Текст книги "Таинственный пасьянс"

Автор книги: Юстейн Гордер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

ШЕСТЁРКА ПИК
…лимонад, который в тысячу раз лучше…

Я чуть не заснул над лупой и книжкой-коврижкой. Мне было уже ясно, что я читаю о необычном приключении, но мне не пришло в голову, что это приключение имеет ко мне самое непосредственное отношение. Я оторвал кусочек от пакета, в котором лежали коврижки, и использовал его как закладку.

Подобную книжку я видал в книжном магазине Даниельсена на площади в Арендале. Там в ящике лежала маленькая книжка сказок. От моей она отличалась тем, что в ней были такие большие буквы, что на каждой странице умещалось не больше пятнадцати или двадцати слов. Тут уж и речи не могло быть ни о каком настоящем приключении.

Был уже второй час ночи. Я положил лупу в один карман штанов, книжку – в другой и рухнул на кровать.

Папашка разбудил меня рано утром. Сказал, что надо спешить и ехать дальше. Если мы не поторопимся, мы попадём в Афины как раз тогда, когда надо будет уже возвращаться домой. Он немного рассердился, что я рассыпал по полу столько хлебных крошек.

Это крошки от коврижки, подумал я. Значит, книжка-коврижка мне не приснилась. Я быстро надел штаны и ощупал оба кармана. А папашке сказал, что ночью мне так захотелось есть, что я съел последнюю коврижку. Сказал, что не хотел зажигать свет и потому так накрошил на пол.

Мы быстренько собрали свои пожитки, отнесли их в машину и побежали в столовую завтракать. Я заглянул в пустой ресторан. Когда-то Людвиг пил там вино со своими друзьями.

После завтрака мы простились с "Красавчиком Вальдемаром" и сели в машину. Когда мы выехали на Вальдемарштрассе, папашка показал на пекарню и спросил, там ли мне дали коврижки. Я не успел ответить, как на порог вышел седой пекарь и махнул нам рукой. Не только мне, но и папашке. И папашка тоже помахал ему в ответ.

Вскоре мы были уже на шоссе. Я вынул из кармана лупу и книжку-коврижку и начал читать. Раза два папашка спросил, чем я занимаюсь. Сначала я ответил, что смотрю в лупу, нет ли у нас вшей на заднем сиденье. А в другой раз ответил, что думаю о маме.

♠  Альберт устроился в качалке. Но сперва он достал табак из старой коробки, набил трубку и раскурил её.

– Я родился здесь, в Дорфе, в тысяча восемьсот восемьдесят первом году, – начал он. – Я был младший, всего нас было пятеро братьев и сестёр. Именно поэтому я был особенно привязан к матери. В Дорфе принято, что мальчики остаются с матерью до семи или восьми лет, а с восьми уже ходят с отцом на работу – в лес или на поле.

Я помню все долгие светлые дни, что провёл дома на кухне, не отходя от материнской юбки. Семья собиралась вместе только по воскресеньям. Тогда мы совершали продолжительные прогулки, подолгу сидели за обедом и по вечерам играли в лото.

Неожиданно на нашу семью свалилось несчастье. Когда мне было четыре года, мать заболела туберкулёзом. Несколько лет мы жили с этой болезнью.

Я был слишком мал и понимал далеко не всё, но помню, как мать всё чаще и чаще присаживалась, чтобы отдохнуть, потом она часто даже не вставала с кровати. Случалось, я сидел рядом с ней и рассказывал ей сказки, которые сам сочинял.

Однажды я застал её во время приступа кашля, склонившуюся над кухонным столом. Увидев, что она кашляет кровью, я пришёл в такое исступление, что стал крушить на кухне всё, что попадалось мне под руку. Тарелки, кружки, стаканы – всё, до чего мог дотянуться. Наверное, именно тогда я в первый раз подумал, что она скоро умрёт.

Помню, однажды, в воскресное утро, отец пришёл ко мне, все остальные ещё спали.

«Альберт, – сказал он, – нам надо поговорить. Боюсь, что скоро наша мама умрёт».

«Она не умрёт! – гневно воскликнул я. – Ты лжёшь!»

Но он не лгал. Она прожила ещё несколько месяцев. С самого раннего детства я привык жить с мыслью о смерти – задолго до того, как она пришла к нам. Я видел, как мать худела и бледнела. У неё не прекращалась лихорадка.

Лучше всего я запомнил похороны. Друзья в селении дали двум моим братьям и мне траурную одежду. Я, единственный, не плакал, я был так сердит на мать за то, что она нас покинула, что не уронил ни слезинки. С тех пор я считаю гнев лучшим лекарством от горя…

Старик взглянул на меня, словно понимал, что я тоже ношу в сердце большое горе.

– У отца на попечении осталось пятеро детей, – продолжал он. – Сперва дела у нас шли неплохо. Кроме работы на своей усадьбе, отец стал сельским почтмейстером. В то время в Дорфе жили две или три тысячи человек. Моя старшая сестра, которой в ту пору было тринадцать лет, вела у нас хозяйство. Другие помогали на усадьбе, ну а я был ещё слишком мал, чтобы приносить пользу, и потому развлекал себя сам. Нередко я сидел на кладбище у могилы матери и плакал. Я всё ещё не простил ей, что она умерла.

Вскоре отец начал пить, сперва по выходным, потом уже – каждый день. Первым делом он потерял работу почтмейстера, затем стала приходить в упадок и вся усадьба. Братья, хотя и были ещё подростками, уехали в Цюрих. Я остался и жил сам по себе.

Время шло, меня всё чаще дразнили тем, что мой отец пьяница. Если кто-нибудь находил его в селении мертвецки пьяным, его привозили домой и укладывали в постель. Расхлёбывать всё приходилось мне. Мне казалось, что я один расплачиваюсь за смерть матери.

В конце концов у меня появился хороший друг – Ханс Пекарь. Это был старый седой человек, который с незапамятных времён держал в Дорфе пекарню. Но родился он не в Дорфе и потому его всегда считали в селении чужаком. К тому же он был неразговорчив. Жители Дорфа почти ничего не знали о нём.

Ханс Пекарь прежде был моряком, но, проплавав много лет, осел в Дорфе и открыл тут пекарню. Изредка, когда он снимал в пекарне рубаху, у него на руках можно было увидеть четыре татуировки. Одно это придавало ему в наших глазах некую таинственность. Ни у кого из мужчин в Дорфе не было татуировки.

Особенно хорошо я помню его татуировку, изображавшую женщину, которая сидела на большом якоре. Под ней было написано «Мария». О ней ходило много историй. Некоторые говорили, что она была его невестой, но умерла от туберкулёза, не дожив и до двадцати лет. Другие считали, что Ханс Пекарь когда-то убил немку, которую звали Мария, и поэтому живёт сейчас в Швейцарии…

Мне показалось, что Альберт поглядел на меня так, как будто я тоже сбежал от женщины. «Не считает же он, что и я тоже кого-то убил», – подумал я.

Но он вдруг сказал:

– А кое-кто говорил, что «Мария» – это название шхуны, на которой он плавал, и что эта шхуна потерпела кораблекрушение где-то в Атлантическом океане.

Альберт встал, принёс белый сыр и хлеб. Потом достал два бокала и бутылку вина.

– Тебе не скучно это слушать? – спросил он.

Я энергично замотал головой, и он продолжал:

– Лишённый всяческого надзора, я частенько останавливался перед пекарней на Вальдемарштрассе. Мне нередко хотелось есть, и я считал, что один вид хлеба и булочек немного помогает от голода. Однажды Ханс Пекарь махнул мне, чтобы я зашёл к нему в пекарню, и угостил булочкой с изюмом. С этого времени, Людвиг, я начинается моё летосчисление.

С тех пор я постоянно проводил время у Ханса Пекаря. Думаю, он сразу понял, насколько я одинок и предоставлен самому себе. Если я бывал голоден, он давал мне кусок свежего хлеба. Перепадала мне и сдоба, а иногда он открывал даже бутылку с лимонадом. За это я исполнял его мелкие поручения и ещё до того, как мне стукнуло тринадцать, стал учеником пекаря. Но до этого было ещё далеко. И много чего случилось. К тому времени я уже стал ему чем-то вроде сына.

В тот же год умер мой отец, вернее было бы сказать, что он спился. До самого конца он говорил только о том, что хочет встретить на небесах мать. Обе мои сестры вышли замуж и уехали далеко от Дорфа, братья за это время ни разу не педали признаков жизни…

Наконец Альберт наполнил бокалы вином. Он подошёл к камину, выбил из трубки пепел, снова набил её табаком и закурил, пуская в комнату тяжёлые клубы дыма.

– Ханс Пекарь и я поддерживали друг друга. Однажды он оказался и моим защитником. Несколько мальчишек набросились на меня возле пекарни. Они повалили меня на землю и принялись дубасить. Так я, во всяком случае, это запомнил. Я уже давно привык к таким потасовкам. Это было мне наказание за то, что мать умерла, а отец стал пьяницей. Однако в тот день в расправу надо мной вмешался Ханс Пекарь, и я никогда не забуду этого зрелища. Он освободил меня, и каждому из мальчишек досталось то, что он заслужил, ни один не избежал своей участи. Может быть, Ханс Пекарь был более строг, чем того требовали обстоятельства, но с того дня никто в Дорфе больше не смел меня обидеть.

Вообще эта драка во многих отношениях стала поворотным пунктом в моей жизни. Ханс Пекарь втолкнул меня в лавку, отряхнул свой белый халат и поставил передо мной на мраморный прилавок бутылку лимонада.

«Пей!» – приказал он.

Я повиновался и сразу заметил, что не чувствую никаких последствий избиения.

«Вкусно?» – спросил Ханс Пекарь, хотя я ещё не успел допить этот сладкий напиток.

«Большое спасибо», – только и сказал я.

«Но если этот лимонад хорош, – продолжал он почти гневно, – обещаю, что однажды я угощу тебя лимонадом, который в тысячу раз лучше».

Я, конечно, решил, что он шутит, но всё-таки навсегда запомнил его обещание. Голос пекаря звучал как-то странно. Наверное, случившееся на улице было для него необычно. Лицо у него всё ещё горело. К тому же шуток он не любил…

Альберт Клагес кашлянул. Я подумал, что ему в горло попал дым, но он просто немного разволновался. Его карие глаза пристально смотрели на меня, и взгляд их был тяжёлым:

– Устал, мой мальчик? Может, продолжим в другой раз?

Я глотнул вина и отрицательно помотал головой,

– В то время мне ещё не было двенадцати, – задумчиво продолжал он: – Всё шло, как прежде, если не считать того, что отныне никто в селении не осмеливался поднять на меня руку. Я по-прежнему жил у пекаря. Иногда мы беседовали, но иногда он давал мне кусок сдобы и отправлял снова на улицу. Как и все, я убедился в том, что он молчалив, но порой он рассказывал мне забавные истории из морской жизни. Таким образом я многое узнал о чужих странах.

Как правило, я сам приходил к нему в пекарню. В других местах я никогда его не видел. Но однажды, холодным зимним днём, когда я сидел и швырял камешки в Вальдемарское озеро, он неожиданно оказался рядом со мной.

«Ты растёшь, Альберт», – заметил он.

«В феврале мне стукнет тринадцать», – ответил я.

«Да-да. Именно так. Скажи, тебе никогда не приходило в голову, что ты уже взрослый и способен хранить доверенную тебе тайну?»

«Я до самой смерти буду хранить все тайны, какие ты мне доверишь», – обещал я.

«Так я и думал. И это очень важно, мой мальчик, потому что я не уверен, что проживу ещё долго».

«Конечно проживёшь, – быстро сказал я. – Ты доживёшь до глубокой старости».

И в то же время почувствовал, что меня словно сковало льдом. Уже второй раз за свою недолгую жизнь я получал известие о скорой смерти.

Он как будто не заметил моих слов и продолжал:

«Ты знаешь, где я живу, Альберт. Я хочу, чтобы сегодня вечером ты пришёл ко мне домой».

СЕМЁРКА ПИК
…таинственная планета…

У меня устали глаза, оттого что я так долго читал свою книжку-коврижку. Буковки были такие крохотные, что порой я с удивлением задавался вопросом: уж не прибавляю ли я чего-нибудь от себя к её содержанию?

Некоторое время я разглядывал высокие горные вершины и думал об Альберте, который потерял свою маму и отец которого был пьяницей. Вскоре папашка сказал:

– Мы приближаемся к знаменитому Сен-Готардскому туннелю. По-моему, он проложен насквозь через тот горный массив, который нам виден отсюда.

Он сказал, что это самый длинный в мире туннель. Его длина больше шестнадцати километров, и он был открыт несколько лет тому назад. А до этого – больше ста лет назад – это был железнодорожный туннель, а ещё раньше монахи и грабители пользовались Сен-Готардским перевалом, чтобы попасть из Германии в Италию или обратно.

– Таким образом, здесь и до нас с тобой побывали люди. – заключил папашка. А ещё через минуту мы уже катили по этому самому длинному туннелю в мире.

Путь через него занял у нас примерно четверть часа. Когда мы выехали из него, первый город, который нам попался, назывался Айрало.

– Олариа, – сказал я. У меня была такая автомобильная игра, я придумал её, когда мы ехали через Данию. Все названия и все дорожные указатели я читал справа налево, чтобы проверить, не скрывается ли в них какой-нибудь тайный смысл или что-нибудь в этом роде. С некоторыми словами мне везло. "Рим", например, прочитанный справа налево, означал "мир", и, по-моему, это ему очень подходило.

"Олариа" тоже было неплохо. Оно походило на название какой-нибудь сказочной страны. Стоило мне чуть-чуть зажмуриться, и мне казалось, что я еду как раз по этой стране.

Мы продолжали спускаться в долину с маленькими крестьянскими усадьбами и каменными изгородями. Вскоре мы переехали реку, которая называлась Тичино. Когда папашка увидел её, у него в глазах вдруг словно заплескалось море. Этого не было с тех пор, как мы с ним прогулялись по набережным Гамбурга.

Он неожиданно затормозил и съехал на обочину. Там он выбежал из машины, остановился и показал вниз, на блестящую воду, которая текла между высокими горными стенами.

Когда я выбрался из автомобиля, он уже успел закурить сигарету.

– Наконец мы достигли моря, сынок, – сказал он. – Я уже чувствую запах тины и водорослей.

Папашка любит такие неожиданные высказывания. Но на этот раз я испугался, как бы он не спятил. Особенно напугало меня то, что он больше ничего не сказал. Как будто ему только и требовалось сказать, что мы наконец добрались до моря.

Я прекрасно знал, что мы всё ещё находимся в Швейцарии и что у этой страны нет выхода к морю, но даже если бы я плохо знал географию, высокие горы были веским доказательством того, что мы находимся далеко от моря.

– Ты проголодался? – спросил я.

– Нисколько, – ответил он и снова показал на текущую внизу реку. – Боюсь, я мало рассказывал тебе о судоходстве в Средней Европе, и я намерен сейчас же исправить упущенное.

Должно быть, вид у меня был такой, будто я упал с неба, потому что он сказал:

– Не бойся. Ханс Томас. Пиратов здесь нет.

Он показал на горы и продолжал:

– Мы только что миновали Сен-Готардский массив. Здесь берут начало самые большие реки Европы. Здесь Рейн собирает воедино свои первые капли, здесь берёт начало Рона, ну и, конечно, Тичино, которая чуть ниже сливается с большой рекой По и впадает в Адриатическое море.

До меня стало доходить, почему он вдруг заговорил о море, но, словно стремясь смутить меня ещё больше, он сказал:

– Так вот, что здесь берёт своё начало Рона. – Он показал на горы. – Эта река течёт через Женеву, потом через Францию и наконец впадает в Средиземное море немного западнее Марселя. Наконец, Рейн – он течёт через Германию и Голландию и в конце концов впадает в Северное море. Но есть много и других рек, и все они берут своё начало здесь, в Альпах.

– И на всех этих реках есть судоходство? – спросил я, мне хотелось его опередить.

– Именно так, сынок. Но, видишь ли, суда плавают не только порекам, но и междуними.

Папашка закурил новую сигарету, и мне опять показалось, что он слегка тронулся. Я боялся, как бы крепкие напитки в конце концов не иссушили его мозг.

– Если, к примеру, ты плывёшь по Рейну, ты одновременно плывёшь и по Роне, Сене и Луаре. И по многим другим важным рекам, если на то пошло. Таким образом ты можешь попасть во все большие морские порты на Северном море, на Атлантическом побережье и на Средиземном море.

– Но разве эти реки не отделены друг от друга высокими горами? – спросил я.

– Отделены, – сказал он. – Но горы не мешают судам попадать из одной реки в другую.

– Что за чушь? – удивился я, меня всегда раздражало, когда он начинал говорить загадками.

– Каналы, – сказал он. – Ты, например, знаешь, что из Балтийского моря можно попасть в Чёрное, даже не приближаясь к Атлантическому океану и Средиземному морю?

Я удивлённо покачал головой.

– Таким же образом можно попасть и в Каспийское море, то есть оказаться глубоко в Азии, – взволнованно прошептал он.

– Это правда? – удивлённо спросил я.

– Конечно! Это так же верно, как то, что существует Сен-Готардский туннель. Хотя это и трудно себе представить.

Я посмотрел вниз, на реку, и теперь мне тоже показалось, что от неё пахнет тиной и водорослями.

– Чему только вас учат в школе, Ханс Томас? – спросил папашка.

– Нас учат тихо вести себя на уроках, – ответил я. – Это очень трудно, и у нас уходит много лет на то, чтобы этому научиться.

– О’кей… Как думаешь, вы бы сидели тихо, если бы учитель стал рассказывать вам о судоходстве на реках Европы?

– Возможно. Я даже в этом уверен.

На этом перекур окончился. Мы поехали дальше вдоль Тичино. Сначала мы проехали Беллинцону, большой город с тремя огромными средневековыми замками. Прочитав мне небольшую лекцию о средневековых крестоносцах, папашка сказал:

– Тебе известно, что меня немного интересует космос. И больше всего планеты, особенно те, на которых есть жизнь.

Я не ответил ему. Мы оба прекрасно знали, что это его интересует. Он продолжал:

– Ты, наверное, знаешь, что как раз недавно открыли планету, на которой живёт несколько миллионов разумных существ. Они передвигаются на двух ногах и смотрят на свою планету через живые линзы!

Я признался, что впервые слышу об этом.

– Эта маленькая планета опутана сложной сетью дорог, по которым эти хитрые создания ездят в цветных машинках.

– Это правда?

– Yes, sir! [15]15
  Да, сэр! (англ.).


[Закрыть]Эти загадочные создания построили на своей планете несколько очень высоких зданий, больше ста этажей каждое. А под этими зданиями они вырыли длинные туннели и ездят по ним в электрических поездах, которые ходят по рельсам.

– Ты в этом уверен? – спросил я.

– Совершенно уверен.

– Но… почему же я никогда не слышал об этой планете?

– Ну во-первых, её открыли совсем недавно. А во-вторых, думаю, что её открыл только я.

– И где же она находится?

Папашка затормозил и съехал на обочину.

–  Здесь! – сказал он и хлопнул по приборной доске. – Это и есть моя удивительная планета! А мы – эти умные существа, которые едут в красном «фиате».

Несколько минут я дулся, что он меня разыграл. Но потом до меня дошло, как непостижим наш мир, и я ему всё простил.

– Люди бы просто помешались, если бы астрономы открыли ещё одну населённуюпланету, – сказал он наконец. – Они ещё не перестали удивляться той, на которой живут.

Папашка надолго замолчал, и я стал украдкой читать дальше свою книжку-коврижку.

Мне было не так просто запомнить всех пекарей в Дорфе. Но вскоре я уже уяснил, что Людвиг – это тот, который написал эту книжку, а Альберт тот, кто рассказывал ему о своём детстве и о том, как он попал к Хансу Пекарю.

ВОСЬМЁРКА ПИК
…подобно вихрю из дальних стран…

♠  Альберт Клагес поднёс бокал к губам и сделал глоток.

Глядя на его старое лицо, мне было странно думать, что это тот самый маленький заброшенный мальчик, мама которого умерла от туберкулёза. Я попытался представить себе ту особую дружбу, которая возникла между ним и Хансом Пекарем.

Я тоже был одинок, когда пришёл в Дорф, но тот, кто здесь принял меня к себе, по собственному опыту знал, что это такое.

Альберт поставил бокал на стол, пошевелил поленья в очаге и продолжил свой рассказ:

– Все в городе знали, что Ханс Пекарь живёт в бревенчатой избушке чуть выше Дорфа. О его жизни там ходило много историй, но не думаю, что кто-нибудь из жителей Дорфа побывал у него дома. Поэтому не удивительно, что я весь сгорал от любопытства, когда этим зимним вечером отправился к нему в гости. Я был первый, кому было разрешено прийти домой к загадочному пекарю.

На западе над горами висела полная луна, на вечернем небе уже зажглись первые звёзды. Поднимаясь по склону, я припомнил, как Ханс Пекарь сказал, что однажды я отведаю лимонада, который будет в тысячу раз лучше того, которым он угостил меня после той драки. Может, этот лимонад как-то связан с его великой тайной?

Вскоре, как ты понимаешь, я увидел на склоне дом. Это был тот же самый дом, Людвиг, в котором сейчас сидим мы с тобой.

Я быстро кивнул, и старый пекарь продолжал:

– Я прошёл мимо колонки, перешёл покрытый снегом двор и постучал в дверь. И тут же Ханс Пекарь отозвался:

«Входи, мой сын!»

Не забывай, мне было не больше тринадцати. Я по-прежнему жил в нашей усадьбе вместе с отцом. И мне стало как-то не по себе, когда чужой человек назвал меня своим сыном.

Я вошёл в дом и сразу оказался в сказочном мире. Ханс Пекарь сидел в качалке, и по всей комнате стояли чаши, и в каждой плавало по одной золотой рыбке. А в каждом углу переливалась маленькая радуга.

Но здесь были не только золотые рыбки. Я долго стоял и разглядывал невиданные прежде вещи. Лишь много лет спустя я смог назвать предметы, которые тогда увидел.

Тут были корабль в бутылке и раковины, фигурка Будды и драгоценные камни, бумеранги и негритянские статуэтки, старинные шпаги и мечи, ножи и пистолеты, персидские пуфики и индийские ковры из овечьей шерсти. Особенно моё внимание привлекла странная стеклянная фигурка животного с острой головой и шестью ногами. Всё это было подобно вихрю из дальних стран. Кое о чём мне, может, и приходилось слышать, ведь это случилось задолго до того, как у нас появилась фотография.

Атмосфера в этом маленьком доме была не похожа на ту, к которой я привык. Я пришёл как будто не к Хансу Пекарю, а к старому мореплавателю. По всей комнате горели масляные светильники, они тоже отличались от керосиновых ламп, которые я привык связывать с морской жизнью.

Старик попросил меня сесть на стул перед очагом, это был тот же стул, на котором сейчас сидишь ты, Людвиг. Ты меня понимаешь?

Я кивнул.

– Прежде чем сесть, я обошёл всю эту небольшую комнату и рассмотрел всех золотых рыбок. Одни были красные, жёлтые и оранжевые, другие – зелёные, синие и фиолетовые. Раньше я видел только одну золотую рыбку. В задней комнате пекарни у Ханса Пекаря. Я часто стоял и смотрел, как она плавает кругами в своей чаше, пока Ханс Пекарь разделывал тесто.

«Как у тебя много золотых рыбок! – воскликнул я, подходя к нему. – Где ты их поймал?»

Он раскатисто засмеялся и сказал:

«Всё в своё время, мой мальчик. Всё в своё время. Как думаешь, ты мог бы стать пекарем в Дорфе, когда меня не станет?»

И хотя я был ещё ребёнок, эта мысль уже приходила мне в голову. В целом мире у меня не было никого, кроме Ханса Пекаря с его пекарней. Мама умерла, отец больше не интересовался, где и как я провожу время, а все мои братья и сёстры давно покинули Дорф.

«Я уже решил, что тоже стану пекарем», – торжественно объявил я.

«Так я и думал, – задумчиво проговорил старик. – Гм… тогда тебе придётся ухаживать и за моими рыбками. Но это ещё не всё. Ты будешь охранять тайну пурпурного лимонада».

«Пурпурного лимонада?»

«Да. И всего остального тоже, мой мальчик».

«А что такое пурпурный лимонад?» – спросил я.

Он приподнял седые брови и прошептал:

«Его надо отведать, сынок».

«Скажи, какой у него вкус?»

Он грустно покачал старой головой.

«Обычный лимонад имеет вкус апельсина или груши, или малины, чего-нибудь одного. А пурпурный лимонад – нет. Этот лимонад обладает вкусом всех этих фруктов сразу, а также вкусом плодов и ягод, которые ты и в глаза не видел».

«Наверное, он очень вкусный!» – воскликнул я.

«Ещё какой вкусный: Даже больше, чем вкусный. Вкус обычного лимонада ты ощущаешь сперва языком, потом всей глоткой. А вкус пурпурного лимонада человек ощущает к тому же ещё носом и головой, и даже руками и ногами».

«Ну этого уже не может быть!» – сказал я.

«Ты так думаешь?»

Старик даже растерялся. Поэтому я решил задавать ему более лёгкие вопросы.

«А какого он цвета?» – спросил я.

Ханс Пекарь рассмеялся:

«Ты мастер задавать вопросы! И это хорошо. Но на них не всегда можно ответить, Придётся показать тебе этот лимонад».

Ханс Пекарь встал и подошёл к двери, которая вела в маленькую спальню. Здесь тоже стояла большая круглая чаша с одной золотой рыбкой. Старик достал из-под кровати стремянку и прислонил её к стене. В потолке я увидел люк, который был заперт на большой висячий замок.

Пекарь влез на стремянку и открыл замок люка ключом, который хранил в кармане рубашки.

«Поднимайся сюда, сынок, – сказал он. – Вот уже пятьдесят лет как здесь не было никого, кроме меня».

Я поднялся за ним на чердак.

В маленькое окошко лился лунный свет. Он падал на старый сундук и корабельный колокол, покрытые слоем пыли и паутины. Но тёмный чердак освещал не только лунный свет. Лунный свет был синий, а здесь определённо мерцали ещё и все цвета радуги.

В глубине чердака Ханс Пекарь остановился и показал в угол. И там… там на полу под скошенным потолком стояла старинная бутылка. От этой бутылки шёл такой ослепительно прекрасный свет, что я невольно закрыл глаза руками. Стекло бутылки блестело, но то, что было внутри, было и красным, и жёлтым, и зелёным, и фиолетовым одновременно.

Ханс Пекарь поднял бутылку. И только тогда я увидел, что её содержимое сверкает, как расплавленный алмаз.

«Что это?» – шёпотом робко спросил я.

Лицо старика стало строгим,

«А это, сынок, и есть пурпурный лимонад. Последние капли пурпурного лимонада, какие остались на земле».

«А это что такое?» – спросил я и показал на небольшую коробку, в которой лежала колода старых, сильно потрёпанных и грязных карт. Они почти истлели. Наверху колоды лежала восьмёрка пик. Мне удалось даже разглядеть цифру восемь в верхнем левом углу карты.

Ханс Пекарь прижал палец к губам и прошептал:

«А это, Альберт, карты, из которых Фроде раскладывал свой пасьянс».

«Кто он, Фроде?»

«Кто? Эту историю я расскажу тебе в другой раз. А сейчас давай возьмём бутылку и спустимся вниз».

Неся бутылку в одной руке, старик пошёл к люку. Он был похож на ниссе [16]16
  Ниссе– персонаж норвежского фольклора, нечто вроде домового.


[Закрыть]с амбарным фонарём в руке. Разница была только в том, что от него не зависело, светит ли его фонарь красным светом, зелёным, жёлтым или синим. Его фонарь рассыпал по всему чердаку небольшие цветные пятна, похожие на огоньки сотни пляшущих фонариков.

Когда мы снова вернулись в комнату, Ханс Пекарь поставил бутылку на столик возле очага. Экзотические предметы, находившиеся в комнате, окрасились цветом, исходившим от содержимого бутылки. Фигурка Будды стала зелёной, старый револьвер – синим, бумеранг – красным, как кровь.

«Это и есть пурпурный лимонад?» – спросил я опять.

«Да, последние капли. И я рад, что он кончается, Альберт, потому что этот напиток прекрасен до умопомрачения, и это опасно, он может принести большую беду, если им станут торговать».

Ханс Пекарь встал и принёс маленький стаканчик, потом налил в него каплю лимонада. Она блестела на дне, как снежные кристаллы.

«Столько достаточно», – сказал он.

«Так мало?» – удивился я.

Старик покачал головой:

«Достаточно для пробы. Вкус одной капли пурпурного лимонада сохраняется во рту много часов».

«Тогда, может, я выпью каплю сейчас и каплю завтра утром?» – предложил я.

Ханс Пекарь грустно покачал головой:

«Нет-нет. Одну каплю сейчас и больше никогда. Тебе эта капля покажется такой прекрасной, что захочется выпить всё без остатка. Поэтому, как только ты уйдёшь, мне придётся снова запереть бутылку на чердаке. Когда я расскажу тебе о картах Фроде и его пасьянсе, ты будешь рад, что я не дал тебе выпить весь лимонад до дна».

«А ты сам его пробовал?»

«Да, один раз, больше пятидесяти лет назад».

Ханс Пекарь встал со стула, стоявшего возле очага, взял бутылку с расплавленным алмазом и унёс её в свою спальню.

Вернувшись, он положил руку мне на плечо и сказал:

«А теперь отведай его. Это самый важный момент в твоей жизни, сынок. Ты навсегда запомнишь этот вкус, но эта минута больше никогда не повторится».

Я поднял стаканчик и выпил сверкающий на его дне напиток. С первой же капли, коснувшейся моего языка, меня захлестнула волна наслаждения. Сперва я испытал все замечательные вкусы, которые узнал за свою короткую жизнь, потом на меня нахлынули тысячи других, не знакомых мне доныне.

Ханс Пекарь не ошибся – сначала я ощутил вкус кончиком языка. Потом вкус клубники, малины, яблок и банана ощутили мои руки и ноги. Кончик мизинца наслаждался вкусом мёда, пальцы на ногах – вкусом маринованной груши, спина – вкусом гоголя-моголя. Всем телом я вдыхал запах мамы. Я уже забыл этот запах, но как же мне его не хватало все эти годы после её смерти!

Когда первый наплыв вкусов прошёл, мне показалось, что моё тело заполнил весь мир, да-да, я сам как будто стал телом всего мира. Все леса, озёра, горы и поля вдруг стали частями моего тела. Мне казалось, что даже моя покойная мать находится где-то во мне…

Я взглянул на зелёную фигурку Будды и ясно увидел, что Будда смеётся. Два меча, висевшие скрещёнными на стене, как будто стали сражаться друг с другом. На большом шкафу стояла бутылка, внутри которой был корабль; придя сюда, я первой увидел именно эту бутылку. Теперь мне показалось, что я стою у штурвала старой парусной шхуны и веду её к далёкому острову, покрытому буйной растительностью.

«Понравилось?» – спросил голос у меня за спиной. Эго был Ханс Пекарь. Он склонился надо мной и взъерошил мне волосы.

«Ох!» – выдохнул я, не зная, что ещё можно сказать.

Я и сегодня помню тот день до мельчайших подробностей. Мне трудно описать вкус пурпурного лимонада, проще сказать, что у него был вкус абсолютно всего. И у меня до сих пор слёзы навёртываются на глаза, когда я вспоминаю это сказочное ощущение.