Текст книги "О чудесном (сборник)"

Автор книги: Юрий Мамлеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

О чудесном

Коля Гуляев ничем особым не был наделен; все было в меру – и красота, и ум, и глупость, и отношение к смерти. По жизни он шел тихо, как по болоту, и взгляд его глаз был тоскливо-неопределенный, точно все ожидалось впереди – там где-то, после смерти или даже после многих смертей. Жизнь он любил, но как-то осторожно: мол, ну ее, жизнь-то, как бы еще не пристукнули. И даже тайна, наверное, в нем присутствовала где-то глубинно-внутри, и он часто забывал поэтому, что у него есть тайна.

Домашних у него не было, кроме лягушки, жившей на кухне, невероятно просыревшей. Гуляев и сам по себе просырел и во сне удивлялся не раз, почему по его ногам не ходят ночью лягушки.

Кроме лягушки, с которой он любил молчать, был у него еще друг закадычный, по школьным годам, Никита Темнов.

Школьные годы для них давно миновали, прошли и студенческие с их боевыми песнями. Друзья женились, развелись, и шел им тридцатый год, точнее, Никите тридцать первый, а Коле двадцать девятый. Со временем жизнь становилась все обыкновенней и обыкновенней, точно ее уже не было. Спеты были песни, увидены моря-окияны, не мешал даже ежедневный монотонный труд. А когда-то Никита любил дождливые дни.

– Ну его, солнце-то, – говаривал он в студенческие годы. – И чего светит без толку! Как ни крути, а при свете всего никогда не узнаешь. Чего в нем хорошего, в свете-то?

Вскоре ему и это стало безразлично: что дождливый день, что солнечный. Но от здравого смысла друзья тем не менее никогда не отказывались. Наоборот, именно здравый смысл заволок весь горизонт их бытия. Активно работали, лечились (словно можно вылечиться, но лечились все-таки с целью), и вообще всяких задач было много.

– Всего нам никогда не достигнуть, – объяснял Никита Колюшке своему.

Жизнь, словом, длилась равномерно и как-то непоколебимо.

Собрались они однажды в пригород, к друзьям. Шли небольшим лесом, даже не лесом, а так, не поймешь что: где-то полянка, где-то поле, а где-то и лес.

Никита и говорит своему Колюшке:

– Старик, я пойду за деревья отолью, а ты подожди малость.

Коля и пошел себе тихонько, еле-еле вперед, думая: отлить – дело небольшое. Прошло минуты две-три. Коля обернулся: никого нет. Пусто.

«Что ж он такой странный, – подумал Николай. – Пойду к дереву».

Подошел к дереву. Никого. Пустота.

Густой лес вроде далеко, кругом поляны, а пусто. Нету Никиты – и все.

Николай – туда-сюда – забегал между деревьями. От одного пня к другому, от другого пня к третьему. Запутался. Упал. Встал и кричит:

– Никита. Никита!!!

Нет ответа. И тихо к тому же.

– Господи, три минуты прошло, я ж его уголком глаз видел, где же он?

Ходил, ходил вокруг Николай, кричал, а потом как испугался – и побежал. Бежал, бежал как сумасшедший, почти два километра пробежал, до полугородка, полудеревни. И тогда подумал: «Чего я испугался-то, дурак. Знаю я этого своего Никиту: шутник большой. Наверное, подшутить надо мной захотел. И убежал так, что я и не заметил. Он ведь, собака, прыткий. Тоже мне, друг называется. Мирно шли выпивать к девкам, а он вот сбежал. Но вдруг его убили? А где же труп? Без трупа не убивают».

И пошел себе Николай рядом со своей тенью к станции. В конце концов даже повеселел. На следующий день позвонил Никите.

Подошла мамаша и крякнула, что Никита на ночь не приходил, наверное пьянствует. Николай похолодел. «Какое пьянствует, – подумал, – что-то здесь не то…»

Не пришел Никита и на другой день, и на следующий, и вообще не пришел. Николай остолбенел. «Во те на… – подумал. – Пошел отлить за дерево, и глядь – нет человека».

Вызвали милицию.

Следователь – въедливый, аккуратный старичок – вспылил: не врите только! Николай все чистосердечно рассказал.

– Дерево-то далеко от вас было? – строго спросил следователь.

– Ну как далеко, – развел руками Николай, – метров пятьдесят.

– А за деревом – что?

– А за деревом – ничего.

– Как ничего? Кусты, лес далеко?

– Минут десять – и то не добежишь.

– А вы когда оглянулись?

– Минуты через две.

– Врете.

– Почему же я вру? – озадачился Николай.

– Да куда ж он тогда делся? – рассвирепел следователь. – Весь лес вокруг обыскали. И трупа нет.

– Может, его без трупа убили? – задумчиво проскулил Николай.

– Знаете, не хулиганьте, – ответил следователь. – Идите. А если найдем улику против вас – смотрите.

Но ни трупа, ни Никиты нигде не было. Так прошло месяца три. Мамаша Никиты умерла. Грустью повеяло от всего этого. Николай во время похорон шел около тела.

– Какой гроб тяжелый, – задумчиво пробормотал он своей сестре Кате. – А Никита-то вот оказался легкий, как пушинку сдуло.

– Бандиты его увели – какая тут легкость, – ответила ему сестра.

– Эту версию следствие отвергло, – заключил Николай и про себя тихонько запел. Он любил петь про себя, когда все идет шиворот-навыворот.

– Хороший был твой друг Никита, – сказала сестра. – Я за него замуж мечтала выйти. А что? Были бы сейчас вдвоем, в постели, а его сдуло. Так и веру во все потеряешь.

– Смотри, веру во все не теряй, – опасливо возразил Николай. – А то и тебя сдует.

– А Никита что, верил во все? – осторожно спросила Катя, робко поглядывая на брата. – Верил, что все это вокруг, – и она сделала широкий жест рукой, охватывая, казалось, весь мир, – не чепуха?

– Нет, что ты! Что ты! – испугался Николай. – Он был уверенный. Это я точно знаю. Верил, что вокруг – не чепуха.

Они тоскливо отошли потом от свежей могилы.

– Смоемся, что ли, Катя, – шепнул Николай. – Чего зря сквозь землю глядеть! И без этого душу надорвали.

– Пошли, – оглядевшись, сказала Катя.

И они исчезли за деревьями, направляясь к дыре в кладбищенской ограде, откуда рукой подать до пивной.

– Ты вот мне скажи, что ты тут молола о Никите, о замужестве на ем? – спросил Николай.

– Если серьезно – влюблена я была в него, Коля, – проскулила сестра. – Сердце так и таяло, и весь ум был им полон.

– Что же ты мне-то не открылась? Сестра называется. Влюбилась в моего друга – и молчок!

– Страшно мне было как-то, Коль, – продолжала Катя. – Я ведь и ему ничего не говорила. Молчала. Тянуло меня только к нему, как на звезду. Скажи, а он был хороший человек?

– Почему нет. У нас все хорошие. Только почему «был». Труп-то его не нашли.

– Мало ли, – ответила Катя. – Любила я его – и все…

– А что ж не ревела?

– А чего ж зря реветь-то. Я ж не медведь все-таки. Только камень был на сердце и еще блаженство, что, думаю, все-таки увижу его когда-нибудь.

Брат и сестрица нырнули в дыру. Постояли, подумали около пивной и выпили четыре кружки пивка. Потом выпили еще. Привязался к ним инвалид.

– Откуда вы такие? – все спрашивал. – Поди муж с женою – очень друг на друга похожи.

– С похорон мы, дядя, с похорон, – сурово отвечал Николай.

– С похорон? – недоверчиво, косясь, спросил инвалид, почти окунув голову в бидон с пивом. – А чего ж пьете? С тоски?

– От тоски и от веселия, – поправил Николай.

– А отчего веселие?

– А оттого, что нету смерти, нету ее – вот от этого-то и веселие.

– Смерти нету? – удивился инвалид. – Ишь куда хватили. Вам за это надо орден дать, хотя женщинам и не положено… Чудаки, ведь ежели смерти нет, то что тогда есть-то? Тогда вообще ничего нет. Даже этого пива. А смерть-то, она, милые мои, жизнь красит. Зря вы так против ее… бунтуете… – И инвалид опять опустил голову в свой бидон с пивом. Потом выглянул с пивной пеной у рта и проговорил: – Я вам не Стенька Разин, чтоб против смерти бунтовать.

Николай с Катей ушли.

И потянулись годы. Не так уж и много их прошло (но Катя успела выйти замуж, развестись, и все за какие-то два-три года), а Николай посуровел и к жизни относился с битьем. «Побить ее надо – жизнь эту», – не раз приговаривал он. За здравый смысл он держался все реже и реже. Сосед его по квартире умер – от кашля. Николай все больше и больше привязывался к своей сестре, потому что секс ему уже надоел. Искал чистых, незаинтересованных отношений.

Однажды он сидел с сестрой у нее на кухоньке за бутылкой.

– Ты мне скажи, Катюнь, – спросил он, – почему ты так легко развелась со своим мужем?

– Да я ведь, Коля, как ты знаешь, за последние годы не с ним одним развелась, а до него с двумя любовниками тоже.

– И что так? Скучаешь?

– По Никите твоему скучаю – вот что, – резко ответила Катя, – не выходит из головы, окаянный. Хоть к ведьме иди, чтоб расколдовала… Ах, что я! С годами он все мне родней и родней, хотя его нигде нету.

– Знаю, – угрюмо проговорил Николай. – А мне вот с тобой хорошо. Буквальное бабье надоело, хищные очень, требуют многого. Есть у меня родной человек, это ты, хоть одна, а верная – всегда и при всех обстоятельствах, какой бы я ни был, хоть последней сволочью. И нежная ты к тому же.

– Ну это другой разговор, – вздохнула Катя. – Я твоя сестра, а не кто-нибудь, и мне от тебя ничего не надо, только бы ты был и жил всегда. И даже после смерти.

– И мне то же самое. Выпьем.

И они чокнулись.

– А всех баб ты все-таки не хай, Коля, – выпив, проговорила Катя. – Разные они. Не вали всех в одну кучу. Просто не повезло тебе.

– А кому повезло? Единицам.

– Ну не скажи.

– Да черт с ними. Давай стихи читать. Про чертей. Федора Сологуба.

– Это я люблю, – согласилась Катя. – Потому что ты его любишь. Через тебя и я.

И они читали стихи до полуночи.

Под конец Николай попытался развеять Катин дурман относительно Никиты.

– Пойми, Кать, – сказал он задумчиво. – Ушел он. Ушел и не пришел. Чего ж такого любить?

– Тянет меня, и все. Забыть не могу. Есть в нем какая-то изюминка для меня. А в чем дело, не пойму. Чем дальше, тем все больше тянет и тянет.

– Ладно, пойдем спать. Утро ночи мудренее. Доставай мне раскладушку.

На следующее утро – было оно субботним – они долго-долго спали, устав от водки, стихов и отсутствия Никиты, о котором Коля стал порядком забывать, но из-за сестры снова вспомнил.

Прошла еще неделя, под субботу Катенька забежала вечерком к своему братцу, в его однокомнатную квартирку, – немного прибрать в ней, холостяцкой, потому что всегда жалела Колю.

Пили только чай, но крепкий. Вдруг в дверь постучали. Стук был какой-то нехороший, не наш. Коля, однако ж, довольно бодро, не спрашивая, распахнул дверь. Перед ним стоял Никита. Брат и сестра оцепенели. Никита был немного помят, в том же пиджачке, в котором исчез, но лицо обросло, и взгляд был совершенно непонятный.

– Откуда ты, Никит? – пробормотал наконец Коля.

– Издалека, – прозвучал односложный ответ. – Принимаешь?

– Проходи.

У Кати из горла вырвался хрип ужаса.

Никита медленно вошел в квартиру. Это был он и в то же время уже не он. Что-то тяжелое, бесконечно тяжелое было в его глазах. И еще было то, что нельзя выразить.

– А все думали, что ты умер, Никита, – засуетился Коля. – А ты вон жив.

Катя еще не произнесла ни слова.

– На кухню все, к чаю! К чаю! – продолжал балаболить ведомый вдруг охватившим его полустрахом Николай. – Садись, Никит. Расскажи по порядку, что случилось, что с тобой произошло. Ведь ты был, а потом я тебя не видел.

– Хи, хи, хи! – вдруг неожиданно для самой себя захихикала Катя и была поражена этим.

Никита тем не менее ни на что не обращал внимания. Коля предложил ему стул. Никита медленно, по-медвежьи, сел.

– Может, споем? – предложил Николай и сам удивился своим словам.

Никита как-то грубо схватил заварочный чайник и стал наливать себе. Катя остолбенело смотрела на его движения. Да, это был Никита, немного обросший, но Никита. Ее вдруг охватило давнее волнение – желание слиться, вобрать в себя Никиту.

Но чем больше она вглядывалась в него, тем больше совсем другое состояние охватывало ее. От избранника веяло полярным холодом, но был этот холод не наш, а далекий, всеохватывающий и беспощадный. Ничего человеческого не было в этом холоде, исходящем от самого лица Никиты, от провала его глаз и от самой души. Глаза особенно были нечеловечьи, словно прорублены потусторонним чудовищем. И сама Катенька, ее тело стало леденеть – ее желание вобрать в себя Никиту, зацеловать исчезло, как сонный бред, как детская пушинка. Ей теперь трудно было даже смотреть на Никиту, не только ощущать его всеми нервами тела.

Между тем Никита сурово пил чай. Коля, стоявший около него наподобие лакея, все время бормотал:

– Отколь ты, Никит, отколь?

– Я сказал, издалека.

– Не убили тебя? – спросила Катя осторожно, глядя на его нос.

– Нет, не убили.

– Может, кто обидел тебя? – вырвалось у Кати, словно ее язык уже не принадлежал ей. Никита, кажется, даже не понял вопроса.

– О чем ты говоришь, Катя, – взбесился вдруг Николай, – дай человеку прийти в себя, четыре года человека не было.

– Ты что?! – вспыхнула Катя. – Ведь где-то он был!

– Нигде я не был, – твердо, с каким-то металлом в голосе ответил Никита.

Он взглянул на портрет Буденного на стене и зевнул.

Николай сел.

– Как это понять, Никита, – чуть-чуть резко спросил Николай. К нему медленно возвращалось обычное сознание. – «Нигде не был»! Что ты хочешь этим сказать? Тебя искала милиция, был объявлен розыск. И безрезультатно. Тебя украли, ограбили, заключили в секретную тюрьму?

– Ну хватит, – грубо оборвал Никита. – О каких ты все пустяках мелешь. Дай-ка сахарку…

Воцарилось напряженное молчание.

Потом Николай, подумав, спросил:

– Может, ты имеешь в виду, что там, где ты был, туда почти никому нет доступа?

Никита не отвечал, взгляд его уперся в стенку, как будто стенка была живым существом. Потом он медленным взором обвел окружающих, словно погрузив их в полунебытие.

И все же Николай снова спросил, уже взвизгнув:

– Ты знаешь, я читал в западных изданиях, что бывают внезапные и необъяснимые перемещения людей, мгновенные, из одной точки земли в другую, отдаленную на тысячи и больше километров. Расстояние наше тут не играет роли. Так были перемещены даже целые корабли с людьми. Но с сознанием этих людей что-то происходило тогда, они сходили с ума…

Никита пренебрежительно махнул рукой.

– О пустяках все говоришь, друг, – глухо, словно с дальнего расстояния, проговорил он. – О пустяках.

– Я, Никита, умереть хочу, – вдруг высказалась Катя. – И тебя поцеловать перед смертью.

Никита словно не слышал ее.

– Жить, жить хочу! – закричал Николай и резко смолк.

– Думаешь, я не хочу, Коля? – обратилась к нему сестра. – Но не так, как жили раньше.

– По-другому мы не умеем, – возразил Николай.

– А меня на шкаф тянет, – и Катя обратила свой пристальный взгляд на пыльный шкаф, стоящий в прихожей. – Наверх, вскочить на него или влезть на люстру, ту большую, что в комнате. И вниз посмотреть или запеть и раскачиваться.

– В муху я тогда воплощусь, в отместку, вот что, – заключил Николай.

– Почему в муху, – обиделась Катя. – Я мухой не хочу быть, а ведь должна буду – за тобой. Ты в одну утробу, и я в ту же… Ты в другую, и я в нее же. Поскачем давай по миру.

Николай дико захохотал.

Катя хлебнула чай прямо из горлышка заварочного чайника.

– Телевизор надо включить, Коля, – сказала она, отпив.

– Чай хорош, – угрюмо сказал Никита, – а туалет-то у вас где?

Коля показал направление. Никита встал и зашел в туалет, хлопнув дверью. Воцарилось молчание. Лица брата и сестры постепенно опять приняли нормальный вид. Катя нарезала белый хлеб и сделала бутерброд.

– Что-то его долго нет? – тревожно спросил у сестры Николай, когда прошло четверть часа.

– Может, много чаю выпил. Ишь как дул, – тихо промолвила Катя.

Но Никита все не выходил и не выходил.

– Это уже становится интересным, – нервно сказал Николай. – Что он там делает?..

– Пойдем постучим ему.

Они подошли к двери. Постучали. Дернули – туалет заперт изнутри. Но ответом было молчание.

– Что он там, умер, что ли? – И, разъярившись, Николай с бешеной силой рванул дверь. Раздался треск, дверь распахнулась. Они заглянули. Внутри никого не было. Кругом тихо.

Катя дико закричала.

– Где же, где он?! – заорал Николай и стал бегать по всей квартире взад и вперед, опрокидывая стулья. В квартире было отсутствие. Катя, красная от ужаса, подошла к брату и крикнула ему в лицо:

– Как жить-то теперь будем, как жить?!

Американские рассказы

Чарли

Было лето. Солнце на пустом небе светило, как раскаленная печка в аду. Нью-Йорк – низкий, приземистый, особенно по сравнению с бесконечным небом над ним, – задыхался, но каменные громады – непомерно большие, если смотреть на них вблизи, – были ко всему безразличны. Они застыли на жаре как истуканы, лишенные тайного смысла.

Огромное каменное кладбище загромоздило пространство на берегу пролива Гудзона против небоскребов Манхэттена, надгробия походили на маленькие небоскребы; такие же монотонно тупые, с улочками между ними, непробиваемые… они теснили друг друга, словно им не было места.

Место действительно стоило очень дорого.

Рядом прорезалось шоссе, громыхали машины, но ни живые люди, ни мертвые почти не слышали этот грохот, оглушенные своей жизнью и небытием… По ту сторону шоссе и города мертвых громоздился город живых, уже не Манхэттен – а другой регион: скопище кирпичных двух-трехэтажных безобразных домиков, напоминающих в целом прочный муравейник.

…Почти над всеми каменными надгробиями возвышались такие же тяжелые кресты, которые напоминали почему-то молотки. Редкие изваяния ангелов у могил были на редкость стандартны и безличны.

Крэк вылез из ямы около одной такой могилы. Нет, он был живой и не похоронен еще. Просто Крэк, ничего не понимая, любил жить около камней. Кладбище напоминало ему Манхэттен, но в Манхэттене могли убить, а на кладбище – реже. Поэтому Крэк очень любил его.

Был он толстоватый мужчина средних лет, в потертом грязном черном костюме и с редкими волосами на голове. Юрковато оглянувшись, он направил свой путь туда – в бездну домишек за кладбищем. Скоро он очутился на улице.

Озираясь на подозрительных людей, он вошел в местный бар, неотличимый от домов-коробочек на улице.

– Хау а ю (How are you)? – спросил он.

– Хау а ю (How are you)? – ответили ему.

Потом он просидел молча полтора часа за двумя стаканами пива. Молчали и все остальные, рассевшиеся на длинных стульях вокруг стойки бармена. Только орал телевизор в углу: кого-то резали.

Через полтора часа первая более или менее спокойная мысль вошла в голову Крэка: «А ведь скоро я буду хохотать».

С хохотом у Крэка было связано самопознание.

Он знал, что все у него началось с хохота и без хохота он бы вообще ничего не значил.

Что бы он делал после своего краха и безработицы, а потом больницы, если бы он не мог хохотать? Хохот пришел как избавление во тьме, но главное было то, что хохоча он провидел то, что недоступно ординарному уму (в этом был весь секрет и весь плюс). Лучше же всего он провидел собственную смерть. Когда приступ хохота только начинался, он обычно сразу видел собственные похороны, со всеми деталями, отмечая фирму, которая его хоронила, и сколько собак шло за гробом. Тогда он начинал еще сильнее хохотать; как будто в хохоте было освобождение.

– Что ты хохочешь, дерьмо? – спрашивали его порой окружающие.

И он частенько отвечал: «Я хохочу, потому что я – не дерьмо, а труп. Вот почему я хохочу».

И инфантильные любопытные разбегались от него.

Но он останавливал некоторых из них, рассказывая о своем пророчестве и о пышном гробе, в котором его похоронят. Он хотел возбудить у людей зависть.

Однажды Крэк, хохоча целый день, носился, как будто он был странным, но деловым человеком, по Манхэттену, плюясь и стараясь найти человека, который бы выслушал его. Дважды на него наставляли нож, но потом отпускали – не потому, что с него нечего было взять (взять было, конечно, нечего), а потому, что он хохотал.

Что же, в конце концов, видел Крэк во время хохота? Нередко в первой половине приступа точно сияние образовывалось в его мозгу, и тогда он начинал бормотать сквозь хохот, издавая бессмысленные звуки (он давно подозревал, что владеет ангельским языком, – заметим, что Крэк отнюдь не был чужд теологии). Потом в этом сиянии он прозревал собственные похороны. И картина была всегда одна и та же, правда, не совсем ординарная.

…Крэк, призадумавшись в этом вонючем баре около кладбища, еще раз вспомнил, заглянув в телевизор, обстоятельства своих будущих похорон. Он, как и все его современники, обожал статистику. Факты, факты прежде всего! Сначала факты! Вернее, сначала деньги, потом факты, а затем уж Бог. Вот и вся великая триада.

Но и в этом случае, как всегда, самая главная сложность, и это мучило его, заключалась в деньгах. На какие деньги он будет так помпезно похоронен? Но в видении об этом не было и намека. Напрасно он потом перечитывал Библию, копаясь в ее деталях, чтоб разрешить этот вопрос. Никакие интерпретации, включая фундаменталистские, ему не помогли. Деньги были непроницаемы, недоступны даже путем таких толкований. Главная тайна его похорон, и следовательно, тайна смерти, оставалась неразгаданной: на какие средства его похоронят?

Ведь после потери работы он стал гол и одинок, существуя черт знает как и на что, а тем не менее в пророчестве похоронили его довольно шикарно. В общем, картина была такова. Он лежал аккуратный где положено, готовый исчезнуть под землей, а рядом стоял человек и три собаки. Потом подъехал огромный бульдозер и тут же около гроба стал рыть яму. Вырыл ее молниеносно, по-научному, и гроб моментально уложили в яму и закопали. Все это отняло минут семь, не больше. А человека и собак потом как сдунуло.

Впрочем, это были нормальные похороны – он нередко видел полуподобное. Правда, гробы провожали не собаки, а родственники, но они молниеносно тут же исчезали – все они были занятые, дорожили временем, а процедура была почти полностью автоматизирована. Зато гроб у него – в прозрении – оказался очень дорогим. В таких богатых гробах могли хоронить только сильных мира сего. Не исключено, что в нем налажен был кондиционированный воздух, – но ему, видимо, только так казалось, и Крэк не считал это фактом.

При его теперешнем финансовом состоянии ему нечего было и думать ставить в свой гроб кондиционер.

Тайна оставалась тайной, и Крэк обычно продолжал хохотать, даже после полного исчезновения видения. Не раз его били за этот смех.

И вот теперь в этом баре он чувствовал, что скоро опять будет хохотать, – а уж с видением или нет, заранее об этом ему не дано было знать.

Самое главное на свете – это свобода, подумал он.

Какой-то приличный человек подошел к нему.

– Хау а ю? – сказал он.

– Хау а ю? – ответил Крэк.

Человек отошел, а Крэк начал хохотать. Сначала он упал своим большим лицом (с тыла голову уже покрывала седина) на мокрую стойку, разбив рюмку водки («За это придется заплатить», – сквозь бред подумал он). А потом из его большого красного рта (такого контрастного по сравнению с невинно-бездонными голубыми глазами) полились звуки, называемые в просторечии смехом. Но в баре все равно молчали и тянули виски. Крэк хохотал уже почти полчаса, а в баре все молчали и молчали. Просто у людей не было мыслей. Зато в телевизоре творилось Бог знает что: сначала появилось сухое, как испеченное яблоко, морщинистое лицо какого-то проповедника, предсказывающего победу добра над злом. Потом это сухонькое паралитическое личико исчезло и появился человек, переменивший свой пол: с мужского на женский. Он так орал (а потом впал в интеллектуализм), что комментатор отказался от комментариев. Затем в телевизоре был взрыв…

Хуже всего – видение похорон не появлялось. И тогда Крэка взяли за шиворот; потом он почувствовал, как кто-то обшарил его карманы, толкнул, дал пинка – и он оказался на улице в грязи. Освобождение не приходило. Крэк плакал, потому что кончился хохот, и хохот прошел без прозрений и даже не принес чувства «света», как бывало почти всегда. И он уже не бормотал на «ангельском» языке.

Нехотя он встал. Перед его взором была улица – все те же бесконечные ряды уродливых кирпичных домов. Люди мелькали как тени, спеша куда-то.

И тогда Крэк решил: если приступ смеха не принес ему желанного облегчения, надо придумать что-нибудь еще. Где же его Пророчество, почему оно, исчезло, почему он не видит свои собственные пышные и богатые похороны? Видно, Бог оставил его.

К счастью, этот человек из бара вынул не все деньги: самая большая сумма пряталась где-то в брюках, в укромном месте…

Но эти деньги еще надо было вынуть из тайника: ведь Крэка потянуло напиться. Да, лучше не ходить в эти бары, где все молчат, а лучше купить на последние гроши дешевую бутылку вина и выпить где-нибудь у помойки, в стороне…

Чтобы вынуть деньги, Крэк решил зайти помочиться, но бесплатных уборных не существует на земле, а в бар нельзя зайти просто так… Целый час Крэк шатался по улицам без успеха: двери клозетов были закрыты для него.

Наконец он решил помочиться на улице и под этим предлогом вытащить деньги. Крэк нашел где-то в стороне кирпичную стену, уперся в нее лбом, помочился и не без труда вынул зелененькие. Потом стукнул два раза лбом по кирпичной стене, чтобы подтвердить свое существование.

Более веселый, чем прежде, он пошел по улице в поисках дешевого вина. Красный огонек и что-то гомосексуальное на витрине заманило его в маленький винный магазинчик. Владелец, оловянно оглядев его, сказал:

– Хау а ю (How are you)?

Крэк ничего не ответил: это была его высшая форма протеста. Ему пришлось нагнуться и унизиться, чтобы достать в углу дешевую бутылку: он даже чуть не обнюхал ее. Обернув ее в носовой платок, Крэк двинулся к пустырю. Там, на отшибе, вдали от больших машин с манекенными людьми внутри, он расположился посвободней: расстегнул рубаху, отряхнулся. И прильнул к бутылочке.

Когда он очнулся, рядом с ним, метрах в десяти, сидела на земле огромная старуха, прислонившись к бетонной стене (за стеной было частное владение), и мочилась под себя. Желтая, грязная моча необъятным потоком (точно мочилась лошадь) текла мимо Крэка, не достигая его. Старуха ничего не пела. Напротив, она тоже молчала.

И тогда Крэк закрыл глаза: эта старуха не пугала его. Хорошо, если рядом с тобой есть хоть одно живое существо.

И он стал вспоминать свою жизнь. Время, когда он был богатым и сильным. Да, к слову сказать, Крэк был в свое время преуспевающим священником, «министром», и имел широкую паству, и звали его тогда не Крэк, а Грегори Дутт.

Это было не так уж давно, всего несколько лет назад. Но началась его карьера, по существу, гораздо раньше, почти в детстве. Грегори с родителями жил в маленьком, но довольно знаменитом провинциальном городке – знаменит он был своим университетом. Мелкий бизнес тоже процветал в нем и, конечно, американский футбол. Но молодой шестнадцатилетний Грегори избегал играть в футбол – такова была его странность.

И вот тогда, узнав об этом, друг их семьи, худой, длинный профессор истории Дик Робертсон, неожиданно захохотал – он, вообще говоря, редко хохотал и почти не улыбался.

– Грегори, ты, наверное, имеешь склонность к спиритуальному, раз ты не любишь футбол, – сказал он смеясь.

Молодой Грегори почему-то хорошо запомнил его слова (его, правда, обидело то, что Дик явно издевается над самой идеей «спиритуального»). Отец же Грегори хотел, чтобы сын пошел по бизнесу, но судьба распорядилась иначе. Грегори встретил протестантского священника (после службы, за чаем, в приходской церкви), которому очень понравился этот немного толстоватый добродушный парень с голубыми глазами.

– Грегори, – сказал священник, – советую тебе пойти по моему пути. Кто был наш Учитель? Прежде всего он был бизнесмен. Твой отец торгует автомобильными шинами, а он торговал бессмертием. И скажу тебе, это была самая успешная торговля за всю историю человечества. Твой отец, я знаю, всегда молится Христу, чтоб успешней шло его дело и текли денежки. Так поступает каждый истинный американец. И когда твой отец хорошо молится – бизнес всегда идет отлично, отец признавался мне в этом. Он торгует шинами, а ты торгуй бессмертием. Это доходное и чистое дело. Тебя научат.

Грегори решил не откладывать бизнес в долгий ящик. Просматривая газеты, он наткнулся на объявление:

«Становись священником. За небольшую плату ты сможешь заочно обучиться у нас этому ремеслу. Выдаем диплом. Не теряйся. Пиши по адресу:…»

Далее следовал адрес.

И Грегори написал. Так или иначе, окончив потом что-то «очное», он стал священником. И начал быстро продвигаться. Он был, как все преуспевающие священники его плана, энергичный, бодрый, в меру начитанный и с необъятной белозубой улыбкой на лице. Его смех был нормальным смехом американца из среднего класса. Никакими озарениями этот смех не сопровождался, но, правда, он был чересчур монотонным, впрочем, как и у других. Но тогда Грегори не понимал характер такого смеха.

Зато теперь, около этой обмочившейся бабы, Крэк с тревогой отметил прошлую монотонность своего смеха. Он вспомнил, как он удивил им одного иностранца, когда подарил ему брошюру с проповедями и засмеялся… Да-да, тогда он смеялся, как все, и не было в этом смехе ничего.

Грегори быстро распознал некоторые секреты пасторской «спиритуальной» кухни.

Довольно сложно, однако, было с психологией масс. Массы плохо верили, все более заражаясь индифферентностью. В церковь ходили, как в клуб – пить чай, кофе и поболтать. Приход у него был в одном провинциальном городке, недалеко от его родного К, – и тоже университетский был городок, благополучный, для среднего класса. Машины у «благополучных» были длинные и широкие, и после службы некоторые уезжали за покупками – в магазины, которые были красивее, чем храмы. Храмы же здесь больше походили на магазины средней руки.

Но Грегори подобрал некоторые ключики к сердцам прихожан. Самый верный ключик – это упор на то, что с молитвой бизнес идет успешней. Грегори и сам верил в это и порой убеждал других. Гораздо реже он прибегал к другому средству – к страху перед смертью. Средний класс о смерти вообще не догадывался, но Грегори упирал на то, что, мол, «вы со своими автомобилями в рай не въедете». Эта фраза, правда, немного озадачила и его самого и даже настораживала – свой автомобиль он очень любил.

Он не прочь был поставить эту идею под сомнение, но вера не позволяла. Зато Грегори твердо знал: чтоб хорошо и уверенно жилось на этом свете, чтоб процветали дела и всегда было хорошее настроение, чтоб все было прочно – надо все-таки иметь уверенность, что на том свaете что-то есть, даже не «что-то», а жизнь, причем как бы продолжение этой, если не совсем в форме автомобилей, то хотя бы в похожей.

И он чувствовал, что его прихожане тоже хотят – хотя бы в подсознании, – чтобы их холодильники, телевизоры и пылесосы были приобщены к вечности.

Поэтому сакральная фраза «вы на своем автомобиле в рай не въедете» смущала сокровенный пласт подсознания Грегори. Ведь его люди именно этого и хотели. Но что делать: бизнес Грегори был особенный – «спиритуальный», как похохатывал профессор истории Дик Робертсон.