Текст книги "Шкловцы"

Автор книги: Залман Шнеур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Залман Шнеур
Шкловцы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ШКЛОВЦЫ

Шклов
пер. В.Дымшица

Я знаю одно местечко в Белоруссии, на Днепре. Называется оно Шклов [1]1
  Местечко Могилевской губ. и уезда, ныне город Могилевской обл., Белоруссия. В конце XIX в. население составляло 7 тыс. человек, из них 5,5 тыс. – евреи.


[Закрыть]. Я там родился и ходил в хедер, потому-то и знаю его так хорошо.

Пламя жизни горит там ровно. Никто его чересчур не подкручивает. Экономят, как керосин. Оно, не вспыхивая и не чадя, светит как неугасимая лампада в Холодной синагоге [2]2
  Холодными часто называли большие каменные синагоги.


[Закрыть].

Часы там есть не у всех. Утром на Днепре раздается пароходный гудок, значит – десять. А вечером, когда пароход сипло спрашивает «В-в-ву?» [3]3
  Где? ( идиш).


[Закрыть], значит, пора ужинать. Полвосьмого.

Там крутятся двое русских десятских в потертых фуражках, никто не ведает для чего и почему. Это местечко – «святая община» [4]4
  Традиционное обозначение города с большой долей еврейского населения.


[Закрыть], так что кто ж их звал и, вообще, на что они тут сдались? Если они все-таки цепляются, им подносят рюмку водки с куском халы, и они исчезают, только их и видели.

В тех краях еврейские девушки в теплых платках, накинутых на худенькие плечи, не пользуются духами. Потому и пахнут природными ароматами: сеном, свежеиспеченным тминным хлебом, земляникой. Вечерами сидят они на зеленых крылечках и тихонько поют. Так они тоскуют о суженом. А когда выходят замуж, другие девушки сидят на их месте и, тоскуя, жужжат, как заблудившиеся пчелки.

В бане по углам, в густом, темном пару там до сих пор ставят резные банки. Их ставит Клуним-длинный при красноватых отблесках плетеного фитиля. По бритым загривкам течет еврейская кровь, но никто не возмущается… А после выходит такой вот измученный, или, как он сам говорит, «освеженный» еврей на улицу и слышит, как ветер гудит в телеграфных проводах. Средневековье и современность заключили там соглашение и чувствуют себя совсем неплохо в соседстве друг с другом.

Окружено местечко стеной соснового бора, кое-где пробитой распахнутыми зелеными воротами. Это лесные дороги, которые ведут в Полесье. Буднями по ним ползут мужики с маленькими лошаденками, запряженными в большие возы с дровами и сеном, а по субботам там гуляют молодые евреи со своими невестами и рвут чернику… ртом. Непростое дело! Но ведь руками-то нельзя [5]5
  В субботу нельзя собирать плоды, однако если рвать чернику ртом, то как бы не собираешь, а только ешь.


[Закрыть].

Кроме Днепра там есть и разлив. Милый, широкий разлив. Он был создан еще до потопа, чтобы вращать страшенное колесо большой водяной мельницы, которая стоит на узкой полоске суши между разливом и Днепром. Когда евреи, объевшись чолнта, глядят на это водяное колесо, им становится нехорошо. Они говорят, что лучше не смотреть, но, тем не менее, смотрят.

Там в камышах живет что-то вроде жабы. На закате оно начинает вздыхать, как неупокоенная душа: «У-ху, у-ху!» Это, говорят, жалуется «водяной бык» [6]6
  Выпь.


[Закрыть]. Рыбаки, говорят, не раз ловили его в сети и сразу выпускали, потому что его, говорят, лучше не трогать, не то…

Не то что? И как он выглядит? Этого никто не знает.

По той стороне разлива, который поблескивает между серыми домишками и полем, коровы идут с выгона. Если первой бежит рыжая – завтра будет вёдро. А если черная, значит, завтра пойдет дождь. Это дело проверенное.

Если кто порежет палец, прикладывают паутину. Чем она более пыльная, тем лучше лечит. Иногда палец проходит, иногда начинает нарывать. Но сомневаться в этом добром, общедоступном средстве ни у кого не достанет дерзости.

Сладкий чай там не пьют, разве только больные или банкроты. Сахар колют на кусочки и берут понемногу во время чаепития. Берут со счетом и с умом. Извозчики по сей день пьют чай с леденцами. Они и экономней и не пачкают карманов ватных штанов. Как-то Вове-мельник запутался в долгах, и у него описали мебель; так до сих пор об этом деле говорят попросту:

– Сладкий чаек хлебали как свиньи!

Теперь о блюдах! Знаете ли вы о клецках из толченой конопли с солеными огурцами? Нет, вы не знаете. А о горячей жареной плотве с холодным щавелем знаете? Нет, вы не знаете. А о молочном крупнике с зелеными бобами и грибочками знаете? Нет, вы не знаете. А о шкварках с луковой шелухой и тертым хреном знаете? Нет, вы не знаете. Так о чем же вы вообще знаете в этой жизни?

Я в Шклове собственными ушами слышал, как один старичок с козлиной бородкой и глазенками навыкате причитал над своим внуком:

– Сирота! – так причитал он, потрясенный до глубины души. – Вы только послушайте! Ему дают на завтрак квашеную капусту, посыпанную сахарным песком, а он не хочет! Эдакий озорник! Ведь, кажется, что может быть вкусней, чем квашеная капуста с сахарным песком!

И действительно, между нами говоря, есть ли на свете что-нибудь вкусней, чем квашеная капуста с сахарным песком? Сами скажите!

В тамошних лесах растет одна трава, такая жесткая, глянцевая; она выглядит как долгие, темно-зеленые волосы… только без головы. Ее называют «зубровка». Если ее растереть в руках, остро запахнет корицей. Мужики собирают ее в длинные пучки, как свиную щетину. Евреи покупают ту траву и делают на ней настойку, которая полезна для желудка…

Как бы я хотел растянуться в этой траве, – ноги ножницами, руки – под голову, – и отдохнуть после двадцати лет скитальческой жизни.

Да, там ведь есть и танахник; такой невысокий человечек с грустными голубыми глазами. К нему бегут все, у кого тяжело на сердце, чтоб он им погадал. Засидевшиеся в девках служанки, кутаясь стыдливо в платок, приходят к нему под вечер спросить – когда же их свадьба? Человечек берет, тоже стыдясь, пятачок, вставляет костяную указку между листов Танаха и ищет ею. И где указка найдет, там он и будет читать, там и будет гадание, там и сказано, что было и что будет. И еще не случалось, чтобы клиентам-мужчинам выпал женский недельный раздел, например, Хаей Соре, и, наоборот, женщинам – мужской, например, Лех-лехо [7]7
  Недельный раздел Хаей Соре(«Жизни Сарры») начинается со смерти Сарры, а недельный раздел Лех-лехо(«Иди себе») – с того, что Всевышний обращается к Аврааму.
  Здесь и далее слова, выделенные курсивом, в оригинале приведены на древнееврейском, русском или белорусском.


[Закрыть].

Я все мечтаю попасть к тому танахнику, чтобы он рассказал мне о моей будущей судьбе в чужих землях.

И уже много лет хочется мне выпить немножко водки с тамошними евреями, потому что когда тамошние евреи выпивают немножко водки в штибле [8]8
  Букв. «домик» ( идиш), здесь: небольшой хасидский молитвенный дом.


[Закрыть]по какому-нибудь радостному поводу, то выпивают они ее не просто так. Каждая рюмка колышется на волнах словечек, вздохов, улыбок, взглядов, подмигиваний, которые вроде как не клеятся друг с другом, но в этом-то и заключен глубокий смысл. Например:

– Закон такой, евреи, по капельке!

– Полагаю…

– Хе-хе.

– Ну да.

– Понятно.

– То есть закусь…

– Вот.

– Люди, эй…

– Нет, и закусь тоже.

– Нет мук и , нет и Торы, хе-хе.

– Да, но…

– Вы же умный человек, так ведь?

– То есть вот это…

– Это, это, это…

– Это эти…

– И вы еще спрашиваете: что-что?

– Да-да…

– Это, что ли, ответ, это, что ли…

– Это главное.

– Под…

– Точки под «хей»! [9]9
  Намек на то, что, если поставить рядом с буквой хейогласовку, она станет обозначением имени Божьего.


[Закрыть]

– Вот-вот-вот.

– Малость.

– Хи-хи!

– Капелька.

– Вот-вот-вот.

– Крошечка.

– Ай-яй.

– Крохотулечка.

– Хи-хи-хи.

– Ай, если б была эта малость.

– Едва-едва.

– Послушайте историю!

– Все было бы совсем по-другому.

– Тссс…

– Мы должны надеяться, что, что, что…

– Угу!

– И весь Израиль!

– Именно.

– Если на то будет воля Божья.

– Лехаим!

– Должно, должно, должно…

– Как сказано в Писании…

– Миропорядок…

– Чем?

– Властию…

– Хи-хи-хи!

– Властию Всевышнего!

– Вот.

– Вот-вот-вот!

Так рюмка поднимается со ступени на ступень, пальцы вздымают ее, бороды качают ее, как серые волны. Слова окрыляют ее, блестящие и смеющиеся глаза провожают ее. Так она возносится высоко, совсем высоко, до Шхинто беголусо, до Зейр анпин… [10]10
  «Божественное присутствие в изгнании» и «Древний днями» ( арамейск.). Термины, обозначающие различные ипостаси Всевышнего в каббалистической книге Зогар(«Сияние»).


[Закрыть]Попробуй удержи эту рюмку!.. Еще чуть-чуть!.. Ее уже не удержать. Она уже слишком высоко! Головы кружатся, глаза смыкаются. И тут наконец она, эта рюмка, опрокидывается, со вздохом и с Шеакол нихъё [11]11
  Букв. «все сущее» ( др.-евр.). Благословение, произносимое перед употреблением различных продуктов, в том числе водки.


[Закрыть]; проливается из горних миров обратно в плотский, укрепляет обмершее еврейское сердце, а окружающие с закрытыми глазами отвечают:

– Ам-минь!

………………………………

Но выяснилось, что я напрасно надеялся.

Недавно оказался у меня человек из тех мест, эмигрант, и он рассказал очень странные вещи. Во всех тридцати бесмедрешах местечка были, одна за другой, одержаны победы над Всевышним и над Его заповедями. Над Йом Кипером, Пейсахом, субботой. Вместо пиютов [12]12
  Литургические гимны.


[Закрыть]поют только «Интернационал». Свитки Торы лежат, как березовые поленья, у старого габая, а серебряные короны и навершия [13]13
  Украшения свитка Торы.


[Закрыть]забрали «в казну».

Еврейские девушки стали бесстыдницами. Они курят папиросы и стучат на пишущих машинках в Госторге, Лесторге и прочих подобных рошетейвес [14]14
  Аббревиатурах. Традиционно «рошетейвес» – аббревиатуры часто упоминаемых стихов Писания. Автор употребляет этот термин иронически.


[Закрыть]. В их свадьбы, в их разводы по «понедельникам и четвергам» [15]15
  Нечто обычное, будничное, постоянно случающееся. Каждый понедельник и четверг в синагоге во время утренней молитвы читают Свиток Торы.


[Закрыть]не вмешиваются ни раввин, ни родители. А если и захотят вмешаться, у них все равно ничего не получится.

Окрестные леса вырубили взбунтовавшиеся мужики еще при Керенском. За зубровкой и земляникой надобно теперь идти много-много верст, пока найдешь.

Большая водяная мельница, ради которой был сотворен разлив, сгорела, осталось только страшенное колесо. Оно больше не вертится и пропадает в зеленой тине. Вода из разлива утекла в Днепр, и больше не слышно, как кричит «водяной бык». Должно быть, сдох.

Нет ни обывателей, ни обывательского стада. Коровы не бегут с выгона, ни рыжая, ни черная… Так что теперь непонятно, что будет завтра: то ли вёдро, то ли дождь.

Танахник давно уже помер с голоду, и где теперь его Танах – неизвестно. Говорят, что он выставлен в Москве, в музее, на экспозиции «Предрассудки и суеверия».

Мягкосердечных десятских в потертых фуражках больше не видно. Вместо них крутятся бывшие уличные парни в лихо заломленных кепках гепеушников. Хаце Бужаный [16]16
  От белорусск.«бужила» – дурень.


[Закрыть], болячку бы на его обезьянью рожу, Пейшкеле Третий Бык (его деда звали Хоне Первый Бык) и Мендл Гой. Они устраивают строгие ревизии, чтобы евреи, не дай бог, не занялись торговлей и тем, не дай бог, не нанесли убытка государству.

Если евреи и выпивают, то очень редко, тихо и по-быстрому. А что и кому они желают в это время, о том совсем нельзя рассказывать…

Я несколько дней ходил с тяжелым чувством, а потом решил поставить надгробие над тем, что было и прошло.

И вот – написал книжку!

Читают газеты
пер. И.Булатовского

1

Когда-то, в «тучные годы», тридцать, если не больше, лет тому назад, Шклов еще не знал о газетах. Все новости узнавали из «Гамелица» [17]17
  «Гамелиц» («защитник», «оратор», др.-евр.) – газета на иврите маскильской (просветительской) ориентации, занимала умеренно-консервативную позицию. Выходила с 1860 по 1871 г. в Одессе, с 1871 по 1904 г. – в Петербурге. Первоначально еженедельник, с 1886 г. – ежедневная газета.


[Закрыть], единственным подписчиком которого был аптекарь. Волей-неволей шкловские евреи утоляли жажду из этого сомнительного источника. Ежели нет эсрога, так и бульба сгодится.

Пройдя через множество еврейских рук и ртов, залежалые новости из «Гамелица» здорово-таки объевреивались. Если принц Уэльский заезжал в Мариенбад, в Шклове знали наверняка, что, на самом деле, он соскучился по еврейской фаршированной рыбе, которой славятся мариенбадские кошерные рестораны [18]18
  Мариенбад (в настоящее время – Марианские Лазницы, Чехия) – курорт, пользовавшийся особенной популярностью у еврейской буржуазии.


[Закрыть]. Если Толстой проявлял интерес к еврейским преданиям [19]19
  Л.Н.Толстой проявлял интерес к раввинистическому иудаизму, читал различные сборники еврейских легенд и преданий, изучал под руководством московского раввина Минора древнееврейский язык.


[Закрыть], то в Шклове уже было известно, что граф следует предписаниям трактата Брохес [20]20
  Брохес («Благословения») – талмудический трактат, посвященный основным иудейским молитвам, времени их произнесения и т. п., то есть проблемам литургической практики.


[Закрыть]и не сегодня-завтра примет иудаизм. Если Ротшильд [21]21
  Барон Эдмон де Ротшильд (1845–1934) поддерживал поселенческое движение в Палестине, на купленных им землях основаны первые еврейские сельскохозяйственные поселения.


[Закрыть]намеревался дать туркам заем, в Шклове сразу смекали, что речь идет о выкупе Земли Израиля… Все политические кризисы шкловские политики легко объясняли на пальцах. Каждый палец был державой, каждая линия на ладони – рекой с крепостью над ней. Между минхой и майревом седые спутанные бороды склонялись над географической дланью вещающего. В тусклом свете окошка на ней искали границы государств и народов… Но в самом разгаре спора вдруг раздавались хлопок по столу на биме и голос стоящего у омуда хазана, голос, который причудливо и печально начинал разливаться с появлением первой звезды в хмурых небесах и света первой лампы в бедном литвацком бесмедреше:

–  Веху ра-а-хум йехапе-е-р овейн веле-ей яшхис… [22]22
  И Он, милосердный, простит злодеяние и не погубит согрешившего (Тегилим (Пс.), 78:38). С произнесением хазаном этого стиха начинается майрев будней.


[Закрыть]

Державы рассеивались как дым, рыба английского принца теряла свой еврейский вкус, а миллионы Ротшильда – свою ценность, и воодушевленные «политики», вослед хазану, затягивали в полутьме беспокойно и не в лад:

–  Адейной хейшио, амейлех яанейну бе-е-ейм корейну [23]23
  Господь, спаси нас, Владыка, ответь нам в день, когда мы взываем к Тебе (Тегилим (Пс.), 20:10). Второй стих майрева.


[Закрыть].

Но воздвигся в заброшенном местечке некий еврей, однорукий герой, бывший сапожник, который оставил свою колодку после того, как потерял руку. Простер он оставшуюся у него десницу, пробил окно в Европу и впустил в местечко целый поток газет. Теперь газета стала из частного достояния общественным делом. Новость больше не была лакомым кусочком. Исхудалые ладони «политиков из бесмедреша» утратили свою географическую ценность. Они не могли выдержать конкуренции с картами, которые печатаются в газетах, когда те сообщают о важном политическом событии.

Но если чтение еврейской газеты превратилось в Шклове в потребность, то чтение русской все еще оставалось роскошью, признаком интеллигентности, делом возвышенным, вроде, например, беседы с приставом на улице. Можете при этом читать ее, если угодно, хоть вверх ногами – это дела не меняет.

С тех пор как появилась копеечная русская газета, эта роскошь подешевела. Теперь дядя Ури, слава Богу, тоже может позволить себе это удовольствие, и не только для того, чтобы быть не хуже людей, но и для того, чтобы раз в две недели почитать тете Фейге все новости, о которых пишут. Уж дядя Ури знает, как обращаться с русской газетой: даром, что ли, он однажды жил целых полгода в Москве, пока его оттуда не выгнали.

Но прежде чем дядя Ури усядется за чтение газет, вы должны еще познакомиться с их продавцом.

2

Жил-был в Шклове некий сапожник, звали его Моте, человек простодушный, башмаки латал. Проткнул он однажды левую руку ржавым шилом. Стала у него рука пухнуть. Начал он с ней по докторам мыкаться, пока им, ни про кого не будь сказано, не пришлось эту руку отнять… Этот Моте вернулся как-то утром без руки из губернской больницы и весь день просидел, словно каменный, в своей запыленной мастерской, не сводя глаз со старых колодок. Шило – есть, дратва – есть, молоток и гвозди – есть, дыр в еврейских подошвах тоже предостаточно, а руки-то больше нет. Остается только получать пособие или просить по дворам.

Но Бог посылает лекарство прежде язвы: сотворил Он газеты еще до того, как у Моте заболела рука. Широкие, шумные бумажные волны уже несколько лет неслись из столичных центров в города и деревни. Саранча напечатанных черных словечек разлеталась повсюду, принося с собой отголоски мировых скандалов, гул больших городов, нервный шум новейшего времени. Но в Шклов они все-таки проникнуть не могли. Им приходилось сворачивать в сторону перед его традициями, его деревянными домишками и его грязными дорогами и огибать Шклов. Так продолжалось до тех пор, пока однорукий Моте не поднялся из-за стоящего без дела исцарапанного сапожного верстака и не повернул бумажный поток в местечко.

В один прекрасный день все вдруг увидели, как Моте, со своей спутанной сивой бороденкой, со своими детскими голубыми глазами, несет какой-то четырехугольный пакет, прижимая его к себе культей. Пакет был завернут в красный хасидский носовой платок. Что же такого мог нести с собой человек вроде Моте?

Тихо, как нищий, заходил он в каждый дом и просил купить у него газету, русскую или еврейскую. Газеты шли Моте, как сабля меламеду. Но что поделаешь со своим человеком, да еще одноруким? Возьмешь у него газету, дашь ему копейку. И так валяется эта газета, валяется, пока в нее не заглянут.

Вот так, потихоньку, обыватели стали привыкать к чтению прессы, и если Моте не появлялся хотя бы день, его уже не хватало. А когда он потом все-таки приходил, люди возмущались: «Что это значит, Моте, куда это вы вчера пропали? Мы же остановились в газете как раз на том, как девицу привозят в султанский гарем…»

Слава Моте росла изо дня в день. Его грошовый заработок стал миссией, удовлетворением духовной потребности местечка. А его старый-престарый кожух сменился новым пальто с бархатным воротником.

Свои газеты он больше не таскал в носовом платке, будто контрабанду. Открыто и гордо разносил теперь Моте газетные листки. В обывательские дома заходил с важностью шадхена, на улицах зазывал: «Покупайте, евреи, „Друга“ [24]24
  «Дер Фрайнд» («Друг», идиш) – первая ежедневная газета на идише. Выходила с 1903 г. в Петербурге, затем с 1908 по 1914 г. – в Варшаве. Самая массовая еврейская газета в дореволюционной России, тираж достигал 50 тыс. экземпляров.


[Закрыть]дома, то же самое, что „Жизнь“ [25]25
  В декабре 1905 г. цензура приостановила выход «Дер Фрайнд», и до середины 1906 г. эта газета выходила под названием «Дос Лебн» («Жизнь»).


[Закрыть]ежедневную, покупайте „Северку“ (это было собственное сокращение Моте для газеты „Сев.-Зап. край“ [26]26
  «Северо-Западный край» – газета либерального и оппозиционного направления, выходила два-три раза в неделю. Издавалась в Минске с 1902 г.


[Закрыть])». Время от времени он и сам бросал взгляд на черные точечки.

Моте уже стал настоящим героем. Одному Богу известно, где он выцарапал себе белую летнюю студенческую тужурку с потускневшими пуговицами и откуда стащил пару узких щегольских брюк и чиновничью фуражку неведомого ведомства с красным околышем. Всё это он напялил на себя. С точки зрения Моте, это и был настоящий мундир еврейского продавца газет. В местечке это скрещивание одежек вскоре получило признание: если продавец газет так одевается, возможно, он и должен так одеваться.

После пяти, когда привозят почту, обыватели уже поглядывают в окна, не идет ли Моте с пачкой газет под культей. Если идет – выходят ему навстречу. Простонародье покупает еврейские газеты и за наличные копейки, почтенные обыватели – русские – и в кредит.

Заходит Моте к дяде Ури в дом, появляется тетя Фейга, берет себе «Газету-копейку» [27]27
  «Газета-копейка» – ежедневная газета. Издавалась в Петербурге с 1908-го по 1918 г. Считалась бульварным изданием.


[Закрыть]и кладет ее на комод. Там скапливаются русские газеты, и никто не заглядывает в них по целым неделям. Сама тетя Фейга довольствуется важнейшими новостями, услышанными от продавца:

– Ну, реб Моте, что нового слышно?

Моте уже привык избавлять своих постоянных клиентов от неприятного труда читать по-гойски. Прежде чем принести газету, он выбирает из нее самые что ни на есть «сливки» и делится ими с обывателями:

– В Варшаве, гаврит он, зарезали мать с тремя дочерьми. Утром, гаврит он, их нашли мертвыми…

За то время что Моте продает газеты, в голове у него застряла пара дюжин русских слов, и он, к месту – не к месту, пользуется ими. Этим «гаврит он»Моте старается передать слова «говорит он» фонетически точно, с гойским призвуком… Только кто этот «он», который «говорит», не ясно. Однако тетя Фейга убеждена, что так следует выражаться, когда пересказываешь новости из газет.

– Ой, не приведи господи!.. – качает головой тетя Фейга и подпирает щеку двумя пальцами.

– А в Рига, гаврит он, – пугает ее дальше Моте-газетчик и взмахивает культей, – в Ригахотят девятнацета августвыйти с красными симфонами, это цичилистыхотят [28]28
  В 1912 г. начался новый революционный подъем, в том числе прошли рабочие демонстрации в Риге, Петербурге и других городах.


[Закрыть]. Ежли, гаврит он, они выйдут, их в порошок сотрут…

– Пусть не суются, куда не след! – не огорчается тетя Фейга. – А о войнах ничего не слыхать?

–  Китайбунтует, рашпублика наступает; ежли, сообщают, гаврит он, они встретятся, то, гаврит он, по улицам польется кровь… [29]29
  Китайская республика была создана после свержения монархии в 1912 г.


[Закрыть]

– Где? – пугается тетя Фейга.

– В Китай, – отвечает Моте и кивает в сторону Китая.

– Батюшки светы! – восклицает тетя Фейга и убирает два пальца от щеки. – Что же это за напасть такая нашла на Китай?

Она уже ничего не понимает. Несмотря на это, она готова выполнить заповедь о новостях и газетах до конца.

И Моте исполняет свой священный долг – снабжает клиентку всеми необходимыми известиями:

– А из Москвы, гаврит он, двенадцата юлиявыслали двадцать еврейских вторе-гилдес [30]30
  Во время Русско-японской войны выселение евреев, проживавших без законных на то оснований вне черты оседлости, было приостановлено специальным циркуляром Столыпина. В 1912 г. этот циркуляр был отменен и выселения возобновились. Особенно отличалась активными выселениями полиция Москвы. Купцы первой гильдии имели право жить везде. Положение купцов второй гильдии было не совсем определенным. До 1912 г. многие из них жили за пределами «черты». После ужесточения законов в 1912 г. началось массовое выселение именно купцов второй гильдии. Эта проблема широко обсуждалась в прессе.


[Закрыть], и ежли, гаврит он, они вернутся, то…

Тут Моте машет своей культей: у него нет слов. Но тетя Фейга сама понимает, что, если те двадцать вторе-гилдесвернутся в Москву, ничего хорошего их не ждет.

– Ой-ой-ой, – вздыхает она наполовину сочувственно, наполовину потому, что так положено.

Исчерпав запас новостей, Моте надевает свою чиновничью фуражку с околышем неведомого ведомства, говорит до свиданье, целует мезузу и выходит. Через минуту-другую его вкрадчивый голосок слышится у других дверей:

–  Гаврит он, ежли, сообщают, гаврит он…

И «недельная глава» начинается сначала.

И ложатся на комод листы «Газеты-копейки», и скапливаются изо дня в день, и обеспечивают бумагой все хозяйство: в них заворачивают глечики в канун субботы, а их по-прежнему предостаточно. Бывает, увидит тетя Фейга в дурную минуту стопку газет, как они валяются и зря пропадают, и раскричится на детей:

– Голодранцы, бездельники, сначала чуть кожу с меня не сдирают: «Мама, купи газету! Мама, купи газету!» Можно подумать, они их читают. Ничего подобного! Только бы деньгами сорить! Все, завтра прекращаю покупать газеты!..

Однако назавтра приходит Моте с пачкой свежих, пахучих газет и говорит здравство, и останавливается, чтобы рассказать новости: из Думы, из Самары, Берлина и Японии, и ежли, гаврит он, и непремене, гаврит он, и гнев тети Фейги испаряется, и на комоде остается свежеиспеченный газетный лист.

3

Ночью в большом городе стучат наборные и ротационные машины, льется кипящий свинец в матрицы, вращаются огромные рулоны бумаги, рабочие и работницы стоят в поту и свинцовой пыли, с красными и заспанными глазами, и трудятся из последних сил в красноватом электрическом свете. И все это для того, чтобы у дяди Ури каждый день появлялся на комоде новый газетный лист, который, когда дядя Ури видит его издали краем своего косого глаза, только отвлекает его от занятий. Он, правда, частенько хлопает ладонью по пачке газет, говорит себе: «Надо бы перечитать», но тут же возвращается к своей Мишне или своим «Святым изречениям» [31]31
  Труд ребе Шнеура-Залмана из Ляд, основателя Хабада.


[Закрыть].

Но в один прекрасный день встает дядя Ури от послеобеденного сна в особенном, приподнятом настроении от предстоящего чтения русских газет. Щека и половина бороды у него намяты и распарены, другая половина бороды торчит дыбом. Сразу видно, на каком боку он спал. Дядя Ури полощет рот, при этом очень упрямо качает головой, будто хочет сказать «нет, нет»… После этого он кричит посвежевшим голосом:

– Фейга, жена моя, ставь самовар!

Ставят самовар. Пока он закипает, дядя Ури устраивается на канапе, стоящем у окна, и зовет:

– Фейга, жена моя, подай мне сюда какую-нибудь газету.

Тетя Фейга подходит к комоду, готовая услужить мужу в таком неожиданно возвышенном предприятии. Газеты завалены детскими учебниками и тетрадями. Тетя Фейга запускает два пальца в пачку газет, и, какой лист она вытащит, тот дядя Ури и будет читать. Неважно, за какой день и за какой месяц.

– На! – подносит тетя Фейга газету дяде Ури. – Только собиралась сама почитать.

– Я вижу, у тебя много времени, – произносит дядя Ури тоном, не оставляющим сомнений в том, что он-то занят денно и нощно. К тому же он напялил очки на нос, который теперь торчит из-под них напряженно и торжественно. Косые глаза за старенькими стеклышками выглядят глубокомысленными и большими. На дядю Ури страшно взглянуть.

Начинает дядя Ури с названия газеты, потом углубляется в цены на подписку – сколько стоит год, полгода, месяц – и подсчитывает.

– Фейга, – кричит он жене на кухню, – сколько ты платишь за газету? Копейку в день? Вот погляди!.. За три рубля можно подписаться на целый год. А сейчас, что же это за выгода?.. Говорю тебе, нам лучше подписаться. Вот наш Зяма каждый день получает-таки из Петербурга, с напечатанным адресом… Господину… Красота.

– Люди берут и подписываются, – вещает тетя Фейга из кухни.

– Если Бог даст здоровья, я, Бог даст, подпишусь, будет приходить прямо из Петербурга.

Так обещает сам себе дядя Ури и принимается за настоящую работу.

Но, решив почитать, дядя Ури читает только жирно напечатанные заголовки статей, это для него сподручнее. Маленьких русских буковок, которые, как черный перец или маковые зернышки, густо насыпаны под каждым заголовком, он побаивается.

Бывая каждый год в Нижнем на ярмарке, дядя Ури прочитывает немало вывесок на лавках. Заголовки статей напоминают ему большие вывески на ярмарке в Нижнем. Там – меха, рыба, машины, сахар. Здесь – бомбы, скандалы, убийства, войны. То, чего не сказано в заголовках, досказывает он сам, по своему разумению.

Дядя Ури читает по складам заголовок передовицы, читает, как заповедано: шнаим микре вэ-эхад таргум [32]32
  Два раза – писание, один раз – таргум ( др.-евр.). Два раза оглашается текст недельного раздела на иврите и один раз таргум (комментирующий перевод на арамейский). Таков принцип публичной рецитации Пятикнижия, принятый во многих общинах мира с талмудических времен.


[Закрыть](раз прочти, два раза истолкуй) [33]33
  То есть: прочти текст на иврите, потом прочти его с комментариями, потом прочти таргум, который рассматривается как самостоятельный комментарий.


[Закрыть]:

–  Ми-ни-хо-тим го… го-ло-дать, голодать!Это значит: мы не хотим голодать! Ты слышишь, Фейга? – кричит он тете на кухню.

– Я слышу, – отзывается тетя Фейга и остается в дверях столовой.

– Мы не хотим голодать! – сурово сообщает ей дядя Ури и глядит на нее сквозь старенькие очки, которые страшно увеличивают ее глаза. – В конце концов! Хватит кровь сосать! Хор-рошо написано, как следует.

Дядя Ури читает второй заголовок:

–  Бом-бом-ба у-ув Ниж-нем Нов-нов-городе!Бомба в Нижнем. Ты слышишь, Фейга? – тут же кричит он своей супруге, занятой самоваром. – Снова бросают бомбы в Нижнем. А к кому цепляться будут? К евреям на ярмарке! Наверняка… Господи помилуй!

– Ой-ой-ой, – отвечает ему тройной тети-Фейгин вздох из кухни. Знак того, что новость воспринята.

–  Б-бун-ты у-в То-кио, ну вот, снова бунты! Ты слышишь, Фейга? Большие бунты в Токио! Убивают, режут друг друга, там всё теперь вверх дном. Бог знает, чем это кончится. Вот!

Новость о бунтах в Токио тетя Фейга уже слышала от Моте-газетчика, и довольно давно. Несмотря на это, она охотно выслушивает ее во второй раз. В глубине души она рада, что ее-то старый, не сглазить бы, и в самом деле разбирается в русских буковках. Во всем на него можно положиться!

Дядя Ури все глубже погружается в свою копеечную газету:

– Рас-рас-п… ррр… рас-при у со-юз-ни-ков [34]34
  «Союзники» – обиходное название членов черносотенной организации «Союз русского народа».


[Закрыть]! У союзников э… э… ты слышишь, Фейга?

– Что у союзников? – интересуется тетя Фейга из кухни.

–  Рас-при… Черт знает, что у них тут понаписано. Что за паскудное слово. Где этот мальчик, который уже учит Гемору? Уроки делает? А ну, спроси-ка у него прямо сейчас, что такое распри, поглядим, что он знает.

– Он не знает, – через минуту-другую приносит известие тетя Фейга, – поискал, посмотрел, бе, ме, не знает.

Дядя Ури с умным видом вздергивает бороду и говорит:

– Вот как? Он тоже не знает? Тогда зачем он учится? Платим учителю три рубля в месяц, платим… Выброшенные деньги!

– Выброшенные деньги, – соглашается тетя Фейга.

И дядя Ури заменяет незадавшиеся новости со словом «распри»на другой заголовок:

–  Боль-боль-шой скан-дал у-в у-в Думе!Ну, Фейга, ты слышишь? Опять скандал в Думе. Если пишут «большой скандал», это, верно, настоящий скандал. Немаленький, видать. Враг Израиля там снова все вверх дном переворачивает. Наверняка снова Пуришкевич [35]35
  В.М. Пуришкевич (1870–1920) – русский политический деятель ультраправого толка, монархист, черносотенец, депутат Государственной думы. Его имя было символом политического антисемитизма в России.


[Закрыть], да сотрется имя его и память о нем. Ужас! И чего этот гой на нас насел?

Тетя Фейга вносит самовар и заваривает чай, а дядя Ури продолжает читать заголовки. От заголовков он переходит к объявлениям и всем делится с женой. Ты слышишь, Фейга, требуются служанки! Хорошенькое дельце! Поди еще их найди. Ты слышишь, Фейга, врачи милости просят пожаловать к ним лечиться. Ты погляди, а наш-то фершел [36]36
  Искаженное «фельдшер».


[Закрыть]еще и недоволен, что ему пятиалтынный платят, двадцать копеек ему подавай… Иначе ему не годится… Ты погляди! А Зямина девка еще хочет ехать учиться «на зубы»… Да-а-а… Позавидовала кошка собачью житью! Вот увидишь! Дантистов этих как собак нерезаных. Та-а-к, пенсионы… Театр. Пу-дра… Нечего читать и не на что смотреть!

И вдруг дяде Ури бросается в глаза напечатанный в газете сапог и крупная подпись «Самая лучшая обувь». Он кричит жене:

– Фейга, Фейга, сколько ты заплатила за сапоги для детей? По четыре рубля за пару? Тоже мне скидка! На, вот тебе: пара сапог за три рубля. Хороша хозяйка, тебе бы только деньги мотать!

– Что это ты ко мне прицепился? – сердится тетя Фейга. – Расчитался тут! Хотел чая, так и пей чай. Уж хватит тебе читать!

Дядя Ури швыряет в сердцах русскую газету:

– Эх, что с тобой говорить, налей-ка мне лучше стакан чая.

Тетя Фейга наливает дяде Ури полный стакан чая и накладывает малиновое варенье, чтобы успокоить его нервы, разыгравшиеся от чтения газеты. Прочитанный лист она кладет обратно на комод, куда завтра и послезавтра прибавятся новые листы, много-много – бумага для субботних глечиков. И кто знает, может быть, когда через неделю-другую дядя Ури снова усядется за чтение газет, тетя Фейга вытащит для него двумя пальцами ту же самую газету, которую он уже давно прочитал и забыл, и дядя Ури будет снова читать все заголовки, как обычно. Он начнет с передовицы «Мы не хотим голодать» и дойдет до настоящего скандала в Думе, и будет долго рассказывать все новости тете Фейге, пока не наткнется на рисунок сапога среди рекламных объявлений. Тогда он, удивленный и раздосадованный, остановится и швырнет газету на пол:

– Ах ты, господи! Всегда одно и то же. Нечего читать и не на что смотреть. Фейга, налей-ка мне лучше стакан чаю!

Нет, если бы русский журналист, и русский типограф, и русский наборщик знали, с каким тщанием дядя Ури штудирует их газету, они бы еще усерднее и с еще большей охотой выполняли свою тяжелую работу в тумане и бессоннице петербургских ночей…