшие для чахоточного влажные субтропики Кавказа…
Так что отъезд в Крым на длительный срок мог состояться не раньше ноября 1916 года (этим месяцем датированы последние регулярные публикации в «Приазовском крае»).
В Ялте тоже выходили газеты, но ни в конце 1916-го, ни в 1917 году ни одной беляевской публикации мы в них не отыщем… Видимо, и вправду стало ему не до писания!
А в Ялте, как и во всей России, тем временем случились две революции.
И Беляев нарушил молчание: 9 декабря 1917 года в «Приазовском крае» появляется его статья «Отклики». Задумана была целая серия, но первый отклик – «О хорошем тоне» – оказался последним.
«Бедная русская революция, а вместе с нею, и бедная Россия! Они гибнут жертвою хорошего тона…
В политике также есть книги о хорошем тоне. О том, чт о принято, чт о „comme il faut“ и чт о „fi donc!“.
Гласность – comme il faut, закрытые двери общественных заседаний – fi donc!
Свобода печати – comme il faut, цензура – fi donc!
<…> Но, свято храня катехизис хорошего тона, не надо забывать, что „суббота для человека, а не человек для субботы“, не надо становиться фанатиками хорошего тона, сектантами политического comme il faut.
К сожалению, для бонтонных политиков человек всегда был для субботы.
Революция, например, принесла отмену смертной казни. Это был красивый, идеалистический жест.
Но жестокая жизнь очень скоро поставила дилемму: или смертная казнь для единиц, или смерть для сотен от озверевшей толпы. Для всех, не ушибленных хорошим тоном, вопрос решался простым арифметическим расчетом. Иначе рассудили благовоспитанные политики.
– Позвольте – говорили им, – но ведь фактически смертная казнь существует в самой отвратительной форме?
– Нет, – отвечали „бонтоны“, – там не смертная казнь, а самосуд!
– Но ведь партия с[оциалистов]-р[еволюционеров] допускала убийство человека, как средство борьбы, в достижении общего блага?
– То не смертная казнь, а террористический акт!
Странная логика! Будто убийство перестает быть убийством, если его назвать самосудом или террористическим актом!
<…> Из крупных, ответственных политиков едва ли не один А. Ф. Керенский вполне ясно представлял, как трудно совместить в бурный период государственного переустройства хороший политический тон с требованиями жизни.
Политика – грубое ремесло. В ней трудно „капитал приобрести и невинность соблюсти“. Благовоспитанный политический мальчик, А. Ф. Керенский терзался от этой двойственности. В этом была его глубокая личная драма: как сохранить революционный капитал, не губя своей „невинности“? Он так и не решился сделать выбор между хорошим тоном и хорошей политикой… хороший тон учил о том, что неприлично смотреть на обнаженную женщину, а ему приходилось спасать обнаженное тело свободы из рук насильников, которые спешили раздеть ее и „поделить ризы ея“, и сшить из них себе шубу.
И Керенский то хватался за обнаженное тело гибнущей свободы, то стыдливо закрывал лицо руками. То отменял смертную казнь, то вновь вводил ее, то, оставляя ее юридически, отменял фактически, то истерически кричал о железе и крови, то, не менее истерически, клялся „провалиться на этом месте“, если он прольет хоть каплю крови, то садил большевиков в тюрьму, то выпускал их, то шел войной на Петроград, то заключал перемирие и исчезал в пространстве.
И исчез. Пал жертвою хорошего тона.
Но он все-таки колебался, он видел невыполнимость хорошего тона во всей чистоте.
Другие не видят и этого. Не считаются ни с чем.
Даже с фактами.
Тем хуже для фактов, – невозмутимо говорят они.
Гордый лозунг: „В борьбе обретешь ты право свое“ расплылся в хорошем тоне в какое-то дряблое непротивленство.
Только в самое последнее время живая жизнь будто бы стала пробивать толщу политического консерватизма. Такой признанный вождь, как Церетели, – говорят, – заявил (пока только заявил, но и этого уже много), что большевизм он определенно причисляет к контрреволюции… А Чернов, – передают, – будто бы даже сказал, что всем, противящимся созыву Учредительного Собрания, партия с[оциалистов]-р[еволюционеров] напомнит старые методы борьбы.
Вот первое слово, достойное последовательного революционера.
Только не поздно ли? Разве хороший тон уже не погубил революцию? Разве от всех наших свобод не осталась одна тень?
Увы, свободы приходится вновь завоевывать!» [170]170
Приазовский край. 1917. № 288.9 декабря. С. 3.
[Закрыть]
Статья напечатана 22 декабря 1917 года по новому стилю. А 18 января 1918 года в Петрограде открылось Учредительное собрание.
Председателем выбрали Виктора Михайловича Чернова, эсеровского вождя. Того самого, что грозил большевикам вспомнить старые методы борьбы, иначе говоря – пугал террором. Заседали всю ночь, а утром узнали, что караул устал. Разошлись по домам. А когда вернулись, увидели на двери замок. Нерушимость замка охраняли пулеметчики и две пушки.
Депутаты обиделись, но от шумного протеста воздержались: вспомнили, что демонстрацию рабочих и служащих в поддержку Учредительного собрания большевики вчера расстреляли. 19 демонстрантов погибли.
Плохим пророком оказался Беляев – считал действующими лицами политические трупы (Керенский) и полутрупы (Чернов с Церетели), возлагал на них надежды и обрушивал бич сатиры… И фельетонная легкость обвинений нимало не соответствовала тому, что уже творилось на самом деле.
Выскажем свое неудовольствие Беляевым и… задумаемся. Ведь фантазией он обделен не был… Но, быть может, сама невозможность для него осознать то, что происходит, ярче всего свидетельствует о немыслимости происходящего для вменяемого человека?!
Ну, ладно – то было далеко, в Петрограде… А что в Ялте, в Крыму… 8 января 1918 года в Ялту из Севастополя прибыл эсминец «Гаджибей» и высадил десант. Десант, при поддержке авиации (гидросамолеты), вступил в бой. С кем?
Дело в том, что признанной власти тогда в Крыму не было: в Симферополе заседал совет, в Бахчисарае – курултай, Севастополь объявил себя «южным Кронштадтом»… И никто никому не подчинялся! Но оружие было у всех. Вот с воинством курултая – татарским эскадроном – матросы и сражались. А поскольку татары упорно сопротивлялись, пришлось звать на подмогу еще два эсминца – «Керчь» с «Дионисием».
Корреспондент «Петроградского эха» писал:
Из Симферополя картина виделась куда прозаичнее:
«Высадившиеся в Ялте матросы и хулиганы разогнали и навели страх не только на жителей города, но и на жителей окрестных деревень.
Старики, женщины и дети принуждены были холодные и голодные ночевать в поле. <…>
Для действий против большевиков из Симферополя в ночь на 10 января на автомобилях отправлена особо дисциплинированная часть в составе одной роты. <…> Отряд… прибыл на место, соединился с мусульманскими войсками и совместно с ними двинулся на большевиков.
Большевики, видя свою неорганизованность и бессилие, выслали парламентеров, которым было предъявлено требование немедленно же сдать оружие, находившееся на руках у большевиков. После недолгого колебания большевики приступили к сдаче оружия. Между прочим, большевиками сданы два бронированных автомобиля, неизвестно откуда ими добытые.
Татарские войска вступают в город» [172]172
[Б. п.]К событиям в Ялте // Южные ведомости. Симферополь. 1918. № 8.11 января.
[Закрыть].
Так оно, наверное, все и было: в Ялту матросы приплыли не воевать (войск в городе не было), а грабить и безобразить. И получив за свои художества по мордам, матросы призвали на помощь еще два эсминца и зачистили Ялту снарядами…
Засим победители занялись расстрелами. Убивали с видом на море – на главном молу.
Через полгода об этом стихами расскажет юный Владимир Набоков:
ЯЛТИНСКИЙ МОЛ
В ту ночь приснилось мне, что я на дне морском…
Мне был отраден мрак безмолвный;
Бродил я ощупью, и волны,
И солнце, и земля казались дальним сном.
Я глубиной желал упиться
И в сумраке навек забыться,
Чтоб вечность обмануть.
Вдруг побелел песок,
И я заметил, негодуя,
Что понемногу вверх иду я,
И понял я тогда, что берег недалек.
Хотелось мне назад вернуться,
Закрыть глаза и захлебнуться;
На дно покатое хотелось мне упасть
И медленно скользить обратно
В глухую мглу, но непонятно
Меня влекла вперед неведомая власть.
И вот вода светлее стала,
Поголубела, замерцала…
Остановился я: послышался мне гул;
Он поднимался из-за края
Широкой ямы; замирая,
Я к ней приблизился, и голову нагнул,
И вдруг сорвался…
Миг ужасный!
Стоял я пред толпой неясной:
Я видел: двигались в мерцающих лучах
Полу-скелеты, полу-люди,
У них просвечивали груди,
И плоть лохмотьями висела на костях,
То мертвецы по виду были
И все ж ходили, говорили,
И все же тайная в них жизнь еще была.
Они о чем-то совещались,
И то кричали, то шептались:
Гром падающих скал, хруст битого стекла…
Я изумлен был несказанно.
Вдруг вышел из толпы туманной
И подошел ко мне один из мертвецов.
Вопрос я задал боязливый,
Он поклонился молчаливо,
И в этот миг затих шум странных голосов…
«Мы судим…» – он сказал сурово.
«Мы судим…» – повторил он снова,
И подхватили все, суставами звеня:
«Мы многих судим, строго судим.
Мы ничего не позабудем!» —
«Но где ж преступники?» – спросил я.
На меня взглянул мертвец и усмехнулся,
Потом к собратьям обернулся
И поднял с трепетом костлявый палец ввысь.
И точно сучья в темной чаще,
Грозой взметенные летящей, —
Все руки черные и четкие взвились,
И, угрожая, задрожали,
И с резким лязгом вновь упали…
Тогда воскликнул он: «Преступники – вон там,
На берегу страны любимой,
По воле их на дно сошли мы
В кровавом зареве, разлитом по волнам.
Но здесь мы судим, строго судим
И ничего не позабудем…
Итак, друзья, итак, что скажете в ответ,
Как мните вы, виновны?»
И стоглагольный, жуткий, ровный,
В ответ пронесся гул: «Им оправданья нет!» [173]173
Ялтинский голос. 1918. № 102. 8 сентября (новый стиль).
[Закрыть]
Впрочем, и противник оказался не более приличен: выбитые из Ялты татарские кавалеристы принялись за истребление местных греков…
А потом пришли немцы, большевики сбежали. Возникло и местное русское правительство, но никто, кроме создавших его немцев, с ним дел а вести не хотел. В ноябре ушли немцы, пришла Антанта. В апреле 1919-го снова приходили большевики – всего на десять недель. Даже террора толком не успели развернуть. Зато следующие полтора года Крым был безукоризненно белым.
И донельзя культурным и образованным. Лучшие русские люди собрались на крымском пятачке. И не только артисты, журналисты, писатели и певцы… Хотели открыть сразу три университета – в Севастополе, в Ялте и Керчи… Столько съехалось сюда бесприютных профессоров и приват-доцентов, что открывшийся в Симферополе новый, с иголочки, Таврический университет их уже вместить не смог. В Керчи университет, наименованный Боспорским, кстати, и открылся. А еще в Ялте захотели и открыли кинофабрику! До сих пор существует под вывеской «Ялтинская киностудия»…
Сам Беляев в советское время рассказывал о тогдашней Ялте нечто странное, мол, «город заполнили бежавшие из больших городов дворяне, спекулянты и… воры». Поэтому:
«Беляеву пришлось прервать лечение и заняться поисками заработка. Он сочинял для местной газеты небольшие рассказы и очерки об ученых. Но их печатали редко и платили мало. На эти заработки не проживешь. Он устроился воспитателем детского дома, а затем стал работать в уголовном розыске» [174]174
Капица П. И.Редактор Маршак. Фантаст Александр Беляев // Звезда. 1988. № 1.C. 190.
[Закрыть].
К работе воспитателя и милиционера Беляев приступил не раньше 1921 года – уже при советской власти. В какой же газете он печатался?
С наступлением советской эпохи в Ялте под разными именами (наверное, чтобы не наскучить читателю) выходила одна-единственная газета. А называлась она то «Известия Ялтинского ревкома», то «Красноармейская правда», то «Красная Ялта», то «Ялтинские известия».
«Красноармейской правдой» она стала, когда саму Ялту переименовали – с января по август 1921 года назывался город Красноармейском.
Но как бы ни меняла газета названия, одно в ней оставалось неизменным – ни одной беляевской публикации! [175]175
Приношу свою искреннюю благодарность профессору Таврического университета С. Б. Филимонову, просмотревшему, по моей просьбе, все сохранившиеся номера газеты.
[Закрыть]
Будущая жена писателя Маргарита Магнушевская захотела познакомиться с ним, узнав от брата о сотрудничестве Беляева в ялтинской газете, отметив, что на момент знакомства Александру Романовичу было 35 лет [176]176
Беляева С. А.Звезда мерцает за окном… С. 323.
[Закрыть]. Это значит, что впервые встретились они в 1919 году, когда Крым был глубоким тылом белой армии.
А всюду, куда приходили белые, наступало газетное половодье. В крошечной Ялте, например, выходило до пяти газет…
Различались газеты не только качеством, но и ориентацией. «Ялтинский вечер» был органом монархистов, «Наша газета» – меньшевиков, «Наш путь» выражал мнение профсоюзов, то есть критиковал власти, но в рамках умеренности… «Ялтинский курьер» обращался к беспартийной интеллигенции. А вот «Ялтинский голос» был не похож ни на что, имея одним редактором эсера Пасманика, а вторым Набокова-отца – кадета.
Вот только от ялтинских «белых» газет мало что осталось. Меньше, чем от аналогичной прессы в других местах… Профессор Сергей Борисович Филимонов в телефонном разговоре объяснил это так: найденный при обыске экземпляр газеты (неважно, монархической или профсоюзной) служил в Ялте билетом на тот свет. Понятно, что желавшие положить жизнь за клочок газетной бумаги оказались в меньшинстве… А прочие поспешили от опасного мусора избавиться. И эмигрантам этот хлам тоже не казался особо ценным… В любом случае, в багаж свой они ялтинские подшивки не клали… Так что никаких следов ялтинской газетной жизни Беляева я не отыскал.
А все оттого, как теперь выяснилось, что не там искал – на Западе и в Москве с Питером. А надо было в Ялту ехать да через Киев. Как профессор Филимонов.
Я ему лишь позвонил, а он мне сразу выдал список беляевских публикаций за 1918–1920 годы.
Где Беляев печатался? Всегда тянуло его к органам эсеровского толка – «Смоленский вестник», «Приазовский край»… Естественным было думать, что в Ялте Беляев предложит свое перо «Ялтинскому голосу». И точно – в номерах с мая 1918 года по февраль 1920-го удалось найти шесть публикаций за подписью «А. Бѣляевъ».А летом 1920-го он сменил «Ялтинский голос» на профсоюзный «Наш путь». Газета эта явно была не богаче «Голоса» – в любом случае, субсидий от врангелевского правительства она (единственная из всех ялтинских газет!) не получала. И к профсоюзному делу Беляев как будто особой страстью не пылал… Так что причина его ухода из «Ялтинского голоса» несомненно была достаточно серьезной.
Пока (надежду терять никогда не стоит!) нам известны восемь беляевских публикаций бело-крымского периода. И, что характерно, нет среди них ни одного рассказа и ни одного очерка об ученых. Попадается кое-что о литературе и искусстве (с местным краеведческим колоритом – «Дача А. П. Чехова» [177]177
Наш путь. 1920. № 121.
[Закрыть], «Левитан» [178]178
Там же. № 128.
[Закрыть]), но все остальное – чистая политика!
Интересны (куда интереснее и умнее антипоповских выпадов, скажем, в «Человеке-амфибии») рассуждения о церкви и ее отношении к государству:
«Два царства, два мира живут одновременно в человеческом обществе: церковь и государство.
Государство – „царство от мира сего“, церковь – „царство не от мира сего“.
Государство ведает делами земли, церковь живет небом.
Государство охраняет земные интересы человеческие, охраняет богатства „тленные“, церковь собирает богатства, которые „тля не тлит и червь не точит“.
Государство стремится к могуществу, церковь говорит, что весь мир не стоит души человека.
В самой идее церкви и государства лежит коренное противоречие, это противоречие не могло не привести к борьбе, скрытой, или явной, между церковью и государством. Церковь желает победить „князя тьмы“, превратить государство в теократию. Государство хочет подчинить себе церковь, сделать ее орудием для достижения своих земных целей. История отношений церкви и государства – это история их борьбы» [179]179
Церковь и государство//Ялтинский голос. 1919. № 585. 13 октября.
[Закрыть].
Как вырваться из этого замкнутого круга противоборства Неба и Земли? Беляев обращается к авторитетам и выясняет, что ни Достоевский, ни Владимир Соловьев выхода не увидели. И, тем не менее, выход найти можно:
«Как сложатся отношения между церковью и государством в новой России, мы не знаем. Что же касается настоящего переходного периода, то для него эти отношения определяются в недавно опубликованном письме ген. Деникина к председателю Особого Совещания. <…>
Основное положение, выдвигаемое ген. Деникиным, – православная церковь свободна и независима в делах своего внутреннего распорядка и управления. <…> И это освобождение церкви от светской власти можно лишь приветствовать.
<…> Все… исповедания приглашаются содействовать среди своих последователей общей задаче – борьбе с общим врагом, разрушающим начала государственности и нравственности, оздоровлению и возрождению России.
Церковь, разумеется, не может стоять в стороне в такое критическое время.
Но погружаясь в житейское море с его политическими бурями, церковь должна быть чужда политиканства. Церковь должна стоять на страже высших духовных ценностей, она должна неуклонно идти в сторону „исторического движения добра“».
«Общий враг, разрушающий начала государственности и нравственности», не назван по имени, но нет никаких сомнений, о ком идет речь – о большевиках (на какого иного врага призывал ополчиться Деникин?!).
А вот статья, которая никаких догадок не требует – «Последнее письмо Леонида Андреева» [180]180
Последнее письмо Леонида Андреева // Ялтинский голос. 1919. № 591. 20 октября.
[Закрыть].
Предыстория такова: проживавший в Финляндии русский писатель Леонид Андреев послал в Париж письмо Владимиру Бурцеву, известному охотнику на агентов охранки («провокаторов») – именно он разоблачил Азефа. Письмо Андреев написал 9 сентября, а 12-го скончался. И получилось так, что письмо это оказалось для писателя последним. И тогда Бурцев выдернул из письма несколько отрывков, подогнал их под свой стиль и напечатал под заголовком «Заветы Леонида Андреева» [181]181
Общее дело. Париж. 1919. № 59.
[Закрыть]. Литературная репутация Леонида Андреева стояла в те годы достаточно высоко, чтобы бурцевскую выжимку перепечатали эмигрантские и неподсоветские газеты. Естественно, и все крымские. Беляев андреевское письмо лишь комментирует:
«Замечательное письмо, проникнутое глубокой скорбью за родину.
„Большевизм должен погибнуть“, говорит Леонид Андреев, как всякая биологическая уродливость [182]182
В оригинале письма Л. Андреев обнаруживал большую литературную сноровку: «Конечно, как двухголовый теленок, как всякий монструм, биологически нелепый, большевизм должен погибнуть, но когда это будет?» ( [Будницкий О.В.] Владимир Бурцев и его корреспонденты // Отечественная история. 1992. № 6. С. 14).
[Закрыть]. Но „в каком положении останется Россия, когда большевики уйдут? Нельзя и подумать об этом без ужаса“.Леонид Андреев всю свою жизнь был певцом ужаса.
Но как этот последний ужас не похож на прежние ужасы, устрашавшие его».
А завершает Александр Беляев свою статью так:
«Страшно подумать о биологических последствиях большевизма, об этом небывалом в истории искусственном подборе, уничтожающем в народе всё лучшее и оставляющем плодиться и множиться всё худшее. Страшно за вырождение народа».
Понятно, что через два десятка лет Беляев старался говорить о своих крымских газетных выступлениях как можно невнятнее… А пока все ужасные предчувствия связаны с последствиями большевистской чумы, от которой Россия неизбежно и скоро излечится. Здесь же, в белой – здоровой – России, даже болезни человеческие – туберкулез например. А Беляеву еще не нужно и бояться за оставшихся в Совдепии близких – живет он в Ялте вместе с матерью и няней Фимой, за двадцать с лишним лет ставшей почти что членом семьи. Дом стоит на весьма приличной Барятинской улице, но квартирка, прямо скажем, неказистая – одна темная сырая комната (задняя стена дома упирается в гору) и веранда. К тому же часть веранды выгорожена под кухню.
