Текст книги "Шкловцы"
Автор книги: Залман Шнеур
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Гершка-умник тем временем важно втолковывал Зельдочке любопытную историю из русской хрестоматии:
– По-са-дил де-ед pen-ку. То есть дед посеял репу. Она выросла большая, очень большая. Пошел дед ее выдергивать, тянет-тянет, но выдернуть не может.
– По-звал… Позвал дед бабушку. Бабушка за дедушку, дедушка за репку…
Гершка-учитель вбил в свою похожую на тыкву голову, что из-за своих глубоких познаний в русском языке он плохо говорит на идише. Он нарочно коверкал переводимые слова, менял, словно нееврей, мужской род на женский и наоборот. При этом еще отчитывал Зельдочку за невнимательность. Получалось ни то ни се, примерно как буквы Файвкиного Екатеринослава. Выглядело это так:
– По-звал... Та-ак. Бабкапозвал, значит, внучка. Внучказа бабка. Та-ак. Этот бабказа дедку,значит. Что ты уставилась на мой нос… В книгу гляди! Эта дедказа репкаи т. д. [142]142
В оригинале комический эффект достигается смешением русского и идиша. Показать это в переводе почти невозможно. Приводим данную фразу в оригинале, чтобы читатель почувствовал вкус авторского приема. Артикли взяты автором в кавычки, так как учитель неверно склоняет существительные.
«Позвал… да-ас… хот „дер“ бабке гируфт, значит, „дем“ внучке. „Дер“ внучке фар „дем“ бабке. Да-ас. „Дер“ бабке фар „ди“ дедку, значит. Кук нит майн ноз… В книгу гляди! „Ди“ дедка фар „дем“ репка…»
[Закрыть]
Лейба-горбун уже сидел напротив за накрытым с одного угла большим коричневым столом и обедал. Точнее говоря, пока еще он не начал есть, пока он только крошил хлеб в миску с борщом. Буханку хлеба он разделил на краюхи, краюхи разрезал на длинные ломти, ломти покрошил на четырехугольные кусочки, такие же, какие Файвкин папа крошит для поисков квасного [143]143
Перед Пейсахом дом должен быть полностью очищен от «квасного» (хлеба и изделий из зерновых). Завершающая стадия очищения дома, уже после предпасхальной уборки, это «поиски квасного». «Поиски квасного» – заповедь, поэтому, чтобы благословение на исполнение этой заповеди не пропало зря, в заранее известных местах раскладывают маленькие кусочки хлеба, которые затем «находят» и ритуально сжигают.
[Закрыть]. Но Лейба-горбун крошил их с совсем иным, существенно большим рвением и с иным расчетом… Отломит – и вздохнет, вздохнет – и отломит.
Казалось, он крошил в миску с борщом свое собственное тело. Над миской росла аппетитная бурая горка, а вздохи Лейбы-горбуна становились все короче и мягче.
– Приятного аппетита! – отозвался Гершка-учитель по-русски, в промежутке между бабкойи дедкойиз хрестоматии, и жадно сглотнул.
Лейба-горбун поблагодарил его, объяснив с горестной миной, что ему приходится крошить хлеб, потому что у него «слабые жубы», и принялся поливать горку красным борщом. Оловянной ложкой он черпал красную жижу по краям и выливал ее на самый верх бурой, пахнущей тмином горки. С каждым разом горка погружалась все глубже и глубже, пока совсем не утонула в красном вареве. И Лейба-горбун принялся в добрый час помешивать борщ, выискивая хорошо размякшие кусочки и от удовольствия покачивая головой от одного горбатого плеча к другому, словно в полузабытьи, будто капризничая перед полной миской: этот кусок он съест, а этот не будет.
От столь аппетитных приготовлений у Файвки засосало под ложечкой. Ему самому пора было обедать. Файвке очень захотелось мясного борща с четырехугольными хлебными кусочками. Именно четырехугольными. Ей-богу! Почему же дома он все время торопится, хватает и кусочничает. Вот как надо на самом деле есть!
Файвка взглянул, как там у него обстоит дело с Екатеринославом. Куда там! До конца еще далеко. Он написал всего-навсего три строчки. В сердцах Файвка закрутил большую « Е» так, что вместо двух этажей «пружина» распрямилась на целых три… Испугавшись, Файвка начал стараться по новой.
Лейба-горбун благословляет
пер. В.Федченко
1
Лейба-горбун по-прежнему выискивал в миске с борщом размякшие кусочки хлеба, вроде тех, что прячут во время поисков квасного. А Гершка-учитель все пытался показать ему, что не зря берет деньги: он с важным видом поучал Зельдочку, выпевая слова на манер маршалека [144]144
Шут, развлекающий гостей на свадьбе.
[Закрыть], развлекающего сватов, пока те едят золотой бульон [145]145
Жирный бульон, традиционное свадебное блюдо.
[Закрыть].
– Позвалвнучка Жучку! – визжал Гершка, вдохновленный высоким русским слогом, и тотчас истолковывал на нарочито исковерканном идише, дабы хозяин проникся верой в его глубокие познания в русском: – Этот внучка, значит, позвал собачка. Собачка за внучка, внучка за тот бабка, бабказа дедка, дедка, дедушка, значит, за репку…
Слушая Гершку, Файвка уже сам выучил наизусть всю эту запутанную историю. Делов-то! Файвка помнит наизусть и более интересные истории из Пятикнижия и Сварбе. И почему это он, Файвкин умный учитель, так радуется этим дедкеи репке? Он, поди, никогда и в хедере-то не учился. Лучше бы перечитал, тыквенная голова, историю о царе Давиде и Башеве! Гораздо интересней… И зачем только эти гойские писатели из хрестоматии морочат голову еврейским детям? Они, поди, думают, что Файвка и его подружка Зельдочка круглые дураки. Разве так дергают репу? Репу дергают совсем по-другому. Не нужно никаких бабок, внучек, собак… Не дай Бог собаки! Зачем? Ну да, ведь без собак у мужиков никуда! А лучше чтобы вообще никого рядом не было, потому что репа, так уж повелось, растет в огороде у соседа-шорника, за пустой грядкой, которая отделяет их собственный огород от соседского. Файвкина мама, тетя Фейга, репу не сеет. Она не любит репу. От репы, говорит она, живот пучит… А вот шорнику как раз репа очень нравится, чтоб он был здоров! Перебираешься украдкой через пустую грядку, протягиваешь руку и нащупываешь густую репкину шевелюру. Репа широко расселась на грядке и торчит из земли полуголая, с синеватым отливом, как крестьянская девка, которая перекупалась, но стесняется выйти из воды. Она мерзнет, высовывая из влажной земли свои сочные плечи. Хватаешь репу за зеленые кудлы у самого основания, а она кусается – колется, значит. Но не страшно, оно того стоит! Выдергиваешь ее одним махом, такую круглую и неуклюжую. А она ужасно тяжелая, вся в комьях черной земли и с длинным белесым хвостиком. Очевидно, хочет тебя отпугнуть. Встряхнешь ее как следует, обобьешь землю, и она сразу становится легче, смиряется и повисает в руке: голая и гладкая, холодная и вкусная. Очистишь репу ножиком, снимешь свежую кожицу полосками, а кожица такая белая, толстая и гибкая, как выделанный пергамент. Обнажается мясо репы – ее истинное сочное тело, твердое как мрамор и сахарно-сладкое, с мягким горьковатым привкусом слегка выветрившегося хрена. Отрезаешь большой кусок и кусаешь, так что… а-а!.. Дерут за ухо?!
Вместо белого куска репы Файвка увидел нос картошкой, нос Гершки-учителя, а под носом – усики и пожелтевшие ощеренные зубы.
– Ты что это? – тычет в тетрадь Гершкин указательный палец с обгрызенным ногтем.
Файвка глянул: ай-яй-яй! Вместо трехногого русского «т»он вывел три кругленьких колесика, плотно прижатых друг к другу. Похоже на три очищенные репки… Откуда они взялись посреди Екатеринослава? Файвка моргает глазами и ничего не может понять. Взглянул на Зельдочку, но она пожимает плечами и, как видно, очень довольна тем, что ее хоть на минуту оставили в покое и больше не твердят о репкес дедкойи всей его семьей. Зельдочка даже оживилась при виде Файвкиного замешательства и его покрасневшего уха.
«Погоди, погоди, – с горечью думает про себя Файвка, – еще посмотрим, как ты сама будешь полчаса писать одно дурацкое слово на целую строчку…»
И Файвка твердо решил раз и навсегда: теперь уж он будет писать как следует. Он должен показать, что он может, если захочет.
Но как же ему доказать это, когда Лейбу-горбуна потчуют жарким из телятины с картошечкой и лучком? В стеклянной розетке ему подают тертый хрен со свекольным рассолом, а в это время он, Файвка, должен писать и писать такое длинное и глупое слово, выстраивая целые роты прямых и косых черточек, и все это называется «учиться русскому»…
И вообще, кто это ест жаркое днем? Жаркое едят на ужин. Нет, того, что себе позволяет Лейба-горбун со своими «слабыми жубами», больше никто на свете не может себе позволить.
А Лейба-горбун, словно угадав Файвкины мысли, принялся оправдываться не то перед Гершкой-учителем, не то перед самим собой за свою расточительность:
– Вот… Мне наш ферсал жапретил есть мясо на ужин… Ни в коем случае!
– Да, да! – поддакивает ему Гершка из-за маленького столика, а у самого-то слюнки так и текут.
Процентщик вздохнул и с несчастной миной принялся насаживать жаркое на вилку, макать его в свекольный хрен и запихивать в рот. Вдруг Лейба-горбун отложил вилку, вынул из жаркого мягкую косточку с остатками мяса и покачал над ней головой в сползающей ермолке. Выражение острой жалости разлилось по его жадному бородатому лицу. Тусклая пустота глаз под тяжелыми веками затянулась слезами. Слезами от хрена или просто слезами? Сложно сказать. Он проникновенно, как будто читая кинес [146]146
Траурные элегии, произносимые в синагоге в Тишебов.
[Закрыть], заговорил над сочной косточкой. Впрочем, в его голосе чувствовались странное довольство и сладость нарочно возбуждаемого аппетита.
– Бедный теленочек… Бедняга… Вчера, поди, еще был жив… Вот так и человек, – подытожил Лейба-горбун свою проповедь и при этом хорошенько окунул большой кусок мяса в хрен. – Так и человек… Сегодня жив, а жавтра…
Тут реб Лейба разинул рот со «слабыми жубами» так, что у Файвки аж мурашки по спине поползли. Мягкая косточка вместе с мясом и хреном целиком исчезла внутри. Морщинистые щеки тяжело заработали: маловато места для такого куска. Острый хрен, видно, ударил в нос, потому что реб Лейба принялся сопеть, чмокать и втягивать воздух, чтобы остудить жжение. При этом он сладко и сдавленно вздыхал и поводил бровями: то удивится, то нахмурится. Один глаз слезился и жмурился, другой глядел с издевкой. Лейба-горбун менял выражения лица до тех пор, пока, с божьей помощью, не преодолел сопротивление хрена и косточки и с усилием все не проглотил. Сквозь жалость к теленку и гримасы прорвался наконец, словно тоненький цыплячий писк, конец начатой давеча мысли:
– …помер.
Этого конца пришлось ждать так долго, что иной бы и не понял, о чем речь. Что помер, кто помер? Но у Файвки была голова на плечах, и он быстро сообразил, кто помер. Помер человек, подобный куску телячьего жаркого, который Лейба-горбун только что «шъел» с хреном. Да, помер… Прав Лейба-горбун: нужно есть телят и при этом жалеть их, нужно взимать процент и сетовать, жениться на такой красавице, как Башева, и вздыхать… Но разве Гершка-умник даст послушать реб Лейбу и чему-нибудь от него научиться? Этот дурак все раскачивается, как дрейдл [147]147
Волчок, в который дети играют на Хануку.
[Закрыть], который уже собрался свалиться на бок, и талдычит, перечисляя членов дедкинойсемьи, как перечисляют имена десяти сыновей Амана [148]148
В текст Мегилат Эстер (Книги Есфирь), который публично зачитывают в Пурим, входит перечисление имен десяти сыновей Амана, которых повесили вместе с ним.
[Закрыть]во время чтения мегилы:
Мышка за Машку…мышка за кошку, кошка за собачку, собачка за внучку, внучка за бабушку, бабушка за дедушку…
И вытянули репу! – победоносно закончил Гершка.
Дай бог здоровья этой тыквенной голове! Повезло его престарелому деду: все-таки вытащили, в добрый час, репу!
Чтобы заполнить всю страницу Екатеринославом, Файвке осталось написать еще две строчки. Но Гершка-учитель выдернул у него тетрадку из рук. С минуту он качал своей тыквенной головой с распухшим, расковырянным носом над Файвкиными каракулями и только затем огласил свое мнение на чистом русском языке:
– Будешь трубы чистить, будешь!
Файвка не понял, почему он должен стать именно трубочистом. Неужели действительно все, кто плохо пишут слово Екатеринославъ, обязательно будут чистить трубы? И кто в этом виноват? Кто просил Лейбу-горбуна усаживаться напротив, чавкать «теленочком» и вытаскивать из него косточки? Сколько раз Гершка-умник сам начинал глотать слюнки? Чистить трубы – это очень грязная работа. С другой стороны, напугать ребят в хедере тоже было бы совсем неплохо. Например, когда все учат Пятикнижие с Раши, в хедер входит Файвка, весь измазанный сажей, как черт: щетка – за поясом, через плечо переброшена веревка с веником и железной десятифунтовой гирей. Зубы и глаза сверкают, а чтобы произвести еще большее впечатление, было бы неплохо при этом жевать кусок свежего белого сыра. «Ах, что это? Кто это?» – пугается ребе, а он, Файвка, только сверкает белками глаз из-под измазанного сажей лба и жует сыр…
– Бери книжку! – прикрикнул на Файвку Гершка-умник и пробудил его от сладких грез.
2
Теперь они поменялись ролями: Зельдочка выписывала в тетради новенькие с иголочки строчки Екатеринослава, а Файвка учил по книжке очень любопытную историю, которая называлась «Сказка о дедушке и репке». Тоже мне новость! У него перед глазами тут же запрыгали бабушки с дедушками, внучки с собачками и кошки с мышками. И все они, такие маленькие, глупенькие, с репками в руках или в лапах, отплясывали гопака… А Гершка-умник велел глядеть в книжку, читать слово за словом и переводить… Но поскольку Файвка уже знал все наизусть, большого ума для этого не требовалось: он пустил свой язык гулять между строчками, как прежде свое перо среди русских букв. И, слава богу, все само собой получилось!
Вдруг в середину удивительно свежей истории про упрямую репкувторгся веский голос Лейбы-горбуна:
– Ай, ал нахрейс бовел шом йошавну… [149]149
Здесь и далее: фрагменты послетрапезного благословения, Тегилим (Пс. 136), 137:1. С произнесения этого псалма начинается благословение. Для удобства перевод на русский дан рядом с цитатой, а не под страницей. В оригинале перевод с древнееврейского на идиш отсутствует.
[Закрыть](При реках Вавилонских, там сидели мы…)
Он произносил благословение с закрытыми глазами. Его густые брови затемняли глаза и придавали лицу горбуна странную сумрачность. Погруженный в добровольную слепоту, Лейба-горбун чесал свою сивую бороду растопыренной пятерней. Нащупав крошку, он медленно клал ее на стол и пожимал сутулыми плечами, будто говоря: «Кошмар, сколько хлеба зря пропадает во время еды!»
– Ай, зхейр адейной ливней эдейм… хоэймрим ору ору… бас-бовел хашдудо… [150]150
Тегилим (Пс. 136), 137:7–8.
[Закрыть](Припомни, Господи, сынам Едомовым… когда они говорили: разрушайте, разрушайте… дочь Вавилона, обреченная на разрушение…)
Но Лейбе-горбуну не суждено было спокойно закончить благословение и хорошенько переварить теленка, который еще вчера был жив и которому он, Лейба-горбун, уподобил человека. Входная дверь стыдливо отворилась, и Гитка-лавочница, низкорослая вдова, вкатилась в темноту каменного дома, словно клубок лохмотьев и поношенных платков. Она подошла к Лейбе-горбуну и хотела начать свои жалобы, но тот остановил ее взмахом руки:
– Ну, о! Ну!.. Мелеха-эйлом…(Владыка вселенной…)
Это означало, что сейчас он занят с Богом и не может отвлекаться на людей.
Гитка-лавочница было попятилась, но тут же сообразила, что теперь-то как раз подходящий момент, самое время, чтобы смягчить сердце Лейбы-горбуна. Ведь реб Лейба только что отобедал и у него, наверное, хорошо на душе, вот он и смилостивится.
Вытаскивает вдова замерзшие руки из-под платка и принимается не только ртом, но и руками умолять Лейбу-горбуна, словно жертва разбойника:
– Реб Лейба, что же вы со мною делаете? Нешто у вас нет жалости к трем моим сироткам? Ведь вы у меня хотите описать за долги и постель, и ту малость товара, что есть в лавочке… Что же это, как же так?
Лейба-горбун отвечает ей вопросом на вопрос, улыбаясь и покачивая ермолкой, как отец родной:
– Баавур шмей а-годейл, ки у эл зон у-мфарнес?.. Ашер боро…кхе-кхе… Коомур! Пейсеах. Ёдехо. У-масбиа… Борух ато адейной…(Потому что ради Имени Своего великого Он питает… Которых создал… Как сказано: раскрываешь ладонь Твою и насыщаешь… Благословен Ты, Господи…)
Это значит: у меня нет жалости? Не на того напала! Ведь я, кажется, ждал-ждал, но теперь, думаю…
Понимает сразу Гитка-вдова, о чем думает реб Лейба, и продолжает:
– Ну, если я немного затянула с платежом, так что с того? Я вам платила каждую неделю с прицентом, кажись, каждую неделю… пока мой малой не заболел скарлатиной…
Лейба-горбун разводит руками и пучит глаза:
– Ай, нейде лехо, адейной, элэейну…(Благодарим тебя, Господь, Бог наш…)
Это значит: на все воля Божья, что же тут поделаешь?
А Гитка-вдова продолжает плакаться ему:
– Аптекарь забрал у меня все до копейки, а наш фершал, такой-сякой, вы ж его знаете…
Лейба-горбун поводит бровями и поднимает палец:
– Ми-кол цорейсейну!.. Be но ал тацрихейну…(От всех бедствий наших, чтобы не нуждались мы в одолжениях людских…)
Это значит: знаю ли я их?! Дай Бог, чтоб не пришлось с ними дело иметь!
Думает Гитка-вдова, что сердце у Лейбы-горбуна смягчилось, что все уже на мази, и сразу же берет быка за рога:
– Мне кажется, реб Лейба, вы же знаете… Сколько я там пропустила? Всего пару недель… ну, мы же евреи…
Удивляется Лейба-горбун:
Овину, малкейну, адирейну?(Отец наш, Владыка наш, Могучий наш…)
Это значит: только пару недель?
– А-мелех,ох, а-тейв ве-амейтив!..(Царь благой и дарующий благо…)
Это значит: хорошо! Сейчас посмотрим.
Вытаскивает Лейба-горбун из-за пазухи книжечку и начинает вперемешку с благословением считать на пальцах:
У-эйтив... (И Он делал…)
И загнул один палец.
– У-мейтив…(И Он делает…)
Два пальца.
– У-йейтив лону.(И Он будет делать…)
Три.
– У-гмолону у-геймлейну у-йигмелейну... (И Он воздавал, и Он воздает, и Он будет воздавать нам добром…)
Еще три пальца, вместе шесть.
– Ну, лхейн у-лхесед у-лрахамим у-лревах…(В милосердии, и в сострадании, и в любви, и в благосклонности…)
Десять.
– Ну, ацлохе... (Удачей…)
Это еще одна неделя, еще один палец, и все. Итого одиннадцать. Одиннадцать пальцев.
– Ну вот видите! – растолковывает Гитка. – За одиннадцать недель, слава богу, я заплатила с прицентом.
Но Лейба-горбун опять разгибает пальцы и считает по новой, качая головой над каждой неоплаченной неделей и одновременно продолжая благословлять:
Парносо…(Заработком…)
Нет ничего.
– Ве-халколо…(И пропитанием…)
Нет.
– Ве-рахамим…(И милостью…)
Ничегошеньки.
– Ве-хаим… (И жизнью…)
Прошлогодний снег!
– Ве-шолейм…(И миром…)
Опять ничего.
– Ве-хол тейв… (И всяким благом…)
Дрянь!
– У-микол тув…(И ни в каком благе…)
Тоже нет ничего. Хм! В общем, за семь недель ни копейки не заплатила.
– О-рахамон у-йиштабах,хе-хе, ледейр дейрим!(Милосердный, и Он восхваляем всеми поколениями…)
И это у нее называется пара недель!..
– Ох, ох! У-лейлмей эйломим.(И навечно…)
Лучше бы ему не дурили голову!
Гитка-вдова в отчаянии, сердце у нее щемит:
– Но мы же зарабатываем, реб Лейба, скоро зимняя ярмарка, вот мы все и решим…
Ничего, он ведь может еще подождать какие-нибудь шесть… то есть, она хотела сказать четыренедели, то есть…
Лейба-горбун уже начинает слегка сердиться:
– О-рахмон у-йишлах лону эс элийоу а-нови?..(Милосердный, и Он пошлет нам Илью-пророка…)
Это значит: еще месяц ждать? Еще чего!
– Кмей шнисборху авейсейну авроом йицхок ве-янкев!..(Как были благословленны отцы наши Авраам, Исаак и Яков…)
Это значит: врагам такого не пожелаю!
– Реб Лейба, – всхлипывает Гитка, – это вы просто так говорите. Вы вовсе не такой плохой.
Это Гитка пытается подольститься.
Отвечает ей Лейба-горбун, качая головой из стороны в сторону:
– Бакейл микейл кейл, кейн йворейх эйсону кулону йахад…(Всем, так благослови нас всех вместе…)
Это значит: пусть ему Господь так поможет, как все ее добро распродадут, распродадут до последней подушки. А ждать он больше не будет!
– Ах вот вы какой! Убийца! – визжит Гитка-вдова. – Нечестивец! Каменное сердце!
Лицо Лейбы-горбуна кривится, как от кислятины, он кричит ей в ответ, размахивая руками:
– Бморейм йламду алейхем! Ве-олейну зхус!..(Пусть о них и о нас решат к добру…)
Это значит: заткнись и убирайся подобру-поздорову!
И, пожав сутулыми плечами, он заканчивает уже тише:
– В-нисо брохо меейс адейной,на-на-на, у-цдоко мейелейхей йишейну.Мда! (И получим мы благословение от Господа… И милость от Бога спасения нашего…)
Это значит: много он повидал попрошаек за свою жизнь, но такой напасти, как Гитка-короткая, еще не видел…
– Мерзавец, – кричит Гитка, – я к людям пойду, да я… Пусть город знает!
Лейба-горбун кажет Гитке фигу через стол и резко перебивает ее:
– Магдил йшуейс малкей! Ве-эйсе хесед лимшихей!(Взращивает спасение для Своего царя и источник милости для Своего помазанника…)
Это значит: фигу вам с маслом! И вон из моего дома!
Гитка-лавочница убегает в слезах, но Лейба-горбун не прерывается: он, закрыв глаза и с глубокими вздохами, сосредоточенно вымучивает конец благословения, произнести которое ему так гнусно помешали:
– Ай, еру эс адейной кдейсов [151]151
Лейба-горбун произносит «ш» как «с». Это не дефект речи, а особенности литвацкого диалекта. Автор подчеркивает простонародный характер речи своего персонажа.
[Закрыть], ах, ах, ах, ки эйн махсер лирейов.(Трепещите перед Господом святые Его, ибо нет скудости у боящихся Его.)
Файвке все это было как триятр, который дал возможность слегка развеяться и освежиться посреди нудного урока,а Зельдочка, наоборот, немножко испугалась. Гершке-умнику, учителю, тоже как-то не по себе, он больше не глядит на хозяина, только колупает нос и бегает от Зельдиной тетрадки к Файвкиной хрестоматии и обратно. Потом смотрит на часы и говорит:
– Да-с!..
Зельдочка закончила последнюю строчку Екатеринослава, а Файвка – последнюю строчку очень интересной сказки о репе. Внезапно учитель победоносно ревет:
– И вытянули репку! – И они выдернули репу.
Это была уже вторая победа, которую Гершка-умник одержал сегодня над дедкинойрепой, и всего за час.
Но, слава богу, он закрывает русскую книжку, дает домашнее задание на завтра… и досвидание!..
«Первая лекция» в каменном доме Лейбы-горбуна закончилась.
Ярмарочные чудеса
пер. В.Дымшица
1
На Троицу, это после Швуес, в Шклове большая ярмарка. Прибывают мужики со всех окрестных деревень; везут скот, подросших телят, лён, щетину, невыделанные овчины и остатки прошлогоднего зерна. Приезжают цыгане с лошадьми, кацапы из Расеи– с конфетами, оловянными игрушками, деревянными куклами и разноцветными платками. Местные евреи бегают, суетятся. Лавочники засучивают рукава, ставят к прилавку всех своих чад и домочадцев. А приезжие, незнакомые молодцы в высоких сапогах, с раскрасневшимися лицами устанавливают длинные палатки и разгружают в них полные телеги овчинных шуб, грубых сукон, легких немецких плугов и тяжелых русских топоров и серпов – всякого товара для деревенского люда. Все кипит и шумит три дня подряд. И над шумной толкучкой стоят жаркие испарения человечьего пота и скотьих тел. Ни на рынке, ни на окрестных улицах нет ни одного свободного колодца. Вокруг каждого столпились лошади и как через соломинку тянут холодную воду из ведер сквозь свернутые в трубочку губы… Потом обыватели обнаруживают – на то и ярмарка – в чае сварившиеся зернышки овса… и кривятся. Шамесы, раввины и габаи многих синагог молятся минху одни. Трудно собрать миньян. Зато на большой рыночной площади воздеты к небу оглобли понаехавших телег – целый лес деревянных рук. Кажется, они вместо захлопотавшихся людей молят Бога и за евреев и за мужиков, чтоб послал Он им всем добрую ярмарку, ярмарку доходную и удачную…
Дела дяди Ури никак не связаны со Шкловской ярмаркой, поэтому на Троицуего почти никогда не бывает дома. Он объезжает на пароходе все города по Днепру от Могилева до Киева и скупает по дешевке старую бронзу, шитую парчу, серебряный лом, а если попадутся, то и хорошие камни: старые драгоценности с «розами» [152]152
Способ огранки драгоценных камней.
[Закрыть], с молочными опалами, с пластинками бирюзы – камнями он тоже торгует. У дяди Ури есть в Расеесвои постоянные покупатели, главным образом, на Нижегородской ярмарке, которая бывает перед Рош-а-Шоне.
В этот раз дядя Ури тоже был в поездке. И Файвка решил сам изучить Шкловскую ярмарку как следует. Тетя Фейга не такая строгая, как дядя Ури, у нее нет времени присматривать за всеми сыновьями: что они там вытворяют и куда ходят. Раз и навсегда он, Файвка, должен почувствовать вкус Троицы. Как сказано: Им лей ахшов, эймосей [153]153
Знаменитое высказывание рабби Гилеля (Мишна, трактат Авот (Отцы), 1:14).
[Закрыть]– если не теперь, то когда?
Сколько лет Файвка живет на свете, столько он видит ярмарку, но издали. Видит только задранные дышла, слышит только отдаленный шум людской толпы и глухое ржанье лошадей. Когда он был поменьше, мама приносила ему с ярмарки всякий год свинцового петушка за копейку. Подуешь ему в хвост – он закукарекает. То есть не закукарекает, а запищит, как пищит котенок, если его ущипнуть… Но мама говорила, что петушок кукарекает… А еще, бывало, приносила мама Файвке пятнистую лошадку с льняным хвостом. Хвост отваливается, едва за него потянешь, и на его месте остается черная дырка. Нальешь в эту дырку чуть-чуть воды, получается из лошадки ком мягкой пакли – что-то вроде недопеченной оладьи – и это должно называться «получать удовольствие от ярмарки»!
С тех пор как Файвка начал учить Пятикнижие, свинцовых петушков стал получать младшенький, а он, Файвка, только смотрел издали на задранные дышла. Много лет подряд он просил тетю Фейгу, чтобы она взяла его с собой на ярмарку, а она в ответ пугала его лошадьми, которые едва завидят еврейское дитя, не достигшее возраста бар-мицвы, так сразу норовят его затоптать подковами. Такой уж отвратительный норов у лошадей на Шкловской ярмарке. Файвка верил и начинал плакать. Тетя Фейга угощала его несколькими добрыми подзатыльниками и наказывала глядеть в окно. «Вон лошади бегут к колодцу! Вся ярмарка перед тобой…» Нашла кому зубы заговаривать!
На этот раз Файвка решил обстряпать все по-тихому, никому ничего не рассказывать, ничего ни с кем не обсуждать. Никому ни слова, ни старшему Велвлу, ни младшему Рахмиелке. Они трусы. Они боятся… Кроме того, каждый ходит в свой собственный хедер в соответствии с тем, что изучает. Так на что ему сдались обсуждение и ожидание? У него и так мало времени. На обед ему отведен час… Еще на один час он просто опоздает на занятия в хедере, какая-нибудь отговорка всегда найдется. Нет, правильней всего – самому.
Поутру, до того как уйти в хедер, он надел другую пару штанов, старую залатанную пару. Если штаны забрызгают или даже порвут в ярмарочной толчее, то тете Фейге не за что будет его ругать, не к чему будет прицепиться. Все должно быть гладко, никаких следов ярмарки на нем не должно остаться. И тогда все будет хорошо…
Защищенный старыми штанами от любой неприятности, Файвка в обеденный час свернул в сторону большой рыночной площади и нарочно тут же заблудился в лесу телег и задранных дышел для того, чтобы все посмотреть, а себя не показывать…
На распряженных телегах, набитых сеном, привольно сидят молодые крестьянские девки в красных белорусских хустках. Они заигрывают и кокетничают с хлопцамив новехоньких кожухах. Кокетство это весьма грубое. Они, например, хлопают хлопцев по животам, а те тискают их под микитками или пихают в бок, отчего девки заходятся громким гоготом, как гуси, когда их щиплют. На глазах после таких тычков у них выступают слезы, непонятно, то ли от боли, то ли от удовольствия. Распряженные лошади с привязанными к мордам торбами с овсом стоят рядом и качают большими головами, глядя на шалости женихов и невест:
– Очень хорошо! Ровня друг другу! Точь-в-точь!
На многих телегах нежности зашли так далеко, что дело уже клонится к помолвке. Иначе говоря, выпивают прямо из бутылки и закусывают селедкой. Но воспитание требует не закусывать селедкой, как она есть. У нее прежде всего откручивают и съедают голову. Затем, благовоспитанности ради, с селедки снимают кожу и тоже съедают. Только после этого делают добрый глоток из бутылки. Сват показывает черным ногтем жениху, докуда тому пить, жених показывает сватье своим ногтем, сватья невесте – своим. Так и пьют, как из градусника, и закусывают уже почищенной селедкой. Каждый отщипывает свой кусочек селедки двумя крепкими пальцами, словно закусочной вилочкой, и держит его в руке деликатно, как драгоценный камень. В другую руку он берет четверть буханки черного хлеба и откусывает. Ужасающие куски хлеба и крохотные кусочки селедки…
2
Первое, что сильно заинтересовало Файвку в огромной шумной толпе, был тихий уголок около крыльца Кивы-пряничника. Стоит себе мужичок с узкими татароватыми глазами, с кнутовищем под мышкой, и препирается с Кивой. Небольшая мужицкая телега стоит поодаль, запряженная парой мелких пузатых лошадок. На телегу нагружены мешки… угадайте с чем? С маком, с маком! Файвка сразу почуял, что это мак, тот самый мак, который Кива варит с патокой и продает на рынке. И вот вам доказательство: на зеленой табуретке, стоящей на крыльце, насыпано несколько пригоршней на пробу – черный, серый и белый мак [154]154
Разные сорта мака, используемые в кулинарии.
[Закрыть]. Кива ежеминутно подбегает к табуретке, берет щепотку на ладонь и тычет мужику в его татароватые глаза – пусть сам убедится, можно ли драть такую цену. Кива кипятится, необрезанный холоден. Отвечает коротко и сплевывает сквозь зубы, как из спринцовки. Кива слегка подольщается к необрезанному и называет его хажаин, в то время как мужик называет его попросту «Кивка», как человек, который ничуть не беспокоится о своем товаре. Кива делает вид, что уходит, и ступает на лесенку, тогда мужик начинает слегка волноваться и хватает Киву за цицес:
– Теринанцать дашь?
Кива спускается с лесенки и торгуется:
– Хажаин, двананцать.
Мужичок хватает Киву за руку и с размаху бьет по ладони, так что Кива от боли закусывает губу:
– Теринанцать!
Но уступить нельзя. Кива делает вид, что удар пришелся ему по душе, и, насколько хватает еврейских сил, хлопает в ответ по ладони необрезанного:
– Двананцать!
– Теринанцать!
– Двананцать!
Вот так они и хлопают друг друга по рукам, точно в ладушки играют, пока Кива не замечает, что так он, врагам бы Израиля такое, останется совсем без руки. Он накидывает еще полпятиалтынного [155]155
Пятиалтынный – 15 копеек.
[Закрыть]за пуд мака, и необрезанный отпускает его опухшую руку.
Снимает мужик мешок мака с телеги, а Кива ему помогает. Мешок несут на английские весы на крыльце. Кива двигает медный язычок, а мужичок стоит рядом и смотрит во все свои узкие глазенки, чтобы Кива его не надул.
– Три пуда! – объявляет Кива.
Мужик согласен.
– Добра, – говорит он.
Спускают с телеги второй мешок. Вынимает Кива пригоршню новеньких серебряных гривенников, отсчитывает три и кладет их на зеленую табуретку на крыльце, около проб мака, а потом говорит необрезанному так:
– Кольки пудов, стольки гривников!
Необрезанному нравится этот знак. Он согласен.
– Добра, – заявляет он.
И второй мешок поднимают к весам. Файвка ест мешки глазами, потому что за всю свою жизнь не видел столько мака зараз. Он знает, что мак поспевает в маковых головках. Сначала надо месяцами ждать, пока мак зацветет, после цветения мак делается белый и горький как желчь. Только в конце лета, если не лакомиться раньше времени и ждать, маковые головки становятся коричневыми и мак начинает шуметь в них, как горошины в детских погремушках. Сорвешь ермолочку с поспевшей маковой головки, увидишь там много-много угловатых комнаток, которые все сбегаются к центру. Со дна этой многоугольной коробочки можно вытрясти маленькую горстку мака, не больше понюшки табака. Черного, белого или серого мака. Чтобы набить столько мешков, сколько же это пришлось вытрясти маковых головок подобно тому, как вытрясают милостыню из копилки Меира-чудотворца?.. [156]156
Так назывались копилки, установленные в синагогах и частных домах для сбора пожертвований на поддержку евреев, живущих в Земле Израиля.
[Закрыть]Удивительно!
Тем временем новенькие гривенники умножаются на табуретке, которая стоит на крыльце. Кива-пряничник старается раскладывать их покрасивей да поискусней на зеленой табуретке. Лежат блестящие монетки, наполовину прикрывая одна другую, как рыбьи чешуйки, извиваются, как кавказский наборный пояс… Приятно посмотреть! После каждого мешка появляется три-четыре новых гривенника. Сколько пудов, столько гривенников.
Вдруг Кива хлопает себя по своему глубокому карману, ищет в жилетке. Ой вей! Кончились гривенники… Говорит Кива мужику, чтобы тот хорошенько стерег выложенные на табуретке серебряные деньги… Хажайн, слышь-нет? Стереги хорошенько!..