Текст книги "Шкловцы"

Автор книги: Залман Шнеур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Ах ты, мальчик! Где ты страх? Я тебе… ты хороший… ни… только сделай… дай спичка!.. Ха-ха-ха… Подь сюды! Папочка… Немзерл [61]61
  Искаженное «мамзер» (здесь «пройдоха», идиш).


[Закрыть]… Холомей [62]62
  Холомей – распространенная презрительная кличка евреев. Происхождение не ясно. Возможно от искаженного: «холамоед» (букв. будни праздников), так называются полупраздничные дни во время длящихся неделю праздников Пейсах и Суккес.


[Закрыть]… Овечка, ме-е…

Но с таким парнем, как девятилетний Велвл, он всегда говорит, как с человеком понимающим.

– У вас, – рассуждает глубокомысленно Микита, – есть только хала, хала и хала. Можешь съесть хоть пятнадцать хал, а все равно ни капельки не будешь сыт. Вот ни на столечко, о! (При этом он показывает Велвлу кончик своего черного ногтя.) А у нас в Макаровке (так называется его деревня) шъев, брат, адну шкибу и – дошыць! [63]63
  Съел, брат, одну краюху – и хватит! ( белорусск.)


[Закрыть]

А чтобы Велвл хорошенько его понял, Микита все время проводит рукой у себя под носом.

Еще он часто рассказывает про то, как одна из его лучших свиней заболела… У нее, ни про кого не будь сказано, стали волочиться задние ножки. Он ей, то есть этой хрюшке, и говорит: хочешь, сучья дочь, подохнуть? Лишить меня денег? Погоди у меня! Хрясь поленом – и готово! Мясо он засолил на праздник, до-оброе было мясо. Он, правда, думал, что у всех от такой еды будут отниматься ноги, боже упаси, как у той свиньи. Болезнь передается… О, он зна-ает! Есть ужасть какие болезни, например, тиф! Вот его сестра Марина заболела тифом, ничего есть не могла: ни хлеба с селедкой, ни капусты, ни блинов с кислым молоком. Взял он и купил ей в городе пряник с изюмом, так она тот пряник даже в рот не взяла. Так и померла…Такое дело, сам видишь!

В конце концов, Велвл приносит втихаря, чтоб уважить Микиту, еще один большой кусок халы, за что Микита всегда благодарно хлопает Велвла по плечу своей тяжелой лапой:

–  Приходи, малец, в Макаровку, бульбу дам, смятану дам!

Собственно говоря, Велвл может и дома напечь точно такой же бульбы и поесть сметаны от своей собственной коровы. И все-таки… почему же ему до смерти охота сходить в Макаровку к Миките? Почему он так томится по Микитиной картошке, по гойской сметане?

Эх, если бы папа был добрым! Если бы мама разрешила!

Но папа не добрый и не разрешает.

Однажды Велвл услышал, как Микита пообещал своей старухе-матери, Рахмиелкиной няне, принести ей в будущее воскресенье кусок свинины. Велвл невольно вздрогнул, запомнил и стал ждать, нетерпеливо ждать… Собственно говоря, что общего у мальчика, который ходит в хедер, с Микитой и свининой? И все-таки Велвл ждал.

4

В следующее воскресенье, когда Велвл пришел из хедера домой пообедать, он увидел, что няня слегка выпила. Она трясла головой и умильно говорила о том, что приходил Микита и уважил-таки ее водочкой, и звал ее вернуться в Макаровку, и принес ей свинины. Хороший кусок!.. Вот там вот, под канапе, лежит в горшке подарок. Микита… уж он-то хороший сын! Только вот жена его, его жена, дай ты ей, Боже, чтоб на нее нашла и трясца, и хвороба, и холера, и франци и т. д. и т. д.

Ученик хедера съел свой обед без аппетита. Он то и дело забегал в детскую, бросал взгляд под канапе и снова убегал, пока мама не рассердилась: «Разбегался на мою голову! В хедер иди!»

Вечером Велвл вернулся из хедера, но папа еще не пришел домой после майрева, а мама – с базара. Няня и маленький дремали, младший брат Файвка играл на кухне. Велвл бросился в детскую, заглянул под канапе и тихонько приподнял крышку с того горшка. На дне горшка, завернутый в чистую домотканую холстину, блеснул четырехугольный жирный кусок… Велвл испугался, опустил крышку и убежал.

Но в полночь, когда все уже спали, а в детской старуха посвистывала носом, Велвл вдруг проснулся, будто его ущипнули. Он попробовал снова заснуть, но не мог: горшок, горшок… Велвл потихоньку выскользнул из кровати, подошел к канапе, встал на четвереньки и со страхом и сладкой дрожью в позвоночнике заглянул туда, как будто склонился над страшной, черной бездной. Под кроватью был мрак. Горшка видно не было, но Велвл его чуял в таинственной черноте. Чуял, как кошка чует мышку. Только его белая рубашонка матово блестела во тьме. Но до горшка он дотронуться не смел, а почему, и сам не знал.

Прошло несколько дней, но горшок под канапе все не давал Велвлу покоя. Эта тайна, которая в нем заключена… Тайна! Велвл пытался в своем воображении создать ясное представление об этой тайне: все выходило какое-то лакомство, райское наслаждение. Говорят, что от свинины человек становится крепким, крепким как камень… Что называется, загривок как у борова. Крепкий!

Встает Велвл рано утром, но не вспоминает ни о ребе, ни о Бово Басро [64]64
  Букв. «Последние врата» – талмудический трактат, посвященный в основном вопросам имущественного права; очень популярен в системе традиционного обучения.


[Закрыть], ни о молитве… Ленится и зевает. Но стоит ему оказаться рядом с горшком под канапе, сразу становится проворным и прилежным и начинает быстро-быстро одеваться. Раз, два – и готово.

Велвл начал готовиться к «согрешению». Черт его знает, как он, девятилетний мальчик, стал вдруг таким умным и хладнокровным, как он сумел так все хитро рассчитать, чтобы в доме никто ничего не заподозрил. Он, например, отчетливо понимал, что ему будет трудно взять от большого куска, который лежит в горшке: прокрасться под канапе, поднять крышку, размотать холстину, вытащить четырехугольный кусок и отрезать кусочек ножичком, спрятанным в кармане, а потом все привести в порядок – трудное дело. За это время кто-нибудь может войти, старая стерва может заметить, что немного не хватает. Микитин подарок, это не шутка! Здесь надо сделать все гладко и тонко. Засунул руку в горшок, схватил и…

Велвл запасся терпением и стал ждать, чтобы старуха сама достала кусок. Но она все время боится, что ей будет мало, – и отрезает себе по кусочку от чего-нибудь другого. Такая уж у нее натура: так она ест и хлеб, и мясо, и огурцы. Вот если бы осталось несколько кусочков «того самого», он, Велвл, смог бы взять себе – украл бы малюсенькую крошечку, так чтобы стерва ничего не заметила. Велвл даже приготовил бумажный мешочек для будущих кусочков и спрятал его в карман. Ко всем прочим несчастьям этот мальчик, который уже учит Гемору, был еще и чистоплотным.

Проходит еще день, наступает четверг. Приходит Велвл из хедера домой пообедать и видит, как наша бабка тащит из горшка четырехугольный белый кусок… Отрезает себе восемь маленьких кусочков, заворачивает большой кусок в домотканую холстину, кладет его обратно в горшок под канапе и садится есть. Жует медленно, сосредоточенно. Ее щеки в складках и морщинистые виски шевелятся, движутся, подпрыгивают – прямо машина какая-то! Она из Велвла все жилы вытягивает своим жеванием. Ее-то ведь не касается, что мама скоро погонит Велвла обратно в хедер… Но Велвл прикидывается, будто ничего не заметил. Листает с простодушным видом какую-то книжку с картинками и то и дело исподтишка бросает взгляд на четырехугольные кусочки. Велвл боится, что она ему ничего не оставит. Что он ее не знает, что ли? Ей бы только наесться, этой стерве. Но уж когда она ест – все, она слепа и глуха. Мама боится, как бы она и тарелку не съела. Велвл сам слышал, как мама так сказала. Тихо, она уже крестится!.. Стряхивает крошки с фартука и икает. Целых три кусочка осталось от трапезы. Она встает и охает. Благочестиво пялит глаза в потолок, берет три белых кусочка, кладет их в горшок, даже не заворачивая их в холстину, и закрывает горшок крышкой.

У Велвла аж ушам стало жарко. Он чувствует, что скоро что-то сделает. Он не хочет, не хочет… И все-таки он это сделает… Тут, однако, вмешивается мама. Она входит в детскую, рукава закатаны, в руках веник, грудь вздымается от раздражения. Похоже, она только что с кем-то поругалась. Стоит ей увидеть мальчика, который уже учит Гемору, как она сразу же, воздев веник и размахивая им, изливает на него весь свой гнев:

– В хедер иди! Он мне будет тут болтаться! Только его мне здесь не хватало!

Велвл берет ноги в руки и убегает в хедер. Уши у него горят, и что-то сжимает сердце. И снова порция «лапши» [65]65
  Удары розгой или канчиком, специальной плеточкой, которой пользовался меламед.


[Закрыть]от ребе, и снова минха, и снова майрев, а потом ужин, и снова сон и носовой свист. Но Велвл боится тронуть ночью горшок под канапе, кажется, там спрятался кто-то черный, хитрый: оперся острой мордочкой о горшок и смотрит на Велвла пройдошливыми глазенками.

5

Назавтра, в пятницу у учеников хедера короткий день. Велвл освобождается часа в два, приходит домой к обеду накануне субботы [66]66
  К легкому обеду, так как основная трапеза состоится вечером, после встречи субботы.


[Закрыть], крутится по дому, обедает без аппетита. Он ложится ненадолго на свою застеленную кровать, потом нехотя играет с младшими братишками. В его взволнованной голове звенят интонации, с которыми читают недельный раздел, и сверлят ее, сверлят, и никак от них не избавиться.

– Мама! – вдруг зовет Велвл. – Знаешь, как делают шалшелес? [67]67
  Букв. «цепь» ( др.-евр.), один из диакритических знаков, показывающих, как нужно интонировать чтение Торы.


[Закрыть]

– Да что ты вдруг ни с того ни с сего?

– Шалше-е-е-лес!

– Пошел вон!

Велвл уходит и даже не обижается. В голове у него туман, уши горят.

Он ждет того мгновения, когда никого не будет в детской. Каждую минуту забегает в кухню, откуда доносится запах перченой рыбы и печеных яблок. Он проверяет потихоньку, можно ли снять крышку с горшка так, чтобы никто ничего не услышал… Но мама слышит, что Велвл что-то делает с горшками, и награждает его тумаком, ругает и обещает все рассказать папе. Велвлу так и не удается хоть на минутку остаться наедине с тем самым канапе… Прямо хоть иди и кричи: «Шма Исроел!» [68]68
  Слушай, Израиль: <Господь наш Бог – Бог единый> (Дварим (Второзак.), 6:4). Иудейский символ веры. Кроме молитвы, этот стих произносят тогда, когда кто-либо оказывается в беде, в опасности или при смерти. В обиходной речи выражение «Хоть кричи: слушай, Израиль!» то же, что русское «хоть караул кричи».


[Закрыть]Выходит няня – входит мама, выходит мама – вкатывается братишка Файвка со своей деревянной тележкой: вьо-вьо… Нашелся извозчик Велвлу на голову. Только выгонит Файвку – начинает вопить младшенький так, будто его ущипнули за животик. Мама с няней опять с криками прибегают в детскую. Весеннее солнце кануна субботы начинает садиться за дальним лесом. Красные пятна заката текут по дранковым крышам местечка. Пора приводить в порядок одежду, и Велвлу доверяют почистить щеткой папины сапоги. И тут же начинают заставлять: скорей-скорей, мой голову горячей водой, надевай субботние штанишки, беги за свечками, которые мама, как обычно, забыла купить.

Наконец он снова в детской.

Тихо! На этот раз никого. Младенец спит и чмокает во сне губами. Тоже человек! Увидел, поди, во сне молочную монопольку. Полумрак. Где-то вдалеке ревет скотина… Молчи, скотина! Велвл ловко опускается на колени около канапе. На колени и прямо в новой субботней одежде. «Видела бы это мама!..» Выхватывает бумажный мешочек из кармана, одно движение – крышка поднята… И вот он уже ощущает между пальцами «маленький четырехугольный кусочек». Как что-то опасное, он бросает его в мешочек, ловко и осторожно, засовывает мешочек в карман… Готово!

Велвл оглядывается: все тихо. Глиняный горшок стоит на своем месте как истукан. Тихо. Кажется, ничего не произошло? Только сильно бьется сердце. Так и подкатывается к горлу.

– Му-у-у! – ревет скотина на улице. Уже совсем близко. Это она стыдит Велвла: «Грех!..»

Велвл, стыдясь самого себя, спокойно и солидно выходит из полутемной детской. Ему еще нужно пересечь столовую… Там уже пьют чай… Папа молится минху, произносит Шмоне-эсре: стоит с полузакрытыми глазами и шепчет что-то беленой стене.

– Что ты там копаешься, когда все уже пьют чай! – раздается голос тети Фейги.

– Сейчас-сейчас… – вполголоса отвечает Велвл и выскальзывает из комнаты.

Быстро вскарабкивается по лестнице и, как кошка, залезает на маленький чердак над сенями рядом с коровником. На этом чердачке всегда полно сена и соломы, которую сбрасывают прямо в коровник и как подстилку для скотины, и как ее ужин. Сейчас сюда залез Велвл. Сухая душистая солома странно трещит под его осторожными шагами. В заброшенном углу чердака, под кучами сена и вязанками соломы он уже устроил себе пару дней тому назад глубокую, темную «пещеру», в которой он сможет наконец спокойно «согрешить».

Из больших щелей в гнилой дранковой крыше на чердак сеется серый, задумчивый свет… Едва видны куски других крыш, позолоченный шпиль собора, маленькие черные человечки… И неподалеку от дома дяди Ури – голова мужицкой лошадки с натянутой до самых ушей торбой. Голова движется вверх и вниз. Велвлу показалось, что это она ему подмигивает. И щелки в крыше взглянули на него, как насмешливые, воровато прищуренные глазенки, которые все понимают, от которых не скроешься…

Но Велвл собрался с духом, забрался как можно глубже в свою пещеру, лицом к сену, чтобы было еще темней, чтобы самому ничего не видеть, и вытащил «четырехугольный кусочек»…

Его руки дрожали. Теперь ему совсем расхотелось пробовать вкус трефного. Того, чего прежде он так желал, к чему так долго стремился, чего так терпеливо ждал.

И все-таки он с силой засовывает себе в рот этой откусывает кусочек, откусывает. Трудно откусить от такого ужасно трефного.

Соленое. Жирное. Невкусное. И это все наслаждение от «свиньи»? А где же чудесный вкус? Чудесная тайна?.. Где чужая гойская тайна?..

Все же Велвл пытается уговорить сам себя, что трефное – очень вкусное, вкусное и «здоровое». Он крепко кусает кусочек передними зубами и при этом щупает свой тощий загривок, так как хочет удостовериться, что тот потолстеет, почувствовать, как именно это произойдет.

Он кусает… А что ему теперь делать? Ой-ой-ой, как он мог так подумать. Нет, напротив того, должно быть вкусно… Очень вкусно!

И это-то и есть «свинья»? Но – тайна, тайна…

– Велвл!!! – разносится по дому. – Куда запропастился?.. Встречать субботу!

Папин голос.

Велвл сидит, дрожа. Потом, подгоняемый страхом, хватает искусанный кусочек трефного, засовывает его как можно глубже в солому и плюет. Дрожит и плюет.

– Ве-елвл! Я тебе покажу, погоди у меня, погоди…

– И в саду ни следа! – слышит «грешник», сидя в своей соломенной норе, мамин голос. Он слышит, как ходят по дому, как везде его ищут. А что если уже разузнали, что он тут делал?

И снова, точно глас небесный:

–  А може йон на гару пойшов? [69]69
  Может быть, он пошел на чердак? ( белорусск.)


[Закрыть]

Нянин голос. Вот ведь стерва! И сразу же за ней – веселое щебетанье младшего брата Файвки.

– Там он, там! Вчера там был! И позавчера!..

Сразу же после этого Велвл слышит тяжелые шаги по лестнице. Папа, папа, папа!.. О, он его задушит, этого младшего!.. Настучал… Папа, папа идет!

Мальчик, который уже учит Гемору, ввинчивается в свою темную дыру и ждет. Как бы так сделать, чтобы показалось, что его вовсе нет. Папины шаги приближаются. Велвл даже слышит папино сердитое дыхание. Вокруг трещат и шуршат связки соломы. И Велвлу кажется, что большой ужасный зверь крадется к нему и хочет его растерзать.

И эти задыхающиеся, страшные слова:

– А? Где?.. Погоди у меня, погоди, погоди…

Руки, которые шарят среди куч сена, подползают все ближе. Вот и голова!.. Страшная бородатая голова с кусочками сена в растрепанных волосах. Вот он! Слушай, Израиль!

Видно, у Велвла, пока он залезал в солому, слегка задрались субботние штанишки. Блеснули белые носки. И папа его поймал.

– Ага-а-а!

Велвл почувствовал, как его вытаскивают из его «пещеры». Его швыряют на спину, и на лицо, как гром с неба, обрушивается страшнейшая пощечина. Но Велвл молчит.

«Что ты здесь делаешь?» – пощечина. «Зачем залез перед субботой на чердак?» – пощечина. «Отец тебе собака, что ли?» – пощечина. «Когда отец зовет, так ты ничего не отвечаешь?» – пощечина. «Что ты сюда залез, тебя спрашивают?» – пощечина. «Встреча субботы для тебя ничто?» – пощечина.

И Велвл, лежа на спине и сжав зубы, получает по полной. Ему кажется, что ему на лицо льется кипяток.

Кажется, дядя Ури сам испугался странного молчания своего мальчика, который уже учит Гемору, потому что вдруг приподнял голову Велвла с соломы. Приподнял обеими руками и уставился на нее, выпучив глаза. В бледном вечернем свете, который сеялся сквозь щели в крыше, он увидел опухшее детское лицо, застывший, заупрямившийся взгляд – и вздрогнул. Он отпустил голову Велвла, осевшего в полуобморочном состоянии на кучу соломы, и в раскаянье забормотал:

– Ну, скажи… Что случилось?.. Что ж это такое?.. Ну… Что ж это такое, наконец?..

Только тогда мальчик, который уже учит Гемору, разрыдался.

Дядя Ури и дядя Пиня
пер. В.Дымшица

1

У дяди Ури есть младший брат в Погосте [70]70
  Местечко Минской губ., Игуменского уезда, ныне село в Минской обл., Белоруссия. В конце XIX в. население составляло 1500 человек, из них 700 – евреи.


[Закрыть], от Шклова это часов восемь езды. Погост славится своими дурнями. Говорят, что тамошние дураки для Литвы то же самое, что для Польши – жители Хелема [71]71
  Еврейское название старинного города Холм (польское название – Хелм), центра Холмской Земли на западной окраине Волыни (в настоящее время – на территории Польши). В еврейском фольклоре Хелем играет ту же роль, что в греческом – Абдеры, в немецком – Шильда, в русском – Пошехонье. Его жители – патентованные дураки. Анекдоты о «хелемских мудрецах» широко известны не только в устной традиции, но и благодаря множеству народных книг.


[Закрыть]. Но дядя Пиня совсем не поглупел в Погосте. Кто однажды родился в Шклове, тот уж всю жизнь будет умным человеком.

В Погосте дядя Пиня поселился после свадьбы: прямо из ешивы попал в бакалейную лавку. Приобрел репутацию неудачника. Обзавелся детьми, долгами, разорился, сник и преждевременно состарился. У него немного припухли веки. Они у него постоянно красноватые, точно от смущения, как у набожной женщины после произнесения тхинес [72]72
  Специальные женские молитвы на идише.


[Закрыть]. Дядя Пиня то и дело потихоньку протирает веки белой тряпочкой, которую мнет в кулаке, чтобы никто не заметил, что край у нее не подрублен… Взгляд у него беспомощный, но спокойный и равнодушный, как у человека, который хорошо знает, что никакой богатый родственник ему все равно не поможет.

Когда он разговаривает с тем, кто богаче и сильнее, его взгляд становится льстивым, уступчивым, но остается по-прежнему печальным.

Дядя Пиня приезжает погостить в Шклов не реже двух раз в год: в Йомим-нейроим и перед Пуримом. Приезжает не потому, что так крепко соскучился по дяде Ури, а потому, что в это время ему обыкновенно не хватает полусотни или четвертной, «для задатка за новые товары». Ему нужен только задаток… Только до тех пор, пока он не расторгуется… Тогда он отдаст…

Первые два дня дядя Пиня вроде бы как в гостях у дяди Ури. Потом тетя Фейга начинает проявлять холодность. Потом к нему охладевает и дядя Ури. Потом детвора, эти молодчики, начинают перемигиваться и потихоньку кривляться, изображая, как дядя Пиня ест, как дядя Пиня ходит, как он заикается и как протирает глаза тряпочкой, зажатой в кулаке… И так до тех пор, пока дядя Ури однажды не встанет, не подойдет к комоду, не сунет своему бедному брату «задаток за товары» и не пожелает ему счастливого пути.

Бывают годы, когда на Рош-а-шоне дядя Пиня не добирается до Шклова, но уж перед Пуримом – это обязательно: перед Пуримом дядя Пиня никак не может выкрутиться без «задатка за товары».

За неделю до Пурима, вечером, когда окна замерзли, ставни захлопнуты, а в голландке весело потрескивает огонь, внезапно около дома дяди Ури раздается свистящий скрип саней, потом «но-но-о-о», потом «тпр-р-ру», потом слышно, как кто-то стряхивает снег с ватных рукавов, и, наконец, смущенное покашливание.

Всем в доме отлично известен этот сигнал. У детей начинают пройдошливо поблескивать глаза. Дядя Ури хмыкает, тетя Фейга кривит рот и говорит дяде Ури:

– Что-то ты не рад своему… гостю из Погоста!

Она, собственно говоря, хотела сказать «своему дурню из Погоста», но сдержалась.

Все-таки принимают гостя приветливо. Дядя Пиня входит в дом в своей тяжелой овчинной шубе.

– Ш… шолом-алейхем, добрый вечер… к… как дела?

Дядя Пиня держится свободно, по-братски, как близкий родственник, который заехал просто так, взглянуть только, все ли здоровы. Он задыхается, на сердце у него тяжело, но на замерзшем лице, длинноносо выглядывающем из овчинного воротника, разлита улыбка. Дядя Пиня сразу же натыкается на детей и, чувствуя, что они тут же полезут высмеивать и передразнивать его, смущается:

– A-а… Шолом-алейхем! К… как дела?.. Ф… Файвеле, Р… Рахмиелка… Дядя при… приехал… Хи-хи… У… уже выросли… Б… большие парни… Ха-ха, не сглазить…

Дядя Ури перебивает его:

– Ну, с детьми потом поговоришь. Сначала тулуп сними.

Выползает дядя Пиня из своей драной овчинной шубы, и в тот же миг теряет широкие плечи… К тому же он разматывает шарф, и посреди комнаты остается стоять худощавый, сутулый человек в узком пиджачке, с большой бородатой головой. Дядя Пиня, несмотря на то, что глаза у него не косые, похож на дядю Ури. Но, хоть он и моложе, чем Ури, он не такой крепкий, в нем чувствуется надлом. Кроме того, Пиня заикается, особенно когда взволнован или раздражен…

– Поди, замерз как следует? – спрашивает дядя Ури, как бы ни к кому не обращаясь, и расчесывает бороду всеми десятью пальцами. Всякий раз, когда он просто так, чтобы поддержать разговор, обращается к брату, он расчесывает бороду.

– 3… замерз, – торопится Пиня подтвердить слова брата, чтобы показать, что тот попал в самую точку. – Е… едва ж… живой доехал. Восемь ч… часов в санях.

– Однако… – пожимает дядя Ури плечами. – Я не понимаю… В твоем тулупе совсем нельзя замерзнуть. Я вот езжу в беличьей шубе и то не замерзаю.

– Да, то есть, собственно говоря, б… было очень т… тепло… Старая ш… шуба, но теплая!

Так торопливо оправдывается дядя Пиня. Дядю Ури он уважает. Дядя Пиня согласен со всем, что говорит дядя Ури. Его нервный и несколько деспотичный брат может менять свое мнение хоть по десять раз в час – дядя Пиня знает только одно: дядя Ури – богач. Владеет… десятью тысячами рублей собственного капитала, домом, коровой. В Погосте дядя Пиня рассказывает, что у брата целых двадцать тысяч и две коровы. Когда дядя Пиня в гостях у дяди Ури, у дяди Пини одно правило: скажет дядя Ури «ночь», значит – ночь, ясное дело ночь. Изменит дядя Ури свою точку зрения и скажет: «Наоборот, сейчас как раз день!», дядя Пиня тотчас рассмеется:

– Хи-хи, что с того, что сейчас ночь! Она вроде дня!

Однако дядя Пиня все время замечает, что он каждый раз попадает впросак: то вперед забежит, то не догонит. И дядя Ури никогда не бывает доволен его согласием. Трудно, очень трудно подлизаться к старшему брату, шкловскому богачу.

В тот же вечер за ужином происходит такой разговор:

– Что-то нынче капуста очень кислая, – говорит дядя Ури тете Фейге.

– Д… действительно, кислая, – заикается вслед дядя Пиня, – ужасно кислая!

– Я не понимаю, – отзывается тетя Фейга, – я, кажется, насыпала в горшок пригоршню сахарного песку и сварила капусту, кроме того, ты же, кажется, любил, чтобы было кисловато.

Дядя Ури слегка пугается того, что тетя Фейга рассердится на него и на его гостя. Он сразу же соглашается:

– Знаешь, что я тебе скажу, Фейга, жена моя, может быть, ты и права, да… Кажется, она достаточно сладкая. Сначала мне показалось…

– Да, собственно говоря, совершенно сладкая, о… очень сладкая, – помогает ему дядя Пиня. – 3… замечательная капуста, просто н… наслаждение.

Это не нравится тете Фейге:

– Мда… сладкая, сладкая. Что за вкус у капусты, если она сладкая?

– К… кто говорит сладкая? – пугается дядя Пиня. – Главное, к… кислота. Должно быть кисловато…

– Знаешь, что я тебе скажу, Пиня, – прерывает его дядя Ури, – лучше ешь! Ешь себе на здоровье!

– А… а я что делаю? – удивляется тихонько дядя Пиня и углубляется в тарелку. – Что такое? Разве я что-нибудь говорю?

2

Но это все не более чем предисловие. Настоящие разговоры между дядей Ури и дядей Пиней начинается на день-два позже. Самовар кипит на столе. Тетя Фейга на рынке. Дети в хедере. Оба брата, шкловский богач и гость из Погоста, сидят с глазу на глаз и беседуют о чем угодно, но только не о займе, ради которого дядя Пиня сюда приехал. Один, возможно, стесняется, другой делает вид, что ни о чем не догадывается. Дядя Ури говорит, дядя Пиня поддакивает. Выходит, как у хазана с хористами. Дядя Ури слегка возбужден. Дядя Пиня еще вчера дал ему понять, что ему нужно «на задаток»… не меньше полусотни, а нет, так хоть в петлю. Тетя Фейга услышала и рассердилась: дескать, когда же это кончится? Нет, она не в состоянии терпеть такое от родственников мужа. Сил больше нет. Она схватила свой бязевый жакет, накинула шерстяной платок, взяла кошелку и ушла на рынок. В обществе, чтобы успокоиться, ходят в театр. Дядя Ури, если что-то не так, уходит в бесмедреш, а тетя Фейга – на рынок. С рынка она всегда возвращается освеженной, успокоившейся.

Дядю Ури, однако, не радует, когда тетя Фейга торчит на рынке часами. Во-первых, он чувствует себя одиноко без поставленного ею самовара. Некому стакан чаю налить… И, во-вторых, что женщина делает на рынке? Верно, зазря деньги тратит…

– Вот ведь, – говорит дядя Ури, отстояв шмоне-эсре майрева, – до сих пор не пришла с рынка. Олейну лешабеях ладейн хакейл лосейс гдуле [73]73
  Начало заключительного фрагмента майрева, произносимого вслух после шмоне-эсре.


[Закрыть](На нас возложено прославлять Господина всего мира, провозглашать величие)… Не вернулась. Вайнахну кейреим умештахавим умейдим [74]74
  Отрывок из заключительного фрагмента майрева.


[Закрыть](Мы же преклоняем колена, и падаем ниц, и возносим благодарность)… Тьфу… Ушмей эход [75]75
  Заключительные слова упомянутого выше отрывка и всего майрева в целом.


[Закрыть](И имя Его едино)…

– Не может спокойно посидеть, точно в доме есть лишние деньги… – продолжает он посвежевшим голосом, как тот, кому только что дали слово. – Только бы мотать, только бы мотать…

– Им бы только тратить, – соглашается дядя Пиня. – Все им мало, и все им не хватает, и все им…

Это раздражает дядю Ури. Неужто Пиня и вправду полагает, что его Фейга вроде лавочниц в Погосте? Он поворачивается к нему:

– Ну-ну, только не думай, что она мотовка. Как бы не так. Она завсегда рубль сбережет. Если бы не она, у меня бы все давно растащили…

– Кто говорит? – спохватывается дядя Пиня. – Уж такая хозяйка… Настоящая хозяйка. Я ж и сказал: дай Бог…

Дядя Пиня чувствует, что брат грубо срезал его, и на мгновение становится тихо. Неловкая тишина.

Дядя Ури наливает два стакана чаю, при этом ошпаривая себя паром, но молчит. Он досадует на то, что невольно обидел младшего брата. И начинает снова:

– Не в этом дело. Прийти-то она могла уже, прийти. Женщина должна знать, должна…

– Жена должна знать, – вторит ему дядя Пиня. – Сбегала на рынок, купила и обратно. Я всегда твержу моей, твержу ей: сбегала на рынок и домой…

Приходят из хедера дети. Перед Пуримом их отпускают домой пораньше. Они входят вместе со свежим запахом мороза. Младшенький несет зажженный фонарик.

– Добро пожаловать! – восклицает дядя Ури. – А это что еще за люминация? Днем с огнем! На улице, кажется, еще совсем светло.

– И верно, – начинает растолковывать детям что к чему дядя Пиня, – для чего вам ходить со светом? Просто так ходить со светом… Неужели дети не понимают, что свет денег стоит…

– Это он только на минуточку зажег, – заступается за младшенького мальчик, который уже учит Гемору.

– Ну, раз на минутку, то это ничего, – соглашается дядя Ури и помогает детям снять шубейки.

– Да, если только на минутку, – разрешает со своей стороны дядя Пиня, – то это ничего… Почему бы нет?

Дети, как положено, рассаживаются, но в тишине продолжают изображать дядю Пиню и дразнить друг друга. Только одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору, сдерживается. Он жаден до новых людей и с любопытством рассматривает дядю Пиню из Погоста… Там живет его кузиночка Миреле. Он видел ее один-единственный раз в Шклове. У нее большие грустные глаза, черные и пытливые. И еще черные косички, длинные и такие гладкие, что их так и хочется погладить. Когда Велвл станет постарше, он в нее влюбится и женится на ней. И, поскольку тогда он уже будет ездить с папой на ярмарку в Нижний, привезет ей подарки… Ее папе, дяде Пине – тоже. Вот дядя Пиня сидит за столом и ничего не знает… Он купит дяде Пине хорошую шубу вместо его старого овчинного тулупа на рыбьем меху. Он ему купит такую же шубу, как у папы…

– Ну что ты вертишься? – обращается к сыну дядя Ури. – Или пей чай, или сиди по-человечески, или бери книгу в руки.

– И верно, – поддерживает его, заикаясь, дядя Пиня. – Ч… что ты вертишься? П… папа говорит… Так мог бы ради него, мог бы… А он вертится…

Мальчик, который уже учит Гемору, сразу же начинает ненавидеть дядю Пиню. Такому не нужно ничего, кроме его старой овчинной шубы. Пускай в ней ходит… Черные глаза далекой кузиночки в Погосте гаснут. Мальчик исподлобья бросает взгляд на дядю Пиню и уходит в другую комнату.

3

– Э… – говорит дядя Ури, – терпеть не может, когда делают замечание, упрямец, а?

– Б… боже упаси, что за упрямец! – тут же отзывается дядя Пиня и вертит головой. – К… кошмар!

– Пустое место растет. Сам видишь. Ну, сам скажи!

– С… совершенно пустое место, – тут же начинает горячиться дядя Пиня. – Из пустых пустейшее.

Дядя Ури начинает досадовать, что так унижают его мальчика, который уже учит Гемору.

– Нет, – тихо говорит дядя Ури, обращаясь к дяде Пине, – не в этом дело, голова-то у него отличная, память железная.

– Псс… – шепчет в ответ дядя Пиня, – уж его знают… М… меламеды на него не надивятся, на него…

– Остёр!.. Ста пятидесятью способами докажет, что нечистое чисто [76]76
  Выражение, подчеркивающее, что некто очень силен в талмудической казуистике.


[Закрыть]…

– Ч… что правда, то правда, – все больше кипятится дядя Пиня, – остёр! В девять лет начал учить Гемору. Н… ничего, ты еще дождешься от него родительских радостей…

Но дядя Ури уже досадует на то, что кто-то так захваливает этого безобразника, который не слушается папу, который убегает, когда его зовут пить чай.

– А вот… пустое место, – кричит вдруг дядя Ури ни с того ни с сего. – Сидит там, в темноте, и думает, что кому-то от него есть радость. Погоди-погоди, я с тобой посчитаюсь!

– И правда, – вторит дядя Пиня и тоже начинает кричать. – Можешь не сомневаться, с тобой посчитаются! Ч… что это ты вдруг вздумал прятаться от папы? Безобразник!

– Будешь еще у Рахмиелки в доме печи топить!

– Ой, будет топить! Отчего бы и нет? Еще как будет топить!

– Может, ты думаешь, что Рахмиелка – чудо что такое? Вот он сидит: кажется, только начал в хедер ходить, а столько всего натворил, – ты бы знал, что это за сокровище!

– Ой-ей-ей, знаю ли я, что это сокровище, ой-ей-ей, этот Рахмиелка!..

– Два месяца тому назад что он устроил с кошкой. Поднял ее в воздух за хвост и начал раскачивать. Это у него называется «часы»… Или бросает кошке косточку на веревочке, она схватит – он у нее вытаскивает из горла. Это у него называется «ловить рыбу». Тот еще молодчик. А?

– Вот как? – от всего сердца изумляется дядя Пиня. – Такие вот штуки вытворяет, а все молчат?

– Я с него спрошу. Он уже давно заслужил, чтоб ему всыпали…

– Нужно его как следует выдрать… Н… надо его как следует отлупить.

Рахмиелка, мальчик, который учит Пятикнижие, сидит при этом и чувствует, что отвлеченные разговоры начинают превращаться во что-то конкретное. А тут еще дядя Пиня, этот заика, этот растяпа, подзуживает. Папа может вдруг схватить ремень и произвести расправу, не сходя с места. Рахмиелка начинает плакать.

Дядя Ури смягчается. Его уже раздражает и то, что он сердится на детей, и то, что Пиня все время вмешивается. Что он вмешивается? Что, его бездельники в Погосте лучше, что ли?

Дядя Ури говорит Рахмиелке:

– Ну, ну, не реви… Папе можно так говорить, папе…

– Нет, – обращается он к дяде Пине, – так-то он хороший мальчик, так-то. Не в этом дело.

– Прекрасный мальчик! Что? Кто говорит? Нет, так-то он хороший мальчик.

– Он должен, однако, ужиться с кошкой, должен он. А так, разве кто-то им недоволен?

– Е… если б не кошка, разве бы им кто-то был недоволен? Главное, не цепляться к кошке.

Вот так беседуют между собой братья, оба бородатые, почтенные. Они качаются, как два взрослых ребенка на качелях… Ты меня поднимешь – я тебя опущу, ты опустишься – я поднимусь! Так продолжается до тех пор, пока дядя Ури не видит, что этот разговор без конца, без краю, без толку. Что таким образом они могут говорить до утра, но так ни до чего и не договорятся. И что суть этого разговора заключена не в тете Фейге с ее рынком, не в мальчике, который уже учит Гемору, не в среднем, Файвке, не в младшеньком, Рахмиелке, не в кошке, вообще ни в чем… все пустые разговоры. Суть в том, чтобы взять и вытащить полусотню для «задатка», и будь здоров! И не из-за чего жилы тянуть.