Текст книги "О чудесном (сборник)"

Автор книги: Юрий Мамлеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

– Отмучилась, несчастная, – заплакала Наталья. – Как страдала от всего!.. А нам еще мучиться.

– Не скули, – оборвал Василек.

Дунул дикий порыв ветра, потом еще и еще. Показалось, что он вот-вот сбросит гроб в могилу. Но гроб спокойно опустили туда могильщики, и посыпалась мать-земля в яму, стуча о гроб. Словно кто-то бился в него как в забитую дверь…

Душа Катерины отделилась от тела. Сознание – уже иное – возвращалось к ней. Но она ничего не понимала: ни того, что теперь, после смерти, происходит с ней, ни того, что было вокруг…

Великий Дух приближался к Земле. В своем вихре – в одно из мгновений – он увидел маленькую, влекомую Бездной, никем не замеченную мушку – душу Катерины, и поманил ее. Она пошла на зов.

Свадьба

Семен Петрович, сорокалетний толстоватенький мужчина, уже два года страдающий раком полового члена, решил жениться.

Предложил он свою руку женщине лет на десять моложе его, к тому же очень любившей уют. Он ничего не скрыл от невесты, упирал только на то, что-де еще долго-долго проживет.

Свадьбу договорились справлять лихо, но как-то по-серьезному. Всяких там докторов или шарлатанов отказались взять. Набрали гостей по принципу дружбы, но, чтобы отключиться от нахальства и любознательности внешнего мира, место облюбовали уединенное, за городом, на отшибе. Там стоял только домишко родственника Ирины Васильевны, а кругом был лес. Ехали туда хохоча, на стареньком автобусе, ходившем раз в два дня.

Домишко был действительно мрачноват и удивил всех своей отъединенностью.

– Первый раз на свадьбе в лесу бываю, – заявил Антон, друг Семена Петровича.

– Для таких дел все-таки повеселее надо было место сыскать, – заметил насмешник Николай, школьный приятель Ирины Васильевны.

– Окна в нем и то черны, – удивилась Клеопатра Ивановна, сотрудница Семена Петровича по позапрошлой работе.

– А мы все это развеселим, – сказал толстяк Леонтий, поглаживая брюшко.

Тут как тут оказалась собачка, точно пришедшая из лесу. Народу всего собралось не шибко – человек двадцать, так уж задумали, – и все быстро нашли общий язык.

Закуски было видимо-невидимо: старушка Анатольевна, родственница Ирины Васильевны, еще заранее сорганизовала еду.

Начали с пирогов и с крика: «Горько, горько!»

Семен Петрович сразу же буйно поцеловал свою Ирину, прямо-таки впился в нее. «Ну и ну», – почему-то подумала она.

Шум вокруг невесты и жениха стоял невероятный. Ирина робко отвечала на поцелуи. Вообще-то, она была безответна, и ей все равно было, за кого выходить замуж, лишь бы жених был на лицо пригожий и не слишком грустный. Грустью же Семен Петрович никогда не отличался.

Молодым налили по стакану водки, как полагается.

После первых глотков особенно оживился толстяк Леонтий.

– Я жить хочу! – закричал он на всю комнату, из которой состоял этот домик. В углу были только печка и темнота.

– Да кто ж тебе мешает, жить-то? – выпучил на него глаза мужичок Пантелеймон. – Живешь и живи себе!

– Много ты понимаешь в жизни, – прервала его старушка Анатольевна. – Леонтий другое имеет в виду. Он хочет жизни необъятной… не такой.

И она тут же задремала.

Звенели стаканы, везде раздавались стуки, хрипы. Было мрачно и весело.

Свет – окна были махонькие – с трудом попадал внутрь домика, а электричества здесь не любили.

– Молодым надо жить и жить, пусть Сема наш хворый, это ничего, кто в наше время здоров! – завизжала вдруг старушка Анатольевна, пробудясь.

Ее слушали снисходительно. Круглый резвый подросток лет четырнадцати, непонятно как попавший на эту свадьбу, плюнул ей в затылок. И сказал, что он еще, например, и не родился.

Его сурово оборвали.

Часа через два-три веселье стало почему-то потише и посмиреннее.

Толстячок поглаживал себе брюшко, а Антон, друг Семена Петровича, рассказывал:

– Я, когда со своей женой разошелся, все куклы ее поленом угробил.

– Откуда у вашей жены были куклы? Сколько ей было лет? – чуть-чуть разинула рот от удивления Клеопатра Ивановна, сотрудница Семена по позапрошлой работе.

– Как хошь, так и понимай, – оборвал ее Антон. – Я повторяю: всем ее куклам я головы разбил. Лучшую выбросил на помойку: пусть детишки поиграют.

На другом конце стола началось неестественное оживление. Николай, школьный приятель Иры, обнимался с девушкой, до странности похожей на него, как будто она была его двойник, но только в женском виде.

Собачка норовила пролезть куда-то между их рук и помешать.

На левом конце стола, возле Семена Петровича, поднялся, желая произнести тост, высокий седой старик. Но тост не произнес, а только вымолвил:

– Пропали!

Внезапно Семен Петрович умер. Это случилось мгновенно, он просто опустил голову и онеподвижел на своем кресле, точно стал с ним одним существом. Не все сразу поняли, что случилось, но неподвижность увидели все. Тот самый круглый резвый подросток лет четырнадцати подбежал и дернул Семена Петровича за нос, чтобы тот подскочил. Но Семен Петрович не подскочил и даже не пошевелился. Только Ирина Васильевна распознала сразу, что муж умер, и заревела, глядя прямо перед собой.

Полная растерянность и вместе с тем остолбенелость наконец овладели всеми. Нашедшийся все-таки среди гостей полудоктор подтвердил, приложившись, что Семен Петрович умер. Водки и закуски оставалось еще на столе необычайно, к тому же уходить никто не хотел. Да и куда было уходить? За окном дикая темень, телефона нет, автобуса долго не будет. С трупом Семена Петровича тоже ничего нельзя было придумать. В домишке лишнего помещения, куда его можно было бы положить, не существовало, невеста же была запугана, и мысли мешались в ее мозгу. Ей вдруг опять стало казаться, что Сема, напротив, жив и только так присмирел около нее.

Антон предложил вынести Семена Петровича во двор, но его никто не поддержал.

– Кому охота такого тащить! – плаксиво заверещала одна женщина.

– Да и зверье может съесть, – подтвердила Клеопатра Ивановна. – Его ведь хоронить надо потом.

– Какое же тут зверье может быть?! – донельзя испугался толстяк Леонтий. – Что вы людей-то зазря с ума сводите, – набросился он на Клеопатру Ивановну и даже чуть не ущипнул ее, для верности.

– Что же делать с трупом? – раздавались кругом голоса.

Кто-то даже выпил стакан водки с горя и предложил другому.

– Да пусть сидит, кому он мешает, – вдруг громко высказался один из гостей и встал.

Эти слова неожиданно были поддержаны – и почти единодушно.

– Действительно, чего заздря человека толкать, – добавил мужичок Пантелеймон. – Сидит себе и сидит.

– Мы сами по себе, а он сам по себе, хоть и жених, – вмешалась полная дама.

– А как же невеста?!

– Пущай как было, так и останется, – отрезал один угрюмый гость, – пускай невеста рядом так и сидит…

– Тебя не спрашивают об этом, – накинулись на него. – Что невеста-то думает?

Невеста думала, что Семен Петрович еще не совсем мертвый, но что трогать его не надо – умрет. Она сказала, что надо продолжить свадьбу, ну, если не свадьбу, то чтоб было, как было.

– А если Семен Петрович умер, а не в обмороке, то я на его похороны не приду, – заплакала Ирина Васильевна, но как-то смиренно. – Мне мертвые женихи не нужны, я не монашка какая-нибудь…

Вдруг истошно залаяла собачонка и цапнула Семена Петровича за ногу. Тот не пошевелился.

– Какой… в обмороке, доктор же сказал: умер, – вмешался кто-то из молодых.

В ответ Ирина Васильевна расстегнула воротник у Семена Петровича и брызнула на него водой… целым графином: но безрезультатно.

Между тем веселье опять понемногу стало вступать в свои права, а мрачноватость, того и гляди, отступать. Сначала веселье, правда, было робкое, недетское.

Да и ветер стал шуметь по крыше. Антон, однако, жалел друга, и ему стало так невмоготу, что он лег на печь. Оттуда он и смотрел опустошенными глазами на пиршество. Двигались тени, люди, потом все уселись и смирились.

Клеопатра Ивановна рассказала даже анекдот, правда смущенно поглядывая на труп Семена Петровича.

Пантелеймон заметил этот ее взгляд и устыдил.

– Ведь он не слышит, дурочка, – каркнул он на Клеопатру Ивановну, – Ты ему хоть в ухо ори – все равно ничего.

– Неприличный анекдот, может быть, и услышит, – задумчиво сказал в ответ Николай.

Его оборвала девушка-двойник.

– Хватит о потустороннем, – сказала она. – Лучше давайте поживей веселиться. Что такие вялые стали, ребята?

Ее никто не поддержал, но перелом наступил, когда невеста запела. Вообще, в своей жизни Ирина Васильевна никогда не пела – до того была робка и тиха. А сейчас, после всего, взяла и запела. Песня была детская, шуточная и ни к чему как бы не имела отношения.

И тут-то все началось.

Николай прямо-таки сорвался с места и поцеловал невесту. Поцеловал раз, другой, а на третий поцеловал мертвеца. Тут же получил оплеуху от девушки-двойника: а за что, непонятно было.

– К кому ж она его ревнует теперь, – прошипел сквозь зубы ее молодцеватый сосед. – Наглая!

Глаза его огненно при этом покраснели, не то как у волка, не то как у воплотившегося духа, и на него страшно было смотреть. Но нос его был испитой.

Один толстячок Леонтий вел себя не в меру истерично: он подскакивал и все время кричал, что он теперь еще больше жить хочет…

Антон с печи успокаивал его. Впрочем, среди начавшегося всеобщего крика и тотального звона стаканов его особенно не замечали.

– Ты долго, долго проживешь, – сказала сидящая рядом с Леонтием лихая бабенка. – Я это чувствую, я экстрасенка…

Леонтий прямо-таки подпрыгнул от радости, сразу поверив ее словам. Потом грузно плюхнулся на свое место, и тут же его белая пухлая рука потянулась к вину и ветчине. С аппетитом опрокинув в себя стакан вина и закусив ветчиной, он довольно нахально обнажил свое брюшко и стал его нежно поглаживать для двойного удовольствия.

Его лицо разблаженничалось, как оживший вдруг блин.

– Когда оно, вино и теплынь, проходит внутрь по каждой нутряной жилочке в животе, надо извне животик поглаживать, чтоб наслаждение усилить… – шептал он, закрыв даже глазки, чтобы не ощущать ничего, кроме себя и своего наслаждения.

А между тем лихая бабенка-экстрасенка бормотала своей соседке с другого боку:

– Помрет толстун-наслаждун лет через пять всего… Я его жалею, потому и сказала, что долго-долго проживет… Я как на ладони вижу: конец не за горами.

Толстун хохотал сам в себя.

Водка лилась непрерывной рекой, заливая скатерть, рты и раскрасневшиеся глаза.

А невеста все пела и пела.

Вдруг та самая пришедшая Бог весть откуда собачонка, совершенно ошалев, подбежала и, подпрыгнув, цапнула мертвеца за ухо, разразившись потом совершенно непонятным лаем. Как будто на ухе у мертвеца висело что-то невидимое, но увесистое и заманчивое. Старушка Анатольевна тут окончательно взъярилась.

– Да что же это такое? – заорала она во всю мочь, заливаясь слезами, так что все остальные притихли. – Когда ж это безобразие кончится?! Что ж это за тварь такая?!! Душа Семена Петровича сейчас мытарства проходит, терзается, кипит, а этой поганой собачонке хоть бы что! Да разве животное, хоть и самое дикое, может себе такое позволить перед покойником? Зверье, оно разум и уважение насчет покойников имеет. А эта тварь и не собака вовсе поэтому, а оборотень! Я в деревне жила, я их насквозь вижу!

Собачонка в ответ залилась.

– Убить ее! – заорал вдруг мужик, вставший из-за стола и весь покрасневший как рак. В руке у него был стакан водки, точно он хотел произнести тост.

Собачонка между тем опять злобно накинулась на мертвого Семена Петровича, бросившись ему чуть ли не на грудь.

– Ненормальная какая-то, – испуганно пробормотала Клеопатра Ивановна.

– Нечистое дело, нечистое, – шепнул Пантелеймон.

Но тут старушка Анатольевна (и откуда только в руке появилось полено) хрястнула со всей силы по башке этой непонятной собачке.

Собачка тут же испустила дух, или ушла на тот свет, если угодно.

– Не будет теперя покой мертвых нарушать, – раздался голос из-за стола.

Мужичок Пантелеймон посмотрел на лежащий на полу собачий труп и совсем озадачился.

– Самого Семена Петровича теперь нужно хряпнуть по башке, может, он, наоборот, оживет, – поучительно сказал он. Его чуть не прибили.

Собачонку так и оставили лежать на полу. И когда вроде бы стали налаживаться отношения и в разговорах обозначился даже некоторый лиризм, толстячок Леонтий поднял бунт.

– Убрать надо трупы, убрать! – завизжал он, чуть не взобравшись на стол. – Хватит с нас трупов! Достаточно для одной свадьбы, довольно, – его голос перешел прямо-таки на бабий визг. – Что ж мы тут веселимся, а они лежат… Не хочу, не хочу! Убрать в землю! Немедленно!

Пантелеймон чуть не крикнул, указывая на Леонтия:

– Вот кого надо в морду! Ишь ты, в землю! А может быть, они с нами хотят! Пировать!

Но многие поддержали Леонтия.

– Собачку можно оставить, она никому не вредит, а Семена Петровича давно пора куда-нибудь вынести, поди уж смердит, – промяукала одна молодая дама слева.

– Да не поди, а уж точно, – оборвали ее. – Сколько мы тут часов пьем и пьем, а он что ж, такой неприкосновенный?

– А кто выносить будет?! – закричал Антон с печи.

– По жребию, по жребию, – отвечали ему.

Девушка-двойник одиноко ходила в стороне.

– Бросаем жребий! – закричала экстрасенка.

– А куда ж выносить в темень, на Луну, что ли? – орали в углу.

Вдруг в дверь бешено застучали.

Все остолбенели и замолкли.

Остолбенение прервали два удара.

– Кто это? – тихо спросили.

– Лесник я, открывайте! – раздался уверенный голос за дверью, точно человек там расслышал этот полушепот.

Антон и прыткая старуха Анатольевна пошли открывать. Толстячок Леонтий упал под стол.

– Раз лесник, то откроем, – бодро сказал Антон.

Открыли.

На пороге стоял огромный, недоступного роста мужчина в тулупе, хотя на улице стояло лето. Беспорядочные волосы как бы обвивали его лицо.

– Милости просим, начальничек, – залебезила старушка Анатольевна, подпрыгивая вокруг. – У нас тут свадьба. Чичас поднесем вам стакан-другой водки, штрафной. Мы люди хлебосольные, чем богаты, тем и рады.

– А это кто? – вдруг сразу спросил вошедший, ткнув огромной ручищей в сторону мертвого Семена Петровича. – Этот кто?

– А это у нас жених, – заверещала Клеопатра Ивановна. – Только он приуныл.

Но старушка Анатольевна уже подносила леснику стакан водяры.

– Не пью, – угрюмо отстранил тот и пошел прямо к мертвецу. – Унылых я не люблю, – угрюмо сказал он. – Убрать!

Как ни странно, словно по команде, Антон и Николай перенесли тяжелое тело Семена Петровича на печь, словно ему там будет теплее.

Тишина воцарилась в этом избяном зале. Лесной человек давил всех одним своим присутствием, в глаза его, в которых зияла тьма, побаивались смотреть.

– А это кто? – взглянул он на Ирину.

– Невеста она у нас, – оживился Пантелеймон.

Ирина притихла.

– Собачку-то кто прибил? – равнодушно спросил лесной.

– Попрыгун он был. Все на мертвецов прыгал! – завизжала от страха старушка Анатольевна.

– Пущай бы и прыгал, – строго ответил незнакомец.

Его уже все прозвали между собой лесным, не лесником, а именно лесным. Правда, Пантелеймон осторожно тявкнул:

– Фамилия-то как ваша, имя, отчество?

Но его устыдили: у таких, мол, не спрашивают.

– Ну, ежели он начальство, тогда конечно, – бормотнул Пантелеймон и выпил.

Потихоньку обстановка разрядилась. Только Клеопатрушка периодически взвизгивала:

– Я жить, жить хочу! Очень хочу!

Толстяк Леонтий глядел на нее влюбленными глазами.

А невеста плакала.

Вдруг, среди опять возникшей мертвой тишины, незнакомец, посмотрев на пол, сурово проговорил:

– Ирина, давай я на тебе женюсь. Будем в лесу или где-нибудь

еще жить. У меня семь жен было, и все померли. Выходи за меня, далеко-далеко пойдем. Я тебя уму-разуму научу.

Все ошалели.

А Ирина, заплаканно взглянув на гостей, внезапно закричала:

– Согласная! Согласная! Хочу замуж!

– Иринушка, ты што? – ахнул Антон. – Ты погляди, как он страшен!

Антон сам испугался своих слов. Но все и так видели, что незнакомец – страшен. Страшен не только своей формой и ростом, но и взглядом – темным, пригвождающим, а еще более страшен – духом.

Но на замечание Антона незнакомец, оглядев всех и покачав головой, ответил спокойно:

– Ох, ребята, ребята. И девочки. Страшных вы еще не видали. Жалею я вас. Да разве я страшен? На том свете вы, что ли, не бывали? Жути не видели? Дурачье, дурачье. Разве я жуток?

И лесной даже захохотал, указывая на себя:

– Ирок, разве я страшен? Ирина Васильевна покраснела.

– Да они хотят моему счастью поперек стать! Да вы милый, пригожий!! – и она даже слегка потрепала незнакомца по щеке, при этом у того во рту обнажился большой зуб, скорее похожий на клык. Но глаза чуть-чуть помягчели в выражении.

– Ты что, Ирка! – взвизгнула Клеопатра. – Жениха своего забыла? Он еще, может быть, живой!

– Какой же он живой? Он весь раковый! – чуть не завыла Ирина, плеснув в Клеопатру водкой из рюмки. – Что же мне прикажешь, за мертвеца выходить?!! В гробу медовый месяц справлять?!! Да?!! – Она зарыдала. Потом очнулась, всхлипывая. – Никто не хочет понять нашей горькой женской доли, нашего терпения! – заплакала она опять. – Конечно, хоть в гробу, да не одна. Все правильно. Но вот же живой сидит. – И она обернулась к лесному. – Хороший, милый, простой, красивый. Что же мне, век замуж не выходить? Сколько можно ждать?!! Выхожу за него, выхожу, пусть берет! – истерически закричала она и поцеловала волосатую большую руку незнакомца.

– Дело сделано! – гаркнул лесной. – По рукам. Продолжаем свадьбу. Девчаты, ребяты! Пьем за счастие! Чтоб и на том свету нам быть счастливыми!

– Чтой-то вы тот свет все время поминаете, – пискнула старушка Анатольевна.

Но свадьба заполыхала с новой силой.

– Ох, до чего же мы дожили у нас в Советском Союзе, – опять закряхтела старушка Анатольевна. – Я теперь больше на свадьбы – ни-ни. Сумасшедшие все какие-то. Не иначе как конец света приближается.

Но ее никто не слушал. Лились самогон, квас, наливки. Все пели, хохотали, целовались. Улыбалась и девушка с золотыми волосами, нечеловеческой красоты, которую раньше почему-то никто не замечал.

– Все сбудется, – говорила она.

Как призрак ходила вокруг стола девушка-двойник. Николай плакал в стороне. Трое из гостей уже лежали на полу. Незнакомец поглядывал то на потолок, то на время. Кричала птица.

К столу подошел мертвец, при жизни Семен Петрович.

– И мне налейте, – сказал он.

Незнакомец, подземно и дико захохотав, похлопал его по плечу.

– Ну, наконец-то. Я ожидал этого. Давно пора. Присоединяйтесь! Свадьба продолжается! – крикнул он в остолбеневшее окружение.

Происшествие

Григорий Петрович Гуляев, крупный мужчина лет пятидесяти, умер. На этом свете осталась от него в однокомнатной квартире жена – Наталья Семеновна, лет на десять моложе его, сынок Вова восьми лет и, кроме того, некоторые родственники, в том числе и такие близкие, как родная сестра – Елизавета Петровна, живущая Бог знает где.

– Зря, зря Гриша умер, – говорила одна такая родственница, старушка Агафья. – Преждевременно, можно сказать…

– А кто же свое время знает? – возразила другая родственница, покрупнее телом. – Нас ведь, паразитов, не спрашивают, когда нам умирать.

Жена Наталья Семеновна ничего и никому не возражала, только вздыхала, думая о грядущем. А мальчик Вова вообще ни во что не поверил и решил, что папа просто уехал – в далекое-далекое путешествие и что он, мальчик Вова, тоже за ним скоро последует – туда, где папа.

Между тем нужно было организовывать похороны. На дворе уже стояли девяностые годы, конец второго тысячелетия, время невероятно тяжелое. Но Григорий Петрович был лицо ответственное, служивое, и организация, где он трудился, помогла. Хуже всего оказалось с могилой: место еле нашли, но зато на приличном, даже веселом кладбище. Верующий ли был Григорий Петрович или нет – насчет этого никому ничего не известно было, даже непонятно. Но по крайней мере гражданскую панихиду подготовили по правилам.

Она состоялась в клубе велосипедистов – там на первом этаже расположился громадный зал, окна которого выходили в зеленый, уютный и в меру поганенький садик. Гроб поставили у задней стены зала – прямо против входа. Были цветы, даже знамя и не так уж много людей. (Наталья Семеновна решила Вовку своего не пускать и отправила его на дачу к двоюродной бабушке.)

В гробу Григорий Петрович постарел и вместо своих пятидесяти выглядел лет эдак на сто, а то и на все сто десять. Кожа вдруг одрябла, словно провалилась, глаза были закрыты – но с какой-то нездешней уверенностью и даже твердостью, что-де они уже никогда не откроются. Руки тоже были сложены с полной уверенностью, что они уже никогда не разомкнутся.

Плакали – средне, одна только супруга, что вполне естественно, рыдала, да еще сестра. Мамы и отца у Григория Петровича уже давно не было. Двое друзей вообще не пришли. Почему-то появилось человек пятнадцать – из спортивного общества велосипедистов – совсем никому не знакомых людей.

– Шляются тут всякие, – недовольно ворчала бабка Агафья. – Покойник ведь не пьяница был запойный, чтобы знать всю Москву, всех собутыльников. Он был человек тихий, ответственный. О семье заботился.

– Безобразие, да и только, – подтверждала другая родственница. – Покоя даже в гробу не дают. Так вот и всю жизнь маешься, маешься, кричишь, ищешь чего-то, а потом и вознаграждения никакого нет, одно хамство. Ляжешь в гроб – и тебе же в морду наплюют…

– И не говорите, – шептала третья родственница, – ребята-то эти, незнакомые, наверняка навеселе…

А на дворике между тем, за кустами, расположились двое соседей Григория Петровича – Николай и Сергей, расположились для выпивки.

– Ну что ж, помянем, – сказал один.

– Помянем, – ответил другой.

Помянули, выпили, а Сергей вспомнил:

– А покойник-то нехорошо себя вел перед смертью…

– Почему нехорошо? – насторожился Николай.

– Драться все время лез. Чуть что – в морду, хотя и больной уже был, все понимал, к чему дело идет.

– Не может быть, – ужаснулся Николай.

– Факты, – упрямо подтвердил Сергей, потом задумчиво добавил: – Может, жизнь такая пошла, крутая.

– Да чего ж перед смертью в морду?

– В самый раз. Но не думай, что он только хулиганил. Когда один оставался в квартире, криком кричал, я слышал, у нас стенки тонкие.

– Людей всех жалко, – проскрипел Николай. – Не мог он, наверное, понять: как это – тело – и вдруг его нет. У него тело было добротное, не то что…

– Помянем, – проскулил Сергей, и они помянули.

Между тем в зале наступило какое-то затишье. И тогда у входа появился сам Григорий Петрович, живой. Незаметно так появился, тихо, как словно вошла потусторонняя птица. Сначала никто и внимания не обратил: ну, вошел человек, наверное, собутыльник, хочет проститься с Григорием Петровичем, который в гробу. Сам Григорий Петрович, или, вернее, Григорий Петрович, который в гробу, и не пошевелился: лежит и лежит. Сразу видно: мертвый человек. Но живой Григорий Петрович все к нему подвигается, медленно, но верно. Наконец жена первая закричала:

– Гриша!

Да, Гриша, и пиджак тот же самый, и, главное, то неуловимое в походке ли, в улыбке, по которой сразу знаешь: это ОН, в данном случае Гриша, Гуляев Григорий Петрович собственной персоной. А другая собственная персона лежит на постаменте, в торжестве, в цветах, тихая.

Наталья Семеновна еще раз расширила глаза и грохнулась наземь: Гриша!

Откровенно говоря, почти никто ничего не понял: бросились к супруге, думая, что у нее инфаркт, а на живого Григория Петровича смотрели только несколько человек, остолбенев.

Сестра его родная, Елизавета Петровна, отличавшаяся вообще жестким характером (иногда она ночевала и под поездом), чуть-чуть подошла к живому Григорию Петровичу и спросила:

– Кто ты?

– Тот, кто в гробу. – И живой Григорий Петрович подошел к мертвому Григорию Петровичу. Похолодевшая сестра его тоже приблизилась. Остальные стояли или возились около супруги. Некоторые в стороне – просто шептались.

Живой Григорий Петрович пристально и, правда, довольно мрачновато смотрел на свой труп. Все цепенея и цепенея, Елизавета Петровна спросила:

– А это кто? – кивком показывая на покойного.

– А это я, – сумрачно ответил Григорий Петрович.

– Гриша, но ведь ты говоришь, ходишь, – бормотнула Елизавета, и один глаз ее обезумел.

– Ну и что? – насмешливо проговорил живой Григорий Петрович. Потом, как бы извинительно, кивнул на себя, мертвого, и пожал плечами.

– Как ну и что? – ужаснулась сестра.

– А вот так, – и Григорий Петрович повернулся к ней, готовой упасть. – Ладно, Лизок, ты вот что: передай Наталье – я к ней сегодня вечером попозже приду. Только пусть Вовку не берет обратно. И пускай приготовит ужин: яичницу с колбасой, кефиру, булочек. Водки не надо.

– А я? – нежно прошептала сестра.

– А чего ты? Мы с тобой и так родные.

Живой Григорий Петрович несколько раз важно прошелся около своего гроба, остановился у головы, потрогал цветы, свои поседевшие, уже неживые волосы, тлеющий желтый лоб, незаметно дернул себя за мертвое ухо. Потом взглянул на сестру.

– Вот что, – шепнул он. – Если Наташка боится, то пусть спит, скажи ей, пускай спать ложится, если пугается. Я сам разберусь на кухне, кусну, а потом к ней прилягу…

И Григорий Петрович уверенно, но все-таки скорбно пошел к выходу, повернувшись задом к себе, мертвому. Большинство провожающих не знали его как следует в лицо и к тому же вообще ошалели, так что он беспрепятственно вышел из залы.

Правда, какой-то мальчишка, признав в нем покойного, хотел схватить его за руку, но в последний момент не решился.

Три человека, хорошо знавшие Григория Петровича, лежали на полу в обмороке. Один же просто сидел и бил себя в грудь кулаками, как бы в беспамятстве. Другие все еще откачивали Наталью Семеновну. Некоторые бормотали о галлюцинации.

Другие искоса посматривали на мертвого Григория Петровича: не пошевелится ли. Усугубил положение высокий седой старик, видимо сектант: он, пронаблюдав все происходящее, подошел к гробу и плюнул в лицо покойнику, причем плюнул очень строго, как бы пригрозив.

Что тут поднялось!

Родственники, особенно сестра мертвеца, прямо вцепились в старика сектанта, кто-то дернул его за бороду. Послышались свистки, вроде бы вызывали милицию.

Между тем музыканты, ни на что не обращая внимания, заиграли траурный марш, как и было договорено. А в зале уже дошло до мордобоя. Старикашка сектант, рваный, валялся на полу.

В это время Наталья Семеновна очнулась. С изумлением она смотрела на мир. Мир был ни на что не похож: хотя гроб стоял на месте и лилась загробная музыка, ей сопутствовали мордобой и истошные крики.

Тем временем уже по всему залу распространился слух, что, мол, только что Григорий Петрович приходил сюда сам, живой… и в этих похоронах что-то не то. Уже какой-то рыжий здоровенный мужик вытаскивал покойника из гроба, вопя, что мертвеца подложили. Покойника еле отбили, и события после такого факта приняли какой-то фантастический оборот: дрались все против всех, а остальные вопили.

Наталья Семеновна решила, что она на том свете, и опять упала в обморок.

Из своих кустов выскочили соседи-алкоголики – Сергей и Николай с криками, что они допились, потому что видели Гришу, уходящего из зала по направлению к автобусной остановке. Тем временем подъехала вызванная кем-то милиция. Первым вышло начальство – седоватый грузный лейтенант-оперативник. Но вид дерущихся у гроба поставил его в тупик. Он и его сопровождающие вышли из этого тупика минут через пять-шесть.

– Разогнать надо всю эту похоронную процессию! – заорал наконец лейтенант, подходя к лежащей без сознания Наталье Семеновне, потому что ему сказали, что это супруга умершего. Около лейтенанта вдруг завертелся какой-то человек в штатском, кажется из верхов велосипедного клуба. Наталью Семеновну растрясли, и она открыла глаза.

– Ваш это муж или не ваш?! – закричал человек, указывая на гроб. Наталья Семеновна заплакала. – Вы нам этими дикими похоронами демократизацию общества срываете!!! – визжал человечек, чуть не подпрыгивая вокруг Натальи Семеновны.

– Дайте вы ей опомниться-то, – заорала на него старушка Агафья. – Неугомонные! Все вам надо выяснить! Дайте ей разобраться-то, умер у нее муж или жив?!

Лейтенант выпучил глаза. Не в силах больше выносить такие слова и мордобой вокруг гроба, лейтенант вышел на середину зала и гаркнул:

– Прекратите безобразие, не то стрелять буду!

И выхватил пистолет, направив его почему-то на гроб с покойником, но потом, опомнившись, поднял пистолет дулом к потолку. Милиционеры, стоявшие около него, оцепенели. Но слова и грозный вид, как ни странно, возымели позитивное действие. Драка, как уставший синий океан, стала затихать, и, кроме истерических криков, ничего особенного больше не происходило. Человечек из верхов велосипедного клуба подошел к лейтенанту и спросил:

– Что делать-то будем, товарищ… господин лейтенант? – опасливо спросил он.

– Что делать? – задумчиво произнес начальник. – Первое: о происшедшем – молчать. Второе: похороны свернуть, музыку прекратить и сию же минуту уезжать на кладбище. Машина ведь есть? Есть. А я прослежу, чтоб все было как следует.

Его приказа послушались.

Гроб перенесли в машину. Но процессия разделилась во мнении: большинство склонялось к тому, что ехать хоронить ни к чему, потому что-де неизвестно, кого хоронят.

Наталья Семеновна сначала наотрез отказалась ехать, но потом, когда гроб уже задвигали в машину, приоткрыла его крышку и возопила:

– Да это же он, Гриша! Он – милый, ненаглядный, незабвенный мой. – И с этими словами она прямо за гробом нырнула в черную пасть траурной машины. За ней – сестра Григория Петровича Елизавета и еще несколько человек.

По дороге Елизавета очень строго и рационально рассказала Наташе о том, что ей говорил Григорий Петрович живой. Под конец рассказа глаза Елизаветы вдруг наполнились каким-то дурманом, точно она уже пребывала в мире ином, но в очень нехорошем, и тогда Елизавета Петровна проговорила:

– Ты посмотри-ка, тут перед нами Григорий Петрович мертвый и в то же время Григорий Петрович приходил живой. Их двое – один мертвый, а другой живой.

После этих слов супруга Григория Петровича заскучала. Похороны закончились совсем мертвенно и отстраненно. Все молчали. Милиция только наблюдала издалека.

Итак, Григория Петровича мертвого быстро похоронили. Никаких двусмысленных и вольнодумных речей не было. И все ж таки под конец напроказили: из поредевшей кучки людей вырвался какой-то старикан, побитый в предыдущей драке в зале велосипедного клуба, обтрепанный, грязный и рваный, с развевающимися волосами, и начал истерично кричать, указывая на могилу:

– Нам туда надо! Туда! Потому что Григорий Петрович – он и мертвый, и живой в одно и то же время. Он и в гробу, он и ходит!.. Туда нам надо, туда! К Григорию Петровичу!