Текст книги "Дети века"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

VII

Несмотря на то, что в проданной аптеке сильно заботились о переезде в деревню, как только окончат последние формальности относительно покупки Папротина, однако лениво как-то шли сборы к выезду из старого дома, к которому, словно к черепашьей скорлупе, приросла жизнь даже тех существ, которые пламенно желали выбраться из ненавистной аптеки.

Теперь же, когда приходилось покидать проданный дом, явились поздние сожаления. Не говоря уже о старике Скальском, который только вздыхал, не смея выказать перед детьми своего горя, и о старухе Скальской, которая плакала по углам потихоньку от дочери, но даже панна Идалия и пан Рожер как-то нехотя и медленно укладывались. Притом же новый владелец не слишком и торопил их.

Панне Идалии вообще все было как-то не по вкусу, и это отражалось на ее расположении духа. По целым утрам с папироской в зубах лежала она задумчиво на кресле в своей комнате и горевала, что причиняло матери немалое огорчение.

В описываемый день панна Идалия заранее оделась щегольски, но лежала, задумчиво смотря в потолок, когда в вей вошла мать с заплаканными глазами.

– Что с тобой, душенька? – опросила она. – Ты лежишь по целым дням. Не посоветоваться ли с Милиусом?

– Ах, оставьте меня в покое с этим глупым стариком! – отвечала дочь, выпуская клуб дыма. – Что он мне может посоветовать? Я больна не телом, но душою. Да и может ли быть в мире положение печальнее моего! Покинутая, я просто чахну в этой трущобе.

– Но, милая моя…

– Вы умеете только плакать и стонать, а посоветовать и помочь мне – извините! Другие матери, я это говорю не в упрек, думают о своих дочерях, а я сама должна заботиться о себе.

– В чем же я отказываюсь помогать тебе?

– Вы не отказываете потому, что я даже и не прошу, зная, что это было бы напрасно. Другие матери заботятся о дочерях, хотя имеют их несколько, я же одна, а как будто покинута. Ни в чем нет мне от вас помощи, никто не понимает меня.

Мать, привыкшая плакать в подобных случаях, начала утирать слезы, действительно не понимая, чего от нее требовали.

– Чего же ты хочешь, говори, дитя мое!

– Плохо, если я уже должна вам говорить об этом! Я несчастнейшее в мире существо.

Наступило минутное молчание.

– А между тем вы должны понять, – продолжала она, – что мне надо выйти замуж, и что я имею право на блестящую партию. Вы, при своей набожности, полагаете, что достаточно обо мне помолиться, и дело с концом. Но ведь Святой Антоний меня замуж не выдаст, если вы не позаботитесь.

– За кого?

– Вот вопрос! Дело не в том, за кого, лишь бы хорошо выйти, и так, как мне следует.

– Но где же я возьму тебе партию? – говорила мать сквозь слезы.

– Это невыносимо! – воскликнула панна Идалия. – Между тем ваше дело найти, мое же принять или не принять. Нет сомнения, что я должна завянуть, мне и так жизнь уже надоела.

Мать серьезно начала плакать.

– Я хлопочу не о возлюбленном, – продолжала панна Идалия, – а просто о муже, но только о таком, который обеспечил бы мне будущность. Вы ведь видите, что я не мечтательница, не требую невозможного, но хочу человека богатого, хотя бы и немолодого, мне все равно, но я должна его иметь непременно. Я уверена, что этот глупый галицийский барон гол, как сокол… Видите ли, поехал в Туров! Я презираю его, он дрянь… и если приедет сюда, покажу ему все свое презрение. Неужели же, маменька, вы не понимаете, к чему я стремлюсь?

– А к чему же ты стремишься?

– Вы должны были бы догадаться; впрочем, всякая другая мать легко поняла бы это. Но я сама должна затевать подобные предприятия.

– Какие же, какие?

– Разве вы не видите, что этот старый доктор-миллионер, – самая приличная для меня партия?

– Старик, который купил аптеку? Но ведь вы именно и не хотели оставаться в аптеке?

– Конечно, оседлавши этого старика, я и не сидела бы с ним в аптеке.

– Но ведь этот человек мог бы быть тебе отцом? Панна Идалия пожала плечами.

– Что ж из этого? – сказала она. – Такой муж именно самый лучший, потому что должен слушаться молодой жены и исполнять ее прихоти. Любовь это глупость, шалость, приличная лишь четырнадцатилетним пансионеркам, а рассудительная женщина не должна давать воли сердцу.

– Идалька! Что с тобою сегодня? Что ты рассказываешь?

– То, что думаю, верьте мне, а Вальтера, несмотря на его дикость, нелюдимость, упорство, поймаю, должна поймать. Но необходимо, чтоб вы с папой хоть немного помогли мне, одна затрудняюсь.

Мать уже не плакала, а с каким-то тупым отчаянием смотрела в окно, не зная уже, что говорить. Панна Идалия продолжала:

– Другие родители тотчас сами придумали бы это для дочери, а я должна предупреждать вас, отца, и действовать собственными силами.

– Кому же что-нибудь подобное могло прийти в голову? – отозвалась мать, вздыхая. – Человек неизвестно откуда и какого характера, никто не знает ни его прошедшего, ни его состояния, старый, измятый… могла ли я подумать, чтоб отдать ему дочь?..

– Но ведь он богат, богат! – воскликнула панна Идалия. – Я убеждена, что богат, и что я повернула бы его по-своему. Как каждый старик, он должен любить молодость, и я не могу не понравиться ему. Если мне только раз взять его в руки, о, ручаюсь, я сделала бы из него, что мне угодно!

– Но ведь ты видишь, что он от нас избегает, что пригласить его невозможно.

– В том-то штука, чтоб одолеть это упорство, переломить его. Постарайся только, чтоб он бывал здесь, а для этого есть тысячи предлогов, остальное же я беру на себя.

Мать рассердилась, несмотря на свою обычную кротость.

– О, Боже меня сохрани, чтоб я тут оказала помощь, – сказала она грустно, – подобное замужество было бы святотатством.

– Э, полноте! На свете так много подобных браков. Правда, он вдвое или втрое старее меня, но ведь, естественно, и умрет прежде, и я тогда могу выйти замуж, за кого мне угодно. Кто же так не рассчитывает?

В эту минуту вошел пан Рожер, возвратившийся ночью; по обыкновению, явился он с гордым и недовольным видом, подал руку сестре, а матери кивнул головой.

– Заступись хоть ты за меня! – воскликнула панна Идалия. – Нет большего несчастья, как иметь родителей, которые не понимают своих детей!

Пан Рожер пожал плечами.

– Маменька не хочет допустить, чтоб я могла выйти на доктора Вальтера, а я решилась сделать это.

– Признаюсь, и мне твое решение кажется смелым и немного странным, – отозвался пан Рожер. – Ведь он мог быть твоим отцом.

– И ты плетешь то же самое! – воскликнула панна Идалия, бросая с досадой папироску. – Но именно это мне в нем и нравится! Я поведу его по-своему. Без сомнения, он очень богат.

– А известно тебе, как он нажил это богатство? – спросила мать тихим голосом.

– А мне какое дело до этого? – отвечала, смеясь, панна Идалия. – Он мог приобрести состояние самым гнусным способом, а я унаследую его честнейшим образом. Богатство – сила, все; а я должна быть богата.

Пан Рожер смеялся.

– Ты сегодня как-то особенно раздражена, – сказал он, – подобные вещи делаются, но о них не говорится.

– Почему? – спросила панна Идалия. – Тут для меня нет никакого стыда. Скажу ли я, или не скажу, для чего иду за него, и он сам, и все поймут, что делаю это я не для его седин и морщин, а из-за денег. Разве ты не женился бы на старой графине за миллион? Это вещи обыкновенные.

Пан Рожер улыбнулся.

– Право, все это притворство, вся эта сентиментальность! Пустейшее ребячество, когда всеми управляет один расчет, – прибавила панна Идалия. – Почему ты, Рожер, не сблизишься по крайней мере с Вальтером? Родители не хотят помогать мне.

– Не могу, – отвечал пан Рожер.

– По какой причине?

– Туда уже, кажется, втерся этот подкидыш – несносный Лузинский: как слышно, он теперь в большой милости у Вальтера.

– Его надобно выжить, – сказала панна Идалия. – О, если б я была мужчиной, я иначе вела бы свои дела, а вы, как мокрые курицы. Никакой энергии, ни малейшей отваги! Фуй!

– Лузинский умен, он знает, что можно поживиться, и будет вредить мне.

– Надобно их разрознить. Но Бога ради, дайте мне сюда доктора Вальтера на один час, и я все сама обделаю… Не могу же я сама идти к нему!

– Но, милая сестра, – сказал пан Рожер, – хотя, в сущности, ты, может быть, и совершенно права, но, кажется, что насчет Вальтера ошибаешься. Ничего ты с ним не поделаешь; ведь это совсем не светский человек, грубый, изношенный фанатик.

– Предоставьте это мне, – сказала, засмеявшись, панна Идалия. – Нет старого мужчины, который воспротивился бы молодой и ловкой женщине, если она даст ему понять, что отличает его от других. Я уверена в себе, он сойдет с ума, позабудет обо всем, только дайте мне его сюда!

Мать плакала. Пан Рожер начал так смеяться, что упал на кресло. Панна Идалия закурила папироску. На звуки ли громкого смеха, или по другому поводу вошел старик Скальский, но робко, потихоньку, осматриваясь, потому что дети постоянно возбуждали в нем страх; он знал, что никогда спор с ними не проходил для него безнаказанно. Он смотрел на сына и на дочь почти с боязнью, не понимал, о чем они смеялись, когда плакала мать, хотя и прежде бывали подобные примеры.

Скальский неохотно начинал разговор с детьми, зная, наверное, что ему намылят голову. Он молчал.

– Рожер что-то очень весел, – сказал он наконец тихим голосом.

– Ведь вы не знаете, в чем дело! Идалия распекает маменьку. Ей захотелось невозможного, она требует Вальтера.

– Старого Вальтера? Зачем? – спросил Скальский.

– Непременно хочет идти за него замуж.

Отец остолбенел, считал это за шутку, но панна Идалия отозвалась в эту минуту.

– Что же, папа, вас так это удивляет? – сказала она. – Разве это так необыкновенно? Превосходная партия.

– Правда, аптека! – заметил, вздыхая, Скальский, потому что ему было жаль ступок и склянок, из которых собирались гроши.

– О, я так бы и позволила ему сидеть в аптеке! – воскликнула панна Идалия. – Вы также недогадливы, как и другие, а я серьезно хочу выйти за Вальтера.

Скальский пожал плечами.

– Вам, папа, нужно только заманить его в аптеку, сделать так, чтоб он бывал у нас почаще, а остальное я беру на себя.

– Такой старик! Ведь он старше меня, – сказал Скальский.

– Вот несчастье! Перед каждым я принуждена объясняться! – воскликнула панна Идалия. – А если я по принципу хочу иметь старого мужа?

– Так и возьми его себе, а меня оставь в покое. Я ни помогать тебе, ни мешать не стану. – Старики переглянулись.

– Вот родители! – молвила панна Идалия, обращаясь к брату. – Слышишь ли, как они рассуждают, когда дело идет о счастье дочери? Ведь я же говорю, что это составит мое счастье.

Старый аптекарь был слишком огорчен и опечален, чтоб продолжать разговор, и потому уселся близ жены и, вздыхая, начал вытирать очки.

– Хорошо, – сказал он через несколько времени, – сегодня, кстати, Вальтер должен быть у меня для подписания некоторых бумаг.

– И вы его не попросите в гостиную? – спросила дочь.

– Почему не попросить, но только он не придет.

– В таком случае, я сама его приглашу! Пан Рожер засмеялся.

Разговор на этом и прекратился. Но вечером Вальтер действительно пришел в кабинет к Скальскому, а панна Идалия, которая его поджидала, через несколько минут пришла просить его на чай к матери.

Доктор посмотрел на разодетую, красивую панну и молча поклонился.

– Чрезвычайно вам благодарен, но я занят, – сказал он.

– О, неужели вы откажете нам зайти на минуту? Усердно прошу вас.

И, не ожидая ответа, панна Идалия смело подошла к нему, подала руку и повлекла его наверх с торжествующим видом. Мать, увидев это, побледнела, а потом покраснела. Вальтер, очевидно, был в смущении; он, очевидно, был недоволен собою, обнаруживал крайнюю холодность, но панна Идалия решила ни на что не обращать внимания. Усевшись возле него, она первая заговорила на тему о том, как ему должно быть скучно.

– Я никогда в жизни не скучаю, – отвечал Вальтер, – потому что постоянно занят.

– Так тоскуете.

– Нимало, мне только надоедают люди.

– Как и женщины?

– Женщины в особенности, – отвечал доктор, – я отвык от их общества.

– Значит, надо привыкнуть снова.

– А для чего мне это? – спросил Вальтер.

– Конечно, возвратившись на родину, вы не останетесь одиноки и захотите устроить себе семью.

Доктор посмотрел на нее удивленными глазами.

– Семью в жизни человека создает не его воля, но Божья. – Если она разорвалась, если лопнули узлы, ее соединявшие, – горе остается навеки. На этом трауре ничего уже нельзя посеять.

– Значит, у вас было семейство? – спросила панна Идалия, рисуясь и смотря пристально в глаза своему собеседнику.

– Да, вымерло, – отвечал сухо доктор.

Панна замолчала, играя веером, но доктор не мог поднять глаз, чтоб не встретиться с ее взором; очевидно, это беспокоило его.

"Чего ей надо от меня?" – подумал он.

"С этим человеком нужно действовать напролом!" – подумала в свою очередь Идалия.

– Что вы любите? – спросила она после некоторого молчания.

– Я? Уединение и труд.

– И музыку?

– Очень люблю, только настоящую.

– А что вы называете настоящей? Вальтер улыбнулся.

– Ту, которая возвышает и умиляет душу, в которой выражается и горе, и радость, в которой дело идет о мысли, а не об искусственном пеленании ее и удушении.

Панна Идалия не совсем поняла.

– Это значит, что вы любите только музыку серьезную, религиозную?

– Да, музыку, – отвечал доктор, – потому что музыка одно, а игра другое, так точно как не одно и то же лубочная картинка и художественное произведение.

Панне Идалии даже захотелось зевнуть. Она чувствовала, что шла не твердо по этой почве, и доктор показался ей скучным.

– А читать любите? – спросила она.

– Люблю, но только то, что учит мыслить. Значит, нечего было распространяться о литературе.

– Итак, вы хотите остаться одиноким навсегда? – спросила панна Идалия через несколько минут.

– Как вы это понимаете? – холодно сказал Вальтер. – У меня уже много знакомых.

– Что такое знакомые?.. Вы… вы не располагаете жениться?

Вальтер рассмеялся, панна Идалия покраснела.

– Разве только если бы сошел с ума! – воскликнул Вальтер.

– Отчего же? Ведь вы не очень стары.

– Вы находите?

– Вы интересны, весьма интересны и можете нравиться.

Несмотря на обычную свою суровость, Вальтер начал смеяться сардонически.

– Вы насмехаетесь надо мною, – сказал он.

– Даю слово, что говорю серьезно, очень серьезно.

Доктор посмотрел пристально и пожал плечами.

– А как вы полагаете, сколько мне лет? – спросил он.

– Самое большое пятьдесят с лишком, много шестьдесят.

– А известно вам, какой обыкновенно бывает средний век?

– Неизвестно, но знаю, что женатые люди живут долее холостых.

– В какой это вы читали статистике?

– Не помню.

– Но зачем же вы так заботитесь обо мне? – насмешливо спросил Вальтер.

– Я объясню вам свои ребяческие и наивные вопросы. Если я вижу человека самостоятельного, но бессемейного, мне становится жаль тех, которые могли бы разделять с ним счастье. Это неестественное положение.

Панна Идалия остановилась. Доктор молчал несколько времени.

– Знаете ли, – сказал он, наконец, – никогда не следует касаться подобных вопросов с незнакомыми людьми. Кто знает, какие можете разбудить в душе их воспоминания!

"Вот тебе и раз!" – подумала панна Идалия и прибавила вслух:

– Извините, пожалуйста, но зато я сяду за фортепьяно и сыграю вам что-нибудь из Мендельсона, который причисляется иногда к серьезным музыкантам.

Весь этот разговор Вальтер слушал, по-видимому, более с удивлением, нежели с волнением, и когда панна Идалия уселась за фортепьяно, он воспользовался этим, чтоб пристальнее всмотреться в нее; но в глазах старика не блеснул ни один луч того чувства, которое хотели разбудить в нем.

Мать, предупрежденная уже о своих обязанностях, начала нашептывать доктору о достоинствах дочери; бедная женщина принудила себя даже высказать особенную похвалу, что дочь ее преимущественно любит людей серьезных и что давно уже решилась не выходить замуж за молодого человека.

– Это очень странно, – сказал холодно доктор, – но доказывает только незнание света и людей.

Когда панна Идалия встала, ожидая похвалы, Вальтер сказал ей что-то лестное, но без малейшего восторга. Панна, принявшая решение затронуть сердце Вальтера, убедилась с грустью, что это было не так легко, как ей казалось сначала. Однако это не сразило ее окончательно. За чаем вошел пасмурный Милиус. Со времени разлуки с Валеком Лузинским, о котором он никогда даже не упоминал, все заметили, что он сделался печальнее и был как бы не в своей тарелке. Он положительно переменился.

– Извините, – сказал он, – что я незваный явился по старому знакомству. Я ищу пана Вальтера, который искал меня в свою очередь.

Вальтер, по-видимому, тоже обрадовался встрече с Милиусом, схватил шляпу и, несмотря на то, что панна Идалия хотела взять ее у него из рук, вежливо извинился и вышел.

Отойдя довольно далеко от аптеки, Вальтер остановился.

– Ты давно знаешь Скальских, Милиус?

– Как же может быть иначе?

– Что ты скажешь о панне Идалии?

– О панне Идалии! Трудно сказать что-нибудь, исключая того, что пошла бы за старого дьявола, если б у него был миллион в когтях.

– А! – произнес Вальтер.

– И прибавлю, что уцепится и за тебя, чуя деньги. Девушка ни то ни се, довольно избалованная, а может быть, и удалось бы как-нибудь ее поправить, но трудно.

– Ну, – прервал Вальтер, – это дело не большой важности, а я имею кое-что серьезное поговорить с тобою, – прибавил он со вздохом. – Невозможно, чтоб тебя не занимала судьба бывшего твоего воспитанника. Признаюсь, он меня интересует.

– Некогда, – отозвался грустно Милиус, – он был мне, как родной сын; я очень любил его, может быть, даже слишком, и потому он теперь сделался ко мне совершенно равнодушным.

– Я понял, что это взаимное раздражение ваше пройдет, а молодого человека жаль было бы, если б он погиб.

– Его надо заранее оплакать, – сказал Милиус, – потому что его ждет неизбежная гибель.

– Отчего же неизбежная? – с некоторой живостью спросил Вальтер. – Пока можно, надо спасать его.

– Да, пока было можно, следовало, – сказал Милиус, – а теперь не поздно ли? От моих ласк выросло в нем зло, заглушило все доброе, и теперь это моральная развалина.

– Но если ты сознаешь, что испортил его, то разве ты не обязан исправить?

– Как? – спросил Милиус. – Да ведь он теперь мне и всему свету плюнет в глаза, кого же он послушается? Конечно, – прибавил он после некоторого молчания, – может быть, это и моя вина, и вина общего воспитания молодежи, которая не признает теперь никакой нравственной власти. Прежняя опытность соединяется теперь в их понятиях с упадком, с одряхлением человека, людей старого поколения они почитают ниже себя, отсталыми, жалкими и заслуживающими только сострадания. Они смеются над предостережениями, не обращают внимания на наши наставления и нет уж у нас средства вновь достигнуть утраченной власти. Это грустно, но справедливо. Валек такой же, как и его ровесники. Ни вы, ни я и никто не в состоянии убедить его, ибо ему кажется, что он видит яснее, нежели все мы. Самонадеянность – девиз современной молодежи. Едва начнут говорить, а уже насмехаются.

Вальтер посмотрел на Милиуса, который говорил это хладнокровно, грустно, но с решимостью, в которой невозможно было разубедить его.

– Ну, что ты там хотел говорить об этом глупом Валеке? – спросил он.

– Есть, по-моему, очень серьезное обстоятельство, которое узнал я случайно; подробности мне неизвестны, но факт не подлежит сомнению. Одна из графинь Туровских вошла с ним в сношения, и по всей вероятности завязывается там история, которая может кончиться у алтаря. Графский титул и богатство вскружили малому голову; он навязывает себе камень на шею – и погибнет.

Милиус помолчал несколько времени, к сообщенному известию отнесся как бы недоверчиво, подумал и потом сказал:

– Из всех глупостей, какие может совершить Лузинский, эта была бы еще самая извинительная.

– Но последствия? Невеста гораздо старее его и притом аристократка. Она берет его, как орудие освобождения, и бросит, когда минует надобность.

– Все это может быть, – возразил Милиус холодно, – но, признаюсь тебе, это меня нимало не тревожит, – пусть себе делает, что хочет. Хотя тебе и кажется, что ты, наверное, знаешь о подобных затеях, но я очень сомневаюсь.

– Почему?

– Имею основание полагать, что графини не думают теперь нисколько об этом. По крайней мере в настоящую минуту ничто не угрожает. Недавно еще они просили и умоляли меня употребить все возможные средства убедить мачеху перевезти больного отца в город. Хотят поочередно оставаться при нем. Понимаешь, что, если б дело шло о какой-нибудь интриге, то отец не был бы на первом плане, его оставили бы в Турове.

– Но как же ты не видишь, что это подтверждает мои догадки? – прервал Вальтер. – Они желают перевезти отца в город, для того чтобы иметь предлог видеться здесь с этим сумасшедшим Валеком.

– Графини, любезнейший, – сказал Милиус, – добрые девушки и притом же графини! Они никогда не забудутся, и ни одна из них не захочет быть Лузинской.

Вальтер покачал головой.

– Э, доктор, – возразил он, – все это верно в обычном, нормальном положении вещей, но здесь обстоятельства исключительные, при которых забывают о графском титуле: свобода и желание мести…

– Одни догадки и фантазии! – воскликнул Милиус. – Ручаюсь, что этого быть не может. Притом, если бы которая и задумала нечто подобное, то другая скоро выбьет ей это из головы. Наконец, если он и женится, ну, пусть себе живет. Могло бы быть и хуже!

– Но хуже быть не может, потому что это явная гибель.

– Что он тебя так интересует? Я не хочу и думать о нем. Говорят, над пьяными бодрствует Провидение, а я тебе скажу, что и с сумасшедшими то же самое. Предоставим это Провидению. Я и слышать не хочу о Валеке.

– Ты безжалостен.

– Нисколько, но я так еще недавно ранен, что не могу пока позволить прикоснуться к свежей ране, – молвил Милиус. – Покойной ночи!

Собеседники расстались, и старый бедняга Милиус, осмотревшись вокруг, пошел домой через площадь, постояв с минутку перед окнами панны Аполлонии.