Текст книги "Изобретение велосипеда"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

8

Костя Благовещенский жил в пятиэтажном доме на улице Рижской, где тряслись и звенели трамваи, по обе стороны рельсов росли хилые деревья, вокруг дымили заводы – их трубы торчали на горизонте, как восклицательные знаки, указывающие, что именно здесь проходит та самая невидимая линия, где земля якобы сходится с небом. Костин район, хотя и не считался окраиной, почему-то удивительно напоминал пригород. Сразу за домом начинались поля – зимой белые, летом зелёные, осенью жёлтые. Туда ходили гулять с собаками, там шатались на ветру подозрительные постройки, оттуда по утрам доносились хриплые петушиные крики. Жил Костя на первом этаже, поэтому окна в его квартире почти вся время были прикрыты плотными тюлевыми занавесками. Только когда шёл дождь. Костя распахивал окна и сидел на подоконнике, наблюдая, как пенятся лужи, как рычат водосточные трубы, как прижимаются к стенкам, боясь замочить лапы, кошки, как голуби сидят на карнизах и печально качают головами.

Костин отец, в прошлом капитан танковых войск, а ныне смотритель теннисных кортов, был ещё и большим радиолюбителем. В комнате стояли гигантские, похожие тумбы для постельного белья магнитофоны, в специальных застеклённых шкафах прижимались друг к другу жестяные банки с записями. Плёнка тоже была не простая – чёрная, в красных цифрах, как в каплях крови. Её приносил отцу сотрудник какого-то НИИ, завсегдатай теннисного корта.

Записи были самые разные. Костя путался в плёнках, часто ставил наугад. Одни раз зазвучал оргáн невиданной чистоты, силы и мрачности. Костя замер, где стоял. Казалось, что нет ни стен, ни потолка. Костя головой задевал облака, смотрел вниз, прогоняя ресницами птиц, видел леса и реки, но взгляд не останавливался, и Костя видел черноту земли, видел огненное ядро, потом снова черноту и снова голубое небо…

Когда оргáн умолк, Костя дрожащими руками снял с магнитофона катушку.

«Плач вселенной» – было нацарапано иголкой на катушке.

– Выключи ты это, – говорила Косте мать, когда возвращалась вечером с работы. Она была преподавательницей русского языка в политехническом институте. – Выключи и приходи на кухню ужинать…

Где отец, мать не спрашивала. Она кормила Костю невкусным ужином, а потом они пили чай, и, выпив чашку, мать начинала курить, и сизый дым устремлялся к потолку. Сидеть задумчиво на кухне мать могла часами.

– А? Что? – спохватывалась она, когда Костя осторожно трогал её за плечо.

– Ужо половина десятого… – говорил Костя.

Мать начинала убирать со стола, а Костя уходил в комнату учить уроки. Если приходил отец, Костя перебирался с учебниками на кухню.

Кроме них, в квартире жила Костина бабка с материнской стороны – маленькая беловолосая старуха, похожая на мышку. Странной кличкой наградил Костя свою бабку – «Достоевщина». «Преступление и наказание» Костя прочитал необыкновенно рано – в тринадцать лет… Потом он сразу начал читать «Братьев Карамазовых».

Мать вздыхала, видя в глазах у Кости эти книжки.

– Ты хоть но ночам не читай, – просила она. – Глаза испортишь. Я уж не говорю о психике…

Если Благовещенские принимали гостей (что, впрочем, случалось редко), гости настораживались, когда Костин отец вдруг спрашивал: «А что, Достоевщина ужинала уже?»

Бабка обычно целыми днями сидела у себя в комнате. Но как призрак, у которого есть часы, в одно и то же время, три раза в сутки, появлялась она на кухне, зажигала конфорки, что-то жарила на толстых чёрных сковородках, потом уносила дымящиеся сковородки к себе в комнату. Костин отец называл эти кухонные посещения химическими атаками.

Ни мать, ни отец не помнили, из-за чего они поссорились с бабкой. Бабка, должно быть, тоже не помнила. В комнате у бабки стояла этажерка со старыми книгами, которые, как языками, дразнили Костю сафьяновыми закладками. По стенам внесла потрескавшаяся финифть – голубоватые голландские пейзажи с мельницами, фарфоровые блюдца и даже картина, писанная масляный красками – гордая-прегордая голова лошади. Называлась картина «Фаворит». Висели по стенам и фотографии в кожаных рамках. На одной фотографии гимназистка в чёрном платье с белым воротничком, с головой чуть повёрнутой влево и взглядом любопытным и живым напоминала Косте Леночку Нифонтову, которую он очень ясно себе представлял, – такую тоненькую светленькую девушку, бегающую по коридорам и грациозно делающую книксены. Одни раз она даже приснилась Косте. И подпись под фотографией в кожаной рамке была такая же старинная и смешная – Алиса Алябьева. Странно было Косте вспоминать, что у бабки его такое сказочное имя, что была она когда-то гимназисткой, может, тоже царапала гвоздиком на мраморном бюсте Ломоносова…

Иногда Костя уходил на корты к отцу – они находились недалеко от дома, обнесённые ржавой железной сеткой, – и смотрел, как теннисисты в белых шортах и теннисистки в белых юбочках, распускающихся на ветру, точно лилии, машут ракетками, прыгают, бегают, ловко отбивают мячики, стучат недовольно ракетками об землю, если промахиваются. Отец обычно находился в маленьком деревянном домике, где был письменный стол, заваленный радиодеталями, вился канифольный дымок над паяльником, а вдоль стен, сдвинув плечи, стояли шкафы с инвентарём. Теннисисты звали отца Михалычем, часто записывали играть на корты посторонних людей, для чего ставили Михалычу бутылку. Вино отец обычно распивал вечером в своём продуваемом насквозь смотрительском домике вместе с Семёновым – владельцем близлежащего незаконного курятника. Мать видела Семёнова один раз. Она сказала отцу: «Теперь я поняла, до чего ты докатился…»

Отец ответил:

– Завтра в шесть утра мы устраиваем на корте петушиные бои. Семёновский петух – главный фаворит. По этикету все зрители должны прийти с жёнами… Я тебя разбужу?

Мать ушла в другую комнату.

– Я пошутил, – засмеялся отец. – Никаких боёв но будет. Семёновский петух пока не в форме… У него повреждён гребень!

Мать молчала.

– Сын! – сказал отец. – Иди и попроси у матери для отца рубль… И… не смотри на отца так скорбно… Он своей жизнью вполне доволен…

После школы Костя никогда не спешил домой. Ему было смешно смотреть на одноклассников, несущихся после уроков домой обедать. За время учёбы в школе Костя разработал четырнадцать маршрутов возвращения домой. Через центр, через кладбище, через лавру Александра Невского, через сады и парки, через Ленинград народовольческий, извозчичий, кавалергардский, конногвардейский, чугунно-решётчатый, золотокупольный, в зависимости от настроения выбирал себе Костя дорогу домой.

Когда лил дождь, он заходил в глухие дворы, стоял около стен без единого окна и, задрав голову, смотрел в серое небо. Однажды, проходя мимо какого-то дома на Колёсной улице, Костя услышал, как звенит в открытом окне гитара и молодой хриплый голос поёт: «Под радостный крик встречай, материк, солдаты вернулись домой…» Был май, и солдаты действительно возвращались домой…

Иногда Костя уговаривал Гектора Садофьева сбежать с какого-нибудь урока, и они отправлялись на задний двор, неподалёку от школы, играть в футбол. Играли серьёзно, с остервенением. И когда начинался дождь и лужи взрывались под ногами, играть не прекращали. Из всех Костиных знакомых только Гектор был способен играть в футбол под дождём, вымокнув до нитки, спорить яростно, попал ли Костя в нарисованные на стене ворота.

Однажды Костя забрёл на задний двор цирка. Только что приехала труппа, и звери сидели в клетках или лежали, положив головы на лапы: львы и медведи со свалявшейся шерстью, пантеры, собаки и матрасные тигры. В клетке у пантеры прыгали воробьи, что-то склёвывали с грязного пола, а пантера грустно смотрела на мусорный бачок перед клеткой, откуда, как петля, свешивался капроновый чулок. Потом Костя прочитал в какой-то книге, что и зоопарках звери живут ровно в два раза меньше, чем им положено, а в цирке их хватает только на треть отпущенной жизни.

Костя любил Инну Леннер с шестого класса. Он помнил её с двумя крысиными косичками, помнил её с прыгалкой во дворе, помнил рисующую на асфальте перед школой принцесс с распущенными волосами. Позже, прогуливая физкультуру, Костя частенько смотрел в окна спортивного зала, прижимался лицом к стеклу, а там Инна в гимнастическом костюме, без сомнения, была самой стройной и грациозной девочкой класса. В седьмом классе Костя в первый раз позвонил ей по телефону и чуть не задохнулся от счастья, услышав её голос. Помнится, тогда они говорили, кто что видит из окна. Но сама Инна ни разу не звонила Косте.

Костя увидел её, гордо несущую перекинутую через плечо сумку около магазина «Дары природы». Всё тот же лось и те же куропатки с красными, как ягоды-бруснички, глазами… Инна шла вдоль витрины, как вдоль длинного зеркала, – на голове голубая косынка, лицо бледное. Метров четыреста оставалось до школы…

Костя перелетел через Невский под носом у завизжавшего тормозами троллейбуса, и Невский изумлённо вскинул брови карнизов. Мимо людей с угрюмыми лицами, мимо окон с горшками цветов на подоконниках, по мокрому асфальту догонял Костя ускользающую Инну Леннер.

Он тронул сё за плечо.

– Привет, – обернулась Инна. – Я была уверена, что встречу тебя сегодня…

9

Войдя в класс, Гектор первым делом прочитал на доске: «После литературы едем на завод! Английского, истории, химии не будет! Уррря!» Буквы плясали, как пьяные. Ещё на доске была нарисована собака с высунутым языком. Все в нетерпении ждали звонка, ждали урока литературы, уже сейчас мечтали, чтобы он побыстрее закончился, а потом – вон из школы – на завод, на фабрику, в музей, на выставку, на митинг, на диспут, на субботник, на экскурсию – куда угодно, лишь бы только уйти весенним утром из школы.

– На какой завод поедем? – спросил Гектор у Тани Соловьёвой.

– Не знаю, – ответила Таня и посмотрела на доску.

Столы и стулья в кабинете литературы бранчливо скрипели и двигались. Строго глядели с портретов бородатые классики. Особенно недоволен был Чернышевский. Класс неспешно рассаживался по местам. Гектор уронил ручку и полез под стол. Он увидел множество ног в чулках, в брюках, в джинсах. Гектор начал было отгадывать, где чьи ноги, но неудобно было сидеть под столом так долго.

– Чего ищешь? – спросила Таня Соловьёва.

– Определяю самые стройные ноги класса… – усмехнулся Гектор.

Таня посмотрела по сторонам.

– Они сегодня не пришли, – сказала Таня. – Гуляют где-то ножки…

Гектор весь в пыли вылез из-под стола.

– Я пошутил. Я искал ручку. Вот она!

– Я узнала, – сказала Таня. – Мы едем на Сестрорецкий инструментальный завод имени Воскова…

– Отлично, – сказал Гектор. – Давненько я не был в Сестрорецке…

– Женька Константинов пригласил всех после завода к себе на дачу…

– Женька! – закричал Гектор, но в это время зазвенел звонок. В класс вошла Алла Степановна Ходина, тогда как по расписанию должна была быть литература.

– Приветствую будущих абитуриентов! – угрюмо сказала Алла Степановна.

– А также будущих токарей и слесарей! – рявкнул с места Женя Константинов – отличник по физике, химии и математике. Два выдающихся ученика были в десятом «В». Нина Парфёнова и Женя Константинов. И сферы влияния между ними были разделены. Нина не знала равных по математике, а Женя терроризировал своими знаниями учительницу физики. В двенадцать лет Женя пересмотрел теорию относительности и написал об этом крупнейшим физикам и математикам мира. Женя высказал мысль, что вселенная есть замкнутая спираль, причём витки и антивитки движутся навстречу друг другу, и это создаёт иллюзию бесконечности, но во времени, а не в пространстве… Достигший световой скорости космический корабль, улетевший с Земли, на Землю и вернётся, и не застанет на Земле никаких изменений, вследствие этой самой временной бесконечности… Потому что любая бесконечность в конечном счёте есть неподвижность!

После того как в течение недели Женя разбил три стекла, уничтожил реостат и устроил небольшой пожар в кабинете физики, директор совсем было собрался перевести его в другую школу, но тут одна мировая знаменитость вдруг ответила на Женино письмо. Письмо пришло прямо в школу – огромный голубой конверт с заграничной маркой и личным почтовым штемпелем знаменитости. Письмо было написано на английском языке, и его немедленно перевели. Великий физик вложил в конверт свою фотографию с автографом. В чёрной как ночь, как сама вселенная мантии стоял этот величайший учёный на кафедре, а за спиной у него висел портрет пристыжённого Эйнштейна.

Фотографию директор забрал в школьный музей, а Женю простил.

Алла Степановна прочитала объявление на доске.

– Как видите, вас сегодня отменили… – лицемерно вздохнул Женя.

– Увы, не отменили. Ваша классная руководительница заболела, и на завод с вами поеду я, – мрачно ответила Алла Степановна.

– Когда? – хором спросил класс.

– Сейчас!

– А!!! – Столы задёргались, тетради и учебники моментально спрятались в портфели, в воздухе разлилось радостное благодушие, которым школьники встречают любое мероприятие в учебное время.

– Явка должна быть стопроцентной! Кто сбежит, будет иметь дело с директором, – предупредила Алла Степановна. – Я всех перепишу! На заводе! Где староста?

Гектор не помнил, когда последний раз был на заводе. Кажется, в первом классе их водили на молочную фабрику. Добрые женщины в белых халатах совали им в руки глазированные сырки, щедро сыпали в горсти изюм. Молоко лилось по трубам, как вода, простокваша булькала и кисла в огромном бассейне. По конвейеру шли бутылки с кефиром, автомат ловко запечатывал им горло, и бутылки, как живые, спрыгивали в ящики, которые проворно отвозились на тележках в сторону. На молочной фабрика Гектор сначала напился молока и сливок, потом отведал кефира, простокваши, ряженки, ацидофилина, творога трёх сортов, сметаны и ушёл с фабрики, унося в кармана пять глазированных сырков. Он скормил их Караю, который тогда был щенком и грустно лежал на подстилке, ещё сохранявшей запах матери – славной эрделихи-медалистки по имени Глория.

До вокзала доехали быстро и весело.

– Зачем вы все собираетесь в институты? – спрашивала в электричке Алла Степановна. – Идите на заводы… Я видела объявления, ученик токаря получает сто шестьдесят рублен… Неужели вы думаете, что из вас обязательно получатся учёные, художники, дипломаты, доктора наук, поэты и драматурги? Вы сейчас больны иллюзиями… Правильно, Садофьев?

В электричке было прохладно и свободно. Гектор сидел рядом с Таней Соловьёвой и смотрел в окно.

– Что вы говорите?

Все почему-то засмеялись.

– Садофьев витает в облаках, – сказала Алла Степановна. – Я спрашиваю, почему бы тебе не пойти работать на инструментальный завод?

– Я как-то не думал об этом, – ответил Гектор.

– Вот-вот, – сказала Алла Степановна. – В этом ваша беда… Вы живёте и не думаете…

– Здрасьте, – сказал вдруг Женя Константинов. – А кто в этом виноват? Алла Степановна! Вспомните, сколько раз вы нам говорили: «Если не выучите эти параграфы, нечего думать о поступлении в институт!» Нельзя же нам обманывать учителей! Они в нас душу вкладывают, а мы вдруг на завод…

– Какой ты, однако, Константинов, демагог, – покачала головой Алла Степановна. – Не волнуйся, я лично не обижусь, если ты пойдёшь на завод. А ну-ка, поднимите руки, кто сразу после школы пойдёт работать? Лес рук… – усмехнулась она. – Но ничего, через два месяца вы по-другому заговорите… Кстати, почему я не вижу нашего серьёзного Благовещенского?

– Его с утра не было, – быстро ответил кто-то. – Заболел, видать…

За окном показался Финский залив. Он то блестел на солнце, как оловянное блюдо, то пропадал куда-то, и появлялись сосны – могучие и зелёные. Соснам былр всё равно, какое время года и какая погода.

– А учись мы в сельской школе, вы бы, наверное призывали нас пахать землю, – сказал Женя Константинов.

– Вы люди, испорченные большим городом, – ответила Алла Степановна. – Даже иллюзии ваши рационалистичны. Мне страшно за вас…

– А как же ударные комсомольские стройки?.. – спросила Таня Соловьёва. – Там ведь работают такие, как мы…

– Да ладно вам, – смутилась Алла Степановна. – Всё я понимаю… И на заводах вы прекраснейше работать будете, и на стройках, и учиться тоже будете, а то, что сейчас паясничаете, ну так это пройдёт.

– А как же землю пахать? – не успокаивался Женя Константинов.

– Кстати, о земле, – ответила Алла Степановна. – Я, например, пахала землю на целине, если тебя это так интересует. И я бы не сказала, что это были самые чёрные дни в моей жизни…

– Потому что вы знали, что вернётесь домой, – сказал Женя.

– Нальёте в ванную тёплой воды… – продолжила Таня.

– Смоете трудовую грязь…

– И пойдёте показывать знакомым трудовые мозоли…

– Нет, вы невозможные люди, – вздохнула Алла Степановна.

– Давайте устроим диспут о выборе профессии? – предложил Женя.

– Давайте, – сказала Алла Степановна. – Только не сейчас.

– А когда?

– Когда половина из вас провалится в институты, вот когда. А сейчас вы уже выбрали себе профессии, причём наверняка без учёта общественной необходимости, и диспут на данном этапе вряд ли что-нибудь изменит…

– А что же тогда изменит? – спросила Таня Соловьёва.

– Жизнь, – ответила Алла Степановна. – Суровые-суровые будни. А они начнутся у вас ой как скоро!

10

– Сумасшедший! Тише! Мы упадом! Ой! – Инна, побледнев, вцепилась в железные поручни. Качели взлетали до предела. Казалось, ещё чуть-чуть, и они встанут дном к облакам, провернутся вокруг собственной оси. Остальные качели мирно дремали. Больше охотников кататься не было. В беседке у самой ограды сидел длинноволосый парень и играл на гитаре. Парень почему-то пел Лещенко. «В последних астрах печаль хрустальная цвела…» – пел парень. Иногда он прекращал петь и кричал: «Уронишь девку! Не пугай девку-то!» – и хлопал рукой но струнам.

Инна видела землю в странном наклоне, небо, солнце, на которое наплывала щекастая туча, видела колесо обозрения, лениво дёргающееся и поминутно останавливающееся. Цветные кабинки болтались на нём, как ёлочные игрушки. Качели раскачивались медленнее. Костя опомнился.

– Хорошо, хоть народу нет, кроме певца, – сказала Инна. – У меня, Костенька, не четыре руки, чтобы держаться за качели и за юбку…

Костя посмотрел на часы.

– Английский… Кстати, что нам задали?

– Текст на странице сто сорок шесть, – сказала Инна. – Рассказ О. Генри. По-английски он называется «Полдоллара», а по-русски «Без вымысла»… Какие всё-таки вруны эти переводчики! Еле нашла этот рассказ… Я сегодня отправлялась в школу со спокойное совестью…

Сначала они долго шли по Невскому, потом у Фонтанки свернули и сели на трамвай и трястись долго-долго, пока не въехали в липовую аллею Центрального парка культуры и отдыха.

Костя и Инна были одни и вагоне. Сквозь окна светло голубело небо и мутно голубел пруд. В парке почти никого не было. Только плавали в пруду три ранние утки. Потом откуда-то появились два чёрных лебедя с красными клювами. Костя и Инна шли по берегу пруда, смотрели на водоплавающих и молчали. Косте казалось, что всё, что он сейчас скажет, прозвучит глупо и совсем не так, как надо.

– Ты последнее время чего-то мне не звонишь, – сказала Инна.

Начал вдруг моросить дождь. Костя и Инна брели от одного выцветшего гриба к другому.

– Я звоню, – сказал Костя. – Я звоню и звоню, как колокольчик…

В глазах у Инны был холод.

– Я не поняла юмора, – сказала Инна.

– Тебе ведь всё равно, звоню я или нет, – сказал Костя.

– А зачем тогда я хожу с тобой по этому парку? – спросила Инна.

– Я не знаю, – ответил Костя. – Пока ещё не знаю.

Инна достала из сумки и протянула один бутерброд Косте.

– Мне их бабушка зачем-то в сумку пихает. Я их обычно отдаю гекторовскому Караю. Я ведь по Невскому в школу хожу…

– А сегодня?

– А сегодня я поехала в школу на трамвае и встретила тебя.

Костя попытался взять Инну под руку, но она не позволила.

– И решила отдать бутерброды мне? Гав! Гав!

Песчаные парковые дорожки вились вокруг пруда, потом выводили к колесу обозрения и к парашютной вышке, с которой никто не прыгал, и намокший парашют висел, как огромная выстиранная простыня.

– Прокатимся? – спросил Костя, когда они оказались около колеса обозрения.

Инна первой залезла в кабину.

– Нам, пожалуйста, шесть билетов, – попросил Костя у сонной билетёрши, ведавшей движением колеса. – Мы хотим подольше покататься…

– Ну-ну… – непонятно сказала билетёрша.

Когда колесо поползло вверх, Костя посмотрел на Инну и вдруг увидел, что она плачет. Растерявшийся Костя стал гладить Инну по голове, как маленькую девочку. «Ну не плачь, ну не надо…» – повторял он всё время. А Инна, как избалованная маленькая девочка, которая хочет, чтобы её подольше утешали, продолжала плакать, а колесо тем временем поднялось на высшую свою точку, и, гладя Инну по голове, Костя видел, как сидит внизу завёрнутая в полиэтилен билетёрша, как плавают лебеди в пруду, морщиня за собой воду, как бежит по песчаной дорожке мальчишка в белой куртке. В лицо Косте дул дождевой берёзовый ветер, и Костя подумал, что, наверное, отец вместе с владельцем незаконного курятника Семёновым давно начали запасать берёзовый сок, но Инна в этот момент вдруг перестала плакать и обняла Костю, губы её были сухими, а поцелуи неумелыми, и опешивший Костя вдруг обнаружил, что колесо снижается, а билетёрша смотрит на них с ухмылкой. Но вот колесо опять поползло вверх, Инна отвернулась к окну, в которое вместо стекла был вставлен ветер, а Костя сидел совершенно обалдевший и счастливый, и не знал, что делать дальше.

Потом они снова ходили по песчаным дорожкам, но на этот раз держась за руки, смеясь, обнимаясь, они разговаривали о школе, о предстоящих экзаменах, о том, кто куда будет поступать, и о том, как, в сущности, быстро пролетело время.