Текст книги "Шкловцы"
Автор книги: Залман Шнеур
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Воспитание в субботу
пер. В.Дымшица
1
Зимой, во время субботнего послеобеденного сна, в доме у дяди Ури хмуро, потолочные балки становятся ниже, окна запотели. Сквозь них, как сквозь пелену, видны лоскут холодного неба, заснеженная соседская крыша, темно-коричневый санный путь через замерзший разлив. По нему едут сани, узкие крестьянские дровни, и на далеком замерзшем пруду запряженные в них лошадки кажутся маленькими, ледащими. Жалко мужиков! Куда они едут в субботу в такой холод? Куда тащат своих пузатых лошадок?
Снизу оконные стекла в доме дяди Ури покрыты толстой коркой льда, будто их закапали стеариновой свечой. Становится на улице теплей – корка уменьшается, ударит мороз – растет. Прямо термометр. Для детворы это целое дело. Дети берут копейку и прижимают ее ко льду на стекле. Буквы с копейки отпечатываются наоборот… Пробуют прижать другой стороной монеты – опять то же самое. Дивятся дети, надивиться не могут.
Младшенький тоже проталкивается со своей позеленевшей копейкой, которую он невесть где подобрал… Он притискивает монету всеми своими слабыми, неловкими пальчиками. Его пихают, его толкают, он кричит: «Мама, гляди!» и припечатывает монету изо всех сил. Копейка примерзает к стеклу – все смеются. Младшенький принимается отколупывать ее ногтями, потом гвоздем. Лед трескается вместе со стеклом… А кто получит за это от папы-мамы звонких, что твоя монета, оплеух? Ясное дело, Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору!.. Пусть не подучивает младших братьев отпечатывать копейки на стеклах. На тебе, новое дело! Копейки отпечатывать…
Однако этим «новым делом», отпечатыванием монет на стекле, удается заняться только по будням, когда приходишь из хедера домой пообедать. А в субботу? Что значит в субботу? В субботу деньги запрещены. Копейки лежат в карманах будничных штанишек. Ах, если бы сегодня можно было отпечатывать монеты! То-то была бы радость для детворы…
Чем же, однако, заняться? Папа спит, мама спит. Кошка набила себе живот остатками чолнта и дремлет, растянувшись на краю печки. Животик кругленький, то поднимется, то опадет, надуется и снова разгладится. Дернут ее за хвост, молчит и делает вид, будто ничего не заметила. Дернут еще раз, она взглянет на детей с приторным смирением и деликатностью старой добросердечной тетушки, которая зашла в гости:
– Мя-я-у…
Это значит: дети, оставьте меня в покое! Даже в субботу после чолнта от вас нет покоя… Стыдитесь! Детвора пристыжена этим мягким и благочестивым «мя-я-у». Хотя… черт ее знает! В будни, только тронь ее, как она опрокидывается на спину лапами вверх и царапается-кусается, как сумасшедшая. То есть ей хочется укусить их как следует, но она боится, как бы они не сломали ей лапку, посмеявшись в придачу. Ничего, она ученая. Она умеет обходиться с этими чертенятами по-хорошему, с помощью кошачьей дипломатии. Она позволяет себя щекотать, даже когда у нее тяжело на душе; даже когда она в плохом настроении, она шалит вместе с детьми… А сегодня, в субботу, гляньте, какие она устраивает представления, какую скромницу из себя строит!
Рахмиелка, чертенок, мальчик, который учит Пятикнижие, раздосадован. Гляньте, гляньте только! Она никого не узнает! И он снова с силой тащит кошку за хвост:
– Слезай с печки! Живо!
Мя-я-у! Кошка сдержанно мяукает и хитро поблескивает зелеными глазами. И в этом «мя-я-у» уже слышится предупреждение.
Она знает, шельма этакая, что сегодня суббота. Что дядя Ури спит тут недалеко, за стенкой… И ежели к ней опять начнут грубо приставать, она так мяукнет, что дядя Ури разом выскочит из постели и такого им задаст…
И таки сразу же слышатся стук в стенку и голос тети Фейги, которая бранится сквозь зубы:
– Оставьте в покое кошку, мерзавцы!.. Дайте отцу немножко поспать…
И тут же вслед заворчит сонный, хриплый голос. Дядя Ури начинает просыпаться:
– М… А, а? Ш… что такое? А?..
– Ничего… – говорит тетя Фейга, чтобы успокоить мужа.
– Ничего! – хором отвечают дети за стенкой.
– Погоди, погоди… – доносится, точно глас небесный, заспанный голос дяди Ури. – Я… я вам покажу «ничего».
Становится тихо. Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору, отпихивает младших братьев и отсаживается листать старую Агоду с картинками или русскую хрестоматию с портретами царей, которую он рассматривал уже раз сто. Он отлично знает: кто получит добрых оплеух из-за кошки? Он!.. Не младшенький, а он, Велвл!.. Это уж завсегда так.
Кошка победила. Защитила свой послеобеденный субботний сон. И Рахмиелка, чертенок, семилетний мальчик, который учит Пятикнижие, молча показывает ей кулак и скрежещет зубами: «Погоди-погоди, заберет тебя холера!»
Но по-субботнему сытая, жеманная кошка склоняет к нему головку с края печки, глядит на него насмешливо, сверху вниз, глазами набожной тетушки, и с кривой усмешкой на мордочке морщит язвительно розовый сопливый носик… Сегодня она хозяйка, сегодня она на коне. Знает, шельма, что сегодня суббота, что за стенкой спит дядя Ури… Нет, дети! На этот раз вы мне в кашу не наплюете… Мяу!
2
Через час слышится скрип кровати и раскатистый кашель… Дядя Ури, не дай бог, не простужен, ничего подобного. Просто в субботу порядочный человек должен после сна слегка прокашляться, капельку покряхтеть… Затем из кухни доносится плеск воды. Дядя Ури умывается и прополаскивает рот. И так это все раскатисто, по-субботнему… С каким-то взбрыком, с хорканьем, с бульканьем:
– Бррр… Дррр… Хррр…
Тетя Фейга достает из шкафа старомодный медный чайник, наполняет его из глечика кипятком и заворачивает в полотенца, чтоб не остыл. Из-под полотенец чайнику удается только высунуть нос… Он дышит паром и сопит в тишине. Достаточно только взглянуть на красный медный нос, чтобы почувствовать, как чайнику жарко, ой, и жарко же ему, этому чайнику!
Мальчик, который уже учит Гемору, глядит на него и вспоминает Мейлаха-толстого, сапожника с длинным, что твой шофар, носом, которого он однажды в пятницу видел в бане на верхней полке: сам обложен мокрыми вениками, глаза зажмурены, и орет от удовольствия: «А-а-а»… А изо рта идет пар. Мальчик, который уже учит Гемору, не может удержаться от смешка.
– Что смеешься-то? – зло спрашивает дядя Ури и смотрит на него внимательно своими косыми глазами. Две кривые стрелы вонзаются Велвлу прямо в сердце.
– Ничего… – отвечает мальчик, который уже учит Гемору, и краснеет.
– Ты слышишь, Фейга, – обращается дядя Ури к тете Фейге, – он говорит «ничего»… Сам, кажется, смеется, и «ничего»… Как это? А он говорит «ничего»…
И садится за стол. Тетя Фейга подает ему полный стакан чаю с отличным субботним вишневым вареньем. Дядя Ури, не говоря ни слова, выпивает с аппетитом первый стакан. Только все время бросает короткие глубокомысленные взгляды на мальчика, который уже учит Гемору. Дядя Ури, собственно говоря, забыл, что, когда он спал за стенкой, что-то произошло… Но чувствовать-то он чувствует, что ему есть что сказать этому одиннадцатилетнему парню, который день-деньской вертится. Делать ему, что ли, нечего? И что, не суббота, что ли? Ладно, он, пожилой человек, лег поспать, но этот-то паршивец, он-то что?
После первого стакана чая с вкусным вишневым вареньем настроение у дяди Ури улучшается, злость улетучивается вместе с паром из чайника, но чувствовать-то он чувствует, что сейчас самое время повоспитывать детей… Он меряет мальчика, который уже учит Гемору, от макушки до пят своими косыми глазами и начинает так:
– Ну, ничего, иди, садись, что стоишь-то? Попей чайку. Скоро уже совсем взрослым будешь, скоро… Одиннадцать уже. Мог бы уже приучиться сидеть с людьми, уж мог бы… В блюдечко, вот так вот, а! Еще немножко… Хорошо… А благословение? Напоминать надо? Аминь! Ну, пей, я теперь на тебя не сержусь. Ни капельки. Хотел только тебя спросить… Скажи-ка ты мне сам, что из тебя выйдет?
Коротко и ясно. Дядя Ури хочет от одиннадцатилетнего мальчика, который уже учит Гемору, самую малость. Во-первых, чтобы тот попил чаю с вареньем и, во-вторых, чтобы тот сказал ему, что из него выйдет. Больше ничего.
От этих странных слов «что выйдет?» варенье застревает у мальчика, который уже учит Гемору, в горле. Чай теряет свой субботний вкус. «Что выйдет?» представляется ему в образе сурового человека с колючей сивой бородой и русской газетой в руке, который глядит на него зло и насмешливо сквозь синие очки. Точно также выглядит новый богач в их местечке.
– Нет, правда, – выводит дальше дядя Ури, но уже берет тоном выше. Он хочет, чтобы тетя Фейга тоже слышала, как он исполняет свой отцовский долг, занимается – кроме шуток – воспитанием детей… – Ты же умный мальчик, так ведь… Толковый, все говорят. Должен понимать, должен ведь? Я говорю по-хорошему. Я теперь не сержусь. Сам видишь… Ну, так скажи, что из тебя выйдет?
Мальчик, который уже учит Гемору, тянет чай и молчит. (Теперь «что выйдет?», то есть новый богач, уже снял синие очки, протирает их носовым платком и зло жует губами…)
– Видишь, – обращается дядя Ури к тете Фейге, – я с ним говорю, а он – ничего, молчит. Хлебает и молчит. Тебя спрашивают?
– Дай ему сначала чаю попить, потом поговоришь, – замечает тетя Фейга, слегка раздражаясь…
Это сердит дядю Ури: мало того, что она не рада тому, как он толково воспитывает детей, так она еще и раздражается. Он отвечает ей повышенным тоном:
– Давай-давай, заступайся за него! Защищай его…
Но тут дядя Ури спохватывается: сейчас он на самом деле не сердится, ни капельки, и заканчивает так:
– Ну, я ничего не говорю. На здоровье, пускай попьет… Пей! Пей чай с вареньем! Пей!
– Я больше не хочу.
Мальчик, который уже учит Гемору, отодвигает свой стакан и опускает глаза.
– Ты слышишь? Он больше не хочет. Ничего, он больше ничего не хочет. Хочешь еще чего-нибудь, хочешь? Вот!
И тут уж дядя Ури начинает забывать о том, что он «сейчас не сердится». Его сердит то, что тетя Фейга раздражена, что мальчик, который учит Гемору, не допил чай, что медный чайник уже остыл, что за окном зимние мутные сумерки, что суббота кончается, что он хотел сказать мальчику, который учит Гемору, важные, умные вещи, а слов нет.
И это все обрушивается на голову Велвла с новой силой.
– Ты… Чаю, говоришь, напился. Хорошо. Еще раз тебя спрашиваю. Спокойно спрашиваю. Ну… Скажи… Что из тебя выйдет? Поглядите, я говорю, а он в потолок смотрит. Что-о-о из тебя-а-а выйдет? Что ты против меня имеешь? Я, я для тебя тружусь не покладая рук, могу, кажется, спросить: что ты против меня имеешь?
3
Но слова «что выйдет» уже растеряли свой смысл. Дядя Ури сам чувствует, что, судя по всему, он зря цепляется, что совсем не то он хотел сказать. Тут ему на помощь приходит кошка, которая в хмурых субботних сумерках только что подошла потереться о его ноги. Она как раз хотела поблагодарить дядю Ури за то, что он спас ее от рук Рахмиелки, и заодно попросить, чтоб он и впредь не лишал ее своих милостей… Наступают будни, то есть, когда эти бездельники придут пообедать из хедера, его как раз не будет дома. И мальчик, который учит Пятикнижие, чертенок, попытается не на шутку с ней рассчитаться… Уж она-то знает…
Дядя Ури припоминает, что еще прежде, сквозь сон, он слышал, как канючила кошка. Он хватается за это воспоминание и заканчивает неудавшееся наставление пинком кошке и обвинением мальчику, который уже учит Гемору:
– Пшла ко всем чертям!.. До каких пор будет этот одиннадцатилетний парень играть с кошкой? Что ты там с ней возился, а?
– Это… не я, не я!.. – краснеет мальчик, который уже учит Гемору, и вскакивает от возмущения.
– Слышишь, это не он… – обращается дядя Ури к тете Фейге. Он надеется, что, может быть, она придет на помощь и положит конец этому разговору. Он-то, слава богу, так далеко залез, что самому не выбраться…
Но тетя Фейга молчит.
– Это не он… Говорит, не он, слышишь, а кто тогда? Я?.. Я тянул кошку за хвост? Я?
Тетя Фейга сидит, подперев щеку двумя пальцами, и молчит.
– Глянь-ка, – говорит дядя Ури и чувствует, что порох у него весь вышел, – вот ведь… Теперь он вскочил! Что ты стоишь?
Мальчик, который уже учит Гемору, садится. На минуту становится тихо.
– Сидит… Уселся. Я говорю, а он – ничего. Сидит. Глянь-ка, мнет скатерть. Мнет. Привязался к скатерти. Что тебе скатерть сделала? Оставь скатерть в покое!
Мальчик, который уже учит Гемору, раздраженно отходит к окну и начинает в задумчивости рисовать на запотевшем стекле.
– Глянь-ка… Теперь принялся за окно. Ничего. Я ему говорю, а он ко мне спиной… Рисует пальцем, рисует. Писать в субботу?! – спохватывается вдруг дядя Ури. – В субботу, наглец!
Мальчик, который уже учит Гемору, пугается и быстро стирает нарисованное.
– Стирать в субботу? – кричит дядя Ури. – В субботу!.. Прочь с моих глаз. Наглец! Прочь с моих…
Велвл берет ноги в руки и убегает в другую комнату. Там уже темно. Младшие братья сидят по углам и смотрят на него виноватыми глазами. Они чувствуют, что он пострадал из-за них, из-за их шалостей с кошкой, но никого не выдал…
– Ничего, – продолжает доноситься голос дяди Ури. Все ощущают, что он уже сам не может остановиться. – Я говорю, а он убегает. Ничего. Убегает! Рахмиелка, что он там у вас делает, а?
– Ничего, – защищают в один голос брата Файвка и Рахмиелка. – Он сидит.
– Он сидит. Ты слышишь, Фейга, он сидит! Ну, я тебя спрашиваю, – обращается, слегка смягчившись, дядя Ури к тете Фейге, – кто это может вынести? Как такое вообще можно пережить? Ну, скажи сама! Я ведь теперь не сердился… Ты сама видела… Но… Молчишь? Ну, с тобой тоже не о чем говорить. Что ты, что они. Давай-ка помолимся минху.
Эпилог
Часа через полтора дядя Ури уже покончил с минхой, третьей трапезой и майревом. Младшенький держит зажженную плетеную свечу для гавдолы и моргает.
– Держи выше! – говорит ему дядя Ури. – Еще выше, вот так вот! Будет у тебя высокая невеста [37]37
По традиции гавдольную свечу держит младший ребенок в семье, причем существует шутливое поверье, что от высоты, на которую он поднимет свечу, зависит рост его невесты (или жениха).
[Закрыть].
Теперь его голос звучит надломленно, мягко, чуть-чуть пристыженно.
– Доброй недели [38]38
Традиционное благопожелание после завершения гавдолы.
[Закрыть], Фейга, жена моя!
– Доброго года! [39]39
Так принято отвечать на всякое благопожелание (доброго утра, доброй недели и т. п.).
[Закрыть]– отвечает тетя Фейга наполовину раздраженно, наполовину примиренно.
И в комнату вливается свет лампы, тихая печаль и песенка самовара. Дядя Ури сразу надевает свой будничный пиджак, свою будничную бархатную ермолку и берется за свою конторскую книгу. Вычеркивает там что-то, вписывает и напевает про себя, и все это с необыкновенным усердием. Можно, в самом деле, подумать, что если бы он оставил в покое свою конторскую книгу до завтра, то, не дай бог, пошли бы прахом все его дела на летней ярмарке в Нижнем, которая будет только через восемь месяцев.
Глядя на него, мальчик, который уже учит Гемору, припоминает, что день прошел, а он так ничего и не сделал. И что же из него выйдет? Это «что выйдет»… Эти слова буравят его, буравят.
«Что выйдет» снова предстает перед ним в образе нового богача, который, сложив обе руки на коленях, качает головой и, глядя сквозь очки, сожалеет о его пустом поведении…
И он, Велвеле, берется за уроки при свете висячей лампы, переписывает слова в тетрадь из своей русской хрестоматии, старается.
Младшие братья заглядывают к нему в тетрадь. Видя это, дядя Ури откладывает ненадолго свои счета и, склонившись, тоже заглядывает в тетрадь своими косыми глазами.
– Ха-арошо! – заявляет он через мгновение. – Человеком станешь. О-очень красивые буквы… Что ты пишешь? То же, что в книжке, а? «И собакей за-адрав х… хвост»…Фу, что за слова? Мда… Ничего, это ничего… Главное – почерк… Ты видишь, Фейга? Где ты там? Иди, глянь…
И мальчик, который уже учит Гемору, хочет заплакать от какого-то теплого чувства, от жалости к самому себе, к папе, ко всем. Ему хочется прижаться головой к папиной седой бороде. Но поди приласкайся к пожилому человеку с конторскими книгами, в бархатной ермолке на голове… Который все время думает о том, что выйдет из его детей…
Бессмертный апельсин
пер. И.Булатовского
1
Едут два ящика апельсинов по синему морю. Апельсины алжирские, круглые, сочные, тяжелые; кожура у них с алым отливом – цвета африканской зари.
Хвалятся апельсины в первом ящике: «Мы едем в Варшаву, древнюю польскую столицу. О, что за белые зубы будут нас надкусывать, какие изысканные аристократические языки будут наслаждаться нами!»
Молчат апельсины в другом ящике, жмутся друг к дружке и краснеют от стыда. Им-то, слава богу, известно, что пункт их назначения – какое-то маленькое местечко в Литве, и бог весть, в какие бедняцкие руки они попадут. Ой, зазря они жадно впитывали сияние африканского солнца, студеные росы алжирских ночей, благоухание цветущей французской плантации. Быстрые смуглые руки юных мулаток срезали их с деревьев, бросали в бамбуковые корзины, неужели и это зазря?
Но мы еще посмотрим, кому повезло больше: апельсинам, приехавшим в Варшаву, или тем, что несколько позднее прибыли в Шклов, заброшенное местечко в Белоруссии, – и выведем из этого мораль. Вот первая партия апельсинов прибыла в Варшаву. Торговец фруктами разложил их на витрине пирамидами, и они засияли, словно клубки золотой пряжи. Однако недолго это продолжалось. В тот же день апельсины раскупили. Шумная жадная улица быстро их поглотила. Усталые люди рассовали апельсины по карманам, содрали грязными руками сочную золотую кожуру и швырнули ее на грязный тротуар. Слопали плоды на ходу, как собаки, без благословения [40]40
Перед вкушением плода следует произнести соответствующее благословение.
[Закрыть]. Сладостный сок брызнул на пропыленные бороды, на засаленные капоты. На месте апельсинов в лавке уже лежат другие фрукты или даже овощи. Пропали аристократы! Только красивые кусочки кожуры еще валяются на улице, как остывшие лучи далекого жаркого солнца. И никто не понимает, что это валяются приветы далеких солнечных стран, вечно голубых небес. На них наступают, их переезжают колеса, их немилосердно отправляют в мусорный бак. С апельсинами покончено! Конец тому, что цвело и наливалось соком среди благоуханной листвы и падало в бамбуковые корзины под жарким благодатным небом.
Второй ящик с апельсинами добрался до Шклова на несколько дней позже, чем первый до Варшавы. Эти апельсины долго тащились в тесном гойском вагоне, потом тряслись на еврейской фуре, прежде чем удостоились чести быть представленными своему новому окружению. Бакалейщица подозвала к себе мужа:
– Иди-ка, умелец ты мой, открой ящик с апельсинами для шалахмонес!
Напрасно жена иронизирует над Эле-бакалейщиком, он и вправду опытный распаковщик товаров. Он трудится над заколоченным ящиком часа два. Хладнокровный и осторожный, он обстукивает крышку долотом, как ювелир дорогое украшение. Жена стоит рядом и дает советы. Наконец ящик открыт, и вот среди синей бумаги вспыхивают щечки апельсинов и разносится густой праздничный запах.
Вскоре апельсины уже лежат в окошке лавки и поглядывают на грязную рыночную площадь, на серое низкое небо, на кучки снега вдоль канав, на белорусских крестьян, кутающихся в пожелтевшие залатанные кожухи. Все вокруг такое чужое, северное, промерзшее, полусгнившее. А роскошные апельсины с их праздничным запахом и ярким цветом так чужды этому незнакомому им бедному окружению и необычны здесь, как царское платье на нищем постоялом дворе…
Приходит тетя Фейга, на голове шерстяной платок, в руке кошелка. Она заметила только что распакованный товар и зашла купить его для шалахмонес. И вот тут начинается бессмертие апельсина!
Бедна и бесцветна литвацкая жизнь. И ту малость, что порой выпадает литвакам от щедрот природы, они используют помаленьку, разумно, не забывая ни об одном из пяти чувств. Ни капли прекрасного фрукта-чужестранца не пропадет. Даже если бы апельсин был реинкарнацией грешной души, в доме у тети Фейги она бы завершила круг перерождений, получив полное искупление грехов [41]41
В иудаизме существует представление о реинкарнации. Душа переселяется из тела в тело до тех пор, пока не искупит все свои прегрешения.
[Закрыть].
2
– Что, и за восемь копеек тоже не хотите? Всего наилучшего!
Но бакалейщица прекрасно знает, что тете Фейге некуда больше пойти за такой покупкой, поэтому она тянет покупательницу за платок:
– Чтоб у всех был такой хороший Пурим, какой золотой товар я вам предлагаю… Только ради почина!
– Только ради почина! – приговаривает Эле-бакалейщик, опытный распаковщик ящиков с апельсинами.
Монетой больше, монетой меньше… Тетя Фейга выбирает лучший, самый тяжелый апельсин, заворачивает его и опускает в кошелку, рядом с яйцами, луком, пуримскими вкусностями и всякой всячиной. Приходит тетя Фейга домой, набрасывается на нее детвора, от одиннадцатилетнего мальчика, который уже учит Гемору, до младшенького, который учит Пятикнижие, – их накануне праздника освободили от занятий в хедере, – и сразу же начинается ревизия маминой кошелки:
– Мама, что ты принесла? Что ты принесла?..
Унимает их тетя Фейга: одному даст шлепка в честь праздника, другому – подзатыльник, третьего дернет за ухо:
– Вот ведь напасть, набросились как саранча!
А потом все-таки показывает, что накупила:
– Нате, глядите, бесенята, голодранцы!
Среди местечковых литвацких вкусностей сияет, как предвестие богатства и счастья, апельсин. Дети потрясены. С прошлого Пурима у них в памяти еще остался след, тень запаха этого плода. И вот он снова воскрес, с тем же запахом, такой же круглый, вот он! Потом они снова не увидят его целый год.
Его хватают тонкими ручками, нюхают, удивляются.
– Ой, ну и вкуснятина! – говорит младшенький. – Ой, как пахнет!
– Это растет в Стране Израиля, – говорит мальчик, который уже учит Гемору, и становится вдруг гордым и серьезным.
Тетя Фейга запирает апельсин в комод. Но круглый, ароматный, пылающий плод уже живет в детском воображении, как сладостная мечта. Он, как невиданная драгоценность, сияет среди твердых зеленых яблок и соленых огурцов, которые только и видели дети всю зиму.
Наконец наступает в добрый час канун пуримской трапезы и апельсин над грудой пирожных, мармеладок, смокв и конфет блещет, словно огромный коралл на многоцветной мозаике.
Тетя Фейга накрывает шалахмонес салфеткой и отдает посыльному. Апельсин высовывает макушку из-под салфетки, как будто говорит: «Я тут, весь целиком, с праздником, дети!» Дети провожают его в путешествие тоскующими взглядами. Они знают, что ему, бедному, предстоит выдержать много перевоплощений, прежде чем он вместе с посыльным вернется обратно.
Так и происходит. Другая тетя посылает тете Фейге лимон, а апельсин – еще одной родственнице. Теперь у тети Фейги уже есть лимон. Посылает тетя Фейга этот лимон той родственнице, там он снова встречается с апельсином и меняется с ним местами. Тетя Фейга получает назад свой ненаглядный апельсин…
Накрывают стол, сидит он, гулена, на прежнем месте, как царь во главе воинства пряников, конфет и изюма. На нем росой лежит холод пуримской ночи. Кажется, что апельсин улыбается – он немного устал и немного озяб от долгого пути сквозь эту заснеженную и чужую для него ночь:
– Ну, дети, вот я и вернулся к вам, что ж вы боялись?
3
Пурим проходит, а апельсин лежит в комоде в полной сохранности, и это ему по душе. Подносят родственникам субботние лакомства – возлежит апельсин, как царский сын, среди плебейских яблок и грецких орехов. Его разглядывают, спрашивают, сколько он стоит, делятся мнениями, словно богатеи, привычные к таким плодам, и кладут его на место. Яблоки и орехи исчезают на глазах, а апельсин всякий раз выскальзывает из рук гостей и остается цел. Шкловские родственники совсем не обжоры, не приведи Господи, и знают, как себя вести.
Мишенихнес одор марбим бесимхе… [42]42
Когда наступает адар, увеличивают радость ( др.-евр.), Талмуд, трактат Таанит, 29. Традиционное высказывание о месяце адар, на который приходится веселый праздник Пурим.
[Закрыть]Дней через десять после Пурима в доме тети Фейги подписывают тноим [43]43
Условия брачного контракта, подписываемые во время помолвки, и сам обряд помолвки.
[Закрыть]. Тетя Фейга сговаривает свою старшую дочь за сына приличных родителей, и апельсин снова лежит на почетном месте, под самой висячей лампой, точно из-за него все торжество. Правда, одна щека у него уже немного сморщилась, как у старого генерала, но, несмотря на это, вид у апельсина еще вполне царский. Он по-прежнему украшает собой стол, как роскошная, экзотическая диковинка. Детвора, от младшенького, который учит Пятикнижие, до одиннадцатилетнего, который уже учит Гемору, не раз напоминала папе и намекала маме, что пора бы попробовать… сказать Шехейону, они только хотят сказать Шехейону… Тетя Фейга хорошенько на них накричала: бездельники, обжоры! Когда придет время сказать Шехейону, вас известит шамес из Брод [44]44
Броды – большой город в австрийской Галиции (в настоящее время в Львовской обл., Украина) на самой границе с Российской империей. Для российских евреев Броды были символом Европы, заграницы.
[Закрыть]. Не бойтесь, папа с мамой без вас не съедят.
Во время тноим детвора трепещет: а вдруг жениху захочется сказать Шехейону. Кто знает, что может захотеться жениху во время тноим! Ведь мама всегда дает ему лучший кусок.
Но жених-то ведь из Шклова, порядочный жених. Он знает, что апельсин был сотворен не ради того, чтобы женихи ели его на тноим, а для украшения стола. Только на мгновение апельсин оказывается в руке жениха: кадык поднимается к подбородку и снова опускается, и личность апельсина опять остается неприкосновенной.
Но наступает наконец канун счастливой субботы. Апельсин уже не такой круглый, как раньше, и не такой ароматный. Его юность прошла. Но это неважно. Апельсин есть апельсин! После субботнего ужина настроение приподнятое. О шамесе из Брод речи больше нет, но детвора чувствует, что на этот раз уж точно скажут Шехейону, и притворяется равнодушной. Можно подумать, что никакого апельсина на свете нет.
Тетя Фейга зовет дядю Ури:
– Ури, давай, раздели детям апельсин. Зачем откладывать?
Бородатый и косоглазый дядя Ури – опытный едок апельсинов, за свою жизнь отведавший их уж точно не меньше полудюжины, если не больше, – садится во главе стола, открывает большое лезвие своего паревного [45]45
То есть для разрезания продуктов, которые не относятся ни к мясным, ни к молочным, например овощей и фруктов.
[Закрыть]старенького «Завьялова» [46]46
«Товарищество производства стальных изделий Л. и А. Завьяловых» в с. Ворсма (Нижегородская губ.) – крупнейшее в России XIX века предприятие по производству ножей и ножиков. Завьяловские ножи славились высоким качеством.
[Закрыть]и приступает к операции. Дети стоят вокруг стола и смотрят на папу с восхищением, как на заезжего фокусника, им уже не терпится узнать, что там внутри, да и попробовать наконец. Что поделать, человек есть человек, не терпится… Но дяде Ури некуда спешить. Осторожно и спокойно он прорезает на апельсине ровные дуги от одного полюса к другому: сперва четыре, потом восемь, одну к одной (поговаривают, что ему нет в этом равных), – и принимается очищать кожуру…
Все прислушиваются к тому, как лопается мясистая эластичная кожура. Медленно отделяются геометрически правильные алые кожурки. Местами, правда, апельсин слегка перележал, и вместе с кожурой отрываются сочные кусочки «мяса». В этом случае дядя Ури издает звук «ф-ф-т!», точно это причиняет ему боль. Он запускает лезвие ножа внутрь апельсина и оперирует опасное место. Наконец апельсин выкатывается из своих бело-желтых душистых пелен, и дядя Ури ловко делит его на одинаковые полумесяцы, долька к дольке.
– Дети, – призывает помолвленная дочь, ставя на стол большую стопку, – не забывайте про зернышки, бросайте их сюда. Мы их вымочим и посадим…
Обращается-то она к братикам, но имеет в виду и отца.
Детвора готова помочь будущей хозяйке в ее многообещающем предприятии. И их глазки обращаются к нежным розовым полумесяцам на тарелочке.
Первое благословение произносит сам дядя Ури. Он прожевывает дольку и благоговейно проглатывает ее. Закрывает один косой глаз, а второй поднимает к потолку и вертит головой:
– Апельсин что надо! Подходите-ка, дети…
Прежде всего подходит младшенький. Это его привилегия: где какая-нибудь вкусность, там он первый после папы. Во весь голос, пискливо, он произносит благословение, хватает свой полумесяц и захлебывается им.
– Не хватай! – говорит ему дядя Ури очень спокойно. – Никто у тебя не отнимет.
– А где зернышки? – спрашивает невеста и подставляет стакан.
– Да-да, где зернышки? – помогает дядя Ури.
– Проглотил… – пугается младшенький и краснеет до корней волос.
– Проглотил?!
– Да-а-а…
И на глазах у малыша выступают слезы. Он быстро оглядывается на старших братьев… Те молчат.
Пропало дело… Он знает… Теперь ему никакой папа не поможет. Уж ему влезут в печенки. С этого дня у него новое прозвище – Зернышко…
Затем раздаются остальные дольки апельсина, по порядку, снизу вверх, пока очередь не доходит до мальчика, который уже учит Гемору. Он берет свою дольку, поигрывает ею, потом кусает, чувствуя при этом и чудесный вкус, и привет Страны Израиля, о которой он столько раз мечтал в хедере. Апельсины же растут только в Стране Израиля…
– А благословение? – подлавливает мальчика дядя Ури, не сводя с него взгляда своих косых глаз.
– Борух ато адейной… [47]47
Благословен Ты, Господи… (др.-евр.). Начало любого благословения.
[Закрыть]– пристыженно лепечет мальчик, который уже учит Гемору. И кусочек апельсина застревает у него в горле. Ой, омраченный, омраченный привет Страны Израиля!..
Однако дядя Ури отнюдь не удовлетворен. Нет! Он стыдит мальчика, который уже учит Гемору, говоря, что тот мог бы поучиться, как надо произносить благословение, у младшенького, да, мог бы поучиться. Дядя Ури уверяет сына, что тот еще будет у младшенького в дворниках. И…
Но на полуслове спохватывается:
– Фейга, почему ты не попробовала?
Это чудо, что дядя Ури спохватился. А то бог знает, когда бы он закончил свои нравоучения.
– Эка невидаль, – отзывается тетя Фейга, однако подходит, произносит Шехейонуи наслаждается: ай, ай, что за чудесные вещи бывают на свете! И начинается продолжительный разговор об апельсинах.
Тетя Фейга говорит, что если бы она была богата, то каждый день съедала бы… пол-апельсина. На целый у нее не хватает воображения. Потому что как это можно взять и среди бела дня съесть целый апельсин за восемь с половиной копеек? У дяди Ури, однако, замах повыше. Он ведь бывал на ярмарке в Нижнем. Дядя Ури улыбается своими косыми глазами. Нет, если бы он был богачом, то велел бы выдавить в стакан сок сразу из… трех апельсинов и выпил бы одним махом. Во как!
Жена и дети потрясены таким богатством фантазии и представляют себе полный стакан розоватой, слизистой апельсиновой гущи: белая пена сверху, а в пене плавают зернышки…
Минуту все сидят за столом молча и мечтательно созерцают желтые влажные зернышки, собранные невестой со всех участников дележки апельсина. Она заливает зернышки водой и пересчитывает их через стекло. Раз, два, три, четыре… Целых девять зернышек набралось у нее. Да! Через неделю она посадит их в цветочные горшки, а после свадьбы заберет к себе на квартиру. Она расставит горшки на окне, чтобы зернышки прорастали под перевернутыми стаканами.
Вы думаете, это конец? Вы забыли, что у апельсина есть еще кожура…
4
Один из детей сделал открытие: если сдавить кусочек апельсиновой кожуры перед зажженной лампой, то видно, как кожура выпускает целый фонтан малюсеньких капелек, прозрачных и пахучих, и если брызнуть ими в глаз братишке, тот начинает моргать… Однако не успев усовершенствовать свое изобретение, первооткрыватель как следует получил по рукам, и все кусочки кожуры исчезли в фартуке тети Фейги.
– Ничего им не жалко, негодникам. Это вам что, картофельные очистки? Нет, если бы еще чуточку, можно было бы сварить варенье… Да, варенье…
Но стоит ли об этом говорить? Столько апельсиновой кожуры, чтобы хватило на варенье, не собрать и до пришествия Мессии.