Текст книги "Дети века"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

ЧАСТЬ II

I

Мы расстались с нашим псевдогероем в весьма критическую минуту. Выходя из чужого сада, в который забрался, не исполнив обычных формальностей, встретить одного из стражей, охраняющих обитель Гесперид, конечно, очень неприятно, в особенности, если у этого стража физиономия хуже, чем у дракона, потому что лисья, и если он кланяется и желает доброго утра…

Валек Лузинский в ту пору жизни не принадлежал еще к числу людей, умеющих искусно интриговать, и хоть он был горд, заносчив непомерно, вспыльчив, но не умел, что называется, найтись. Так и теперь, когда он услышал это сладенькое "добрый день", губы его затряслись, голова закружилась, в глазах потемнело, и даже забирала охота бежать, но это было бы крайне неловко.

Между тем господин с лисьей физиономией присматривался к нему и всю фигуру Валька подверг такому тщательному изучению, что заметил даже кольцо на пальце, скрыть которое молодой человек не имел ни времени, ни догадливости.

Незнакомый господин – который был не кто иной как известный уже нам пан Мамерт Клаудзинский – засмотрелся на кольцо до такой степени, что, казалось, забыл о существовании его владельца; лицо его нахмурилось, лоб наморщился; но вскоре он улыбнулся и пожал плечами.

– Если не ошибаюсь, – сказал он с робостью, – вы пан Лузинский?

Услыхав свою фамилию, молодой человек смешался, но отпереться было невозможно.

– Да, – отвечал он в смущении.

– Один только вопрос, и то в собственном вашем интересе, но попрошу вас, хотя и не имею чести быть знакомым, отвечать откровенно. Мне необходимо знать только одно – ведь не в аллее нашли вы это кольцо, которое носите на пальце?

Валек с испугом спрятал руку и устремил взор на собеседника.

– Я не желаю знать, – прибавил Мамерт с более сладкой улыбкой, – откуда оно у вас, от кого и каким досталось образом; но только скажите мне, вы не нашли его?

И он кашлянул.

– Я его не нашел, но оно принадлежит мне, в чем могу уверить вас, – отвечал Валек, подумав.

– Мне этого только и нужно! – воскликнул Мамерт. – Утро прекрасное, воздух благорастворенный… Если бы мы прошлись с вами этак между густыми деревьями, то, может быть, нашлось бы поговорить о чем-нибудь, что было бы для вас не только не неприятным, а, напротив… Но прежде я должен вам отрекомендоваться, если вы не знаете меня в лицо: я Мамерт Клаудзинский, главноуправляющий Туровскими имениями.

И Мамерт снял шапку. Валек поклонился. Совершенно неожиданные обстоятельства так захватили его врасплох, что он не мог прийти в себя. Чувствуя, что в состоянии был сделать какую-нибудь глупость от недостатка хладнокровия и опытности, он стоял, как на иголках. Он давал себе слово быть как можно осторожнее.

Управляющий между тем увлекал Лузинского в темную, заросшую аллею, к той стороне, где сад был немного запущен. Он отлично знал все домовые порядки и потому мог избрать удобное место.

Валек шел, как осужденный на казнь; если б не волшебный перстень, который ощущал он на пальце и который придавал ему бодрости, он, может быть, струсил бы и дал бы стречка самым смешным образом.

Пан Мамерт остановился, взял молодого человека за руку и проговорил с сладенькой улыбкой:

– Хоть и не имею чести быть коротко знаком с вами, однако буду говорить откровенно. Кольцо это несколько минут назад вы получили от графини Изы. Я, как старый друг и слуга этого семейства, желаю ей добра и объясняю себе и решение графини, и ваше положение. Но хорошенько ли вы обдумали все настоящие и будущие затруднения этого предприятия? Есть ли у вас средства к преодолению угрожающих вам препятствий?

Валек молчал, сообразно своим планом.

– Видите ли, – продолжал спокойно Мамерт, – все, конечно, улыбается вам… Невесты очень богаты, с большими достоинствами, знатного рода, со связями; но получить кольцо и слово не весьма трудно, что же дальше?

Валек вздохнул и промолчал, вспомня, что по восточной пословице, молчание – золото.

– Если не ошибаюсь, графиня Иза два раза уже отдавала это кольцо и получала его назад; ибо тот, кому она его дарила, сам отрекался, рассчитав по каким терниям приходилось идти к алтарю…

Валек покачал головой, и ему сделалось неловко, но промолчал еще и на этот раз.

– Что ж вы думаете делать дальше? – спросил Мамерт. Открыться в чем бы то ни было, подтвердить догадки, ввериться подобному человеку казалось весьма опасным.

Выждав несколько времени ответа, которого не последовало, управитель покачал головой и начал тихо, скромно, как бы желая вбить самый легонький клин в голову Лузинскому:

– Вы совершенно правы, что действуете осторожно, что не доверяетесь человеку, мало или, лучше сказать, совершенно не знакомому – это делает вам честь. С людьми в свете никогда не будешь достаточно осторожен. Но необходимо тотчас же понять и обсудить положение. Я люблю моих барышень, желаю им добра, и коль скоро графиня Иза решилась на что-нибудь, мне, старому, верному слуге, хочется помочь ей. Для вас не тайна, какое здесь сцепление обстоятельств и отношений, и как я, в особенности, должен быть осторожен, да и вы также. Итак, я без предисловия предлагаю вам помощь и ручаюсь, что пренебрегать ей не следует.

Валек посмотрел на него пристально.

– К этому побуждает меня, – продолжал изъясняться Мамерт, – во-первых, привязанность к этим несчастным существам, во-вторых… во-вторых… Вы знаете, что я управляю их имением? – продолжал он.

Лузинский покачал головой и пробормотал:

– Ничего не знаю.

– Поэтому я докладываю вам, что управляю имением графинь. Конечно, на самого честнейшего человека можно заявить самые дикие подозрения, но для меня главное, чтоб, будучи чистым по совести, я мог быть спокойным относительно своей будущности. Понимаете, что при таком долговременном управлении могли завязаться счеты, расчеты и т. д. Если я предложу вам помощь, то могу ли надеяться в ответ на известную благодарность?

Последнее слово произнесено было с некоторым ударением; но Мамерт имел дело с человеком непрактичным, недогадливым, и потому, взглянув ему в глаза, убедился, что весь эффект выражения не достиг цели, и он замолчал на минуту, как бы в нерешимости.

– Если, например, я захотел помешать вам, – прибавил управляющий, развивая свою мысль, – конечно, я этого не могу желать и не захочу… Но если б захотел помешать вам, то стоило бы мне только пойти к мачехе, шепнуть несколько слов, и все было бы кончено! Но мне жаль моих барышень. Будемте говорить откровенно: заключаем ли союз, или нет?

– Но я… видите ли… – сказал в крайнем смущении Валек, – я не могу, мне не следует… Я должен молчать.

– В таком случае я буду говорить за вас, вы можете только иной раз кивнуть головой, и мне будет понятно. Я вхожу в ваше щекотливое положение. Видите ли, – продолжал Мамерт, взяв под руку Валека, чтоб тот не ушел, – условия мои простые, нетяжелые, честные. Вы сватаетесь и, как кажется, получили даже обещание графини Изы. Очень хорошо. Другой, известный мне, жених с удовольствием взял бы графиню Эмму, которую, несмотря на всю ее привязанность к отцу, можно склонить к замужеству; поэтому соедините свои усилия, условьтесь: вдвоем вам будет легче достигнуть цели. Что касается меня, то я обещаю помогать усердно вам обоим, и поэтому вы, не подвергаясь ничему, можете дать мне на бумаге обязательство и сделать для меня то, что сделает другой? Не правда ли?

И он посмотрел в глаза Валеку, у которого начало проясняться лицо и проходить робость. Он понял, что дело шло о действительном условии, которое могло ускорить и упрочить такой в высшей степени выгодный для него брак.

Он рассудил, что, будучи предоставлен самому себе, ничего не поделает, что если захотят ему помешать, то он при своей неопытности и пылкости скорее может повредить делу. Для него было важнее всего, чтоб как можно скорее отворился перед ним рай, удовлетворяющий его гордость, чтоб ему, сироте почти без имени, вдруг очутиться на высшей ступени общественной лестницы. А там уже он был уверен выработать себе, с помощью своих способностей, блестящее положение и затмить всех. Конечно, ему недоставало многих качеств, но самообольщением он мог бы поделиться со многими из своих сверстников. Как все люди с подобным характером, он быстро отдался весь в руки этого человека, которому не доверял еще за минуту до этого. Протянув дрожащую руку Мамерту, на лице которого не заметно было ни малейшего следа волнения, он сказал:

– Соглашаюсь на все условия, и уверен, что вы нам не измените.

– А теперь, – шепнул ему на ухо Мамерт, – здесь не место говорить о подробностях, потому что кто-нибудь нас может подглядеть или подслушать. Возвращайтесь в Божью Вольку, откуда вы пришли, если не ошибаюсь, не давайте никому ничего заметить, спрячьте кольцо, ибо я боюсь, чтоб его не узнал пан Богуслав, ваш приятель. Он хороший человек и вредить не будет, но при случае может разболтать, и тогда все погибло. Если не ошибаюсь, там будет, непременно будет сегодня, – прибавил управляющий выразительно, – галицийский барон Гельмгольд Каптур. Он поговорит с вами в стороне о деле, и вам надобно с ним условиться. – Здесь Мамерт шепнул еще тише: – Он сватается за графиню Эмму, понимаете? Об остальном переговорим впоследствии, а вы ступайте через плотину в зверинец, а там дорога вам знакома. До свидания, в городе вечером, непременно у Мордки Шпетного, где следует быть и барону; только прошу осторожнее, чтоб никто не видел. Проберитесь как-нибудь задами и никому ни слова, кроме барона.

И, обменявшись еще несколькими словами с Валеком, Мамерт вывел его за калитку, а сам возвратился в парк.

Вся эта сцена продолжалась недолго, но на обоих актеров произвела глубокое впечатление. Валек вышел на плотину, словно пьяный, а Мамерт начал, задумавшись, блуждать по парку. Видно было, что он обсуждал, рассчитывал, что переживал трудные, но неизбежные в своей жизни минуты.

"Дольше, – говорил он сам с собою, – вещи не могли оставаться в таком напряженном, натянутом положении: всему есть свой конец, и это могло окончиться гораздо хуже. Умный человек finem spectat. Господа эти в моих руках, а графини сделают, что я захочу, лишь бы помочь им избавиться от неволи. Не было спасения. Не сегодня-завтра граф может умереть, панны, пожалуй, выберут себе таких мужей, что потянут меня к расчету. Лучше же самому выйти сухим из воды… Сбылось! А, наконец, – прибавил он, – если и не сбылось, то необходимо, чтоб они постоянно были у меня в руках. Если им не повезет, я буду спасать себя.

И Мамерт махнул рукою. В это время мелькнула тень и, испугавшись, словно его поймали на месте преступления, он поднял глаза и увидел графиню Изу, на лице которой отражалось явное смущение.

Положение было затруднительное, но счастливое. Очевидно, графиня догадывалась о чем-то, боялась Клаудзинского, что-то предчувствовала.

Мамерт поздоровался с нею необыкновенно вежливо, с выражением участия на лице. Иза остановилась.

– Вы так рано встаете, пан Мамерт, – сказала она.

– Я должен быть ранней пташкой, уважаемая графиня, – отвечал он, – ложусь с петухами, но и встаю также вместе с ними. Все надо осмотреть, всюду заглянуть; прислуга, как только заметит, что за нею нет присмотра, немедленно разбалуется, а добросовестный человек должен быть рабом своих обязанностей.

– И у вас есть дело даже в саду? – спросила Иза, смотря ему в глаза.

– Нет, но возвращаясь с поля через калитку, я заметил возле беседки какую-то постороннюю личность, а так как в этот час она показалась мне подозрительной, то, признаюсь, захотелось узнать…

Иза очень покраснела, приложила ко рту платок под тем предлогом, что ее одолевает приступ кашля, и опустила глаза.

Мамерт усмехнулся кротко, по-отцовски, и с выражением искреннего счастья, что не ускользнуло от Изы, которая взглянула на него украдкой.

– И вы встретили кого-нибудь? – спросила она.

– Могу сказать – поймал, – отвечал Мамерт, – потому что осадил его у калитки, а через забор он уйти не имел возможности.

– Кто ж это?

– Э, бродяга какой-то, – сказал, улыбаясь и прижмурив глаза, управитель, – вы его, конечно, не знаете.

– Но кто же такой, и что он здесь делал? – с беспокойством спросила Иза.

Мамерт осмотрелся осторожно и сказал тихим голосом:

– Могу ли я знать, зачем он сюда приходил? Может быть, привлекла его сюда панна Манетта, а может быть, и кто другой, но только женское дело, потому что молодой парень. Я его видал в городе, потому и узнал его; это воспитанник доктора Милиуса.

Собеседники посмотрели в глаза друг другу.

– Вы его не знаете, графиня? – спросил управляющий.

Иза нахмурилась, в крови у нее был панский нрав; ее оскорбило, что кто-нибудь мог позволить себе шутить с нею, а из слов Мамерта она догадывалась, что он выследил их.

– Да, я знаю его, – отвечала она смело.

– А, вы его знаете? Извините, – сказал управляющий, – вы его знаете. Может быть, вы и теперь видели его?

– Видела и не скрываю этого, – сказала Иза отважно. – Пан Клаудзинский! Хотите ли быть моим другом, или принадлежать к числу моих притеснителей? Говорите откровенно!

– О, графиня! – воскликнул Мамерт с упреком, как бы полным грусти. – Разве можно предлагать мне подобный вопрос, мне, вашему слуге, пламеннее которого никто не желает вам счастья?

Иза подошла ближе и, осматриваясь, положила палец на уста.

– Послушайте, Клаудзинский, – сказала она панским тоном, – помогите мне выйти из неволи и вы не будете жалеть об этом.

– Не место и не время говорить об этом, – шепнул Мамерт. – Вы знаете, что у нас в подозрении все, кто желает вам добра. Скажу только одно, что все устроится, лишь бы вы уговорили графиню Эмму, чтоб она ласковее взглянула на барона Гельмгольда. Нельзя иначе успеть, как только вместе, понимаете, и необходима крайняя осторожность. Вы с сестрицей можете мне довериться.

– Повторяю еще раз, Клаудзинский, что не пожалеете – даю вам честное слово. Вы знаете все, а потому поступайте так, как вам подскажет совесть и привязанность к нам. Я переговорю с Эммой.

– Ступайте! Бога ради возвращайтесь домой! По саду начинают уже ходить. Довольно и четверти часа разговора, чтоб донесли графине… Не надо будить подозрений и создавать новых препятствий. Напротив, необходимо сблизиться с палаццо, не показывать вида…

Клаудзинский поклонился, оглянулся вокруг и искусно скрылся за деревьями. Иза простояла с минуту в задумчивости; лицо ее прояснилось словно от какого-то торжества; она взглянула веселее на небо и быстро направилась в свой флигель.

II

В гостиной сестер слуги уже убирали: растворив окно и сняв ковры, они подметали, отирали пыль, приводили все в порядок. Не встретив Эммы, Иза с беспокойством побежала ее отыскивать и нашла в спальне, сидящую на полу с опущенной головой, с заплаканными глазами.

Услыхав шелест платья, Эмма подняла взор, заметила необыкновенное оживление на лице Изы и удивилась.

– Что с тобой? – спросила она.

– Ничего. А с тобой?

– Но ты вся блистаешь!

– Ничего, я была в саду, бегала. А ты?

– Я была у отца и плакала, – отвечала тихо Эмма и снова зарыдала.

При виде этой скорби Иза почувствовала сильную грусть и стала на колени возле сестры.

– Милая моя, – сказала она, – я тоже люблю отца, но мы не поможем ему нашим участием и слезами.

– О как ужасна наша жизнь! – начала Эмма. – Отец, эта мачеха, этот удивительный братец, дворня и неволя! Человек несет бремя, наложенное на него судьбою, наконец, падает бессильный. В сердце такая грусть, в душе такая пустота! Я иногда спрашиваю себя, зачем Бог создал меня, если ничего мне не предназначил, кроме этой пытки? Ночь, мрак и ни одного луча надежды!

– Ах, милая Эмма, – сказала Иза, садясь на полу возле сестры, – если б даже и блеснул луч надежды, то ослепленная темнотой, осмелилась бы ты взглянуть на него? В нашем положении необходимы отвага, смелость, доходящая до дерзости. Против сильной болезни и лекарства сильные, а ты… А тебе, Эмма, недостает именно смелости.

– Кто же тебе это сказал? Ты не знаешь меня! – воскликнула Эмма. – Может быть, я смелее тебя, но меня приковывает, обезоруживает отец… О, иначе давно уже меня здесь не было бы; я, подобно тебе, первому встречному подала бы руку.

– А разве я подала? – спросила удивленная Иза.

– По крайней мере очень на то похоже, – отвечала Эмма.

– Почему ты знаешь? Эмма пожала плечами.

– Иза, – сказала она, – мы росли вместе, жили одним духом, одной мыслью; что заболит у тебя, у меня тотчас же отзовется; я читаю у тебя в душе, как в своей собственной, понимаю, отчего лицо твое прояснится или нахмурится, а ты хочешь иметь от меня тайну?

– А между тем я положительно не понимаю этого, – отвечала Иза, смутившись.

– Успокойся, я ничего не знаю, но известно мне, что есть что-то, чего я не знаю, и не могу сказать, случилось ли это вчера или сегодня.

В это время взглянула она на руку сестры и воскликнула с живостью:

– Ты отдала ему кольцо?

– Кому? Где? – спросила Иза с крайним замешательством.

– Не знаю, но отдала, – молвила младшая сестра с болезненной улыбкой. – Что ж, не барону ли?

Иза сделала презрительную мину и покачала головой.

– Нет, барон для тебя, – сказала она.

– А! Барон для меня! Я и не знала! – воскликнула Эмма… – Неужели мне надобно выходить за него? Он мне не очень понравился.

– Необходимо, чтоб он тебе понравился, – прошептала Иза.

– Конечно, но смотрят на руку, которая разрушает стены тюрьмы и освобождает из неволи.

– Милая моя! Нам главное в том, чтоб освободиться, а брак… ведь часто разрывается посредством развода.

Эмма почувствовала невольную дрожь.

– Да, будущность не заманчива… Впрочем, свобода стоит известной жертвы, и…

– Барон совершенно приличный господин.

– Они все, сколько их есть, все в гостиной очень приличны, – сказала Эмма презрительно. – Жаль, что ни одной из нас не известно, каковы в домашней, в семейной жизни эти салонные актеры. Но скажи мне – кто же твой избранный? Что делается с тобою? Ведь мне надобно же знать что-нибудь…

В передней что-то зашелестело, сестры встревожились, понизили голос. Иза положила палец на уста, и они начали прислушиваться.

– Готова биться о заклад, – прошептала Эмма на ухо сестре, – что ты решилась за того, который встретил нас близ корчмы в лесу, когда у нас сломался экипаж…

Иза утвердительно кивнула головой.

– И отдала ему кольцо? – спросила Эмма.

Иза отвечала глазами.

Потом она вышла в другую комнату, осмотрела двери, отворила те, за которыми могли скрываться шпионы и, возвратившись к Эмме, начала серьезно, хладнокровно:

– Ты знаешь меня, я не могу иметь от тебя тайны, ибо ты заглянула бы мне в душу и могла бы сказать: лжешь! Для меня, как и для тебя, важнее всего свобода, избавление от оков, выход в жизнь и свет… Человек этот мне понравился; он очень самолюбив, смел, может быть, и не без недостатков. Я буду, хочу любить его, а если не заговорит сердце, мне все равно. Я рассчитываю на то, что иду за бедняка, возвышаю его, что он будет мне всем обязан, что я старше летами и поведу его, как мне угодно. Я нимало не обольщаюсь и трезво смотрю на мир действительный. Ты угадала, что я решилась вполне. Теперь дело идет только о тебе: без тебя я не могу освободиться.

Эмма взглянула на сестру.

– Значит, я иду в прибавку? Но правда, мы не можем разлучиться, – сказала она. – Я ушла бы, но разве могу оставить несчастного отца? Если и меня здесь не будет, то эти люди замучат его.

– Однако жизнь его нужна для них.

– Правда, и между тем они замучат его… Он одну меня знает и любит, я одна прихожу к нему с ласками и улыбкой. Что он будет делать, когда меня не станет? Я дрожу при одной этой мысли.

– О, ты лучше, ты добрее меня, – сказала Иза, помолчав немного. – Но скажи, – могу ли я покинуть тебя здесь, и неужели мы должны вечно оставаться в этом положении?

– Милая сестра, дни бедного старика сосчитаны, – грустно сказала Эмма. – А когда в этом доме останутся для нас только одни воспоминания о покойнике, да эта французская сорока, тогда идем, куда хочешь…

– Послушай, – прервала Иза, – а если б мы взяли старика с собой?

– Отца? – воскликнула Иза с грустною улыбкой. – Этого калеку, этого узника, которого стерегут бдительнее, нежели нас? Это смешно, положительно невозможно!

– Невозможно! – повторила Иза. – Да, для нас все невозможно, кроме несчастья…

И обе замолчали. Но это продолжалось недолго. Иза находилась под впечатлением двух утренних разговоров, а два этих решительных шага были так важны в ее жизни, что не могли не взволновать ее до глубины души. До сих пор она смиренно покорялась своей судьбе, знала ее обыденные условия, но теперь кинулась в область неизвестного, и из страдательного существа должна была сделаться существом энергичным и самостоятельным.

– Будь что будет, лишь бы новая жизнь! – она словно отряхнула с себя бессилие и сомнение.

– Ты сделаешь то, что сердце тебе подскажет, Эмма, – молвила она, – а моя судьба решена, я дала слово ему и себе и сдержу его.

Эмма посмотрела на сестру с удивлением и вместе со страхом.

– О если б не отец, – прошептала она, – пошли бы мы вместе.

– Что бы ни случилось, – прибавила Иза, – судьба моя повлияет на твою и не может от нее отделиться.

Голос Манетты, которая вбежала, по-видимому, в качестве шпиона, неожиданно прекратил беседу.