355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юзеф Крашевский » Дети века » Текст книги (страница 4)
Дети века
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 19:37

Текст книги "Дети века"


Автор книги: Юзеф Крашевский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Все были как бы отравлены. Панна Идалия, однако же, первая старалась обратить это в шутку.

– Жизнь в доме, в котором с другой стороны есть аптека, – сказала она барону, – часто несносна, но зато иногда доставляет пресмешные происшествия: поминутно встречаются ошибки подъездами. Вот почему мы просим отца переселиться в деревню.

– Не надо преувеличивать, – отвечал барон. – Я нахожу это только забавным. Ваш доктор в соломенной шляпе, появляющийся, как привидение и исчезающий, как тень…

– Эта несносная жизнь, которую мне хотелось бы позабыть, – прервала панна Идалия, – доводит меня до слез.

– Я уж не говорю ничего, но даю слово, что раньше трех месяцев выеду отсюда, – сказал пан Рожер. – Я понимаю еще жить в большом городе или деревне, но в маленьком городке – просто мучение! Щадя отца, чтоб не оставить его в одиночестве, я мог еще терпеть некоторое время, но наконец лопнет всякое терпение.

– Вы, как я вижу, иногда чрезвычайно нетерпеливы, – утешал барон, – а я привык уже к этому. Часть года я проживаю в Львове, где у нас каменный дом, в котором нижний этаж занимает ресторация, и дает хороший доход, а в третьем этаже помещается девичий пансион. Часто иная чадолюбивая маменька ошибется дверью и попадает к баронессе, моей матери, и тут происходят такие qui pro quo, что просто не удержишься от смеха. Не надо лишь принимать близко к сердцу…

Несмотря на подобную находчивость барона, пасмурные лица не прояснялись. Наконец, барон взялся за шляпу. Аптекарша побежала кликнуть мужа, который и появился вскоре, но бледный, растерянный, просто возбуждавший сожаление. Он пришел, как преступник, не смея раскрыть рта, и молча поклонился гостю. Когда пан Рожер, спровадив барона и указав ему станцию, возвратился, бедный аптекарь знал, что его ожидало.

Сцена была торжественная, нечто вроде суда присяжных, перед которым стоял подсудимый, схваченный на месте преступления и не имевший никаких средств к оправданию.

Смущенная аптекарша сидела, опершись о спинку дивана; Скальский, бледный, опустился на кресло. Перед ним остановился грозный, нахмуренный пан Рожер, одну руку заложив за жилет, а в другой держа только что закуренную сигару. Панна Идалия быстро ходила по гостиной, шумя платьем по полу, раскрасневшись и опустив голову.

– Будет с меня! – воскликнул пан Рожер. – Я уеду навсегда, если вы тотчас же не продадите аптеку…

– А я пойду в монастырь, поступлю на сцену или убегу куда-нибудь подал ее: здесь не останусь в этом гробу…

– Это хуже смерти, это постоянная невыносимая пытка! Скальский молчал.

– Видишь, видишь, – произнесла почти сквозь слезы аптекарша. – Бедные наши дети!

– А вы думаете, я счастлив! – крикнул аптекарь, взявшись обеими руками за голову. – Черти бы побрали…

– Как, вы же еще сердитесь? Это великолепно! – сказал пан Рожер, подходя к отцу. – Кто же виноват? Кто?

– Я! – ответил Скальский. – Я тоже говорю: довольно! Хотите, я завтра же продам аптеку; но если вам будет худо, не хватит, чем жить, то делайте, что вам угодно. Что мы потеряем много, в том нет сомнения, и вы должны приготовиться к этому.

– Если потеряем, то через вас! – воскликнул пан Рожер. – Зачем было не сделать этого раньше? Идалька и мама советовали, просили вас, но вы оставались глухи.

– Послушай, – проговорил Скальский, в отчаянии, – все это правда, отец виноват во всем… Но так как ты умнее, возьми же дело на себя и оставь меня в покое!

– Разве я понимаю эти дела? Разве я к этому готовился? – сказал пан Рожер, пожимая плечами.

И, закурив погасшую сигару и надев шляпу, вышел из гостиной, хлопнув дверью. Примеру его последовала пана Идалия, а старики остались вдвоем, погруженные в молчание и отчаяние.

IV

Во всей окрестности Туров издавна славился как старинное панское гнездо, а семейство, жившее в нем в описываемую эпоху, считало себя важнейшим, знатнейшим и наиболее аристократическим в целом крае. В каждом почти уголке есть род, стоящий во главе помещиков, и хотя изменяются вожди, приходят в упадок состояния, появляются новые имена и люди, а этот скипетр все-таки переходит из рук в руки. Редко он удерживается более нежели в трех поколениях; и это не есть только принадлежность вашей страны и следствие переворотов, каким она подвергалась. Но в самой аристократически организованной Англии члены палаты пэров едва между собою насчитают несколько фамилий, которые выходили бы далее двух-трех столетий. Этому верилось бы с трудом, если б нельзя было доказать фактами. В общих законах, управляющих человечеством, существует эта перемена жребиев, измельчание родов, и возрастание молодых и новых сил. Счастье, в особенности, если люди не умеют им пользоваться, можно назвать злейшим их врагом: оно лишает сил, истощает, сводит с ума, а что еще хуже, расслабляет и доводит до тунеядства. Когда, достигнув вершины благополучия, люди перестают трудиться и начинают жить без занятий, будьте уверены, что на следующие поколения найдет болезнь, словно на картофель: истощит стебли, источит плоды и закончится смертью.

Труд и борьба, такие необходимые условия быта человеческого, что где они оканчиваются, туда является смерть или истощение, которое все равно доводит до могилы.

Лучшим доказательством этих истин был упомянутый нами Туров, еще пользовавшийся уважением, но наполненный угасавшими существами. Семейство это хоть и не ознаменовало себя знаменитыми делами в истории, было, однако же, некогда богато, но мало-помалу имения, достававшиеся ему посредством браков и наследств, приходили в упадок в силу путешествий, расточительности, увеличивавшихся привычек к излишествам. На уцелевшем состоянии были значительные долги и множество процессов. Отец настоящего владельца всю почти жизнь свою провел за границей, в Италии и в Париже, воспитал там единственного сына, познакомив его с науками настолько, насколько это требовалось в гостиных высшего общества, для которых он предназначался, и не приготовлял его ни для хозяйства, ни для службы военной, статской или ученой, а сделал из него любезного, скромного и ни к чему не способного человека. Кроме этого, старый граф передал в наследство сыну подагру, ревматизм, слабое здоровье и расстроенные нервы. Легко было предвидеть будущее, ожидавшее наследника Турова. Он был не дурной человек, имел чувствительное сердце, довольно ума, но ложно понимал жизнь. Никакие страсти не увлекали его, он не был испорчен, действовал на основании правил чести, уважал религию, тщательно следовал общественным приличиям, эксцентричностью не грешил и, помимо всего этого, в сущности, был только остывшим и несколько сдержанным эгоистом.

Бесшабашная молодость, в течение которой он повредил здоровье и расстроил имение и без того расстроенное, завершилась законным браком с дальней богатой родственницей, такой же болезненной, как и граф, и подобно ему ни на что не способной, хотя и отличною женщиной. Плодом этого брака были две дочери – два слабых, бледных, хворых существа. Произведя их на свет, графиня отправилась успокоиться в лучшем мире. Граф остался с двумя сиротками и с запутанным в долгах имением, содержа себя только из уцелевшего значительного приданого жены, которого был опекуном по закону. К счастью, он не мог его тронуть, потому что не имел на это права. Когда девочки подросли, то пришла пора заменить нянек гувернантками, которых много перебывало в Турове, но ни одна долго не оставалась. Наконец, приехала из Парижа отлично рекомендованная графу девица Мими Пуарье. Это была красивая брюнетка, двадцати с небольшим лет, веселая, живая, ловкая, рожденная играть с успехом роль в комедии жизни. Первым ее старанием было снискать привязанность сироток, потом понравиться графу, для которого вскоре она сделалась необходимой собеседницей. Правда, на второй же день приезда, она, может быть, усерднее занималась стариком, нежели девочками, которым задавала она уроки, которых кормила конфетами, но сама из христианской обязанности, из сострадания к бедному больному, большую часть дня проводила у его кресла.

Граф страшно скучал, а эта новая стихия внесла какую-то новую жизнь в дом, в него самого, и как бы обновила его. Мими была музыкантша, девушка остроумная, много смеялась, обладала парижскими манерами, искусно рассказывала и льстить умела, как никто. Чрез несколько недель по прибытии в Туров, к общему удовольствию, исключая старых слуг, приняла она на себя управление домом, потом взялась за счеты, прибрала к рукам кассу, – а главное, овладела сердцем графа, который, несмотря на свои лета, влюбился в нее до безумия. Нет сомнения, что первую искорку этой болезненной привязанности Мими умела раздуть ловко сама, и что, может быть, в первый же вечер составила себе план будущности.

Трудно было найти более кроткое создание, которое умело бы приноровиться к обычаям края и дома; наибольшие неприятности, самый тяжелый труд переносила она весело, с улыбкой, с безграничным самопожертвованием. Детям оказывала она необыкновенную привязанность, графу уважение и восторженное сочувствие. Одним словом, это был идеал. Конечно, больной граф должен был подумать прежде, что девушка, двадцати с небольшим лет, пылкая, полная жизни, веселая, не могла быть ему подобающей женой, но последняя любовь бывает обыкновенно более сильна, нежели все предшествующие. Если она в каком бы то ни было виде улыбается тому, кто уже отчаялся в жизни, он готов пожертвовать всем для воскресения сердца.

Граф не поколебался даже перед браком, который француженка поставила ему непременным условием дальнейшего своего пребывания в Турове. Она утверждала, что слишком уж привязалась, что должна уходить из боязни пасть жертвой слишком чувствительного сердца. Граф, не поразведав и не желая разведать о прошлом Мими Пуарье, – которое не все было гласно и заключало в себе несколько лет, исполненных таинственности, ни с кем не посоветовавшись, обвенчался с нею секретным образом.

Брак, которому родственники воспротивились бы, без сомнения, объявлен был неожиданно и навлек на графа всеобщее неудовольствие. Тогда только ему прислали бесполезные уже сведения о жизни и приключениях его жены… Граф посердился, прекратил знакомство, и чернобровая француженка сильной рукой захватила бразды правления. Вскоре, выписав для падчериц уродливую, старую англичанку, она вывезла мужа в Италию и Францию, а когда через несколько лет они возвратились в Туров, то граф почти не мог уже ходить, тихо разговаривал и был почти полуживым существом. Но вместе с ними приехал из-за границы сын, родившийся под итальянским небом, любимец обоих родителей, граф Люис, как его называли – будущность, надежда и последний потомок знатного рода.

Домашние условия сильно изменились, характеры также поддались влиянию времени; граф едва передвигал ноги, а всем заправляла капризная, злая, вспыльчивая графиня. Сына воспитывала она по-своему. Но судьба как-то не благоприятствовала мальчику: едва он успел выйти из пеленок, как в нем обнаружились физические недостатки: вырастал горб, плечи подымались, и, несмотря на красивое личико, он возбуждал сострадание, порой и отвращение.

От матери Люис унаследовал остроумие и живость, от отца гордость, а горб принес ему то, что всегда дает людям, на спине которых вырастает: склонность к безжалостной насмешке и вспыльчивость, доходящую почти до дикости.

Таков был состав семейства, проживавшего в Турове в описываемое время. Графини Иза и Эмма, обе достигшие уже совершеннолетия, беспрерывно боролись с мачехой, которая была тем безжалостнее к ним, что, в сущности, ни она, ни муж ничего не имели, а жили на счет дочерей. Сыну ее оставалась тень имения, заботы о нем, наследство имени и долгов, а ее падчерицы были наследницами огромного состояния. Легко предвидеть, как все это влияло на внутренний быт семейства.

Года два уже граф не мог ходить, и его возили в кресле по комнатам и по саду. Он начал терять память до такой степени, что иной раз не мог припомнить необходимого слова, заикался – и так с открытым ртом и оставался среди недоконченной фразы. Доктора начали поговаривать о начале размягчения мозга, который, впрочем, никогда и не был твердым.

Графиня Мими, значительно утратив красоту, потолстела, у нее выросли черные усики, явился большой подбородок, и она уже не слишком заботилась о своей наружности. Сыну ее, воспитание которого считалось оконченным, было лет двадцать; он жил при родителях и, по случаю болезненности отца, почти считался владельцем Турова. Отношения его к единокровным сестрам, несколько устаревшим девицам, были приличны, но в глубине души и с той, и с другой стороны питалась взаимная неприязнь.

Люис завидовал их имению, на которое не имел ни малейшего права; сестры ненавидели в нем сына авантюристки, завладевшей сердцем отца, и, кроме того, смотрели на него, как на самое злобное существо.

Семейство это, в котором господствовали споры, несогласия, глухая ненависть, – приходило к разрушению. Все подчиненные жалели бедного пана, гибель которого приписывали второй жене, и бедных сиротствующих его дочерей; у графини же и ее сына не было здесь искренних приверженцев, а если и имелись сторонники, то разве действовавшие из страха или из-за денег.

Издали Туров казался, однако же, великолепным жилищем. Палаццо, существующее до настоящего времени, построен был в конце XVI века родоначальником этой старой фамилии. Хотя здание это и подвергалось различным переменам по случаю пожаров и от фантазии своих владельцев, однако в нем осталось еще много старинного.

В течение веков многое разрушилось и обвалилось, и уже при графине Мими развалины частью были реставрированы, частью обсажены плющом и диким виноградником.

Граф с женою и сыном зажимали лучшую, то есть среднюю, часть палаццо. Молодой человек, называемый в соседстве доном Люисом, занимал помещение в первом этаже. Обе дочери, отчасти добровольно, отчасти вследствие прежнего распоряжения, когда они были еще несовершеннолетние, жили в одном из флигелей, соединенном с палацом, новыми оранжереями. Может быть, покажется смешным, но у молодых графинь был свой особый штат, кухня, лошади, экипажи, и сии жили своими доходами, на которые имели полное право в качестве совершеннолетних. Графиня Мими, будучи в вечной вражде с ними, хотя дело и не доходило до открытой войны, старалась всеми силами мешать их появлению в свете. Их старались как можно реже показывать, но приличие не дозволяло скрывать их совершенно. По воскресеньям девицы обедали в палаццо, а на неделе порою посещали отца и днем, и вечером. В случае крайней нужды денег, графиня Мими научала мужа, каким образом вытребовать их у дочерей. Призывали девиц, старик бормотал, что ему приказано, иногда и грозил, а дочери или исполняли желание отца, или старались уклоняться от вымогательства.

Для дона Люиса требовалось много; он имел панские замашки, любил роскошь, и так как он делал с матерью, что хотел, а мать делала из старика-мужа, что ей было угодно, то девицы-графини и принуждены были содержать ненавистного братца.

Жизнь в Турове нельзя было назвать ни примерной, ни счастливой. Графиню Мими в соседстве мало принимали, у нее бывали тоже весьма не многие, и поэтому она принуждена была выписать одного дальнего родственника Брюно дю Валя (так он подписывался, хотя, вероятно, не имел на это права) и племянницу Манетту Вира. Брюно дю Валь, огромный, широкоплечий мужчина, по-видимому, некогда военный, сомнительного воспитания, имел лишь обязанностью охранять родственницу, ибо ничего не делал, кроме как обеспечивал безопасность графини Мими, ел, пил, охотился и служил дону Люису руководителем во всем, даже в том, в чем должен был бы его удерживать.

Манетта, веселая, живая брюнетка, развязная девушка, чрезвычайно напоминала графиню Мими, этак лет двадцать назад. Она была очень дружна с горбуном как с близким родственником и часто у него просиживала; графиня Мими ничего не имела против этого. Манетта была самым ловким шпионом и злейшим врагом графинь-девиц, и, конечно, не даром.

Последнее время редко кто бывал в Турове; порою дальние родственники навещали графинь, порою какой-нибудь гость или кредитор обедал в палаццо; Люис сзывал из Варшавы и из окрестности веселых товарищей, ибо любил разгульную жизнь, несмотря на свое уродство. Графиня Мими вообще же любила края, смеялась над ним и ограничивалась небольшим кружком дю Валя, Манетты и нескольких мелких соседних шляхтянок, оказывавших ей уважение.

Поэтому гость в Турове, особенно не знакомый, был большой редкостью, и когда в один прекрасный день дон Люис увидел направлявшийся к палаццо экипаж барона Гельмгольда, он сам, дю Валь и Манетта, стоя у окна, не могли угадать, кто к ним ехал.

Неожиданное это посещение переполошило всех в доме, исключая девиц-графинь, которые из окон своего флигеля равнодушно смотрели на экипаж и на сидевшего в нем молодого человека, в уверенности, что мачеха так устроит, что они с ним не встретятся.

Коляска остановилась уже у крыльца, а Люис все еще не мог догадаться, кто приехал, и только в передней узнал барона, с которым хорошо познакомился в Варшаве; он, правда, несколько раз приглашал его в Туров, но не ожидал, чтобы барон воспользовался этим приглашением.

Сразу он подумал, что галичанина привело не что иное, как молва о его сестрах и их приданом. Злобные глазки его засверкали, он весело приветствовал барона, немедленно велел отвести ему комнату возле своих и, оставив его переодеваться, побежал к матери. Дю Валь предупредил уже последнюю.

По обычаю, графиня Мими полулежала на софе в темноватом кабинете, с книгой в руках, ибо очень любила романы, особенно Поля де Кока. Дю Валь стоял возле нее с сигарой в зубах, когда Люис, покручивая едва пробивавшиеся усики, появился на пороге и отвечал прежде, нежели его спросили:

– Приехал галицийский барон Гельмгольд Каптур. Говорят, богатый человек. По моему мнению, он явился не только из дружбы ко мне, сколько для сестриц. Говорю это с целью, чтобы мама знала, как поступить в этом случае… Хороший малый, но я знаю о нем весьма не много…

– Если так, то не удерживай его долго, – отозвалась графиня.

– Но ведь он специально приехал из Варшавы и трудно будет выпроводить его завтра.

– Устрой охоту, позови приятелей… Эти девицы будут навязываться; увидишь, что они почувствуют необыкновенную привязанность к отцу и явятся именно в такое время, чтоб представиться гостю. К счастью, они не очаруют его прелестями. Богат?

– Не знаю хорошенько. Делает вид, что богат. Кто ж распознает истинное богатство от показного за сто миль от места жительства?

Графиня задумалась.

– Если он богат и ему понравилась бы Манетта…

– Манетта! – воскликнул, искривившись, Люис. – У нее еще много времени впереди и спешить ей нечего.

Все как-то странно переглянулись и замолчали.

– Но все-таки…

– Это уж ее дело! – сказал Люис, нахмурившись, и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

В окнах флигеля из-за занавесок видны были две бледные фигуры, которые с любопытством смотрели, как выкладывали вещи из экипажа.

Это были графини Иза и Эмма, две молодые девицы, весьма похожие друг за друга, худые, высокого роста, с длинными лицами, но недурной наружности. Стоя рядом, они молча, словно арестантки, с любопытством присматривались к приезжим, стараясь вывести какое-нибудь заключение по лошадям, прислуге и экипажу.

– Молодой человек, – сказала сухо и печально старшая из них, Иза.

– Кажется, и, должно быть, знакомый Люиса.

– Разве ты не видела, как он выходил из экипажа? Кажется, порядочный, и одет хорошо.

– Что-то панское…

– Экипаж отъехал к конюшне, вещи снесены в гостиную ком – Но мы его не увидим.

– А кто знает?

Говоря это, сестры отошли от окна.

Графини занимали во флигеле несколько комнат, которые отделали на свой счет, назло мачехе, с величайшей роскошью и изысканностью.

Из палаццо они тщательно забрали все, что принадлежало их матери, и потому имели много редких и драгоценных старинных вещей, и хотя были довольно расчетливы, однако для возбуждения зависти в французах, не жалели денег ни на что. Если они могли причинить досаду брату или мачехе приобретением чего-нибудь недоступного по цене для последних, то непременно приобретали. Редкие гости, бывавшие у сестер, хвалили гостиную, убранную со вкусом, великолепный рояль Эрара, резную мебель, ковры и тысячи безделок, которые нимало не тешили бедных невольниц. Окружающая их небольшая дворня, состоявшая по большей части из старых слуг, находившаяся в постоянной войне с лакейством палаццо, оживляла это скучное уединение сплетнями и передачей сведений о словах и поступках мачехи и Люиса, что беспрерывно раздражало оба лагеря. Слуги француженки исполняли, с другой стороны, ту же самую обязанность.

Насколько мачеха прилагала стараний, чтоб девицы не могли выйти замуж, настолько последние вопреки ей умоляли небо о ниспослании им супругов. Положение их сделалось невыносимо, и, несмотря на то, что они гордились своим именем и состоянием, они, может быть, повыходили бы и за плебеев, лишь бы хоть немного отравить жизнь ненавистной мачехе, которую иначе не называли между собой, как гувернанткой, или шепотом – людоедкой.

За недостатком приличных партий, ибо молодежь от них удаляли всевозможными способами, девицы, отправляясь в городской костел, посматривали даже и на городскую молодежь, которая положительно не отвечала уж условиям аристократии.

Иза говаривала сестре:

– Я вышла бы за лесничего, Бог знает за кого, лишь бы досадить им, лишь бы Люис не был моим наследником. Адвокат уверяет, что это возможно, хотя и несправедливо.

Эмма думала точно так же, но ей было жаль отца, которого она очень любила и на которого это произвело бы тяжелое впечатление, и тем удерживала сестру.

– Э, милая моя! – отвечала Иза. – Эта людоедка довела несчастного отца до такого состояния, что он, по-видимому, ничего не знает, что с ним делается. Бедный отец!

– Бедный отец! – повторила Эмма. – А нам даже доступ к нему затрудняют под разными предлогами. Оставляют его одного по целым дням, забывая о его нуждах.

Так как описываемый день был понедельник, и они по обычаю вчера обедали в палаццо, то их и не пригласили к обеду. Они видели, как брат вышел с гостем, и, разузнав, что общество отправилось в сад, решились выбежать туда в надежде встретиться с приезжим. Надев свежие платья, они поспешно пробрались в ту сторону, где, по их мнению, должны были находиться гуляющие.

Обыкновенно сестры ограничивались прогулкой в стороне сада, примыкающей к флигелю, но им не запрещалось гулять, где угодно, и только добровольно они ходили там, где не могли встретить ни мачехи, ни ее штата. На этот раз они поступили наоборот. Они очень хорошо знали, что если б только брат увидел их издали, то постарался бы увести гостя, а так как темные шпалеры опоясывали Целый сад, то этим путем и можно было пробраться незаметно.

Обладая чрезвычайной догадливостью, Иза знала, куда Люис проведет гостя, чтобы похвастать садом, и потому уселась с сестрой в липовой беседке, которой миновать было невозможно. Стараясь скрыть умышленное желание встречи, они взяли с собой книгу, и Эмма начала читать вполголоса "Размышления" Ламартина.

– Ты полагаешь, что они придут сюда? – спросила она у сестры.

– Уверена. Люис не увидит нас заблаговременно, а когда войдут в беседку, то приличие заставит его познакомить гостя с любезными сестрицами. Семейные тайны неохотно раскрываются; людоедка принуждена будет пригласить нас на чай, и…

– И что же? – спросила грустно Эмма.

– Что ж нам мешает дать волю фантазии?.. Может быть, молодой человек влюбится.

Эмма рассмеялась.

– Кто ж может полюбить два увядших цветка, намоченных в уксусе и пропитанных горечью? – сказала она.

– Не прерывай меня, – возразила более отважная Иза, – молодой человек влюбится…

– Ах, Иза, неужели ты решилась бы на это?

– Я совершеннолетняя, отец ничего не помнит, мачеха жаждет нашей гибели, что ж нам делать?

– Знаешь ли, что я дрожу, когда слышу от тебя подобные речи.

– И я дрожу, но только с досады, – прибавила Иза. – Веришь ли, что даже аптекарчик Скальский кажется мне приличным, и я мысленно ищу в нем освободителя.

– Фи! – воскликнула Эмма. – Сын аптекаря! Помилосердуй!

– Я же говорила тебе, что назло ей готова выйти хоть за лесничего.

– Тсс!

Сестры замолчали. Послышались шаги и веселый разговор. Эмма снова принялась за Ламартина. Люис действительно приближался по аллее с гостем, и был довольно смешон в своей изысканном костюме.

Искусно скроенное платье не могло скрыть горба; лицо его, хотя и красивое, отличалось злобным выражением, а движениями и походкой, подражая франтам, счастливее его сложенным, он добровольно делался смешным.

Вдруг лицо Люиса, раскрасневшееся после обеда, побледнело; он первый увидел сидевших на скамейке сестер и догадался, что они нарочно сюда пробрались. Возвратиться назад не представлялось возможности, потому что могли бы возникнуть Бог знает какие догадки, а между тем он не знал, что делать.

Барон стоял на пороге беседки и с любопытством смотрел на девиц, очень хорошо зная историю дома; он желал знать, как поступит молодой граф в данном случае.

Люис обдумывал, графини притворялись, что ничего не видят. Эмма читала. Хитрый юноша слегка толкнул барона.

– Не будем мешать им, – сказал он. – Мои сестры, эксцентричные, любящие уединение и несколько одичалые. Представь себе, что мама не могла упросить их выйти сегодня к обеду.

Барон отступал как-то медленно, ибо, по-видимому, не хотелось ему уйти таким образом. Иза увидела маневр, догадалась о какой-нибудь проделке брата и из опасения, чтоб не скрылся гость, громко окликнула Люиса.

Девицы притворились, что за деревьями не видели барона.

– Люис! – позвала она. – Поди же к нам; не бойся, мы одни.

– A, – проговорил брат, кусая губы, – это какое-то чудо, что Иза не убежала. Пойдем.

Он в душе проклинал негодницу, – но приличие… "Ах и зачем было приводить его в сад?"

Войдя в беседку, он представлял гостя сестрам.

– Барон Гельмгольд Каптур, – сказал он.

– Извините, – сказал последний, – что мы так неожиданно прерываем ваше любимое уединение, ваше чтение.

– Ах, мы едва уже не начали зевать за книгой, – с живостью отвечала Иза. – Вы, господа, избавили нас от святотатства. Грех против поэзии задремать и зевать над подобным произведением. Приветствуем вас, как избавителей.

Люис побледнел, так не понравился ему этот смелый тон, который шел прямо вразрез с тем, что он сам говорил о сестрах минуту назад.

Но Иза готовила ему еще худшую неожиданность. Барон удивленный, подстрекаемый любопытством, посматривал поочередно на Изу и Эмму: на лице его невольно выражалось пламенное желание узнать ближе эти загадочные существа.

– Нет сомнения, – сказала Иза с живостью, поддерживая разговор, – что брат вел вас, барон, с целью показать красоты нашей местности. Не правда ли, братец?

Люис принужден был пробормотать нечто подтверждающее.

– В таком случае я заступаю его место, предугадывая, куда бы он повел вас. Идем!

Эмма молчала, но глаза ее не теряли времени: пристально смотрела она на гостя, и насмешливая улыбка блуждала на устах ее. Барон Гельмгольд как бы колебался с минуту.

– Я действительно люблю леса, – сказал он. – В Европе нет уже таких боров и дебрей, за исключением захолустий в итальянских городах, да некоторых диких ущелий в Германии. Лес имеет свою прелесть, красноречие, красоту и поэзию.

– Довольно прочесть, что Мицкевич написал о нем в "Пане Тадеуше", – подхватила Иза.

– Все это хорошо на минуту, – сказал насмешливо Люис, – но это трущоба, в которой я не хотел бы жить. Признаюсь, я дитя Цивилизации девятнадцатого века и предпочитаю парижские бульвары самой поэтической пустыне.

– Не разделяю вашего мнения, граф, – прервал барон. – Бульвары хороши как временное развлечение, как любопытное зрелище, но жить я не умел бы нигде, кроме деревни.

– Совершенно согласна, – отозвалась Иза.

– А вы? – спросил барон у Эммы.

– Я тоже люблю деревню, но, может быть, потому, что знаю мало городов. Мы здесь воспитаны, и нас учили бояться столиц как адских вертепов.

"Какое красноречие! – подумал брат. – Как у них развязались языки".

– Здоров ли отец и выходил ли к обеду? – вдруг спросила Иза.

– Нет, – сухо отвечал Люис.

– А мать?

– Она тоже немного не здорова.

– И, конечно, она должна быть при старике, – сказала Иза с живостью, – потому что никому не уступает своего места. Знаете что, Люис: обстоятельства складываются таким образом, что мы хотели бы принести какую-нибудь пользу. Отец болен, мать занята, и потому мы просим вас к себе на чай.

Эмма покраснела при подобной смелости, Люис побледнел так, что барон мот догадаться о его гневе; но что же предпринять для отвращения удара, за который графу предстояло вытерпеть от матери сильную бурю?

Мщение следовало отложить подальше, но нельзя было отказаться от приглашения, тем более что барон благодарил уже с улыбкой радушных хозяек.

– Мы только помешаем вам своим обществом, – сказал он, – вы любите уединение.

– Конечно, приходится любить свою обстановку, – отвечала поспешно Иза, – но если бы мы страшно любили уединение к тишину, то столько имеем этого добра, что трудно израсходовать.

– Не могу надивиться твоей приветливости, сестрица Иза, – сказал сердито Люис, – но сколько раз ты сама говорила, что не любишь шума.

– Разве ты располагаешь прийти к нам на чай с шумом? – смеясь, подхватила Иза. – О, я не думаю этого. Тихая беседа… Вы из Варшавы? – обратилась она вдруг к барону.

– Да.

– И куда же едете?

– Полагаю возвратиться в Галицию, – отвечал барон, – уже довольно давно из дома, но не мог удержаться от соблазна увидеть незнакомые края.

– Как же вам нравится наша сторона? – спросила Эмма.

– Я в восторге.

– Из приличия, но не искренно, – прибавила Иза.

– Не верьте ему, сестрицы, он плут порядочный, – прервал Люис.

– Хорошо же вы, граф, меня рекомендуете!

Люис рассмеялся, но принужденно; он уже думал о последствиях своей неосторожности и о чае. Дело зашло так далеко, что надо было или идти во флигель, или просить сестер в палаццо. Мать могла еще поправить ошибку, пригласив всех к себе. Это немного успокоило Люиса.

Пользуясь его раздумьем, барон живо знакомился с графинями, которые весьма были ему благодарны за вежливость.

Иза мечтала, смотря на него: "О, если бы он взял которую-нибудь из нас!"

Менее отважная Эмма вздыхала в тайне и говорила в душе: "Можем ли мы ему понравиться?"

Между тем разговор становился оживленнее, и они незаметно обошли весь сад. Графиня видела уже из окна падчериц, барона и Люиса вместе, гневалась на сына и отправила дю Валя расстроить общество и созвать в палаццо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю