Текст книги "Шкловцы"

Автор книги: Залман Шнеур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

И когда дядя Пиня снова пускается заикаться и кипятиться, дядя Ури вдруг останавливает на нем взгляд своих косых глаз. Некоторое время он смотрит на него неподвижно и тяжело, потом перебивает трезвым голосом:

– Знаешь, что я хочу сказать тебе, Пиня? С тобой тоже не о чем говорить. Пей лучше чай! Пей себе на здоровье!

Дядя Ури слишком поспешно подходит к комоду и начинает его отпирать с той внутренней веселостью, которая свойственна человеку, одолевшему порок скупости и сбросившему с себя его иго.

Дядя Пиня застывает на полуслове, бросает взгляд на плечи дяди Ури и, понимая, что пожертвование сейчас окажется на столе, опускает глаза и говорит, грустно заикаясь:

– Я… я… пью… К… конечно, я пью. Что такое? Разве я что-нибудь говорю?

Варят варенье
пер. А.Френкеля

Сегодня тетя Фейга варит варенье. Нужно поторапливаться. Сезон малины скоро пройдет. Вот тетя Фейга и спохватилась, закупила большой таз малины, пятнадцать фунтов сахара и варит.

Концы своего головного платка она завязала сзади. Примета, что предстоит великое хозяйственное мероприятие! Сегодня она проявит вершины мастерства. Сегодня здесь, в этом доме, будет сотворен шедевр года.

Щеки у тети Фейги горят, кончик носа и пальцы покрыты пятнами малинового сока. Губы расцвели, глаза помолодели. Вся она сегодня сладкая, липкая, усердная и злая, словно пчела, собирающая мед.

Детвора, от самого младшего и до самого старшего, того, который уже учит Гемору, уважительно держится в сторонке. Все чувствуют, что сегодня связываться с тетей Фейгой опасно. Нельзя хватать из тарелок, нельзя нюхать, нельзя спрашивать, нельзя и подумать о том, чтобы стащить пару малинин, как обычно, когда мама с полной кошелкой возвращается с рынка. Хочешь остаться в живых – сиди и молчи… Вот и сидят они, выглядывают из уголков, словно бесенята на колдовской кухне… Только глазки блестят.

Спелая малина насыпана в большой белый полумисок – как красная пахучая пирамида из рубинов. Она наполнила дом запахом леса, в котором деревенские бабы собирали ее ранним утром по росе… Каждая ягода в отдельности – тоже маленькая пирамидка из приклеенных друг к другу мелких гранатов, навершие усыпанного рубинами перстня маркизы.

Недалеко от малины, в старомодной миске с голубыми птичками, громоздится еще одна пирамида – из сахарного песка. И белеет этот сахар, словно свежевыпавший с голубоватыми тенями снег, который посреди зимы ветром наносит на плетень.

Белая куча сахара оттеняет красную пирамиду свежей малины. Обе они высятся так царственно, величественно и ясно на гладко обструганном деревянном столе, что просто грешно взять да сварить одну вместе с другой в большой меднице [77]77
  Медная кастрюля.


[Закрыть]и сделать из них одну красную кашу, варенье…

Но тетя Фейга не знает жалости. Так скульптор не испытывает сострадания к куску белого мрамора, который он и колет, и рубит, и пилит, когда в нем разыграется талант…

Тетя Фейга отмеряет воду в медницу. Чистым стаканом отмеряет. Это старинный, наследственный стакан с пришлифованным краем. Полстакана воды на каждый фунт сахара, что приготовлен на столе. Ее лицо напряжено. Губы шевелятся, шепчут что-то… Заклинание или благословение? Кто знает? Таким же таинственным делается ее лицо, когда она отмеряет нити для восковых свечей в канун Йом Кипера… [78]78
  В память об умерших родственниках в Йом Кипер в синагоге зажигают свечи. Изготовление таких свечей было специальным ритуалом: женщина сплетала фитиль из стольких нитей, сколько умерших она хотела помянуть.


[Закрыть]

Затем поджигает она сухие щепки, заранее разложенные на шестке под таганом.

Как сигнал начинающегося колдовства, показывается между щепок первый голубой огонек. Разливается дрожащий свет. Затем раздается потрескивание и пламя разгорается все больше и сильнее. Бедный, замученный, закопченный шесток залит красным, колышущимся свечением. О, хорошо сегодня ему, этому шестку! Он ждал всю долгую, холодную зиму да еще пол-лета – и вот дождался…

Отполированная медь смеется, и улыбается, и подмигивает. В окошко заглядывает кусочек синего горячего неба, июльского неба над позеленевшим краем соседской крыши. Завязанный концами назад платок тети Фейги, куча малины, белизна сахара, синева неба, золотой блеск меди, языки пламени на черном шестке, треск свежих, смолистых щепок – все это сливается в одну веселую гармонию конца лета.

Варят варенье. Даже дядя Ури немного не такой, как во все прочие дни года. Он сегодня настроен несколько празднично, и благостная усмешка играет у него под усами. Но он молчит. Встав от послеобеденного сна он расхаживает по кухне в талескотне, в белой рубахе, с шелковой ермолкой на голове. Цицес весело похлопывают по коленям. Взглянет косыми глазами на тетю Фейгу, взглянет на сорванцов – и всё. Ни слова не произносит. Не гонит мальчиков в хедер, как обычно. В одно мгновенье словно опьянел дядя Ури от благоуханья малины, от ее сочной красноты, от белизны сахара, от разрумянившихся щек тети Фейги. Запустил он руки в карманы и прохаживается по всем комнатам по-хозяйски. Сладость послеобеденного сна мурашками пощипывает у него в ладонях, и какое-то благодушное «бим-бом» доносится из его полураскрытого рта и из носа.

Затем усаживается он на диван и берет в руки книгу. Но углубиться в ее изучение не получается. Между строк алеет малина с сахаром, только что виденная на кухне, танцуют огоньки на шестке… «Царствие земное» изо всех сил протискивается в «царствие небесное»… Листает дядя Ури книгу и о чем-то думает, поигрывая цицес на коленях… Хочется ему стаканчик чаю. Но сейчас он сдержан, уступчив и полувлюблен в разрумянившиеся щеки тети Фейги. И он делает вид, будто вовсе его не трогает, что в столь поздний час самовар еще не поставлен…

– Ох-хо, отец небесный! – вырывается у дяди Ури веселый зевок из глубины души. – Скоро кончится тамуз… Кончится лето… Бим-бам-бам…

А тетя Фейга варит.

Сначала кипятит она белый, снежно-белый сахар. Она разрушает красивую белую пирамиду и засыпает ее в слегка бурлящую воду на дне медницы. А когда сахар хорошенько прокипел, тетя Фейга проверяет его ложкой. С ее огромной деревянной ложки капает расплавленный янтарь. Она набирает немного в блюдце, дует и поворачивает блюдце в разные стороны, чтобы рассмотреть накипь… Теперь уже сахар похож на бледно-желтый мед.

Затем начинает тетя Фейга понемножку засыпать отборную малину в горячий, бурлящий сахар. Ужас! Как может эта женщина не испытывать жалости к такой сочной, нежной, мягонькой малине! Ужас! За что отправляет она ее в этот ад!

Сначала доносится из большой медницы шипенье с писком и стоном. Малина кричит: «Караул, помогите! Ой-ой, погибаю! Не перенесу этого!..» Затем ненадолго становится тихо. Нежная малина, вероятно, упала в обморок… Затем раздается в заполненной меднице, в самом ее чреве, вздох. Затем еще один. Такой долгий, такой глубокий – и начинается равномерная варка.

И вот тут наступает опаснейший момент в сотворении варенья, тут нужно глядеть в оба. Глубокая складка залегла на лбу у тети Фейги, нос ее удлинился. Важная, словно аптекарша, стоит она над огнем, над пахучим паром, и помешивает, и пробует, и снимает пену с выкипевшими зернышками – это называется «пенки», детское лакомство. Тягучая красная масса с чудесной пеной льется, словно сладкая, медовая кровь, в белое блюдце.

У малышни загораются глазки и начинают подрагивать ноздри. Раз снимают «пенки» – значит, уже скоро варенье будет готово. Они ощущают в нем, всем своим детским чутьем, забальзамированный вкус и запах лета, полей и далекого зеленого леса, где только деревенским мужикам да бабам можно собирать малину, а еврейским детям – нельзя; там только портновские подмастерья со служанками могут гулять по субботам, а дети из порядочных семей должны сидеть в хедере, потеть и повторять главу из Пятикнижия… Но мама, мама варит, она замаринует вкус лета, она его завяжет и спрячет в стеклянной банке… В зимние, пасмурные субботние дни она подаст его к чаю. Зачерпываешь ложкой, и рот заполняется благоухающим вкусом. Вкусом самого лета. Спасибо маме!

– Ну, кажется, хватит! – доносится вдруг тети-Фейгин возглас из огня и пара, из прекрасного этого запаха.

И вскоре подхватывает тетя Фейга медницу с раскаленного тагана и идет с ней в сени. Несет она ее с величайшей осторожностью, так, словно медница – с драгоценными камнями и раскаленными углями. В полутемных сенях ставит она ее остывать на поленья, уложенные узким треугольником… Растекается из медницы по сеням сладкий, пахучий пар, хоть иди да уплетай воздух за обе щеки. Медница совсем закоптилась, покрылась красивой бархатной чернотой. Но внутри, внутри, как и прежде, все еще блестит медь и вовсю алеет медовая масса забальзамированной малины.

На шестке тушат пламя. И остается он стоять замученный, задавленный, заброшенный; и его закопченная чернота тянется куда-то ввысь, ввысь, куда и взгляд проникнуть уже не может. В доме вновь становится как-то буднично, словно после авдолы. Тетя Фейга умывается холодной водой и снова завязывает концы платка под подбородком. Это означает, что она опять стала мамой и хозяйкой дома. Показала, на что способна, – и хватит!

К дяде Ури возвращается будничное раздражение. Внезапно начинает он гнать детей в хедер: «Где это слыхано, чтобы мальчишки так поздно болтались дома?.. Ну!» И посреди этих нравоучительных речей велит он, чтобы поставили уж наконец самовар. У него уже в горле пересохло, говорит он. Да, говорит он, у него уже все внутри горит, врагам Израиля так бы гореть…

А на мальчиков нападает какая-то странная тоска, беспокойство. Не хочется уходить из наполненной запахами кухни, где дышится так сладко, так вкусно. Дают каждому из них по два куска старой субботней халы, намазанных свежими пенками. Намазанной стороной один кусок прижимают к другому, и в зазор выпирает красивая алая полоса… Утешаются они этим и отправляются потихоньку в хедер.

А вечером, пока изучают они Пятикнижие в душном хедере, в их детском воображении все еще живет медница, заполненная густым свежим экстрактом из лета и малинового сока. Снизу она матово-черная, как дорогой бархат, а внутри блестит медью… На трех поленьях березовых дров стоит она где-то в темном углу сеней и остывает, остывает, эта большая, сладкая медница…

Вспоминают ее дети, и учеба идет веселее…

Побивание свиней
пер. И.Булатовского

1

Как только в Шклове пышно зацветают огуречные грядки, тотчас же расцветают и летние забавы. Дел выше крыши: воровать, царапая руки, кислый крыжовник сквозь узкие щели в заборах; плескаться в разливе; ловить мух; копать ямы, когда сухо, и пускать в них бумажные кораблики после дождя; дергать волос на струны из конских хвостов; околачивать на кладбище несъедобные груши, которые поспеют только к Йом Киперу; рвать в канавах колючки и впутывать их в кудри друг дружке. Ну и тому подобные земные радости…

Однако лучшее из всех удовольствий – это утонченная забава, называемая «побивание свиней». Их бьют со всей страстью, со всей самоотверженностью, со всем пылом юности.

Сезон побивания свиней открывается в Шклове, как только из-под снега появляются кучи еврейского мусора и запираются свежевспаханные еврейские огороды.

Свиньи из мужицких предместий совсем не такие враги Израиля, как их хозяева-белорусы с вывороченными черными ноздрями и маленькими серыми глазками. Напротив, они питают слабость к еврейским улицам. Им нравится, к примеру, жирный еврейский мусор, субботние и праздничные отбросы. Им нравятся еврейские сады, не так тщательно огороженные, как мужицкие. Там можно проломить подгнившие жердины изгороди одним тычком рыла и закусить свежим огурцом или сладкой репой прямо с грядки. Да еще и отдохнуть на заболоченном берегу разлива после этой царской трапезы. Как можно сравнивать гойские песчаные пляжи с еврейским болотистым берегом! Пусть глупые люди бегут себе купаться и загорать там, на песке. На кой черт свинье песок? Что практичной хрюшке в нем делать?..

Визиты непрошеных гостей начинаются довольно рано. Сперва приходит самый большой и самый старый свинтус – хряк Алешки-сапожника. Величиной с годовалого теленка, с колючей щетиной на округлой, покрытой грязью спине, с огромным грузным брюхом на тонких ревматических ножках. Кажется, будто он идет на цыпочках. Походя он все что-то вынюхивает и выкапывает. Ни одного червячка не пропустит. Он жадный и прожорливый, как старый процентщик. Он вынюхивает и покряхтывает. На его чумазом рыле вечно написана мрачная озабоченность. Еще бы, обеспечивать такое семейство, оживленно и почтительно семенящее за ним, учить его, как вести себя в обществе!.. Сразу за хряком идут его дамы со своим подросшим и мелким приплодом. Свиньи и поросята всех размеров. И если эта компания начинает безобразничать и шалить, старейшина на них прикрикивает, не поворачивая головы: «хрю-хрю…» То есть: «Идите как люди, ведите себя по-человечески!»

– Хрю-хрю! – отвечает ему сзади мелкота. – Всё-всё, ведем себя прилично, по-людски…

Добравшись до еврейских улиц, свиньи начинают кряхтеть и охать, как припозднившиеся свояки, которые жалуются на ревматизм: «Ох-хооо-хрю-хрю, едва добрались… Неблизкий путь… Но чего не сделаешь ради добрых соседей!..»

И сразу же раздаются радостные «тосты» из еврейских дворов и огородов. Уважаемых гостей принимают с воодушевлением:

– Ю-у-у-с! Холера тебя забери!

– Ой, беда! Свекла!

– Погибли отруби! Болячка на твою трефную шкуру!

– Ужас! Пожар! Чума!

– Юс-юс-ю-у-у-с!

Растроганные такой теплой встречей, а также ушатами кипятка, осколками кирпича и поленьями, «сваты» заходятся фальцетом на все лады. Они, будто рашпилем – по стеклу, восторженно визжат «и-и-и» и пускаются наутек в очень приподнятом настроении. Аж брюшки трясутся.

А куда бежать с набитым пузом после такого веселого застолья? Разумеется, в покрытую зеленой тиной еврейскую лужу, на топком берегу разлива – прямо напротив дома дяди Ури.

Что теплая грязь полезна от ломоты в костях, а также удобна для лежания и барахтанья, пра-пра-родители Алешкиного хряка узнали еще до того, как богачи открыли Мариенбад, да и Мариенбада-то тогда на свете еще не было. Сюда, в грязь хряк и бежит, тряся барской требухой, и увлекает за собой свою собственную семью и прочие семейства. В густом иле, среди тростника, можно растянуться бок о бок, как на, не рядом будь помянута, перине. Молодые сразу же засыпают. Только старейшина-ревматик никак не может улечься. Он охает, кряхтит, зарывается в ил, икает, встает и ложится, и вертится, и клянет свою судьбу, свои старческие боли до тех пор, пока не выбивается из сил. Тогда он вздыхает огромным брюхом, вытягивает рыло и тоже засыпает.

И снятся ему давние времена: густые леса в глубине Полесья, вокруг Пинских болот [79]79
  Непроходимые болота в Полесье (Южная Белоруссия) вокруг города Пинска.


[Закрыть], где сотни лет назад жили его пра-прародители, дикие свиньи… Дикие вепри там заживо сжирали заблудившихся охотников… А теперь… Хрю-хрю, бабы в передниках гоняют его всем, что под руку попадет, обливают ушатами кипятка… Хрю, последние времена настали!

Однако даже этот беспокойный сон длится недолго. Вскоре приходят из хедера пообедать сыновья дяди Ури, и на курортников, растянувшихся в черной грязи, обрушиваются палки и осколки кирпича. Конец отдыху, конец лечебным процедурам! Бока еще даже не отошли, не прогрелись, да только что тут поделаешь: нужно вставать.

Первыми вскакивают поросята, за ними – их матери и старшие братья. Но Алешкин хряк, старейшина, не успел отдохнуть, ему, бедолаге, лень вставать. Тяжелый и разбитый, приподнимается он на передних ревматических ножках и спрашивает:

– Хрю?

То есть: «Что за шум?» Отвечает ему хором все семейство:

– Хрю-хрю! Батюшка ты наш! Враги напали! Торопись!

А он все не верит, этот старый толстобрюхий хрыч. Он ленится и, чтобы выиграть время, переспрашивает:

– Хрю?

Вместо ответа ему прямо в рыло летит осколок кирпича… И сразу же – вы только поглядите! – он забывает о своей тяжкой старости, своем ревматизме, своем толстом брюхе. С пугающей резвостью вскакивает он на все четыре и пускается бежать, как притворно хромой нищий, завидев полицейского… Он вихрем несется назад, в мужицкие предместья, а за ним – целая ватага свиней. Все визжат и зовут на помощь:

– И-и-и-и! Убили! Спасите, православные, зарезали! На помощь, христиане, погубили!..

Люди с облегчением думают, что с пакостниками покончено. Но как только братия возвращается в хедер – глянь-ка! – «сваты» снова тут как тут. Дорогие похрюкивающие гости из мужицких предместий.

2

Случится иногда, что какой-нибудь поросенок не может найти дорогу домой. То ли он заблудился среди еврейских улиц, то ли его так хорошо «угостили», что он еле на ногах стоит. Тогда к вечеру хозяйка поросенка приходит его разыскивать. Сидят этак вот еврейские семьи после ужина на завалинках, а по улице вышагивает босая, в одном ситцевом платьице, Вася, благоверная Алешки-сапожника. Высокая, зловредная, с широкими скулами и злыми калмыковатыми глазками. Она прижимает к себе рукой большую ржавую жестянку и, наклонясь, бросает из нее одну за другой маленькие картофелины, чтобы подманить заблудившегося детеныша. Бросает и напевает ему сладко-сладко, будто своему сыночку единственному, который не хочет супа:

– Васютка, Васютка! Вась-Вась-Вась…

А ее Васютка преданно бежит за ней, хватает картофелинки, чавкает и урчит от удовольствия:

– Амру-амру-амру… Еще картосецку, мамочка, еще картосецку… Ем-ем… Иду-иду…

Смотрят евреи, и закипает у них кровь при виде такой любви к свинье. Слыхано ли! Уже и «Васютка»!

– Ты только посмотри на нее! – Тетя Фейга поворачивается к дяде Ури и прикладывает палец к щеке. – Прямо кадиш!.. [80]80
  Так называют сына, так как в его обязанности входит читать кадиш по умершим родителям.


[Закрыть]

– Слушай, – отвечает дядя Ури, – ее зовут Вася, а свинью Васютка. Пойди разбери, кто в честь кого назван.

– И чтобы такое жрать! – сплевывает Эшка-соседка со своей завалинки.

– Ну и народ! – шамкает бабушка Лейка, тетка дяди Ури, и покачивает чепчиком. – Как говорится: горе вашей скотине, вашей еде, вам и жизни вашей.

Файвеле, мальчик, который учит Пятикнижие, с пылающим взором прислушивается к разговору взрослых. Сладкая песенка Васи и повизгивание поросенка раздражают его. Вот бы сейчас угостить этого поросенка кирпичом! Но он боится Алешку, Васиного мужа. У Алешки репутация убийцы. Говорят, что в Киеве, во время погрома [81]81
  Еврейский погром в Киеве (один из крупнейших в России) происходил 19–20 октября 1905 г.


[Закрыть], он бил и грабил евреев… И с награбленного построил себе хату. Файвеле молча скрипит зубами, глядя на Васю и поросенка: «Я тебе покажу Васютку, покажу тебе!..»

Он подзывает Рахмиелку, своего младшего братика, и шепчет ему на ухо:

– Видел этого Васютку? У него пятно под ухом.

– Да, да, так и есть, черное пятно! – пританцовывает младшенький.

– Ноги ему перебьем, – тихо и деловито, как заговорщик, говорит Файвеле.

И он держит слово.

Лучшее место для побивания свиней – огороженный двор дома дяди Ури. Когда Алешкин поросенок однажды наведывается на капустные грядки дяди Ури, из изгороди между огородом и двором вынимают жердину, сквозь эту дыру загоняют поросенка во двор и ставят жердину на место. Теперь поросенок попался, и все готово для того, чтобы задать ему взбучку. Пленный настороженно поводит своими обвислыми ушами. Он ясно видит, что несколько съеденных огурцов выйдут ему боком… И начинает искать дыру, чтобы выбраться. Только зря старается! Рядом с каждой дырой стоят, как палачи, лихие ребята с палками в руках и ждут начала экзекуции. От такой праведной забавы, как побивание свиньи, не откажется даже Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору. Ради такого случая во двор призывается даже соседский парнишка Шмулик, сын шорника [82]82
  В традиционной еврейской общине ремесленники принадлежали к низшему сословию. Соответственно, сын шорника не совсем подходящая компания для сыновей купца дяди Ури.


[Закрыть]. Пусть знает, как люди живут.

Начинает разгоряченный Файвеле, ведь где какое озорство, там он первый. Тихими шажками он приближается к пленному. При этом держит занесенную над головой палку, держит крепко, как держит свой молот кузнец, и, обращаясь к поросенку, говорит сладким и приветливым голосом:

– Васютка, Васютка! Вась-Вась-Вась…

Поросенок думает, что с ним хотят заключить мир. И кто знает? Может быть, ему еще и картосецкуподбросят… Никто не знает. Он встряхивает розовыми ушами и с явной надеждой издает возглас: «Хрю!» То есть: разумеется, с его [83]83
  Здесь и далее разрядка заменена на болд ( прим. верстальщика).


[Закрыть]стороны никаких препятствий не возникнет… Но сразу же вслед за этим реверансом он получает такой удар по черепу, что забывает все свои пацифистские идеи. Он бросается в другой угол двора, визжа и хрюкая: «Ой-ой! Он дерется!..» Но там уже стоит наготове Рахмиелка, который со всего размаха отоваривает его своей палкой. Только теперь поросенок видит, что это никакая не шутка, что это настоящие удары и настоящие костоломы. Он начинает звать на помощь: «Убивают! Режут!» Но прямо в рыло ему попадает камень, пущенный соседским парнишкой, сыном шорника, безобразником и бахвалом. А вслед за камнем – палка Велвла. У поросенка пропадает всякое желание причитать над собой. Он только повизгивает и клянется, что будет хорошим и благочестивым поросенком, что больше никогда не будет забираться в чужие огороды, что он… Да только кто его слушает, кто поверит свинье? Так он и бегает, ища спасения, из одного угла двора в другой, от одного негодника к другому, и получает ударов больше, чем колючих щетинок у него на спине.

Слышит тетя Фейга тарарам, стучит в стекло, высовывает повязанную платком голову из окна кухни и кричит:

– Файвеле, снова ты взялся за свиней! Тебе что, до зарезу нужно сцепиться с Алешкой, нужно тебе?

Из другого окна высовывается голова дяди Ури в бархатной ермолке, и он говорит строго, но с пониманием:

– Свинью нельзя слишком много бить! Она запомнит, где получила тумака, и вернется.

Но это только слова. Знать-то братия твердо знает, что на эти проделки взрослые смотрят сквозь пальцы. Мальчики чувствуют, что взрослые ненавидят свиней даже больше, чем они сами… Тут все в молчаливом сговоре, даже строгие отцы и воспитанные сыновья: «Ну, что поделаешь, попалась… Вот и бьют!»

Из поколения в поколение евреи видели в свинье воплощение всего гойского, всего злобного и нечистого – символ дикости, чуждости и тупой жестокости. Видели в ней тень, которая сопровождает все притеснения и осквернения, все кровавые издевательства. Еежрут притеснители… От еемяса и жира кровь у них становится нечистой, а сердце грубым. Нет, смрад свиньи, зажаренной на алтаре Храма во времена Антиоха Эпифана [84]84
  Антиох IV Эпифан, в 175–164 гг. до н. э. царь Сирии. В 168 г. до н. э. овладел Иерусалимом и в Иерусалимском Храме заклал на жертвеннике свинью. Иудеи ответили на это притеснение восстанием под предводительством Хасмонеев. Восставшие смогли изгнать греко-сирийцев из Иерусалима и Иудеи.


[Закрыть], еще не выветрился… Голова свиньи, вытесанная на стенах Иерусалима во времена Адриана [85]85
  Адриан Публий Элий, римский император в 117–138 гг. В 132–135 гг. жесточайшим образом подавил восстание Бар-Кохбы. Основал на месте Иерусалима римскую колонию Элия Капитолина.


[Закрыть], еще осталась в каком-то уголке мозга, в еврейском подсознании… Гои, которые машут перед евреями зажатым в кулаке углом полы [86]86
  Так называемое «свиное ухо», традиционное оскорбление евреев.


[Закрыть], тоже помнят об этой голове. Странная взаимная ненависть передается из поколения в поколение, как шестое чувство, – глубинное, труднообъяснимое неприятие живущего рядом с тобой Божьего творения. Сыновья Ури тоже унаследовали это чувство. Чем они хуже других? Родителям свинья отвратительна, а дети открыто изливают это отвращение. К своей жестокой выходке они относятся со странной серьезностью, глубокой страстью, излишней решительностью, неосознанной мстительностью. Файвл, сын Ури, вкладывает в свои удары еще и горечь, накопившуюся в его сердце за время изучения Сварбе. Он хочет рассчитаться за царя Саула, которого филистимляне убили у гор Гелвуйских [87]87
  Шмуэль 1 (1 Цар.), 31:1–8.


[Закрыть], за десять сыновей царя Седекии, заколотых Навуходоносором в Ривле [88]88
  Млахим 2 (3 Цар.), 25:1-13 (Диврей аямим 2 (Паралип. 2), 36:12–20).


[Закрыть]. Он хочет рассчитаться за Ханну и ее семерых сыновей [89]89
  В ходе религиозных гонений, учиненных Антиохом IV Эпифаном, были схвачены семеро братьев вместе с их матерью, и им было приказано есть свинину, чтобы доказать свое повиновение царю. Ободренные матерью, братья отказались принять участие в трапезе и после страшных пыток были казнены. Источник сюжета – IV Книга Маккавеев. Этот сюжет нашел отражение в Талмуде, мидрашах и средневековой литературе.


[Закрыть], за евреев, которых Алешка-сапожник избивал и грабил в Киеве, за штаны, которые порвали натравленные гоями собаки, когда он пошел купаться один… Никто этого Файвке не объяснял, но он чувствует, что во всех бедах на свете виновато «свинство»… Оттого-то он так скептически относится к якобы грозному стуку тети Фейги в стекло и к выглянувшей из окошка ермолке дяди Ури с ее весьма умным советом. Для видимости он кричит в свое оправдание:

– Эта свинья весь огород вытоптала, свинья эдакая!..

– Вытоптала, вытоптала! – хором свидетельствует вся компания.

– Выпустите ее, говорят вам! – грозит им ермолка дяди Ури.

– Откройте ворота! – кричит платок тети Фейги.

– Она сама не хочет выходить! – затягивает, будто хазан, мальчик, который учит Пятикнижие.

– Она сама не хочет выходить! – помогают ему его подпевалы.

Для видимости все-таки приоткрывают ворота и снова принимаются за поросенка, якобы изгоняя его со двора, на самом же деле больше гоняя, чем выгоняя… Но едва ермолка и платок исчезают из окон, избиение продолжается. Как только животное подбегает к открытым воротам, оно сразу же получает удар и его гонят к следующему палачу. Теперь благородная работа дается легче. Животное ослабело и устало, ему едва хватает сил уворачиваться от палок. Оно больше не визжит. Только тихонько поскуливает. Кажется, что оно принимает удары со смирением. Вдруг поросенок выбивается из сил. Он оседает на задние ноги. Теперь наши герои напуганы. Стали белее мела. А вдруг эта падаль останется здесь? Все уже представляют, как Алешка-сапожник со своими разбойничьими глазами врывается сюда, чтобы забрать своего мертвеца… От страха мальчики теряют дар речи. Им стыдно смотреть друг другу в глаза. Теперь ворота открывают как следует и потихоньку, почти что с жалостью начинают выталкивать жертву: «Юс-юс-юс!» Поросенок, подтаскивая задние ноги, добирается до открытых ворот. Но едва переползши порог, – глянь-ка! – бежит прочь со всех ног. Он уже хрюкает. Он стрелой несется прямо к заболоченному берегу разлива принимать теплую грязевую ванну. От предков он знает, что она помогает от ломоты в костях.

Через пару дней этот же самый поросенок возвращается как ни в чем не бывало: излечившийся, бодрый, с разыгравшимся аппетитом и намерением снова рискнуть…

Пророчество дяди Ури сбылось. Свинья хорошо помнит, где ее побили, и лезет в тот же самый огород, между теми же самыми жердинами, на тот же самый рожон.

И все начинается по новой.