Текст книги "Шкловцы"
Автор книги: Залман Шнеур
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
– Не расстраивайся, – говорит он, – Михля! Ури, Фейге и их сыновьям завтра предстоит как следует поработать. Можешь сказать гоймл [110]110
Специальная молитва, которую произносит тот, кто избавился от опасности.
[Закрыть]за то, что три другие твои золовки на нас в обиде. А тебе, Ичейже, не следует думать о жирных гогелех. Лучше подумай о маринованных огурчиках, о квашеных лимонах, о нашатыре…
Говоря так, то есть заговаривая зубы, дядя Зяма подбадривает своих до самого дома и, наконец, вместе со всей ослабевшей семейкой спасается в воротах. А что там происходит, это уже не наше дело.
2
Прав дядя Зяма. Урины гостевые страдания гораздо тяжелее. Со своими сестрами он, к величайшему сожалению тети Фейги, не в ссоре. Он моложе двух своих братьев. Он человек ученый, воспитанный. Он по характеру мягче Зямы, тот ведь грубиян, простой скорняк… Он, Ури, не обидит сестер, особенно старшую, Блюмку-высокую, вдову, не дай бог, он ведь помогает ей и ее двум сиротам. Даже с риском для жизни Ури не откажется от ее угощения. А поскольку две младшие замужние сестры живут в соседстве со старшей, в их наследственном доме, Ури тоже придется зайти к ним «на угощение». Пиши пропало.
Наступает второй день праздника, и после молитвы дядя Ури начинает потихоньку вздыхать, понемножку охать. Он идет домой в задумчивости, сдерживая шаг, как раскаявшийся, как человек, которому вскоре предстоит рискнуть жизнью, пересекая реки крепких наливок и взбираясь на горы тортов и маринадов.
Придя домой, дядя Ури прямо в пальто делает кидуш в сукке, пригубливает для приличия чуть-чуть вина и съедает немножко торта. Потом снова вздыхает и начинает мобилизацию сыновей: Велвла, который уже учит Гемору, Файвки-сорванца и младшенького – Рахмиелки. Он заранее знает, что большого удовольствия ему от них не будет, что гораздо проще, чем тащиться к сестрам с целой ватагой детей, было бы оставить их дома. Но как быть? Он не столько думает о праздничных удовольствиях для детворы, сколько о том, что они помогут ему съесть угощение. Трем угощающим тетям придется волей-неволей заняться тремя дорогими племянничками, а тем временем их родители смогут у каждой из них проскочить мимо пяти-шести закусок. В таком тяжелом деле и это неплохое подспорье. Ничего, в том, что касается лакомств и вкусностей, он может положиться на всю честную компанию, и бог в помощь.
Тетя Фейга прикалывает к парику свою праздничную шляпку, очень красивую шляпку из голубого атласа, черного крепа и проволоки, в форме бумажного кораблика. Кораблик нагружен редисками, разными ягодами и виноградом, нанизанным на проволоку. А из винограда высовывается утиная головка на золотисто-зеленой шее и с желтым подклювьем, свисающим на лоб – на тети-Фейгин лоб. Сделает тетя Фейга резкий шаг – тут же закачаются редиска с виноградом, утиный клюв слегка раскроется, а стеклянные зеленые глаза глянут испуганно:
– Не так быстро, тетя Фейга! Дай дух перевести!
Вот так празднично принаряженная семья отправляется на угощение. Папа с мамой посередине, младшенький крепко держится за маму, а Велвл и Файвка – рядом с папой. Идут спокойно, но чувствуется некоторая озабоченность. Тетя Фейга идет с поджатыми губами, а дядя Ури – со смущенной улыбкой под усами, будто хочет сказать: «Бывают вещи и похуже, Фейга, жена моя…»
Они шагают к рынку, где в большом доме, доставшемся в наследство от деда, да покоится он в мире, живут Блюмка-высокая, Марьяшка-короткая и Этка-средняя. Дед, реб Хаим, да покоится он в мире, не хотел отпускать дочерей на чужбину. Выдав замуж очередную дочь, он сразу пристраивал к старому дому новый флигелек. Две или три бревенчатые стены вырастают на старом срубе, как желтые грибы на почерневшем от ветра и дождя трухлявом пне… Крышу покрывают дранкой, прорубают между старым и новым жильем дверь в глухой стене, и живите себе, доченьки, до ста двадцати лет вместе!
Только к печи, которая занимает треть старого дома, никогда не притрагивались, чтобы не было беды [111]111
Согласно широко распространенным верованиям нельзя разрушать или перестраивать печь в доме. Имеется в виду не печь для отопления комнат, а большая кухонная печь типа русской, та, в которой пекут хлеб.
[Закрыть]. Ею все три замужние дочери владеют совместно.
Вот к этой-то трехквартирной колонии замужних сестер и шагает дядя Ури со своей семьей, чтобы отработать каторжный труд угощения и выполнить долг перед каждой сестрой в отдельности. Кто на самом деле доволен происходящим, так это три сына. Они знают: все будут ходить из двери в дверь, поздравлять друг друга, лакомиться, объедаться вкусностями. Они шагают, пританцовывая, надувают щеки, а потом «лопают» их… Но дядя Ури раздражен:
– Вы мне будете ходить как люди, вы мне!..
Увидев такую процессию из пяти человек, идущих на угощение, соседи высовываются из окон, умиляются и делают комплименты, так чтобы тетя Фейга и дядя Ури слышали:
– Чудные дети… Прекрасные, такие милые…
В действительности они очень хорошо знают Уриных сорванцов, этих околачивателей груш, побивателей свиней, пугателей кур, преследователей козлов и похитителей репы, и только делают вид, что понятия не имеют обо всех этих «добродетельных поступках». Сегодня праздник, на сердце хорошо, так отчего бы не доставить удовольствие соседям…
– Вы слышите, – говорит очень довольный в душе дядя Ури, – вы слышите, что говорят? Смотрите же, чтоб это было правдой!
Но тетя Фейга весьма сдержана и недоверчива, она знает соседей лучше, чем дядя Ури. Она трясет уткой надо лбом и редисками на шляпе и кривится:
– Так я им и поверила…
Меламеды, и тот, который учит младшего, и те, с которыми старшие мальчики уже учат Пятикнижие и Гемору, стоят у дверей своих опустевших хедеров. Кажется, что их отдохнувшие лица тают от удовольствия при виде учеников, шагающих в праздничных костюмчиках между папой и мамой.
– С праздником, реб Ури! С праздником, хозяйка!
– Отвечайте: с праздником! – сердится дядя Ури на сыновей.
– С… с… с праздником! – хором отвечают «хорошие» ученики и краснеют. Но в душе они очень недовольны папиным уроком вежливости и думают про себя: почему это мы должны отвечать? Отвечал бы сам!..
Так, сопровождаемая торжественными приветствиями и цветистыми речами, семья дяди Ури шагает при всем параде по узким улочкам до самой рыночной площади, до большого наследственного дома дедушки реб Хаима, да покоится он в мире.
От тети к тете
пер. И.Булатовского
1. У тети Блюмы
На дедушкином крыльце, высоком крыльце без перил и с подковой на нижней ступеньке, стоит тетя Блюма-высокая, старшая сестра дяди Ури, и ждет гостей на угощение. Она ставит ладонь козырьком над глазами, здоровым и косым, и видит дядю Ури вместе с его семьей. Но встречать гостей радушной улыбкой не в ее природе. Она вдова, и у нее претензии ко всему свету, а больше всего к Ури. Ури ее содержит. Так к кому же у нее должны быть претензии, как не к нему? Она поджимает ниточкой свои тонкие губы и встречает брата и тетю Фейгу гримасой:
– Доброго праздника, доброго года! Я уж думала, вы не придете.
Тетя Фейга понимает из этих слов, что метят в нее. Ее, кажется, подозревают в том, что она уговаривает Ури не ходить к сестре на угощение, так же как не ходит дядя Зяма… Фейга вскидывает голову так, что дрожат цветы на шляпке, и тоже хочет сказать колкость. Но косой взгляд Ури удерживает ее. Фейга и сама видит, что вдова заряжена ради праздника, как ружье, специальным праздничным порохом. Чуть что не так, она сердится и «стреляет»… Фейга срывается на своих детей в новеньких пальто:
– Где ваше «доброго праздника»?
– Доброго праздника! – вместе выпаливают старшие мальчики: и тот, который уже учит Гемору, и Файвка-чертенок. А младшенький запаздывает. Он смущенно пищит свою долю приветствий, когда все уже отпоздравлялись.
– До… Доброго праздника!
Этот писк слегка разгоняет тучи, которые уже начали было собираться над дедушкиным крыльцом. Тетя Блюма милостиво улыбается, поворачивается и торжественно ведет за собой все семейство дяди Ури. Сперва сыновья Ури в тысячный раз дивятся на подкову на нижней ступеньке. Затем они подхватывают полы своих слишком длинных пальто и взбираются на крыльцо. Все входят в большую столовую, слегка дуясь, придавленные вдовьим гонором и сухостью ее приема. На столе уже стоят подносы со всевозможными яствами. Из-за приоткрытой железной заслонки мрачно выглядывают три шеренги горшков. Каждая шеренга принадлежит одной из сестер. И из каждого горшка нужно попробовать. Ури вздыхает и спрашивает вскользь, дипломатично:
– А где же Марьяшка? А где Этл?
Тем самым он хочет намекнуть, что было бы весьма разумно расправиться с угощением всем вместе. То есть… Все-таки один дом, одна семья.
Но Блюма-высокая раскусила его и поджимает губы:
– Еще успеешь их увидеть… Садись, Фейга! Садитесь, дети, снимайте пальто. Ури, говори благословение!
Ури хладнокровно сбрасывает пальто рукавами назад на высокую спинку старого, обитого кожей стула, на котором обычно сидел их отец, да покоится он с миром. Он наполняет из графина большой серебряный кубок, украшенный кавказской чернью, тот самый кубок, который достался Блюмке в наследство от отца, да покоится он с миром. Потихоньку наливает из графина и заводит «бам-бам-бам» [112]112
Имеется в виду хасидский напев.
[Закрыть]. На сердце у него не слишком весело. Ему до сих пор досадно, что этот кубок после смерти отца забрала себе Блюмка. Кубок для кидуша принадлежит сыну, а не дочери. Но она же вдова. Вот он и промолчал. Зяма сердился. Он нет… Кроме того, он в душе немного побаивается больших круглых подносов со сластями и холодными маринадами… У кого хватит сил все это съесть, чтобы умиротворить Блюмку-вдову? Хасидским «бам-бам-бам» он хочет отогнать от себя дурные мысли, которые вызваны дурным побуждением… С помощью «бам-бам-бам» он подбадривает себя перед битвой с большими, плотно заставленными подносами. «Бам-бам-бам» означает: «С божьей помощью… и это преодолеем…»
Ури уверенно ставит на четыре вытянутых вперед пальца наполненный кавказский кубок, придерживает его большим пальцем, раскачивается и произносит благословение. Кубок прочно стоит на ладони. Ури раскачивается, но из кубка не проливается ни капли. Только настоящий хабадский хасид может так искусно управиться с полным кубком. Ури отпивает и спокойно ставит кубок на стол. И тут перед его испуганными косыми глазами начинает вращаться первый поднос – со сладкими закусками…
Немцы считают, что великий театральный маэстро, рабейну [113]113
Наставник наш ( др.-евр.) – титул, который прибавляют к именам великих законоучителей. Здесь использован иронически.
[Закрыть]Рейнхардт [114]114
Рейнхардт Макс (1873–1943) – немецкий актер и режиссер, один из крупнейших реформаторов театра XX века.
[Закрыть], первым применил вращающуюся сцену, чтобы сэкономить время и дать пьесу в любом количестве картин… С этим можно поспорить! Еще до того, как этот гаон [115]115
Букв. «великий» ( др.-евр.) – почетный титул, которым именуют выдающихся раввинов и талмудистов.
[Закрыть], этот рабейну Рейнхардт, со всеми своими талантами появился на свет, в Шклове уже придумали подобную хитрость: вращающиеся подносы с угощением…
Эти старомодные медные подносы, немного продавленные посередине, сплошь заставлены наполненными тарелками и стеклянными мисочками, а в центре каждого помещается тяжелый графин с подкрашенной водкой – для устойчивости. Гость садится с одной стороны подноса, гостеприимец – с другой, точно напротив. Хозяин вращает поднос, а гость шарит вилкой по всем тарелкам и пробует. Вот так: и время экономится, и гость не может отвертеться с помощью какой-нибудь уловки и вынужден все попробовать, потому что хозяйка или хозяин, сидящие напротив, полностью контролируют все закуски и видят, в каких уже побывала вилка, а в каких еще нет.
Не успел дядя Ури не то что проглотить – дожевать последний кусочек лекеха, как – ага! – поднос поворачивается как по волшебству и перед косыми глазами Ури вырастает стеклянная мисочка с грудой медовых тейглех; каждый кусок величиной с кулак и на изломе как будто слеплен из белой фасоли. В это же время перед тетей Фейгой останавливается тарелочка с мягким яичным лекехом, который женщины любят макать в рюмочку и спрашивать при этом, сколько яиц вбито в тесто… У тети Блюмы все просчитано. Она режиссирует спектакль своими ловкими сухощавыми и властными ручками из-за кулис вращающегося подноса. И под это вращение раздается ее сердитый голосок, в котором звучит приказ:
– Попробуй мои тейглех, Ури! Фейга, что молчишь, обмакни-ка кусочек торта!
В бороде у дяди Ури застряла медовая «фасолина», выпавшая из тейглех. Борода покачивается, и «фасолина» покачивается вместе с ней. Только Ури не до того. Он отчаянно грызет рассыпчатые тейглех и скашивает глаза на остальные тарелочки. Не сглазить бы! К этому праздничному дню они умножились и двинулись, как рыбы на нерест. Урожай на угощения! Дядя Ури грызет тейглех и посматривает на сестру, которая, кажется, увлечена разговором с тетей Фейгой о рецепте яичного лекеха: сколько сахара, сколько растительного масла и сколько минут… Ури надеется, что сможет сам как бы невзначай повернуть поднос и пропустить несколько блюд, как пропускают несколько, не рядом будь помянуты, молитв во время поздней минхи… Но тетя Блюма хоть и беседует с Фейгой, а за братом следит. Поднос поворачивается, и в поле зрения косых дяди-Уриных глаз вкатывается очень глубокая тарелка с имбирным печеньем, твердым как кость и толщиной с палец. В то же время перед носом тети Фейги оказываются медовые тейглех, которые Ури уже пережил.
– Ешь, ешь, не заставляй себя просить!.. – подгоняет тетя Блюма с другой стороны подноса. – Попробуй, Фейга! – говорит она невестке и поджимает губы.
Потом подъезжает тарелка с бурым вареньем из хрена, сваренного в меду.
Полагаясь на Бога, Ури пробует провернуть поднос чуть дальше, чтобы перескочить через несколько липких бабьих закусок. Но тетю Блюму не сбить со счета. Она не позволяет.
– Кажется, я уже пробовал… – оправдывается Ури и опускает глаза.
– Нет, ты не пробовал! – парирует тетя Блюма строго и сухо.
И поднос вертится обратно…
К тому моменту, как Ури покончил с имбирным вареньем, у него темно в глазах. Выкатывается стеклянная мисочка с печеным черносливом с орехами, затем – позеленевшие от нагрева апельсиновые цукаты… Так сменяются перед ним цвета, они мелькают, как новенькая лаковая краска перед глазами отчаявшегося, проигравшегося любителя рулетки. А игра еще далеко не закончена…
Вдруг Ури становится заботливым отцом, кормильцем целой ватаги сластен и зовет, накалывая на вилку большой кусок черничной пастилы:
– Дети, идите сюда, попробуйте!..
Его замысел состоит в том, чтобы дети помогли ему доесть этот кусок печеного «дегтя». В суматохе дележки, он, быть может, незаметно отделается от других медовых, сиропных, приторных угощений, но Блюма-высокая тоже не лыком шита и поджимает губы:
– Детям дадут отдельно, детям… Ешь, ешь!
И она раздает, кому – имбирный пряник, кому – шарик вареного изюма, кому – сахарный лекех с корицей. И перед грустным взором дяди Ури снова начинает вращаться огромный, не меньше колодезного колеса, ужасный поднос, похожий на ярмарочную карусель.
Хвала Всевышнему, со сластями покончено! Теперь надвигается, словно туча, новый поднос – с маринадами и соленьями. С этим черным, с полустертой позолотой подносом, доставшимся Блюме в наследство, Ури знаком уже немало лет и боится его, как, бывает, боятся пауков. У этого подноса два отвратительных ушка, он плоский и вращается не так хорошо, как предыдущий, медный и уже раскрученный. Но ничего, тетя Блюма справится: она усердно работает, не покладая своих властных исхудалых вдовьих ручек. И перед глазами Ури проплывают: селедочка, огурчики, маринованная рыба, фаршированная рыба, маринованная тыква, куриные желудочки и рубленое яйцо.
– Дети! – кричит Ури, как утопающий.
Но Блюма-высокая не дает ему поднять головы.
– Что «дети»? Вот же они, едят! – говорит она и кривит тонкие губы. – Ты еще не пробовал моей наливки…
Теперь начинают выползать из печи горячие горшки и чугунки. Тетя Блюма достает их длинным ухватом. Делает она это ловко, как пекарка, сажающая в печь мацу. И вот уже в старинных тарелках с красными птичками и синими львами дымятся и благоухают изюмной подливкой, гусиным жиром и пряностями всевозможные тефтельки, куглы, ячменные и гречневые оладьи…
Но все на этом свете заканчивается. И даже угощение тети Блюмы подходит к концу. Ее хватка, колкости и гримасы слабеют. Дядя Ури, радуясь в душе, произносит «длинное благословение». Труднейшее застолье пережито! Шутка ли сказать! Угощение тети Блюмы… Доброго праздника, доброго года! Чтобы-чтобы-чтобы… вам-вам-вам…
2. У тети Этки
Но тут открывается дверь из флигеля, и на пороге между комнатами появляются Этка, средняя сестра, со своим мужем Мендлом:
– С праздником, Ури! С праздником, зять! С праздником, невестка! С праздником, дети! Вас уже ждут…
Суматоха. Радость, казалось бы? Да? Но при этом Этка и ее муж с большим подозрением смотрят на дядю Ури, следят за каждым движением тети Фейги. Не хотят ли Ури и Фейга улизнуть, не сговорились ли смыться… А тетя Фейга и дядя Ури, в свою очередь, трепеща, бросают взоры на то, что виднеется между Эткой и ее мужем… Что же там? Гигантский поднос, с бутылочками и графинами, с тарелками и блюдечками, стоит приготовленный ради них на столе в глубине комнаты. Он лукаво подмигивает им полированным хрусталем рюмочек:
– А ну, родные мои. Идите-ка сюда!..
Накидывает Ури пальто на плечи, как плащ. Даже руки в рукава не вдевает. Похоже, он все-таки идет в гости в следующий дом… Вот так Ури отправляется к Этке, своей сестре, в ее жилище, с очередным, новехоньким «бам-бам-бам».
Не дожидаясь приглашения, он оттарабанивает благословение над бокалом вина. И первый поднос начинает вращаться. Тетя Этка переняла это изобретение у старшей сестры. Ей тоже достался в наследство старый медный поднос, посередине вогнутый, а по краям загнутый. Вращается он легко, бесшумно, движется так неуследимо мягко, как будто подкрадывается в шерстяных носках.
– Кушай, кушай, Ури!
У Ури уже голова идет кругом, ему кажется, что не сестра Этка и не ее муж Мендл говорят ему это. Это говорит ему сам поднос. И никакой это не поднос. Это оборотень. Оборачивается и при этом подло посмеивается над ним всей своей полированной медью, делает из него дурака:
– Ури, вот имбирное печенье, удалось на редкость!
– Нечто совершенно особенное, зять!
– А мои тейглех ты совсем не попробовал?
– А печеный чернослив?
– Ну, а торт? Совсем нет?
– Кушайте!
– Кушайте, кушайте!
У Этки есть муж, дай бог ему до ста двадцати, и сама она – младшая сестра… Но все же и ее нельзя обидеть. Вот и приходится делать все, что можешь. Удается даже преодолеть несколько блюд, сладких и кислых. Тут уж не отвертишься. Но когда доходит до горячих горшков из печи, Ури отказывается наотрез. Этка не должна на него обижаться. Он не в силах съесть ни ячменные оладьи, ни гречневые, ни кугл… Он уже все это ел у Блюмы…
– Ах та-а-ак! – затягивает Этка и сверкает глазами. – Почему же именно у Блюмы?
Видит Ури, что попался, что совершил большую дипломатическую ошибку, что дело попахивает ссорой, и пробует выкрутиться: он хотел сказать, сказать хотел он… сам-то он, со своей стороны, всегда… только вот фершел, она ж его знает, фершелаэтого… так вот, фершелего предостерегал… чтобы, чтобы… не дай бог…
Однако Этка тверда как сталь. Настаивает на своем:
– Фершел, значит, сказал нельзя?.. Почему ж тогда у Блюмы можно?
Видит Ури, что так ему не выкрутиться и пробует пойти на компромисс:
– То есть… если у тебя есть что-нибудь… что-нибудь, действительно, что-нибудь такое, то есть… такое…
Этка ненадолго застывает с профессорской миной, переглядывается со своим мужем и вдруг всплескивает руками: есть! У нее есть нечто такое, этакое… кое-что… вот сейчас он увидит…
Мендл, ее муж, явно не понимает, что она имеет в виду. Тем не менее он поддерживает ее интригующими ужимками и речами:
– Нечто, говорю тебе, Ури… весьма, весьма… в общем, нечто в весьма особенном роде…
Этка выбегает из комнаты и вскоре вбегает обратно с синим полумиском, полным странных четырехугольных кусочков, коричневатых и полупрозрачных. Шкварки – не шкварки, холодец – не холодец. Ури заинтригован.
– Это что за райская птица? – удивляется он и пробует вилкой. – С ума сойти! Ке-зейре гад… [116]116
Как семя кориандровое ( др.-евр.). Фрагмент стиха «И нарек дом Израиля хлебу тому имя: манна; она, как семя кориандровое, белая…» (Шмот (Исх.), 16:31). Дядя Ури намекает на то, что, подобно библейской манне, принесенное угощение имеет чудесное происхождение и вкус.
[Закрыть]Прямо коляндра [117]117
Просторечное название кориандра.
[Закрыть]какая-то, прости господи!.. Короче, Этка, что это?
Этка и Мендл тают от удовольствия. Вот как? Он не знает… Ха-ха. Если так, пусть тогда попробует.
Ури уже со всей серьезностью втыкает свою вилку в кушанье и подносит ко рту сочный, пропеченный четырехугольный кусочек. Жар странной закуски обжигает его. Он осторожно дует, откусывает кусочек и медленно, вдумчиво жует. Жуя и прислушиваясь к вкусовым ощущениям, чтобы понять, что это такое, он негромко обращается к своей сестре:
– Слышь, уф-уф, Этка… А чего это оно такое «холодное»?
Этка от смеха чуть живот не надорвала. Ха-ха-ха да хи-хи-хи. Вот как? «Холодное»? Да уж, и правда «холодное»… вот уж сморозил!.. Он еще не понял, что это такое? Раз так, он должен-таки попробовать еще кусочек. Вот этот кусочек. О! Только этот – и все!
– Недурно! – произносит Ури и героически глотает. – Важная еда, – икает он. – Короче, Этка, не мучь меня, открой секрет. Готов поклясться, что это, кажется, так сказать, это…
– Вымя… – подхватывает Этка, – тушеное коровье вымя.
– Ах вот оно что! – снова икает Ури. – Весьма, весьма!
– Вы же знаете, сколько с ним возни! – похваляется Мендл мастерством своей жены. – Чтобы оно перестало быть мясомолочным [118]118
Иудаизм запрещает совместное потребление мясных и молочных продуктов. Тем не менее вымя есть можно, но приготовление его требует специальных ухищрений, в том числе обжаривания на открытом огне.
[Закрыть], требуется, во-первых, пропечь его целиком на ухвате над сильным огнем, чтобы молоко с него стекло. Потом его сперва нарезают на квадратики и ставят преть в печь на… сутки, с луком и с петрушкой, с чесноком и с… с морковкой…
– Тихо ты, куда торопишься! – перебивает его Этка. – Что за морковка? Как сюда попала морковка?
От такой аппетитной беседы, в которой каждое обсуждаемое блюдо полно намеков и толкований, Файвка совсем теряет голову. Он не столь жаден до еды, сколь ужасно любопытен. Ему страх как хочется попробовать кусочек тушеного вымени.
Он не может дождаться, когда говорливая тетя Этка закончит свой рецепт и угостит племянников. И пока все заняты вкусными разговорами, он сам протягивает свою вилочку, накалывает четырехугольный толстый кусочек и отправляет его, недолго думая, прямо в рот.
О том, что это блюдо – холодное, он только что слышал от папы и понял из смеха тети Этки. Караул, беда! Вместо приятного холодка, вместо того вкуса, о котором папа говорит «весьма», он чувствует, что эта еда ужасно обжигает нёбо и огнем горит на языке. Файвка выплевывает ее, как расплавленный свинец, и, теряя от боли всякий стыд, ревет во все горло:
– У-у-у, ой, ма-ма!
Все бросаются к нему до смерти перепуганные: «А? Файвка? Что такое? Что с тобой?..»
Из клубка людей сперва доносится гул голосов и плач, один вопрос заглушает другой, потом – общий смех и «тьфу». Все утешают Файвку и смеются. Все жалеют и стыдят его одновременно: «Задыхаешься? Нет? Обжегся? Чем? Ха-ха! Тьфу, чтоб тебя! Чего хватаешь? Больно? Кто тебя заставлял хватать? Вымя держит жар. Мальчик не должен хватать, мальчик, который ходит в хедер, должен научиться ждать… Хе-хе, уж оно такое, это вымя… Совершенно правильно!.. Ладно, до свадьбы заживет…»
Ури видит, что ничего страшного не случилось: Файвка обжег язык, и только… Он пользуется суматохой, садится обратно на свое место и начинает спешно тарабанить «длинное благословение». Сперва тихо, а чем дальше, тем громче и выразительнее: «Ай-ай-ай… в-ал тнувас а-соде в-ал эрец хемдо тейво у-рхово [119]119
Здесь и далее отрывки из послетрапезного благословения. Для удобства перевод на русский дан рядом с цитатой, а не под страницей. В оригинале перевод с древнееврейского на идиш отсутствует.
[Закрыть](И за урожай полей, и за землю желанную, прекрасную и просторную)… ай-ай!..»
Он тарабанит благословение, а в душе радуется, что надул Этку. Одним стратегическим ходом остановил войска новых закусок, которые сестра замышляла еще послать на него.
Заслышав триумфальные нотки в Урином «длинном благословении», Этка отрывается от своего незадачливого племянничка и бросается к брату. Она хочет удержать его, хочет разгромить его наступление.
– Что такое, Ури, Бог с тобой! У нас еще будет холодный кугл, у нас еще будут яблочные оладьи…
Но Ури в ответ очень благочестиво пучит глаза и трубит:
– Ну, о… в-ал мизбехехо в-ал хейхолехо…тсс-сс… у-вней ерушалаим up а-кейдеш…(над жертвенником Твоим, и над храмом Твоим! И восстанови Иерусалим). О… Ну!
То есть: поздно, дело сделано, надо было раньше говорить. Она же сама видит!.. Он уже в самой середине:
– Ай-ай… ве-самхейну бевиньёно… у-неворехехо олехо…(И возвесели нас при восстановлении его… И будем мы благословлять Тебя.)
Тетя Этка начинает сердиться на своего дорогого племянничка, который своим хап-лап расстроил все ее планы, дал Ури так обдурить ее. Она забывает о том, что минуту назад сюсюкала над Файвкой, и срывается на него:
– Что ты расхватался? Мальчик должен ждать, мальчик…
Файвка грустно облизывает обожженное нёбо и удивленно смотрит на тетю Этку. Бог ты мой! Куда это вдруг подевалась вся ее доброта?..
И не находит объяснения.
С последними звуками завершающего трапезу благословения Ури становится чуть легче на душе оттого, что он так искусно перехитрил Этку с ее чертовыми горячими горшочками. Однако несварение желудка от столь обильных угощений распирает ему живот ниже брючного ремня. Он тоже начинает придираться к Файвке:
– Ну, разве можно хватать горячее?.. На тебе… Небось теперь сам понял!
При этом он не столько воспитывает Файвку, сколько хочет загладить свою вину перед обиженной тетей Эткой, подольститься к ней, показать, что она права, что ее гнев на племянника-лакомку – справедлив. Но Файвка-чертенок не понимает таких тонкостей и ухищрений. Он сидит, скорчившись от боли и обливаясь холодным потом. Он чувствует жгучую обиду на отца и на его икающие нравоучения. Сперва этот человек соблазнил его своей шуточкой насчет «холодного» вымени, и Файвка так ужасно обжегся, а теперь еще сыплет соль на раны. От обиды он обращается не к дяде Ури, а к тете Фейге:
– Раз папа сказал, что это холодное, папа…
Это и ответ, и жалоба… Тетя Фейга, которая уже до смерти устала от угощений, кивает пучком цветов на шляпке и берет мальчика, который учит Пятикнижие, под свою материнскую защиту:
– Вот что выходит, когда подшучивают над детьми…
Ури встает и в сердцах накидывает пальто как плащ. Он взбешен. Мало того, что его сыновья не облегчили ему застольные труды, они их еще и усугубили. И он говорит жене:
– Знаешь, что я тебе скажу, Фейга? Лучше было бы оставить это твое «сокровище» дома.
Тетя Фейга дуется и хочет ответить, что это вовсе не она, а он, Ури, потащил детей к своей сестре… Да. Он, он… А теперь еще цепляется…
Тут, однако, торжественно открывается деревянная дверь второго флигеля, и на пороге между комнатами появляются младшая сестра Ури, Марьяшка-короткая со своим мужем Генехом.
– С праздником, Ури! С праздником, невестка!
Вот так радость.
3. У тети Марьяшки
За Марьяшкиными низкими плечами и коротенькой головой Ури различает в следующей комнате знакомую картину. Тоже мне новость! Круглый поднос со сладкими угощениями и тяжелыми бутылками посередине. Начинается третий акт угощения.
К Марьяшке семейство Ури идет не в духе. Во-первых, Марьяшка – младшая, да еще и «короткая» в придачу. Во-вторых, Ури и его брат Зяма выделили ей ее приданое, так что она может не строить из себя невесть что… В-третьих, Ури сердится на свою жену Фейгу из-за того, как она воспитывает детей, а Фейга сердится на него. У Файвки болит язык, а младший и старший, тот, который уже учит Гемору, просто подавлены общим дурным настроением.
Развязнее, чем к другим сестрам, входит Ури в жилище Марьяшки и сбрасывает свой «плащ» с решительным видом человека, который не собирается церемониться. Глядя с нескрываемой ненавистью на поднос с закусками, он ясно дает понять Марьяшке: она может сердиться сколько ее душе угодно, но никаких тейглех, никакого имбирного печенья и никакой другой сладкой дребедени он есть не будет, и кончено, и точка…
– Кто же это в силах съесть столько сластей? – поддерживает Ури его благоверная и качает прической.
Марьяшка-короткая выходит из себя: «Как же так? Ни за что ни про что! За что ж такое унижение?» Ее голос дрожит.
Ури становится жаль бедную сестру, и он предлагает компромисс:
– Ладно, чего уж там… Благословение, огурчик, то, сё…
Подхватываются тут же Марьяшка и Генех, ее муж, убирают большой поднос с опозоренными сластями и подают поднос поменьше – с соленьями.
Ури повеселел от того, что ему удалось одним махом отделаться от пятнадцати тарелок со всякими липкими штуками. На радостях он даже выпивает с Генехом, Марьяшкиным мужем. Они чокаются рюмочками водки, и Ури желает:
– Лехаим, Генех, лехаим, Марьяшка… Послушайте, дай боже, чтобы… чтобы, бы, бы…
– Чего ты бубнишь? – тихо говорит ему тетя Фейга. Она видит, что Ури, ее мужу, водка уже слегка ударила в голову, что язык у него начинает заплетаться. – Хватит выпивать, лучше закуси!
Раздается смех, праздничный смех, и Марьяшка подхватывает:
– Так или иначе… чтобы было чем закусить. В этом все дело…
Закусывают, и становится веселее. Невесел только Файвка. У него, бедного, болит обожженный язык… Младшенький лопает с блюдечка маринованные сливы; Велвеле, который уже учит Гемору, хрумкает квашеным огурчиком. Файвл тоже хотел бы полакомиться, но не может. Марьяшка подсовывает ему угощение, а он отнекивается.
– Чего это ты отнекиваешься, Файвеле? – громко удивляется Марьяшка. – А? Чего это он отнекивается? – обращается она к остальным.
– Он язык обжег, – проговаривается Рахмиелка, смакуя маринованную сливу.
– Кто тебя спрашивает, обжора? – вспыхивает Файвка и пихает его в бок.
Но это не помогает. Все смеются. Даже папа, который так подло заманил его отведать горячее коровье вымя, и тот смеется. У Файвки от стыда наворачиваются слезы. Он и полакомиться больше не может, и в печенки ему еще лезут. Чтоб оно сгорело, это вымя! В жизни он в рот его больше не возьмет.
Но вскоре Файвке предоставляется случай позлорадствовать над папой. Наступает черед горячих закусок, и Ури снова бастует. Он слегка опьянел и немного груб с Марьяшкой, которой выделил приданое, а она возьми и выйди замуж за такого болвана, как этот Генех.
– Последний раз повторяю, – заявляет в сердцах Ури, – нет! Еще раз нет, и точка!
И размахивает вилкой.
У него кишки не казенные, нет… Сколько раз он умолял, чтобы три его сестры готовили угощенье вместе… Вот с Зямой сестры уже давно в ссоре… Хотят, видно, и с ним поссориться. Ладно!
Видит Марьяшка, что ее горячим горшкам не повезло. Старшие сестры перехватили у нее Ури вместе с его желудком… Напичкали его. Она делает грустное лицо, а Генех выпучивает глаза, как теленок, который жует край скатерти. Ури становится жаль их обоих. Слегка устыдившись, он пожимает плечами: «М-м… да!..» Уловив это движение, Марьяшка тут же решает воспользоваться мягкосердечием Ури. Она делает плаксивое лицо и тихо говорит, что собиралась… что хочет предложить ему только одну закуску, нечто легкое, совсем легкое.