Текст книги "Дети века"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

III

Валек Лузинский, историю которого читатели узнают немного позже, будучи еще маленьким, полюбил безнадежно панну Идалию в то время, когда она еще в коротеньком платьице ходила в пансион. Первая любовь, какие бы ни испытала она переходы и как бы ни окончилась, всегда оставляет неизгладимые следы в сердце. Панна Идалия смотрела с презрением на оборванного мальчика, предчувствуя уже в то время высшее призвание, и напрасно он старался ей понравиться; отталкиваемый постоянно насмешками, Валек первую любовь заменил первой и вечной ненавистью.

Начало этого детского романа было очень просто. Встретились они на улице, идя в школу; Идалия смеялась над мальчиком, и хотя Валек никогда не сказал с нею двух слов, она отлично знала, что он влюблен в нее, а бедняк сразу понял, что она ему не сочувствует.

Может быть, она не ошибалась, но любовь эта была особенного рода, соединенная с ненавистью и жаждавшая мщения. Когда Валек смотрел на нее, взор его был необыкновенно страшен.

Встречаясь с ним впоследствии в обществе, которое порою он посещал, панна Идалия обходилась с ним так сурово, что чувство ненависти должно было в нем усилиться. Правда, Валек Лузинский не особенно был привлекателен и пороков имел гораздо больше, нежели добродетелей, был бедняк сирота, но в сердце более чувствительном и более женском нашлось бы к нему немного сострадания.

С паном Рожером они были и не были знакомы, ибо молодой Скальский, встречаясь с ним, отворачивал голову и притворялся, что не видит его.

Аптекарь с женой поступали иначе с юношей, потому что здесь являлись на сцену приличия. Валек был воспитанником доктора Милиуса, который хотел сделать из него медика, а сделал ни к чему не годного тунеядца. Но доктор привязался к этому неудачному произведению своих рук, и презрительным обращением с Лу-зинским аптекарь боялся огорчить Милиуса. Пан Скальский кланялся ему вежливо и улыбался приветливо, но, зная нераспо-ложение к нему детей, не сближался с ним и не приглашал его. Поэтому бедный молодой человек был как бы между молотом и наковальней.

Архитектор Шурма был знаком с семейством аптекаря, но не принадлежал к числу его любимцев. Ни молодой Скальский со своими панскими наклонностями, ни фантастическая, поэтическая панна Идалия не могли выносить человека расчетливого, прозаического, холодного, не поддающегося никакому влиянию, слишком уверенного в себе, притом же громко высказывающего крайние демократические принципы.

Шурма был вежлив, но не умел льстить; панна Идалия, которая никогда за него не пошла бы, хотя в городе и говорили, что он наживал хорошее состояние, сердилась на него, может быть, и за то, что он, встречаясь с нею, осмелился не влюбиться в нее. Это было бы извинительно, если б Шурма любил другую;, но, будучи совершенно свободен и имея случай увлекаться познаниями, остроумием и талантами этой Коринны, он не увлекался и не восторгался. Этого простить ему было невозможно.

Встреча на неширокой дороге с двумя неприятными личностями была не по сердцу брату и сестре, хотя и не грозила ничем, кроме обмена поклонов, ибо нельзя было предполагать, чтоб возвращавшиеся с кладбища пристали к семейству Скальских.

– Пожалуйста, отец, не останавливайте их и не затрагивайте, – произнес пан Рожер повелительным тоном. – Вы имеете привычку расточать любезности и ободрять людей, с которыми нам дружить невозможно.

– Правда, – прибавила панна Идалия. – Отец чересчур вежлив даже с такими подкидышами, как Валек, и с такими мужичьими детьми, как Шурма.

– Тише! Ведь они могут услышать! – воскликнул испуганный аптекарь.

– Так что ж из этого? – сказал пан Рожер, пожимая плечами. – Пусть услышат…

Валек издали узнал ненавистное семейство; рот у него искривился, глаза сверкнули огнем, однако он привел в порядок костюм.

– Сделай одолжение, – обратился он к Шурме, – не заставь меня уйти одного. Если ты захочешь вступить в беседу со Скаль-скими, то я принужден буду тебя покинуть.

– И лишить меня большого удовольствия, – сказал, смеясь, пан Шурма. – Ведь мне не повредит, если этот паничек будет на меня коситься и захочет поскорее от меня отделаться, чтоб кто-нибудь не встретил его в моем сообществе; а мне именно хотелось бы побесить их немножко и отравить им прогулку. Над глупыми всегда можно посмеяться.

– Но не всегда игра стоит свеч, – прервал Валек. – Предупреждаю тебя, что это будет мне неприятно и что я оставлю тебя с ним.

– Но я вовсе не намерен вступать с ними в разговор, – успокаивал Шурма товарища.

– Противная дорога! – воскликнул Валек. – Нет возможности разминуться, а прямо уклониться от встречи не хочется, чтоб не подумали, что я их испугался…

– Какой ты беспокойный человек, – отозвался холодно архитектор, – что же могут значить косые взгляды? Для меня они недействительны, хотя бы наполнены были ядом, а ты, показывая, что их боишься, обнаруживаешь собственную слабость. На взгляд отвечай равносильным взглядом, чего же робеть.

– Я не робею, но ненавижу этих людей, – ворчал Валек, закусывая губу, – и не умею притворяться.

Архитектор улыбнулся.

– Ты дитя, – сказал он.

Между тем подходило семейство Скальских. Несмотря на предостережение детей, пан Мартын первый снял шляпу. Шурма поклонился; Валек тоже приподнял шляпу, но тотчас же и ушел с недовольной миной. Невольно или назло товарищу архитектор остановился на минуту.

– Чуть ли, господа, вы не с кладбища? – спросил Скальский. – Прогулка совсем невеселая.

– Была причина, – отвечал Шурма. – Мне хотелось взглянуть на памятник старухи графини Туровской, сделанный по моему плану, и, кроме того, нас заинтриговал… этот наш общий незнакомец. Мы видели, как он входил на кладбище.

– А, незнакомый господин? – отозвался любопытный аптекарь.

– Да, бродил между могилами.

– Между могилами? – воскликнула пани Скальская, качая головой. – Странно! Между могилами…

– А я не вижу в этом ничего необыкновенного, – сказала панна Идалия, – прогулка, как и всякая другая.

– Ну, говорите же, что он там делал? – спросил Скальский.

– Ничего; ходил, как кажется, к могилам убогих, по крайней мере мы видели его в той стороне.

– К могилам убогих! – повторил аптекарь. – Странная вещь! Здесь есть какая-то тайна…

– Есть, – прибавила аптекарша.

Дети начали тем более смеяться, что родители принимали дело серьезно. Шурма, вспомнив, что товарищ его удалялся в дурном расположении духа, поспешил раскланяться с обществом.

Но именно в ту минуту, когда Скальские, продолжая прогулку, должны были проходить мимо кладбища, к ним навстречу вышел сам таинственный незнакомец.

Целый месяц в городе только и было речи, что о нем, а почему? Конечно, потому, что не было другого лучшего занятия. Но Скальские видали его только издали и не имели ни малейшего понятия о его лице, которое их очень интересовало.

На этот раз незнакомец не мог от них увильнуть, ибо дорога была одна и весьма не широка.

Молодежь это нимало не интересовало, но старики не скрывали, что рады были бы увидеть этого человека.

Молча сближались с обеих сторон. Незнакомец издали заметил встречных и рассчитал так, чтоб, минуя их, оборотить голову в противоположную сторону и не показать им своего лица. Напрасно аптекарь вытягивал шею: он мог только осмотреть весьма скромный костюм незнакомца.

Когда последний удалился на несколько десятков шагов, молодежь начала смеяться, а аптекарша воскликнула:

– Вот тебе и раз! Много мы узнали – даже носа не показал!

– Он несет пучок цветов, вероятно, сорванных на могиле, – сказал Скальский. – Гм! Это имеет свое значение и обрисовывает настроение человека.

– Сообразно с возрастом, – заметил пан Рожер, – по-моему, он далеко не молод.

– И нет ничего изящного, – сказала панна Идалия. – Человек лучшего общества узнается по самым мелочам, а у этого костюм весьма обыкновенный и даже небрежный.

– А между тем он загадка, – молвил аптекарь, довольный тем, что разговор принимал другой оборот, – да, загадка. Я еще не помню, чтоб кто-нибудь добровольно переезжал к нам на жительство. Наконец, если бы и так, то каждый старается познакомиться с людьми, а он не только не ищет, но тщательно избегает этого.

– Какое же нам может быть до этого дело? – сказала панна Идалия. – Я не понимаю любопытства, которое каждый обыкновенный человек возбуждает в толпе.

– Ты говоришь, обыкновенный человек, – подхватил аптекарь, стараясь удерживать разговор в этом направлении. – Но ведь он не весьма уж обыкновенный, хотя в нем и нет ничего особенного. Во-первых, достоверно, что, помимо скромного костюма и весьма заурядной наружности, он богат, даже очень богат. Он нанял у Манусевича целый домик с садом и поселился в нем один. Рассказывают, что когда начали переносить его чемоданы и сундуки, то не было этому конца. Что в них заключается, никому не известно, ибо их уставили, не открывая. Он выписал из Варшавы мебель, фортепьяно, орган.

– Разве какой-нибудь отставной артист, – прервала панна Идалия, – но, впрочем, лицо его нисколько не обличает артиста.

– Денег ни на что не жалеет, хотя и видно, что привык к простому образу жизни, ибо взял простую кухарку, старую Казимиру, служившую некоторое время у ксендза-викария. Видно, что не намерен давать обедов.

– Конечно, – подтвердила пана Скальская, – ведь Казимира умеет приготовить лишь несколько блюд и то кое-как.

Во время этого разговора пан Рожер сильно пожимал плечами, пуская клубы дыма, наконец отозвался, потому что не мог удержаться, чтоб не затронуть отца.

– Оставьте, пожалуйста, эти детские сплетни, – сказал он. – Как вы не можете отвыкнуть от этого деревенского любопытства и интересуетесь каждым вздором! Какое нам может быть дело до этого?

– Рожер прав, это такие мелочи! – прибавила панна Идалия.

Отец пожал плечами, и мать сочла обязанностью вступиться за него.

– Оставьте же отца в покое! – сказала она.

– Мамаша также страдает этой болезнью, – с живостью воскликнула Идалия, – и потому защищает отца. Но ничего не может быть неприличнее этого пустого ребяческого любопытства, как справедливо выразился Рожер.

– Говорите о чем хотите, я молчу, баста! – молвил аптекарь.

И он опустил голову со смирением человека, привыкшего к ярму, которое носил ежедневно, и направился к показавшейся Пиаченцце.

Еще ближе при дороге стояла обширная гостиница, окруженная конюшнями, сараями и огородом. На шоссе в беспорядке разбросано было несколько крестьянских повозок, хозяева которых зашли прохладиться в гостиницу. Тут же на шоссе имелась кузница, из которой выходил дым, несмотря на воскресный день, и перед нею стоял изломанный экипаж, прибывший издалека и, как видно, починявшийся для дальнейшего путешествия.

Почти одновременно на него направились все лорнеты, и Рожер, компетентный судья в этом случае, объявил, что подобной коляски не было во всей окрестности, что едет кто-нибудь издалека, может быть, даже из-за границы, ибо экипаж обличал венское и, пожалуй, даже лондонское происхождение.

Но насмотревшись издали на удобный и красивый экипаж, изломавшийся под самым почти городом, семейство аптекаря отправилось насладиться прохладой в старинном саду Пиаченццы. Никого не было из городских обывателей, ни тех, присутствие которых огорчило бы Скальских, ни тех представителей высшего круга, которые обращались со Скальскими так, как последние с нижними. Впрочем, здесь дело шло не об удовольствии провести время в обществе, а о том, чтоб рассказывали об их связях, их значении. Конечно, это стоило не одной неприятности, однако ведь ничто не достается даром.

У Скальских был любимый уединенный уголок на развалинах бельведера. Хотя к нему трудно было пробираться сквозь густые заросли деревьев и кустарников, однако они утешались уверенностью, что здесь никто к ним не пристанет и не помешает. Лучше всех знавшая дорогу, панна Идалия, войдя в кустарник, смело направилась вперед, раздвинула ветви орешника, пробралась сквозь сирень и достигла уже ступеней, как вдруг, собираясь уже ступить на камень, подняла голову и с восклицанием подалась назад, если не испугавшись, то удивившись. На верху бельведера стоял молодой человек в изысканном дорожном костюме, держа бинокль, в который рассматривал окрестности.

Легко догадаться, что это был или владелец сломанного экипажа, или один ив путешествовавших в нем. Соседние помещики все были известны, и красивый молодой человек, с аристократической наружностью, не принадлежал к туземцам.

Приятная эта неожиданность обрадовала панну Идалию, красивое, молодое личико которой заблистало ярким румянцем, и когда молодой человек, отняв от глаза бинокль, взглянул на это явление, оно, конечно, должно было произвести на него особенное впечатление.

После дорожной усталости, когда чинят ваш сломавшийся экипаж, и вы принуждены отправиться на вынужденную прогулку, вам, без сомнения, приятно встретить молоденькую барышню, особенно если она предстанет в образе удивленной, простодушной и прелестной, как ангел, провинциалки.

Такою показалась панна Идалия приезжему, который тотчас же извинился, что испугал ее и помешал ей. В момент, когда он собирался вежливо уступить место, из-за кустов показались круглый аптекарь, аптекарша с приподнятым платьем и пан Рожер с сигарою в зубах. Панна Идалия стояла одной ножкой на ступеньке, словно пугливая лань, готовая уйти. Приезжий, с биноклем в руке, торопился с бельведера, чтоб не помешать гуляющим; но пан Мартын, человек любезный и любивший новые знакомства, в особенности с людьми, одетыми по последней моде, поместился за спиной у дочери.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, вам будет место. А вид отсюда прелестный – стоит полюбоваться.

Ободренная присутствием родителя, панна Идалия ловко подымалась к незнакомцу, улыбавшемуся ей наверху, а так как он стоял высоко, то и предложил девушке руку. Едва коснувшись перчатки молодого человека, Идалия очутилась наверху. Один взгляд на незнакомца не оставлял ни малейшего сомнения, что он принадлежал к высшему обществу. Знаток по этой части, пан Рожер не задумался поклониться ему, как равному, хотя и казалось ему, что они не знакомы; но когда они ближе всмотрелись друг в друга, приезжий воскликнул:

– Боже мой, да ведь мы знакомы! Г-н Скальский? С живостью пан Рожер протянул руку.

– Где же у меня были глаза? – воскликнул он. – Барон Гельмгольд Каптур? Извините, mais jai la, vue basse (я близорук).

– И надо же было встретиться в этом захолустье, на этих развалинах? – молвил Гельмгольд. – Случайность, – сломалась ось в дороге.

– Позвольте вас познакомить: это мои родители и сестра, – сказал пан Рожер.

Панна Скальская присела чересчур неловко, но пан Рожер подумал, что барон этого не заметил.

Панна Идалия светилась от восторга. Одному Богу известно, как у нее чесался язык блеснуть чистым французским выговором, и как ей хотелось обворожить красотою бедного барона, осажденного на бельведере.

– Что же вы здесь делаете? – спросил пан Рожер, придя в отличное расположение духа. – С тех пор, как я имел удовольствие видеться с вами в Варшаве у графини, я был уверен, что вы давно уже в Галиции.

– Я располагал возвратиться, – сказал барон, – но у вас тут так хорошо. Завязались знакомства, и вот путешествую по краю. Теперь, собственно, еду к Туровским, которые живут где-то здесь по соседству.

Разговор долго продолжался половину на польском, половину на французском языке, и наконец зашла речь о поломке экипажа.

– Это уж наша удача! – сказал пан Рожер, хватая барона за руку. – Родители мои, у которых есть здесь дом в деревне и которые теперь живут в нем временно, – прибавил он, – будут счастливы пригласить вас к себе. Мы прикажем вашему кучеру ехать к нам на двор, а сами пойдем пешком к нам на чай.

– Покорнейше просим и не отпустим, – сказал старый Скальский.

– Не отпустим, – повторила аптекарша.

Барон поклонился, но ему хотелось, чтоб приглашение подтвердила хорошенькая девица, и он взглянул на панну Идалию, которая улыбнулась ему чрезвычайно приветливо.

Брат и сестра были счастливы, отец обрадовался, и только одна мать встревожилась немного, подумывая о приеме достойного гостя, за который боялась получить головомойку от дочери.

Сердце панны Идалии с живостью билось. Хотя она и смеялась как над предрассудками, так и над теми, кто им следовал, однако описанную встречу считала не простою случайностью… Она первая увидела молодого человека, на ней первой остановился его удивленный взор… Без сомнения, он должен быть богатый жених, отправляющийся к графиням Туровским, которому она, как разбойник на дороге, предназначена была вырвать сердце.

Она кипела досадой, что ей не дали еще выговорить слова, но обворожила его и чарующим взором, и артистическими позами. Мы живем не в эпоху сентиментализма; любовь доступна только простым, дурно воспитанным людям, в лучшем обществе страсть заменяют расчет, иногда минутная прихоть, фантазия. Панне Идалии было необходимо сделать блестящую партию и прикрыть атрибуты отцовского ремесла графской мантией или по крайней мере известной шляхетской короной. Она готова была улыбаться первому встречному жениху, лишь бы он отвечал требуемым условиям. Весьма разумное воспитание в духе века охраняло ее от того, то называется любовью; идеалом для нее служил не человек, но его оправа, то есть общественное положение, обстановка.

Она усердно хлопотала бы и о семидесятилетнем старике, если б он доставил ей княжескую корону. А теперь вдруг представляется барон, красивый молодой человек, по всей вероятности– богатый, и который едет к этим несносным Туровским, с которыми вскоре познакомится читатель.

– Признайтесь, барон, что местность наша принадлежит к красивейшим во всем крае, – сказал аптекарь, который в присутствии новых знакомых старался говорить отборными словами. – Она плодородна, обильна и, кроме того, усеяна памятниками прошедшего; растительность богатая, деревья великолепные, вообще на всем серьезный характер.

– Поэтому же вы и нашли меня любующимся, удивленным…

– Мой отец говорит об этом уголке, – вмешался пан Рожер, – а это еще город, а не та тихая, величественная в своей простоте наша деревня. Надобно видеть шляхетские домики, скрытые в глубине этих лесов, и…

– Вы едете, барон, из Галиции, – сказала, наконец, панна Идалия, – и я сомневаюсь, чтоб после тамошних красивых местностей понравились вам наши леса и равнины. Галиция гораздо разнообразнее.

– Местами, – отвечал барон, не намереваясь распространяться о родине, – но мне здешние окрестности очень понравились. А далеко отсюда живут Туровские?

– Графы Туровские, знакомством с которыми можем похвалиться, – отвечал аптекарь, – живут от нас в полутора милях, в Турове; да, до них будет мили полторы, а пожалуй, и с хвостиком.

"Хвостик" этот нечаянно вырвался у аптекаря, и дети взором выразили упрек родителю за слишком тривиальное выражение.

– А, – сказал барон, – значит, если б не сломалась коляска, я был бы там еще засветло.

– Мы, напротив, радуемся этому случаю, – молвил пан Рожер. – А так как она не может быть починена скоро, то о Турове нечего и думать, и мы берем вас с собою.

– Конечно, – сказал, засмеявшись, аптекарь. – Мы зайдем в гостиницу, прикажем коляске ехать прямо в город, а сами возвратимся вместе с пленником.

Панна Идалия молча, но выразительно посмотрела на пленника, который улыбался. Торжествующий пан Рожер пожимал ему руку.

Полюбовавшись окрестными видами, общество медленно начало собираться в город. Медлительность эта имела свою причину: пан Мартын рассчитал, что удобнее всего было бы возвратиться в сумерки, чтоб барон не заметил принадлежавшей им аптеки. Конечно, рано или поздно барон должен был узнать истину, а все-таки на первый раз, по мнению Скальского, лучше было не выказываться. Панне Идалии тоже хотелось опутать его в сети прежде, нежели он узнает, кто она, ибо самое название аптекарской дочери могло произвести на него неблагоприятное впечатление.

Не имея надобности в словах, семейство переговорило уже взорами.

Аптека имела два входа: один, к несчастью, с главной улицы официальный, с орлом и вывеской: "Привилегированная аптека", а другой – с небольшой улицы Вольской, частный, с крылечком, крытым цинковыми листами, откуда удалены были всякие намеки на хозяйскую профессию и удалены так старательно, что даже в окно, в котором виднелись склянки и бутылки, вставлены были матовые стекла.

Изменив несколько план путешествия, представлялась возможность провести гостя с этой стороны, куда не доходил аптечный запах, где не слышно было стука ступки, и поддерживать барона в той мысли, что он находится в доме помещика, живущего временно в городе.

Решение это произошло втихомолку, и панна Идалия была спокойна; но теперь хлопотала она о таком устройстве прогулки, чтоб не терять напрасно времени. Необходимо было соединить приличие с выгодою, utile dulci. Отправить барона с родителями вперед и отдать им его на жертву не подобало по многим соображениям: во-первых, отец и мать в дальнейшем разговоре могли сказать что-нибудь неприличное, во-вторых, время ушло бы без всякой пользы. Итак, устроен был авангард из молодежи, а старики пошли сзади в сопровождении Финетки.

Барон подал руку девице, и они начали говорить по-французски.

Нам хотелось бы передать эту живую, быструю, умную беседу, но признаемся, что чувствуем свое бессилие. Панна Идалия дошла в ней до наивысшего идеала искусства – девичьего очарования. Не хвастая, она умела рассказать о себе все, что ей хотелось – ловко затронула литературу, унеслась в высшие сферы, выразила свои возвышенные социальные идеи, – одним словом, представили свой миниатюрный портрет в желанном смысле. Она сумела быпм и кокетливой и скромной, наивной и остроумной, насмешливой н чувствительной, не забывая ни на минуту пользоваться и своей красивой наружностью.

Несмотря, однако же, на все это, панне Идалии, может быть, не удалось бы победить барона, который недавно возвратился из Парижа, если б она не встретила могучего пособника в брате.

Помощь пана Рожера основывалась на двояком побуждении: на привязанности к сестре и на известных расчетах относительно Турова. Ему хотелось перехватить этого жениха в дороге, а сестру он признавал способной на такое чудо. Итак, прежде чем гуляющие дошли до кладбища, галичанин был очарован уже дочерью аптекаря настолько, насколько может быть очарован человек XIX столетия, после многих легких предшествовавших побед.

Барон смеялся, рассказывал и удивлялся, что панна – а это весьма редко случается, – умела его слушать и понимала тончайшие намеки. Кроме того, он нашел в ней едва ли не парижанку. Галичанин ломал себе голову о происхождении семейства.

С паном Рожером встретились они в Варшаве, раза два завтракали в обществе порядочной молодежи; он знал, что там его называли паном Скальским, догадывался по всему, что он имел состояние, но ничего не знал относительно его семейства.

Из наружности родителей трудно было вывести какое-нибудь заключение. Старики очень могли быть и деревенскими помещиками, а пожалуй, чем угодно. Сама аптекарша почти не говорила ни слова.

Жизнь летом в городке, конечно, могла породить некоторые подозрения, но мало ли причин к временному переселению из деревни!

Наконец, барон решил таким образом: "Кто бы они ни были, мне совершенно все равно: проведу время и дело с концом!"

Долго продолжалась эта веселая прогулка. Наконец, на плотине начало смеркаться, и пан Мартын обрадовался, что в городе будет уже совершенно темно, и вздохнул свободнее.

Аптекарша была сильно встревожена, неприличным казалось ей уйти вперед, а дорого дала бы она, если б могла предупредить лакея, чтоб надел ливрею, служанку, чтоб не появлялась, чтоб из буфета вынули большой мельхиоровый поднос, бронзовый самовар и серебряный чайник. Перед глазами ее поочередно мелькали и исчезали – торт, сухарики, фарфоровые чашки, салфеточки, сахарница с Нептуном на крышке, мебельные чехлы, полотняные дорожки, постланные на полу, и пани Скальская была убеждена, что не справится со всем этим и что-нибудь забудет.

"Такая уж моя доля, – думала она. – Я ручаюсь, что сливки пригорели. Вечно, когда у нас гости, со сливками случается история".

Между тем общество приближалось к Вольской улице. Каменный дом Скальских среди окружавших его домишек производил выгодное впечатление. Он был недавно заново выбелен, кровля над подъездом была чистенькая, дверь блестела медными украшениями, в окнах виднелись пышные занавески и множество цветов.

Скальские с удовольствием убедились, что дом их вечером отличался приличной наружностью. Но барон мало обращал на это внимания, будучи занят панной Идалией, которая в это самое время перечисляла ему своих любимых маэстро, смешивая довольно неосторожно Мендельсона, Шопена, Шумана, Вагнера, Обера, Верди и – кого попало. Барон Гельмгольд целую четверть часа так приставал к ней, что она обещала ему сыграть на фортепьяно.

Вход в сумерки в гостиную одна из самых счастливых случайностей для хозяев. Днем – все резко бросается в глаза, в темноте – гармонируют и сливаются наибольшие недостатки меблировки. Гостиная Скальских показалась красивой, хотя в ней было много позолоты и блесток. Прежде нежели подать огонь, слуга очень ловко сдернул чехлы с кресел и снял дорожки с пола. Старики тотчас же ушли, а в гостиной остались пан Рожер, панна Идалия, которая сразу села на стул у фортепьяно, и барон, тронутый гостеприимством радушного семейства. Хотя, конечно, галицийский барон очень хорошо знает, что ему подобает уважение в избранном обществе, так как он представитель современных сливок и изящных преданий космополитизма, – однако тем не менее наслаждался этим уважением.

Панна Идалия недолго заставила просить себя и, уверив барона, что она устала, что после прогулки играет всегда плохо, а когда знает, что ее слушают, то робеет… села за фортепьяно.

Не знаем, что барон подумал о ее игре, но в маленьком городке она могла показаться виртуозкой, хотя, впрочем, невзирая на быстроту и ловкость исполнения, заметно было отсутствие души. Играла она, как играют теперь все барыни, даже те, которые не любят музыки.

Барон остался в восторге, а касательно похвал у него не было недостатка в выражениях. Панна Идалия торжествовала, но, выказав свой талант, предпочитала возвратиться к разговору, на который более рассчитывала.

Вскоре подан был чай. Вместе с бронзовым самоваром явились в гостиную принаряженный хозяин и переодетая хозяйка. Принадлежности к чаю отличались разнообразием. Барон предпочел бы бронзовому самовару – кусок ветчины и добрый бифштекс – торту, который с неделю ожидал потребителя в местной кондитерской, однако голод не свой брат.

Так как вечер был очень теплый, то окон с улицы не открывали, а вставили только сетки от комаров, а потому свет и музыка свидетельствовали местным прохожим, что у аптекаря были гости. Скальский дрожал от страха, чтоб любопытство не завело к нему какой-нибудь компрометирующей личности. Он подумывал поставить у входа служанку, которая не впускала бы никого, но возможно ли в маленьком городке не принять кого бы то ни было? Каждый непринятый гость счел бы себя глубоко оскорбленным.

Итак, надобно было отдаться на волю судьбы и дрожать при каждом скрипе двери. Заслышав шаги по Вольской улице, аптекарь вздрагивал… ему уже казалось, что вот-вот является гость и зовете его, как статуя Командора.

Впрочем, до половины чая все обстояло благополучно, и чем становилось позднее, тем Скальский чувствовал себя спокойнее. После восьми часов в маленьком городке никто уже не приходил с визитом.

Панна Идалия декламировала вполголоса какие-то французские стихи; но справедливость требует сознаться, что в это время барон думал об одной песенке Терезы, слышанной им в Париже; как вдруг аптекарь побледнел. На лестнице послышалась тяжелая, грубая, поспешная поступь; шаги приближались, отворилась дверь – и на пороге показался доктор Милиус с палкой в руке, в парусинном костюме и соломенной шляпе.

– Ради Бога, Скальский, – воскликнул он, подымая руку, – или оставь эту аптеку, или наблюдай же за тем, что дает тебе кусок хлеба! Полтора часа, как прописал я микстуру для Цыбуковой, хорошо знаю, что ее можно приготовить в полчаса, а твои прислужники до сих пор не приготовили. Потом сваливают вину на доктора и говорят, что уморил, между тем как морят-то ваши аптеки!

Громовой удар не так поразил бы семейство Скальских, как неожиданное появление доктора. Пан Мартын схватился было с места, хотел бежать, зажать рот приятелю и остолбенел; аптекарша едва не лишилась чувств и посинела; пан Рожер как бы хотел броситься на доктора; панна Идалия, казалось, готова была выцарапать ему глаза. Однако все это окончилось страшным, зловещим молчанием.

На лице барона сперва отразилось удивление, подавленное, однако же, силой воли, потом появился на нем легкий оттенок насмешливости, замеченный только паном Рожером и панной Идалией, и наконец гость принял равнодушный вид человека, который не слышит того, чего не должен был слышать.

Склонившись над чашкой, барон шептал что-то Идалии, как бы не понимал, в чем дело. Пан Рожер, бледный и дрожащий, встал, не зная, что делать, а несчастный отец, зная, что вся гроза обрушится на него, опрокинул стол, подбежал к Милиусу, обнял его обеими руками – и оба ушли из гостиной.

– Это должен быть какой-нибудь оригинал, – проговорил барон.

– Это наш доктор, известный невежа, – отвечал пан Рожер, хорошенько обдумав свой ответ, – но одна только неосмотрительность отца причинила неприятность, за которую просим у вас извинения. Тысячу раз мы умоляли его, чтоб он не сдавал дома под аптеку; давно уже хотели переселиться в деревню, но встретились особенные обстоятельства: аптекарь остался нам должен, и отец принужден был взять на себя управление его имуществом; вот почему мы и попали в фальшивое положение.

Объяснение было довольно ловко и спасало настолько, насколько могло спасать в подобных обстоятельствах. Но панне Идалии был нанесен смертельный удар; хотя она и чувствовала, что произвела на барона сильное впечатление, однако, кто знал, не уничтожено ли оно было в зародыше появлением Милиуса.

Как благовоспитанный человек барон Гельмгольд старался веселостью, удвоенной вежливостью поправить эту мелкую неприятность; но кто же мог заглянуть ему в душу и узнать, что в ней делалось?

Налили ему другую и третью чашку чаю, но уже с некоторой боязнью: пан Рожер подумал, что теперь, пожалуй, чай может отзываться мелиссою, липовым цветом, а может быть, и перечной мятой. Пожалуй, и самый торт может быть заподозрен в родстве с латинской кухней.