Текст книги "Изобретение велосипеда"

Автор книги: Юрий Козлов

28

По утрам Александр Петрович Садофьев сидел за письменным столом и смотрел в окно. Из окна он видел четырёхугольный асфальтовый двор, помойку, около которой постоянно крутились голуби и кошки (причём кошки и голуби жили в мире), три серые стены – две обыкновенные, а одна глухая, почти без окон. Александр Петрович скучал, рассматривая эти стены…

В городе Александру Петровичу вообще работалось плохо.

Гораздо лучше чувствовал он себя в деревне в Калининской области, где из окна он видел траву, холм и три берёзы на холме. Когда садилось солнце, берёзы, как волейболистки в белых трусиках, отпасовывали его друг другу. Дом стоял в низине, и в мае разлившаяся речка, журча, подбиралась к самому огороду. По вечерам Александр Петрович выходил на крыльцо и смотрел на садящееся солнце, потом звал Карая и шёл с ним гулять по жёлтой дороге в сторону леса, который, как переводная картинка, то синел, то голубел, то чернел за полями.

Отношение к этому скрипучему дому в Калининской области у семьи Александра Петровича было сложное. Жена этот дом не любила, так как на дачу он был непохож, – до города далеко, снабжение плохое, лес какой-то дикий – делать там нечего. Собирать ягоды по одной штучке в лукошко Татьяна Михайловна ленилась, а искать грибы не умела, да и не видела в этом большого удовольствия.

Как-то так получалось, что Александр Петрович всё время уезжал в деревню без жены…

Гектор тоже отчаянно скучал в деревне. С местным парнями отношения у него никак на налаживались (с танцплощадки Гектор возвращался с синяками на физиономии, угрюмо ложился на свою кровать, на вопросы Александра Петровича не отвечал). Били Гектора из-а соседской девушки Наташи Пчёлкиной, с которой он целовался у изгороди на виду всей деревни, белея в ночи рубашкой.

– Она тебе сильно нравится? – спросил однажды Александр Петрович, когда Гектор пришёл домой, задумчиво потирая челюсть.

– Не в этом дело, – ответил Гектор. – Просто я хочу чтобы эти парни поняли, что я буду гулять с той девчонкой, которая мне нравится. Что это не их собачье дело… – Он подошёл к окну. – Видишь? – кивнул Гектор в сторону пчёлкинского дома, или, как его называли в деревне «улья». – Наташа ждёт…

– Вот что, – сказал Александр Петрович. – Сегодня ты к ней сходи, а завтра давай-ка ты в Ленинград. Это будет почётное отступление…

Гектор пожал плечами.

Сейчас, сидя в своей ленинградской квартире и глядя на вправленный в машинку белый лист бумаги, Александр Петрович думал о том, что скоро май, уже тепло, всё цветёт, а он по-прежнему сидит в городе и неизвестно сколько ещё просидит. Предстоящие вступительные экзамены сына в университет вносили в жизнь Александра Петровича некоторую неопределённость.

Александру Петровичу хотелось отрешиться от этих мыслей, хотелось написать первую фразу будущей вещи, но неожиданно этажом выше заиграл на рояле их сосед – студент консерватории Юрка Тельманов. Заиграл он как-то громко и нехорошо. Александр Петрович поморщился.

Семейство Садофьевых въехало в старый дом на Невском давно, и тогда наверху игрались элементарные гаммы, простенькие песенки, этюды Черни. Александр Петрович двигал по квартире мебель, а сверху раздавался марш Черномора. На ночь Юрка исполнял «Спи, моя радость, усни», утром играл «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше…». Когда во дворе появлялась синеглазая девочка Аня в белом платье, Юрка играл тоскующего по родине Шопена, когда выходил из подворотни дворник, Юрка негодующе гремел Бетховена. Так вот, озорничая, Юрка осмыслял мир в детстве. Однако уже в те годы Александр Петрович заметил, что Юрка время от времени затевает импровизации, и получается у него это совсем неплохо.

Первую собственную пьесу Юрка сочинил лет десять назад. Александр Петрович хорошо запомнил тот день. Была осень, листья шуршали на Невском, и синеглазая девочка Аня в белом плаще весь день ходила по двору. Вечером пришла огромная крытая машина «Мебель». Аня переезжала на новую квартиру. Александр Петрович долго читал, думал о своих отношениях с женой, потом стал засыпать, но вдруг наверху услышал робкие звуки пианино. Клавиши перебивали друг друга, жаловались, потом верхние клавиши заплакали, а нижние их утешали, утешали, но не смогли утешить, не выдержали и зарыдали сами. Но вот они начали успокаиваться, убеждать друг друга, что жизнь, в сущности, такая и есть, что в ней часто придётся грустить, а радоваться придётся пореже.

Александр Петрович слушал, слушал, а потом заснул и спал всю ночь очень спокойно, и даже утром у него было хорошее настроение, хотя погода переменилась и пошёл нудный дождь.

Играл Юрка Тельманов всё. В последнее время пристрастился к современной музыке. Без гитар, истеричных криков и барабанов, в чистом, так сказать, виде, музыка эта звучала беззащитно и нежно.

Но то, что Юрка играл сейчас, слушать было невозможно.

Александр Петрович встал из-за стола, посмотрел на пишущую машинку и понял, что нельзя это терпеть. Он поднялся этажом выше и позвонил. Открыл Юрка, как всегда небритый и нестриженный, со взглядом блуждающим и диким.

– Как живёшь, сосед? – осведомился Александр Петрович, входя в Юркину комнату и с ненавистью глядя на рояль.

– Курсовую сочиняю, – ответил Юрка, собирая с пола исчирканные нотные листы.

– А мне можно чего-нибудь сочинить, а? – спросил Александр Петрович, ткнув наугад клавишу. – Какая? – спросил он у Юрки.

– Ми, – усмехнулся Юрка. – А что, здорово слышно стало?

– Здорово слышно было всегда, – ответил Александр Петрович. – Не в этом дело. Слушать стало невозможно.

– Хотите сказать, плохую вещь я сочиняю?

– Я в музыке не сильно разбираюсь, – начал было Александр Петрович, но Юрка прервал его:

– А вот, скажем, вы! Пишете-пишете и знаете, что до вас жил Лев Толстой, лучше которого вы никогда писать не будете… Детские разговорчики, да?

– Нет, – ответил Александр Петрович. – На эту тем даже стихи есть. Там и Лев Толстой, кстати. Прочитать?

Юрка кивнул.

– Надеюсь, я их не забыл, – сказал Александр Петрович.

 
Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я знаю это лучше всех на свете —
Живых и мёртвых – знаю только я.
 
 
Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому —
Нельзя. Не скажет – пусть себе он бог.
 
 
А я лишь смертный. За своё в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.
 

– Так почему же у меня ничего не получается? – заорал Юрка. – Я же не бездарь!

– Не бездарь, – сказал Александр Петрович. – Но, помимо творчества, существует ещё, так сказать, ремесло, профессионализм. Вот ты сейчас мучаешься, сочиняешь, тебе кажется, что у тебя не получается ничего, а на самом деле просто умения не хватает. Ну вроде как писал акварели, а потом стены дома полез расписывать. Придёт умение, станешь работать спокойнее. А переживать нечего. Не ты первый, не ты последний… Всё равно будешь работать на том уровне, который тебе отмерила природа. И всё время тебе будет казаться, что ты плохо работаешь, и до этих пор ты будешь расти. И извини меня, но Бетховеном ты можешь и не стать…

– Но это же ужасно, что вы говорите.

– Возможно. Только я в отличие от тебя уже определил свой потолок. Впрочем, это приходит с возрастом. Но если бы в молодости я не думал, что буду писать лучше Льва Толстого, не было бы сейчас даже скромного Александра Садофьева…

– Ясно, – буркнул Юрка и огрел кулаком притихший рояль. Рояль застонал струнами. Юрка опомнился и погладил его, как бы прося прощения.

Александр Петрович сказал Юрке «до свидания» и вышел на лестницу. На подоконнике сидела кошка – чистенькая, ухоженная, доверчивая. К ней норовил подсесть бродячий кот – худой, полосатый, зеленоглазый и, по всей видимости, блохоносец. Услышав шаги, кот сыпанул вверх по лестнице, а кошечка так и осталась сидеть на подоконнике.

Вернувшись домой, Александр Петрович подумал, что в молодости сам процесс писания, бесконечное сидений за пишущей машинкой, почему-то доставлял ему больше удовольствия, чем сейчас. Тогда, закончив рассказ, он бегал по комнате, целовал жену, подбрасывал вверх сына, шёл в пивную на углу или просто гулял, счастливый, по городу. Теперь же он завёл себе норму – столько-то страниц в день. Конец одной главы – день на обдумывание новой. Всё почему-то теперь писалось сразу набело, править приходилось мало. Александр Петрович вспомним как когда-то давно он сам без всяких понуканий шесть раз заново переписывал один рассказ. Сейчас это казалось ему подвигом.

Он вдруг с грустью подумал, что перестал следить за своими героями, и из одной его книги в другую кочует стереотип – ироничный, но в то же время справедливый парень – рабочий, журналист, охотовед, агроном. Он был очень удобным героем, этот парень, как раз в духе современности, и было как-то не понять, где он шутит, а где говорит серьёзно.

Предполагалось, что за этой его иронией прячется истинное мужество и нежелание произносить громкие фразы о чести, долге, нравственности. Поэтому и был парень человеком нового типа, что все перечисленные качества уже в нём подразумевались, как руки, ноги, голова. Но сейчас Александр Петрович подумал, что постепенно проклятая ирония заняла какое-то гипертрофированное место в характере парня и что, если лишить его этой иронии, ничего и не останется, точнее, останется схема, бойко изрекающая расхожие истины на все случае жизни.

В молодости писал Александр Петрович о своём поколении, детство которого пришлось на Великую Отечественную войну. Однако посчитав, что тема эта им исчерпана, занялся он людьми науки, художниками, написал повесть о молодой прядильщице, повесть, которую сам он считал слабой, но про которую писали, что это «серьёзная, значительная работа писателя, вступающего в пору зрелости».

Александр Петрович снова смотрел на чистый лист бумаги. Не получалось начало. С одной стороны, это было даже хорошо. «Когда долго не можешь начать вещь, – думал Александр Петрович, – это значит, идёт её внутреннее осмысление, это значит, что ты не хочешь писать, как писали до тебя, или… Или ты просто разленился!» Но, с другой стороны, писать было пора, потому что как-то тревожно становилось Александру Петровичу, когда он долго ничего не писал.

«Это будет мой самый лучший роман! – решил Александр Петрович. – Пусть даже я буду писать его десять лет!»

Это неожиданное энергичное решение почему-то странным образом исключило всякую возможность немедленно сесть за машинку и начать работу. Прикрыв глаза-буквы пишущей машинки газетой, чтобы не смотрели укоризненно, Александр Петрович решил сходить в пивной бар на улице Маяковского, где продавали пиво трёх сортов, даже тёмный и редкий «портер». Даже раки варёные иногда заползали в эту удивительную пивную и хватали оранжевыми клешнями посетителей за полы пиджаков, не давая им уйти домой, к семьям. Собирался Александр Петрович посидеть там в прохладной тишине, попить тёмного «портера» да хорошенько обо всём подумать.

Но когда он был уже у двери, вдруг раздался телефонный звонок. Звонил новый знакомый, Толик Ифигенин. Он сообщил, что звонит из школы, где учится сын Александра Петровича, и сделал паузу… (Не удержался Александр Петрович и задал всё-таки тревожный родительский вопрос: «Что он натворил?») На что Толик ответил, что на этот раз натворили другие, что завтра в десятом «Б» классе в половине третьего состоится интересное комсомольское собрание – последнее в году, на которое Александр Петрович и может прийти, если, конечно захочет.

– Ладно, я подумаю, – сказал Александр Петрович.

– Я вам звоню не только по своей инициативе, – сказал Толик, – но и по просьбе директора. Он просил узнать, не согласитесь ли вы ну… выступить, что ли, перед учениками. Они ведь знают ваши книжки. Всё-таки такое время, школу заканчивают. Может, скажете несколько слов?

– А что именно я должен буду сказать?

– Ну не мне же вас учить, как выступать…

– Ладно, я подумаю, – повторил Александр Петрович. – Меня вообще-то давно в школу зовут.

– Договорились! – Толик повесил трубку, а Александр Петрович захлопнул дверь и спустился по лестнице вниз, на Невский, где светило солнце и люди были одеты совсем по-летнему.

29

Два дня оставалось до праздников. До последний весенних праздников перед экзаменами, а летом отдыха не будет, какое лето у абитуриента?

Таня Соловьёва изумляла класс своими весенним нарядами. В школьной форме Таню давно никто не видел. Тимофей Тимофеевич устал головой качать. Женя Константинов неожиданно объявил о своём решении никуда не поступать, а идти работать инструктором на собачью площадку. Он нагло врал, что возьмёт на площадку в качестве главного учителя своего пуделя Берга, которому в этом году исполнилось пятнадцать лет. Украшенный бойцовскими шрамами, неоднократно побывавший под машинами, кусанный, шпаренный, много раз чумившийся, Берг был пуделем-долгожителем. Встречаясь на улицах с Караем, Берг пыжился, порыкивал, скрёб лапой асфальт, должно быть, вспоминая, как нещадно драл Карая, когда тот был кобелём-подростком. На сук Берг не смотрел давным-давно.

Дни солнечные и дождливые по-прежнему чередовались, как полосы на шкуре зебры, весь Ленинград таскал в сумках и портфелях зонты. Разве только Алла Степановна была без зонта и, попадая под дождь, вспоминала о доброй дюжине зонтов чёрных и цветных, оставленных в гардеробах, трамваях, метро, в телефонных будках и магазинах самообслуживания.

В школе шла исподволь подготовка к выпускному вечеру. Десятиклассники фотографировались для памятных альбомов, сдавали по десять рублей на устройство вечера. Предполагалось провести его в школьной столовой, где столы украсят казёнными скатертями, где стены разрисуют лозунгами «Даёшь университет!», где ученики и учителя будут смотреть друг на друга немного озадаченно, а когда начнутся танцы, все мальчики, естественно, бросятся приглашать учительницу физики Ингу Павловну в такой короткой юбке, с такими длинными ногами, с такими удивительными глазами, с таким замечательным произношением, с такой тоненькой талией, ах, Инга Павловна, Инга Павловна… А девочки придут с причёсками, искрящимися от лака, в белых платьицах (а может, и не в белых, прошли времена), в глазах у девочек будут плавать рыбы ожидания, и мальчики будут целовать девочек в подъездах, на подоконниках, в пустынных парках, где шуршат мётлами дворники, подняв на утреннем холоде воротники.

Миновала история, на которой Алла Степановна рассказывала о революции тысяча девятьсот пятого года, о волнениях, на флотах, о стачках и уличных боях. Тридцать пар глаз кричали ей: «Посмотри на улицу! Видишь, сирень почти зацвела! Скоро пойдём ломать букеты!» Но не смотрела Алла Степановна на улицу, на зацветающую сирень и на учеников не смотрела, отчего как-то забеспокоилась Инна Леннер, однако следующая перемена была короткой, советчик-Гектор где-то прятался, а следующим уроком была физика… Стреляли линзы солнечными зайчиками… Ломались на корню лучи… М-м-м, Инга Павловна! И спрашивает Инга Павловна нараспев, плывут, плывут слова, как корабли по морю: «Сааадофьев…» На русском-то физика сложна, а на английском? Бедные-бедные абитуриенты, которые будут поступать в технические вузы…

И бродил в это время Костя Благовещенский около отцовских кортов, посматривал Костя на теннисистов, следил внимательно за кривыми прыжками мячика, за трепыханием сетки и не знал, что сейчас имя его склоняется кабинете у директора, где сидит Толик Ифигенин, бывший школьник, а ныне работник райкома комсомола, директор Тимофей Тимофеевич что-то в блокнот пишет, Алла Степановна Ходина в окно угрюмо смотрит, Сусанна Андреевна тоже в кабинете сидит и мнёт в руках синенький скромный платочек, Аллочка Сироткина – секретарь комитета, комсомольская богиня школы, здесь же, около окна, слушает, что говорят, и тяжело вздыхает. Подстриглась недавно Аллочка – коса её острижена, в парикмахерской лежит, лишь одно колечко рыжее (точнее, русое) на виске её дрожит. Как в песне поётся… И комсорг десятого «Б» Лёша Казаков с волосами кудрявыми, как горец в бараньей папахе, пристроился на кожаном диване и смотрит удивлённо на Толика Ифигенина.

А Толик пел как птица:

– Помните, Тимофей Тимофеевич, мы с вами недавно говорили, что неплохо к школьникам в канун выпуска разных интересных людей приглашать. Вы просили через райком посодействовать. Так вот, я писателя одного пригласил. Кстати, отца Гектора Садофьева… Пусть он на заключительном комсомольском собрании посидит, послушает, потом выступит. Я сам, естественно, приду, может, ещё кого-нибудь из райкома приглашу!

– А зачем? – спрашивала Аллочка Сироткина. – Ведь имеется комсомольская организация класса. Почему ты за неё всё решаешь?

– Я ничего за неё не решаю, – отвечал Толик. – Я просто советую, как сделать лучше! – и внимательно смотрел на Лёшу Казакова. И все тоже смотрели на Лёшу Казакова, но Лёша глаза отводил или же начинал старательно отряхивать штанину.

– Да что здесь такого? – строго спрашивал Толик. – Разобрать нарушивших дисциплину товарищей?

– Никто не против, – ответила ему Алла Степановна. – Только при чём здесь писатели, товарищи из райкома? Хитришь ты чего-то, Толик…

Толик развёл руками.

– Собрание само по себе, писатель сам по себе. Он же выступать придёт, о своих книгах рассказывать! А что на собрании посидит, так это, может, ему тему выступления подскажет!

– Не знаю, не знаю, – сомневалась Алла Степановна.

– В конце концов, ведь решено же провести собрание, где первым вопросом повестки будут разбираться прогульщики? Или не решено? – спросил Толик.

– Решено, – нехотя ответила Аллочка Сироткина.

– Решено, – вздохнул Лёша Казаков.

– Вами решено, не мной! – сказал Толик. – Так в чём же дело?

– Вот что! – сказал Тимофей Тимофеевич и хитро оглядел присутствующих. – Что касается, например, меня, то я давно вышел из комсомольского возраста. И вообще, мне в роно пора! – Он помахал всем рукой и вышел из кабинета.

Сразу стало тихо.

Сусанна Андреевна вздохнула.

– Наказание виновных видится мне делом второе степенным, – быстро сказал Толик. – Надо, чтобы комсомольцы приняли искреннее участие в собрании, чтобы высказались все, чтобы равнодушных не было!

– А чтоб все поискреннее высказывались, он писателя пригласил, – добавила Аллочка Сироткина. – Для пущей искренности…

– Почему вы так переполошились, не понимаю? – сказал Толик. – Если, по-вашему, никто не виноват, кто ж невиновных наказывать будет? Посидим, о жизни поговорим. Писателя послушаем. Почему вы так всего боитесь?

– Ты, Толик, хитришь чего-то, – сказала Алла Степановна. – Зачем тебе это собрание?

– Какие все подозрительные, – поморщился Толик. – Слова сказать нельзя. Завтра в половине третьего я приду. А отец Садофьева, может, ещё и не придёт. Неизвестно. А вы перепугались…

Зазвенел звонок.

– Ну вот, – сказала Алла Степановна. – Нам пора.

– Кто не хочет, может на собрание не являться, – посмотрел на неё Толик. – Что, Алла Степановна? Вышли вы из комсомольского возраста?

– Злой ты, – сказала Алла Степановна.

30

Из школы Инна и Гектор вышли вместе. Асфальт перед школой был разрисован цветными мелками. Длинноволосые, мечтательные девы с коронами, лопоухие ромашки, классики, надписи: «Ленка дура!», «Серёга осёл!» – всё это славное детское творчество цвело до первого дождя. А если не случится дождя, до утренней поливальной машины.

Гектору было жалко Инну. Комсомольское собрание, о котором объявил на последнем уроке Лёша Казаков, конечно, Инну не обрадовало. Но, с другой стороны, стремительное комсомольское собрание лучше, чем унылая и долгая возня с родителями, скорбные мамы, суровые папы. Так думал десятиклассник Гектор Садофьев. Не очень ему нравилось, что Инна, в данный момент какая-то озабоченная и некрасивая, идёт рядом с ним, демонстративно держит под руку, а их обгоняют одноклассницы и весело помахивают портфелями. Гектор был совсем не прочь погулять сегодня в весеннем парке с Таней Соловьёвой, посплетничать, полюбоваться на красноносых лебедей в пруду и на невиданную египетскую сирень «Клеопатра», которая, по словам Тани, необыкновенно рано распустилась в этом году. К тому же постоянно вспоминалась Алина Дивина, и было совсем не до Инны. Гектор чувствовал, что разговор, в сквере начатый и в сквере прерванный, не закончился. Инна всегда доводила до конца все разговоры. И сейчас она будет добиваться от Гектора ответа, потому что знает – сейчас всё ей простится, не бросит сейчас её Гектор. И не обидит. И Гектор заранее приготовился мямлить, что вообще-то он относится к Инне с симпатией даже, может, больше, чем с симпатией, но как-то сейчас не время, ой, не время, говорить о любви и дружбе, когда надо продумать, как вести себя на собрании, предупредить Костю. Да, да, Костю, с которым, кстати, она, Инна, а не он, Гектор, три дня прогуляла. И странно как-то, ей-богу, слушать о любви от девушки, которая только что прогуляла три дня с твоим другом.

«Конечно же, я заплачу, – думала Инна, – а он начнёт меня утешать, гладить по голове. Во-первых, потому что он добрый, во-вторых, я ему всё-таки небезразлична. Во всяком случае, до последнего времени была небезразлична. Но ничего… Переживу… Сейчас я скажу ему, чтобы он убирался куда-нибудь… И не шёл рядом со мной с сочувствующей рожей! Словно делает мне одолжение!» – Инна поднимала глаза, набирала в грудь воздуха и… только сильнее сжимала локоть Гектора.

«Так как же всё-таки быть? – размышлял, глядя под ноги, Гектор. – Через две улицы надо сворачивать – или я иду домой, или я её провожаю. Ну, допустим, провожаю её до дома. У подъезда говорю: «До свидания Инна…» – «И всё?» – спросит она. Я поцелую её в щёку. «Приходи вечером в беседку напротив дома, – скажет она. – В половине девятого…» – «Хорошо», – отвечу я. «Но только зачем мне приходить в беседку? – думал Гектор. – Зачем мне приходить туда белокурым вечером когда луна висит над одной башней её дома, а солнце над другой, и небо вокруг луны голубеет, а вокруг солнца розовеет… Ах, белые, белые ночи! Надо будет позвонить ей и сказать, что я заболел, что у меня температура, но она ведь не поверит…»

«Итак, сейчас поворот, – думала Инна. – Если он пойдёт со мной, значит… А если нет…»

– Ты сейчас домой идёшь? – остановился на углу Гектор.

– Домой, – ответила Инна. – Пойдём со мной, я научу тебя играть в нарды. У нас дома появилась такая замечательная игра.

– Но мне нужно сначала погулять с собакой, а потом к мамаше сходить на работу, какие-то книжки забрать.

– Думаешь, я навязываюсь? – спросила Инна. – Катись… Гуляй с собачкой, книжки читай. Только… не ври.

– Я не вру!

– Катись, катись! – Инна решительно пошла вперёд, зная что Гектор её догонит. И он догнал её около магазина «Дары природы».

Лось топтал ватных куропаток и понимающе смотрел на Гектора.

– Гектор, милый! – Инна плакала, оглядывались прохожие. – Ну сегодня, только сегодня проводи меня, пожалуйста! Гектор, милый, понимаешь, я загадала, загадала, а что загадала, не скажу. Ты только проводи, проводи меня сегодня до самого дома, ладно? А потом всё. Потом ничего не будет. Я брошу трубку, если ты будешь звонить, я пересяду за другой стол, только сегодня проводи, слышишь?

– Успокойся ты! – разозлился Гектор. – Конечно, я тебя провожу. И при чём здесь сегодня? Я всегда буду тебя провожать, и ты это прекрасно знаешь…

– Нет, только сегодня, только сегодня! – Инна схватила его за рукав. – Только сегодня и до парадной! Не надо идти ко мне домой! Никаких нардов! Только до парадной и только сегодня!

Они перешли Невский и оказались на улице под названием Мытненская. Людей на улице мало: Мытненская – учрежденческая улица. Висят на стенах таблички с десятикратными сокращениями. Вылетел из подворотни мотоцикл, и Гектор снова вспомнил Алину Дивину – странную девушку, с которой он, сам не знал, увидится ещё или нет. А Инна совсем успокоилась. Гектор шёл рядом, держал её за руку, загадка исполнилась, а добровольно Гектор её провожает или нет – это Инну не волновало. Главное, вот он, рядом!

Когда они подошли к парадной, неожиданно грохнул наверху лифт, а потом остановился на первом этаже, и из него вышел Костя Благовещенский. В руках Костя держал огромнейший букет цветов.

– Привет! – сказал он. – Святое семейство в сборе, ха-ха!