Текст книги "Изобретение велосипеда"

Автор книги: Юрий Козлов

15

Белые ночи набирали силу, и день теперь тянулся до одиннадцати. Без дела и без мыслей выходил Гектор из своей квартиры, бежал вниз по лестнице, по старым промятым ступенькам, выходил прямо на Невский – вечерний, праздный, разодетый. Не было теперь надобности жечь неон, светло было в городе. Смущённо горели витрины – точно женщины в вечерних нарядах вышли на улицу, а на улице утро! На Невском Гектор превращался в барометр с нервно дрожащей стрелкой, которая всё воспринимает, всё фиксирует, всё чувствует, на всё обращает внимание, но не думает, совершенно не думает!

Слабый ветер в лицо – хорошо! Девушка оглянулась на Гектора и что-то сказала подруге – хорошо! А вот какой-то знакомец в чёрных штанах махнул рукой – хорошо!

Всё хорошо!

Ресторан «Универсаль»… Дальше… До «Гостиного двора» ещё остановки три или четыре. Каждый двор – проходной, каждый двор Гектор пролетал когда-то насквозь, как стрела, давно когда-то, в детстве.

А куда вообще идут по Невскому в девять часов вечера люди? Процентов семьдесят из них на Невском не живут и не работают… Люди гуляют… Гуляют, одолеваемые примерно теми же мыслями, что и Гектор, точнее, гуляют без целей и без мыслей…

У метро «Гостиный двор», где шумели деревья, где до позднего вечера бойко торговали пирожками, мороженым, конфетами, сигаретами и спичками, где шипели автоматы-аскеты, за три копейки наливающие полстакана газированной воды и неясно было, с сиропом она или без сиропа, там стояли центровые и ловили на себе взгляды людей, проходящих мимо. Гектор сразу увидел знакомого парня – невысокого, чёрного, по имени Коля, кличка у него почему-то была Серый. Рядом с ним стояли две девушки – одна очень симпатичная, другая не очень, и ещё двухметровый гигант Алик. Говорили, что Алик играл в баскетбол, а потом начал пьянствовать и его выгнали из команды. Серый был студентом-вечерником – изучал историю Древней Греции и к Гектору относился с особой симпатией.

Гектор: Серый! Как жизнь?

Серый: О, привет! Как идёт война? Как живёт прекрасная Елена?

Симпатичная девушка: Какая война? Какая Лена?

Несимпатичная девушка: Он, что, служил в армии?

Серый: Он всю жизнь будет служить в Троянской армии… А потом погибнет… Ему на роду написано…

Симпатичная девушка: Надо же… Как грустно…

Несимпатичная девушка (Гектору): Как тебя зовут?

Гектор: Меня зовут Петя.

Несимпатичная девушка: А меня Юна…

Гектор: Прекрасное имя… Такое молодое…

Серый: Он же, как лев-истребитель, на юниц рогатых нашедший… Тра-та-та чего-то там… Помню ещё, что пастух златокудрый не сберёг круторогую краву.

Юна: Пойдёшь с нами плясать?

Гектор: А куда?

Юна: В Академию художеств… К сфинксам…

Гектор: Пойду, если возьмёте…

Симпатичная девушка: Кстати, почему мы незнакомы? Я Катя…

Гектор: Меня зовут Гектор…

Юна: А мне сказал, что Петя…

Гектор: Двойное имя…

(Из метро выходит ещё одна девушка. Она подходит и закрывает Гектору руками глаза. Гектор оборачивается.)

Гектор: Оля?

Оля: Ага…

Гектор: Вольная Оля… Поехали с нами на танцы.

Алик (кричит на всю округу): Эй, кто хочет с нами на танцы?

Оля: Заткнись, болван!

Алик: Неужели мы возьмём с собой эту грубиянку?

Серый: Если поедем прямо сейчас, есть шанс успеть… Кто командует?

Юна: Вперёд!

(Гектор, Оля, Алик, Катя, Юна и Серый быстро исчезают в подземном переходе и оказываются на другой стороне Невского. Около сияющего консервными банками Елисеевского гастронома они садятся в переполненный десятый троллейбус.)

Серый: У кого есть мелочь?

Алик: Ни у кого!

Серый (отрывает билеты): Я ясновидящий… Я плачу за всех…

(На следующей остановке входит контролёр. Серый, торжествуя, предъявляет билеты. Троллейбус ползёт по Невскому, останавливаясь перед каждым светофором…

16

Александр Петрович Садофьев редко встречался с друзьями юности. Да и где они, эти друзья? Более или менее тесные отношения он поддерживал с Валерианом Луниным – главным редактором областной молодёжной газеты. Виделись они примерно раз в год. Когда-то оба они – Валериан Лунин и Александр Садофьев – работали в этой газете в отделе культуры и быта. Александр Петрович даже был одно время заведующим отделом, а Валериан Лунин ходил у него в литсотрудниках. Александр Петрович частенько переписывал за Лунина материалы (плохо писал Валериан), всячески его шпынял, предлагал ему взять для подписи под информациями псевдоним Декабристов. Честно говоря, останься Александр Петрович в газете – служить Лунину в другом отделе, а ещё лучше в секретариате (где писать необязательно), но Александр Петрович ушёл из газеты, Лунин же остался и стал со временем главным редактором. Иногда Александр Петрович приносил в газету отрывки из своих новых вещей. Лунин печатал их неохотно, держал по полгода, ссылаясь на засилье официальных материалов.

И вот Александр Петрович поднимался по ступенькам газетно-журнального комплекса, где когда-то прошла его молодость. С каждым этажом, с каждой лестничной площадкой (не говоря о буфете и столовой) были связаны какие-нибудь весёлые или грустные воспоминания. Здесь работала его любовь из пионерского журнала Ирочка (в Новый год вечером Александр Петрович стоял перед ней на коленях в тёмной комнате, держа в руках бенгальский огонь, и говорил, что бросит жену, сына, всё бросит и уедет с ней на Сахалин, куда она захочет, уедет!), а здесь он подрался со своим врагом-фельетонистом, когда тот при скоплении народа начал вдруг злобно кричать, что это непозволительная роскошь держать в газете писателя (слово это он произносил с омерзительным ехидством), что газете нужны строчки, строчки и ещё раз строчки, а вовсе не повести и романы. (Тогда Александр Петрович только-только опубликовал первый рассказ.) Вспоминалась и беготня по коридору с полосой, и десятикратные изменения названий, и унылые ночные дежурства в ожидании подписной полосы, и звонки в районные центры – слышимость отвратительная. «Михаил! Андрей! Вера! Рустам! Ирина! Николай! Устин! Маврину позовите! Что?! Где Маврина?!» – орал когда-то в трубку Александр Петрович. Вспоминались бесконечные летучки, уточниловки, топтушки, когда все они собирались в большом редакторском кабинете с окнами на мутную Фонтанку, слушали привычные разносы, расходились и после писали не лучше и не хуже. Вспомнил Александр Петрович и тогдашнего ответственного секретаря, дядю Витю, большого мастера играть в шашки и бить щелбаны, от которых потом колоколом гудела голова, а хорошие названия совершенно не придумывались. Впрочем, дядя Витя щадил дежурных редакторов.

Некоторые сотрудники узнавали Александра Петровича, радостно здоровались. Другие тоже узнавали, но почему-то не здоровались. Этим не нравилось, что Александр Петрович стал писателем, а они так и остались неизвестными газетчиками.

Проходя по коридору, Александр Петрович не удержался и заглянул в комнату отдела культуры и быта. Какая-то девушка в коротенькой юбке, перегнувшись через стол, поливала из бутылки кактус в горшочке на подоконнике. Александр Петрович не стал смущать девушку и тихонько закрыл дверь. Столы в отделе культуры и бы стояли так же, как и двенадцать лет назад. Мимо него дымя папиросой и размахивая полосой, как хвостом, пробежал какой-то тип в клетчатом пиджаке, в котором Александр Петрович безошибочно распознал «свежую голову». По-видимому, «свежая голова» обнаружил ошибку…

Все двери были просто деревянными, а редакторская обита красным дерматином. Девушка-секретарша болтала по телефону и не обращала на посетителя никакого внимания.

– Лунин у себя? – спросил Александр Петрович.

– Валериан Васильевич? – смерила его подозрительным взглядом секретарша. – У себя… А вам, собственно…

– Собственно, он-то мне и нужен, – сказал Александр Петрович и нагло открыл дверь кабинета.

Был Валериан Лунин в синем пиджаке со значком. На столе стояли три телефона и лежали стопой книги.

– Возьмёшь литсотрудником, а? – протянул Лунину руку Александр Петрович. – В отдел культуры и быта?

Но Лунин вышел из-за стола, и пришлось с ним обняться и поцеловаться.

– Возьму, возьму… – радостно говорил он, не отпуская руки Александра Петровича.

Лунин усадил Садофьева в кресло, сам уселся за стол, положил на стол сигареты и с интересом стал рассматривать Александра Петровича. Лицо его постепенно становилось серьёзным.

– А ты не меняешься совсем! – наконец сказал он. Радости в его голосе Александр Петрович не почувствовал. – Так ведь оно и понятно, – продолжал между тем Лунин. – Нет над тобой начальников… Когда хочешь проснёшься, куда хочешь пойдёшь… Мне бы так…

– Ладно тебе прибедняться, – сказал Александр Петрович.

– А я уже дед! – заулыбался Лунин, вытащил из ящика стола несколько фотографий новорождённой девочки, показал их Садофьеву.

– Поздравляю, – Александр Петрович вернул фотографии Лунину. Потом посмотрел в окно. По Фонтанке плыл старый буксир с красной полосой на трубе.

– Как отрывок-то мой? – спросил Александр Петрович. – Помнишь, три месяца назад приносил?

– Какой быстрый! – покачал головой Лунин. – После десятого мая только жди. – Он начал озабоченно листать календарь.

– Как служба? – спросил Александр Петрович. – Повышение не светит?

Лунин махнул рукой.

– А ты как? – поинтересовался он. – Книгу твою недавно в магазине видел.

– Купил хоть?

– Да нет, жду, когда принесёшь, подаришь…

Александр Петрович усмехнулся, вынул из портфеля книгу и надписал: «Валериану с чувством глубокой и искренней дружбы!» – протянул Лунину. Тот не ожидал, поэтому растрогался. Тоже полез куда-то в стол, шуршал там среди бумаг, потом извлёк брошюру «Железное слово», надписал нечто сходное и, по-редакторски размашисто расписавшись, протянул книжку Садофьеву. И мы, дескать, не лыком шиты, говорил его победный взгляд. Чтобы избегнуть разговоров о том, чем сейчас занимаются бывшие сокурсники (Александр Петрович этого не знал, а Лунин, напротив, ревностно за ними следил), Садофьев спросил:

– Домой собираешься?

– А что?

– Я думал, может, в буфет зайдём, коньяку по сто грамм выпьем…

– Дадим, дадим твой отрывок, – сказал Лунин, набирая какой-то телефонный номер.

– При чём здесь отрывок? – грустно улыбнулся Александр Петрович. – Годы-то идут. Стареем мы…

В дверь заглянула секретарша.

– Валериан Васильевич, – сказала она. – К вам тут один юноша пришёл, говорит, вы ему назначили.

Лунин, как птица, клюнул носом календарь.

– Ифигенин Анатолий, – растерянно сказал он. – Инструктор райкома комсомола…

– Звать?

– Зови через пять минут, – вздохнул Лунин.

Александр Петрович встал.

– Сиди, сиди! – замахал на него руками Лунин. – Он недолго.

– Ладно, – согласился Александр Петрович. – Подожду. А потом пойдём, а? В наш родной буфет? Зиночка ещё работает?

Лунин только успевал согласно кивать.

– Как в былые годы, да? – почти кричал Александр Петрович. – Как в молодости! А помнишь нашего ответсека?

– Дядю Витю? – умилился Лунин. – Как он щелбаны бил. А как в одном номере пятнадцать ошибок пропустили, помнишь?

– Конечно, помню, – хохотал Александр Петрович. – А всё-таки неплохая у нас была молодость, а?

– Неплохая, неплохая, – согласился Лунин.

…Внезапно Александр Петиович понял, зачем он сегодня пришёл к Лунину. Из-за какой-то непонятной грусти. Когда приходит эта грусть, Александр Петрович не находил себе места. Он пытался читать, подолгу гулял, вспоминал людей, с которыми в прошлом его что-то связывало. «Лунин, Лунин – вздохнув, подумал Александр Петрович, – сходим с тобой в буфет, по сотке выпьем, авось веселее станет».

Вторую неделю Александр Петрович не мог работать. Ни строчки не написал он за это время. «В деревню, в деревню надо собираться в глушь», – думал он, глядя из окна на печальную серую Фонтанку.

17

 
Вот стоит у окна серебристый олень,
Серебристый олень, золотые рога,
Ну а в доме живёт, всем известная нам,
Кровожаднее всех, наша баба-яга!
Вот на небе взошла серебриста луна,
Вьётся ветер в трубе,
Ну а танцы в избе!
Вьюга воет в горах,
Волки плачут в лесах,
Ну а баба-яга точит нож у себя!
 

– Что это? – изумился Костя. Они стояли с Инной около её дома. Было без четверти восемь. Пора было прощаться.

– Это стихи, – ответила Инна. – Я их сочинила в четвёртом классе.

– Замечательные стихи, – Костя обнял Инну, но она высвободилась. – Особенно трогательно, что волки плачут в лесах…

– А мне плевать, что трогательно!

– Чего ты злишься?

– Так просто… Хочешь ещё одно стихотворение?

– Конечно, хочу.

– А говоришь, словно не хочешь.

Костя развёл руками.

– Ладно, слушай… – сказала Инна.

 
Лишь только ночью ложусь я в кровать,
Тени надо мной начинают плясать,
Тени загадочны, тени смешны,
Страшны они и ужасны они…
Вот надо мною повис вертолёт,
Кажется, будто пропеллер ревёт,
Вот надо мною склонился олень —
Падает просто от вешалки тень.
Тени загадочны, тени смешны.
Страшны они и ужасны они…
 

– Чего же в них ужасного? – засмеялся Костя. – Такие милые тени…

Инна молчала.

Костя осторожно взял её за руку.

– Первый стих ты сочинила зимой на даче, – стал говорить он, – когда тебя наказали или игрушку не купили; ты стояла в ночной рубашке у окна, а снег падал, и ты сочиняла. Во всяком случае, ты читала, а я это вот представлял…

– Дальше!

– Понимаешь, в первом стихотворении есть детская романтика, а второе так себе. Для мамы с папой…

– Надо же, какой ты умный, – сказала Инна, – Как ты любишь всё на свете по полочкам раскладывать. Романтика… Для мамы с папой… Откуда ты знаешь?

Костя вздохнул.

– У тебя тяжёлый характер.

– И это ты знаешь?

– Это я чувствую.

Костя и Инна стояли около чёрного дома – крепости, сражавшейся с белой ночью. Солнце золотило окна, голубой воздух был нежен и прозрачен, облака, заходящие для атаки справа, розовели, как птицы фламинго.

– Нам ведь можно разойтись и не ссорясь, – сказал Костя.

– Извини, – сказала Инна. – Ты, конечно, прав. Но как подумаю о том, что завтра в школе будет.

– Тридцать девять с половиной, – сказал Костя. – Чёрт возьми, как тепло на улице.

– Что значит тридцать девять с половиной? – удивилась Инна. – У тебя сейчас такая температура? И поэтому тебе тепло? Ты, наверное, согреваешь весь мир?

– Мы поцеловались с тобой тридцать девять с половиной раз, – сказал Костя. – После каждого поцелуя я перекладывал спичку из коробка в карман.

– А когда получилось полспички? Откуда взялась половина?

– Когда Ходина подошла к беседке.

– Дай мне эти спички.

– Может, лучше их разделим?

– А как же сломанная?

– Не знаю…

– А я знаю! – Инна быстро и неожиданно поцеловала Костю. – Всё! – сказала она. – Это полпоцелуя. Итого, имеем сорок. Гони двадцать спичек!

Голубым вечером Инна казалась совсем бледной. Они пошли медленно вдоль чёрного дома, чтобы сделать последний круг и расстаться. Инна чиркала спички, они вспыхивали, она бросала их на асфальт, и спички гасли сразу или медленно догорали, скрючиваясь в чёрные подковки. Костя шёл рядом мрачный.

– У тебя такой вид, словно я бросаю эти спички тебе за шиворот, – сказала Инна.

Костя пожал плечами.

– Я ненавижу эту липовую символику! – Инна растоптала последнюю спичку. – И вообще, – глаза у неё стали злыми, – что будут завтра говорить в классе? И что будешь обо мне рассказывать своим друзьям ты?

– Я? Рассказывать?

Они уже обогнули дом и снова приближались к подъезду. Свет в окнах ещё не зажигали, только на последнем этаже Инниного дома горело какое-то шальное окно. Костя даже удивился, что оно вспыхнуло так рано. Но оно вспыхнуло не зря. Тут же зажглись окна в доме напротив. Прошло некоторое время, и окна в Иннином доме начали загораться с удивительной быстротой.

– Я знал, – устало сказал Костя, – что ты затеешь этот разговор. И поэтому я ещё раз повторяю: я люблю тебя! Я скорее умру, но сделаю всё так, как ты захочешь.

– Слушай! Вернись наконец на землю! – Инна отчётливо выговаривала каждое слово. – Мне бы очень не хотелось, – чеканила она, – чтобы кто-нибудь узнал об этих сорока спичках.

– Я это понял, когда ты начала их жечь.

– А мне плевать! Я понимаю только слова!

– Кто посмеет предположить, что мы с тобой целовались, тому я набью морду.

– Даже Гектору? – усмехнулась Инна.

– Ага… «Кто-нибудь» – это, оказывается, он. Серебристый олень, золотые рога…

– Я хуже, чем ты думал?

– Нет, – ответил Костя. – Ты добрая девочка. Ты прогуляла три дня с человеком, который тебе… – Костины руки дрожали, вытаскивая из пачки сигарету.

Инна всхлипнула.

– Костик! Милый! Я идиотка… Только…

– Серебристый олень, золотые рога, – сказал Костя.

Инна опустила голову.

– Завтра мы скажем, что прогуливали порознь, – Костя равнодушно смотрел, как убираются восвояси облака-фламинго.

– А на Невском встретились случайно…

– Шли в школу…

– Но проезжала иностранная делегация, и проспект было не перейти…

– Пожалуй, – сказал Костя. – Я завтра в школу совсем не пойду. Приду послезавтра. Так будет интересней.

– А я всё разведаю и позвоню тебе! – Инна чмокнула его в щёку и исчезла в подъезде. Лязгнул лифт. Костя медленно пошёл к остановке троллейбуса. Его обгоняли машины, толкали пешеходы, а он медленно шёл, глядя под ноги, словно был один на улице.

18

Алла Степановна Ходина ненавидела дождь. Главным образом из-за его коварства. Она постоянно забывала дома зонт, и дождь настигал её неожиданно, когда она куда-нибудь спешила – опаздывала, и не было у неё времени пережидать в булочной или в подворотне. Гордо подняв мокрую голову, бомбя ногами лужи, она добиралась до места продрогшая, со слипшимися в сосульки волосами, в кофточке, которая утром была такая милая, а побывав под дождём, выглядела, как тряпка.

Жила Алла Степановна в старом доме на Кондратьевском проспекте. Она занимала комнату в коммунальной квартире, где в прихожей тускло горела лампочка, в ванной гремели тазы, а на кухне висела таблица, кому сколько платить за свет. Кроме Аллы Степановны, в квартире жили две старухи сестры (каждая имела по комнате), и ещё в двух смежных комнатах обитала студенческая молодая семья. Алла Степановна покупала их дочке Насте шоколадки и рассказывала сказки, когда юные родители уходили в кино на вечерний сеанс. Раз в неделю Алла Степановна мыла в общей кухне каменные полы и проклинала своё коммунальное житьё.

Комната её – непропорционально удлинённая – напоминала пенал. В углу «пенала» чудом сохранился изразцовый камин – ныне вещь уникальная.

На голубоватых изразцах были изображены парусники – надув круглые паруса, похожие на бочки, они плыли куда-то по горбатым морям-волнам.

Когда в комнате бывало холодно, Алла Степановна сидела в тёплом халате около батареи и смотрела на этот никчёмный изразцовый камин. И чудились ей малиновые отблески пламени, треск поленьев, прыганье искорок, слышались какие-то весёлые голоса, звон фужеров за стенкой. Ей казалось, что вот-вот раздастся в дверь осторожный стук, войдёт кто-то в кивере и с усами и пригласит её в компанию, которая расположилась за стенкой.

Но ничего этого сегодня не было. Лил дождь, и солнце сидело в тучах, как жёлтый крот в норе. Алла Степановна стояла около двери в шуршащем, как осенние листья, плаще и вспоминала, куда она положила зонт.

Алла Степановна шла звонить. Дома телефона не было, поэтому звонить приходилось с улицы.

Лужи пенились, как шампанское. Будка стояла на углу, и, конечно же, какая-то девица, опершись на зонт, как на шпагу, выясняла отношения с неким Игорем, который (даже если только половина упрёков, высказанных девицей, соответствовала истине) был редким прохвостом, Алла Степановна долбила ребром монеты в стекло, по которому сбегали ручейки, и глазами умоляла девицу побыстрее закончить разговор.

Наконец девица вылетела из телефона-автомата, как фурия, посмотрела на Аллу Степановну с такой ненавистью, словно это она – Алла Степановна – была мерзавцем Игорем. В будке нестерпимо пахло дешёвой косметикой. Алла Степановна прислонила к уху тёплую трубку и набрала номер.

– Сусанна Андреевна! Это вы? – закричала Алла Степановна, когда монетка, железно булькнув, провалилась в автомат. – Как хорошо, что я до вас дозвонилась!

Сусанна Андреевна – классная руководительница десятого «Б», слыла в школе неисправимой либералкой, портившей даже самые дисциплинированные классы. Она никогда не просила кого-нибудь наказать, отчислить или перевести в другую школу. На собраниях преподавателей Сусанну Андреевну постоянно осуждали за недопустимую мягкость, однако она исправляться не желала. В начале года, словно предвидя все неприятности, директор предложил ей передать десятый «Б» другому преподавателю, но Сусанна Андреевна отказалась.

На уроках литературы, которые вела Сусанна Андреевна, царила вольность, изумляющая различные комиссии. Директор классифицировал эту вольность как распущенность. Всевозможные реплики с мест на уроках Сусанны Андреевны сыпались, как горох из дырявого мешка, вызванный ученик, естественно, живо на них реагировал, а свою задачу педагога Сусанна Андреевна видела в том, чтобы реплики эти относились непосредственно к обсуждаемому произведению литературы (скажем, «Что делать?» Чернышевского). Иные реплики Сусанна Андреевна пресекала. Одним словом, никудышной и беспомощной была метода Сусанны Андреевны. Спасало её только то, что класс два года подряд занимал первые места на городских литературных олимпиадах по количеству награждённых дипломами. Дипломы эти красовались на стенде «Наши достижения» и радовали взгляд директора школы Тимофея Тимофеевича. На некоторое время он как бы забывал про Сусанну Андреевну и её непутёвый класс.

Возмущали всех преподавателей следующие факты.

Кто-то видел, как Сусанна Андреевна давала деньги в долг ученику.

– Ну откуда, откуда вы знаете, что он не на водку их потратит? – спрашивал строго Тимофей Тимофеевич. Сусанна Андреевна растерянно пожимала плечами.

– Рубль всего попросил… Говорит, свои деньги дома забыл.

– Вот-вот, – отвечал директор. – Рубль у вас, рубль у… – Он умолкал, так как больше никто из преподавателей денег в долг ученикам не давал.

Злили всех и те панибратские отношения, которые существовали между Сусанной Андреевной и учениками. В замечаниях, которые она изредка писала в дневники ученикам, она величала их как-то по-домашнему: Танечка, Инночка, Костенька, Женечка… «Костенька! Дневник – это документ!» – ласково напоминала она Благовещенскому, который вздумал записывать туда вместо домашних заданий полюбившиеся рубаи Омара Хайяма.

Не лучшим образом курировала Сусанна Андреевна и комсомольские собрания класса, и в результате собравшиеся комсомольцы затевали какие-то совершенно ненужные диспуты, на которых обсуждали проблемы житейские.

– Но ведь мы всё время говорим, что комсомол – школа жизни, – отвечала Сусанна Андреевна на упрёки директора. – Что толку, если они всем известные истины будут повторять как попугаи? Пусть мыслят!

Директор школы Тимофей Тимофеевич ждал с нетерпением, когда же надоевший ему десятый «Б» покинет школу. Он собирался предложить Сусанне Андреевне на будущий год четвёртый класс.

Было Сусанне Андреевне сорок девять лет, но выглядела она моложе. «Конечно, – вздыхали считающие до зарплаты рубли учительницы, – домработница домой приходит. С таким мужем до ста лет можно девочкой ходить. Для нас школа работа, для неё – развлечение. Говорят, она даже на рынок на машине ездит…»

Информируя Сусанну Андреевну о событиях, происшедших в её отсутствие, Алла Степановна надеялась тем самым избавить себя от дальнейшего участия в делах десятого «Б», а дело оставалось одно – наказание виновных.

Дождь барабанил в крышу с утроенной силой. «Алла! Выходи!» – выстукивал он тонкими мокрыми пальцами. Деревья трясли ветками с маленькими зелёными листьями, водосточная труба напоминала дракона, хвостом привязанного к крыше.

– До свидания, Сусанна Андреевна! Я побежала! – Алла Степановна повесила трубку. Она не сомневалась, что завтра Сусанна Андреевна появится в школе.

Когда Алла Степановна открыла дверь и вышла на улицу, дождь радостно лизнул её в лицо, словно преданный пёс.