Текст книги "Изобретение велосипеда"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

43

Всё, что продолжается слишком долго, постепенно превращается в привычку. Последний, девятый, экзамен по истории и обществоведению Инна сдала самой первой. Она вышла в коридор – пустой и ровный, посмотрела на мраморного Чебышева, понимающе усмехающегося сквозь пенсне, и неожиданно рассмеялась. Всё! Это было как сон! Сегодня вечером Инна получит аттестат, завтра ещё какие-то справки и характеристики – и со школой покончено! В солнечных лучах плясали вальс пылинки.

Выпускной вечер начнётся в семь часов. До семи Инна вымоет голову и расчешет волосы. Она не будет делать причёску, прелесть её волос в свободном падении, как выразился когда-то давно Костя Благовещенский. Инна вспомнила, что он отвечает сразу же за ней. Она побежала по ступенькам вниз – на школьный двор, на горячий асфальт, на улицу, вдруг изменившуюся и переставшую быть родной. Десять лет изо дня в день ходила Инна по этой улице. Сначала маленькая девочка с бантом, как парашют над головой, потом девушка-подросток – пугливая и молчаливая, теперь почти взрослая девушка, уверенная и цветущая, с волосами до середины спины, с белым лицом и надменной улыбкой, с головой, чуть склонённой вправо, со взглядом резкий и чарующим. Инна шла по улице, и разомлевший асфальт, не желая расставаться, хватал её за подошвы. И щедро бросал под ноги нарисованные цветы.

Костя Благовещенский вышел в коридор, но Инны не было. Костя бросился к окну, но увидел только дворника, поливающего асфальт из шланга. Струя радужно переливалась на солнце, словно хрустальная рюмка на длиннейшей ножке. Костя подумал, что примерно через неделю отнесёт документы на восточный факультет, с завтрашнего дня начнёт ходить к отцу на теннисные корты. Там тень, там тишина, там интеллигенты в белых шортах машут ракетками и подыгрывают плохо играющим девушкам, которые надувают губки и сердятся! «Аркадий Аркадьевич! Вы мне совсем не режете! Так неинтересно!» А Аркадий Аркадьевич – загорелый бог с белыми зубами, словно сошедший с рисунков художников и анатомов эпохи Возрождения, на сто процентов состоящий из мышц и мускулов – кандидат наук, а может, недавно вернувшийся из Африки инженер, улыбается иронично и отечески, хотя по возрасту совершенно не годится девушке в отцы. И сияющая с хромом и никелем машина Аркадия Аркадьевича, где руль в кожу одет и где шкуры барсов на сиденьях, тут же рядом с кортом стоит и как бы договаривает то, что сам Аркадий Аркадьевич рассказывать о себе стесняется. А белая юбка девушки нервно прыгает вокруг стройных ножек, и Аркадий Аркадьевич сатанеет, режет, подкручивает, и девушка проигрывает позорно и снова сердится: «Аркадий Аркадьевич! Вы меня совсем не жалеете! Так неинтересно…»

Без всякой симпатии относился Костя к Аркадию Аркадьевичу – его накрахмаленному теннисному костюму, к его ракетке фирмы «Шлезингер», к тапочкам «Данлоп». Обычно Костя посиживал с книжкой в тени, но иногда брал ракетку и начинал яростно сражаться с Аркадием Аркадьевичем. «Молодой, прыгаешь хорошо, бегаешь, как лошадь, а играть не умеешь! – сказал однажды Косте Аркадий Аркадьевич. – Смотри, я на месте стою, а ты носишься и всё равно к мячу не успеваешь… В игре главное дело – удар и правильно выбранная позиция при приёме!» Выслушав это, Костя взглянул на календарь. Времени не было. Но Костя на полдня отложил в сторону книги школьные и взялся за книги теннисные. Через две недели Аркадий Аркадьевич сказал ему: «Делаешь успехи». Костя спал и видел, когда же придёт день, когда он выставит Аркадия Аркадьевича в сухую, но экзамены, экзамены всё осложняли… Костя, как спринтер, пробежал по Невскому, но Инну так и не догнал.

Лёша Казаков, заработавший после статьи в газете кличку «Неплохой зачинатель», был очень доволен, что получил по истории пятёрку. Доволен он был потому, что историю совсем не знал, и вообще не нравился Лёше этот предмет – история, куда больше привлекало его обществоведение. Недавно Лёша был в райкоме у Ифигенина. Толик ходил по кабинету, напевал себе нос: «Грядут, грядут перемены, грядут…» Судя по мотиву, перемены ожидались невесёлые…

– Какие перемены грядут? – спросил Лёша.

– Увидишь, увидишь, – ответил, усаживаясь стол, Толик. Вид у Толика был растрёпанный и мечтательный. И рубашка на нём была какая-то слишком алая. Казалось, поднеси к ней спичку – вспыхнет спичка.

– Завидую я тебе, – вздохнул Лёша. – Мне экзамены сдавать, а тебе в Будапешт на фестиваль ехать…

– А ты не завидуй, не завидуй, – усмехнулся Толик.

– Как же не завидовать-то?

– А так… Не поеду я на фестиваль…

– Не пускают?

– Сам не хочу! Понимаешь, не хочу! И не могу!

В кабинет зашла секретарша.

– Толенька, – по-домашнему сказала она. – Автобус пришёл. Вы на стадион поедете? Терещенко отказался…

– А вот на стадион я хочу! – воскликнул Толик. – Я сейчас! – Он стал бегать по кабинету, набивать портфель бумагами.

– В Ялту я еду, старина, в Ялту, – сказал Толик. – А в Будапеште успею побывать, не беспокойся за меня…

– А что там, на стадионе? – поинтересовался Лёша.

– О… Там великий футбольный матч. А потом встреча с игроками сборной. Везучий ты человек… – посмотрел Толик на Лёшу. – На стадионе, кстати, будет университетский секретарь. Я тебя с ним познакомлю…

– Спасибо, – сказал Лёша. – Только я так и не понял, почему ты не едешь на фестиваль?

– Слушай, а какое твоё дело? Чего ты ко мне привязался?

Лёша вдруг обратил внимание, что на стенке висит очень красивый календарь, где изображены представители австралийской фауны: кенгуру, райские птицы, утконосы и пеликаны. Пятое июля в календаре почему-то обведено фломастером всех цветов радуги. Красным, синим, жёлтым цветом было обведено это число. Последняя, самая жирная обводка – густо-чёрная.

– Ты до пятого или после пятого уезжаешь? – спросил Лёша.

– Пятого я должен быть там, – ответил Толик. – Если только… – Он посмотрел на Лёшу удивлённо. – Что ты меня всё время выспрашиваешь? Почему ты такой любопытный? Радуйся, что едешь на стадион и помалкивай! Пятое июля, пятое июля…

Дальше всё было как в сказке. На небольшом автобусе Лёша вместе с высокопоставленными молодыми людьми доехал да стадиона, где сидели они в отдельной ложе, потом, после матча, Лёша своими глазами видел игроков сборной, которых хлопали по плечам, говорили, что всё отлично, что сыграли они молодцами, только вот жаль, гол за минуту до конца пропустили… Потом Лёша оказался в какой-то невообразимой бане, там градусник показывал 125 градусов, усталость сняло как рукой, а потом все сели за стол… Поздно вечером (на автобусе!) Лёша был доставлен домой…

…Лёша шагал по ровному школьному коридору и думал, что же случилось с Толиком? Почему он так странно себя ведёт? Что за таинственное пятое июля?

Гектор тоже получил пятёрку. Он подождал, пока закончила отвечать Таня Соловьёва, и пошёл вместе с ней в кафе-мороженое, где взял бутылку шампанского и выстрелил пробкой в потолок по случаю окончания средней школы. Потом туда же ввалились Вова Кузьмин и Костя Благовещенский, скромно вошла Нина Парфёнова, а следом за ней ворвался Лёша Казаков. Фужеры зазвенели, начались разговоры. Скоро добрая половина десятого «Б» пировала в кафе-мороженом, и кончилось всё тем, что возник внезапно на пороге директор школы Тимофей Тимофеевич Егоров и страшно, точно в рупор, прокричал: «Вы мне это прекращайте! А то аттестаты осенью получите!» Силён ещё был (хотя и на излёте) авторитет директора, поэтому и впрямь было всё прекращено, столы поставили на место, а девушки попрощались и убежали делать причёски и наряжаться в белые платья.

А в семь часов стояли все чинно в актовом зале в окружении учителей и родителей, слушали, как называются имена, фамилии, отчества, смотрели, как поднимается обладатель аттестата на сцену, как вручают ему светло-коричневую книжицу, пожимают руку и желают всяческих успехов. Гектор скинул серый школьный пиджак и явился на выпускной вечер в отцовском. Пиджак сидел хорошо, и джинсы сумрачно голубели, и взгляд у Гектора был задумчив. Он смотрел на мать, которая стояла у окошка и беседовала о чём-то с матерью Инны Леннер.

Но какими сегодня были девушки! О как блестели покрытые лаком причёски, как разнообразны были наряды, в которых одна вещь обязательно была белой. У кого кофточка, у кого брюки, а у кого только шарфик, повязанный вокруг шеи. Но всех превзошла Инна Леннер. Ах, Инна, Инна… Разве можно так дерзко смотреть по сторонам, разве можно, чтобы так благоухали волосы, разве можно надевать на выпускной вечер такую коротенькую белую юбку, а вместо туфель – сандалии, заплетающиеся ремешками чуть ли не до колен. И когда назвали фамилию Инны, и пошла Инна получать диплом, разные чувства отразились на лицах у присутствующих: изумление (Тимофей Тимофеевич), зависть (большинство одноклассниц), страдания (Костя Благовещенский), негодование (Таня Соловьёва). И только один Гектор, для которого, собственно, и был придуман бессонной ночью этот наряд, остался равнодушным.

А потом все перебрались в столовую на первом этаже, где хлопотали вовсю самые активные матери выпускников и всплёскивали руками: «Ах, родненькие! Ах пришли уже! А мы ещё цветочки не поставили!» И бежали матери за цветочками, а некоторым детям было слегка неудобно, что одета мать как-то не так, что старая она, оказывается, что суетится она и бегает, хотя это совсем не нужно…

За стол Гектор уселся вместе с Костей Благовещенским, Лёшей Казаковым, Аллой Степановной Ходиной, Ниной Парфёновой (бросала Нина из-под ресниц кокетливые взгляды, а ещё отличница), красавицей Ингой Павловной (что-то сонно выглядела Инга Павловна) и учителем физкультуры Иваном Васильевичем, предмет которого в аттестате не присутствовал, но который был большим энтузиастом выпускных вечеров. Сидел Гектор в этой честной компании и, не обращая внимания на круглые от возмущения глаза Ивана Васильевича, наливал вино в рюмки женщин (оживала Инга Павловна, брала рюмку, смотрела смущённо на Гектора). Иван Васильевич, в конце концов, махнул на всё рукой и выпил три рюмки подряд, после чего строгий взгляд его потеплел и появилась в нём даже некоторая тревога, так как знал Иван Васильевич, что не вечна бутылка вина, одиноко стоящая на столе.

– Инга! – сказала Алла Степановна. – Разве мы такими были в их годы?

Инга Павловна: Я сюда прямо с дня рождения прибежала… Гектор! Не наливай больше! Пожалуйста, пожалуйста, я всё равно больше пить не буду!

Гектор: Инга Павловна! Вы же видите нас в последний раз… Хотите, я вспомню на прощание закон Гей-Люссака?

Нина Парфёнова: Иван Васильевич, куда вы?

Иван Васильевич: Я пойду за другой стол. Там одни девушки сидят… Кто так глупо рассаживал?

Гектор: Инга Павловна! Вы – Дориан Грей в женском обличье! Вы моложе и прекраснее всех десятиклассниц! Инга Павловна, сколько вам лет?

Алла Степановна: Боже мой, Садофьев, сколько пыла… Посмотрите на этого юного гусара! Сейчас он скажет что за углом ждёт машина…

Нина Парфёнова: Вы совсем забыли про бедную старую одноклассницу… Мне, наверное, придётся залезть в багажник этой машины…

За другими столами тоже велись оживлённые разговоры.

Все были увлечены. И только Тимофей Тимофеевич смотрел внимательно на лица пирующих и ждал, когда же начнут эти лица внушать ему опасения своей нетрезвостью, чтобы немедленно объявить танцы, прогнать всех в актовый зал, а оттуда – с богом! – любоваться на Алые паруса. (Знал Тимофей Тимофеевич, что в полночь проплывёт по Неве какая-то яхта, а все десятиклассники будут орать и приветствовать её.) Пусть ходят по городу до пяти утра.

Алла Степановна: Послушайте, десятиклассники! Почему вы до сих пор не предложили тост за вашу классную руководительницу Сусанну Андреевну?

Гектор (поднимая бокал шампанского): Предлагаю всем выпить за нашу дорогую Сусанну Андреевну!

Все радостно подхватывают, вылезают из-за столов, устремляются к Сусанне Андреевне с фужерами в руках. Сусанна Андреевна со всеми чокается, плачет. А почему? Почему она плачет в такой весёлый и светлый вечер? Никто Сусанну Андреевну не утешает, все отбегают от неё, словно волна отходит.

Лёша Казаков: За нашего директора! За Тимофея Тимофеевича!

Костя (встаёт): За всеми нами любимую Аллу Степановну Ходину!

Инга Павловна (шёпотом): А за меня? Ага, за меня боитесь выпить…

Алла Степановна: Тебя хотят похитить… Это гораздо почётнее.

Гектор: Скажите, Алла Степановна, как вы каждый год выносите эти выпускные вечера? Вам, наверное, очень грустно?

Алла Степановна: Нет… Это как ритуальный танец… У меня когда-то тоже был выпускной вечер…

Костя: Я люблю вас, Алла Степановна! И вас люблю, Инга Павловна!

Алла Степановна: Костик больше всех молчал, зато больше всех пил…

Лёша Казаков: И я вас тоже люблю… Ей-богу, Алла Степановна, я полюбил вас после пятёрки по истории…

Алла Степановна: Упаси бог! И потом… Не нравится мне твоя любовь… Отвечал-то ты на тройку…

Костя: За Леночку Нифонтову!

Гектор: Да! Как же мы про неё забыли?

Алла Степановна: Началось…

Костя: Вы ничего не знаете! За Леночку Нифонтову пили кавалергарды! Из-за неё стрелялись поэты!

Гектор: У неё было самое лёгкое дыхание! Она не шла, она летела…

Тимофей Тимофеевич посчитал момент подходящим и объявил, что все желающие приглашаются на танцы в актовый зал. Оттуда уже доносились громовые раскаты какой-то посредственной бит-группы. Все стали доедать и допивать с утроенной скоростью. Потом столы опустели. А наверху в актовом зале уже ревела музыка и вовсю топали вступающие в самостоятельность ноги.

Поднимаясь в актовый зал, Гектор думал об Алле Степановне, отце, которому зачем-то понадобился её адрес. Сегодня Алла Степановна была непроницаема, как сфинкс, и не видел Гектор смятения на её лице. «Прощайте, Алла Степановна… – думал Гектор. – Последний раз нынче с вами видимся!»

Первый танец Гектор танцевал с Ингой Павловной. Бит-группа играла плохо. Больше всех безобразничал пианист. Гектор забрался на сцену и сказал ему: «Иди потанцуй! Я малость поработаю…»

– А умеешь? – засомневался пианист.

– Как ты, сумею, – усмехнулся Гектор.

– Что играть будете? – спросил он у музыкантов.

Они повернули свои волосатые головы в его сторону.

– Ты откуда? – спросили они.

– Вольный стрелок… – Гектор небрежно кинул пиджак на спинку стула, словно всю жизнь промышлял игрой на пианино. – Давайте-ка битловское что-нибудь, – сказал Гектор. Эти вещи он знал. Выучил по нотам, которые брал у Юрки Тельманова.

Парни переглянулись и сказали, какую песню будут играть. Предупредили, чтобы Гектор не глушил солиста.

– Я буду играть тихо, как мышь, – ответил Гектор. Первый раз готовился познать он славу пианиста. Грянули гитары. Подобрав ритм, Гектор играл, как по английским нотам, взятым у Юрки Тельманова. Изящные фортепианные вариации кружевами ложились на волчий гитарный вой. Глаза Инги Павловны, стоящей у окна, поплыли на Гектора, но Гектор только улыбался, внутри у него всё звенело, он играл и играл, и парни подстраивались под него, и даже певец, сидящий за ударником, запел лучше. «Об-ла-ди! Об-ла-да!» – пел певец и стучал в барабан. Но игра на пианино, оказывается, отнимала гораздо больше сил, чем думал Гектор, и после третьей песни он спрыгнул со сцены, и вернулся изгнанный пианист, и музыка вновь зазвучала, но всем уже стало скучно. Танцевать надоело.

– Сегодня ты прекрасен… – Инна Леннер взяла Гектора под руку и отвела в сторону. – Если бы мы учились ещё год, тебе была бы обеспечена пятёрка на физике…

– Спасибо… – Гектор оглядывался, искал Ингу Павловну. Но не было её.

– Где же она? – спросил Гектор.

– Она ушла, – ответила Инна. – Все учителя ушли…

Они спустились вниз на школьный двор. Одиноко качалось на школьном дворе дерево. Дремал, прислонившись к нему, Костя Благовещенский.

– Вперёд! На Алые паруса! – крикнул Лёша Казаков, и десятый «Б» нестройно двинулся вперёд по улице, потом вышел на Невский и влился в толпу остальных ленинградских десятиклассников, идущих по направлению к Неве, где в двенадцать, а может, в час проплывёт яхта с алыми парусами, которую большинство из них не заметит, так как все на набережной не поместятся.

А вот и дом Гектора проплыл мимо. Стегнул по ушам из Юркиных окон Шопен, но надо идти вперёд, вперёд, на площадь Восстания, куда умчалась от Гектора на мотоцикле Дивина, которая недавно защитила диплом и уехала куда-то, но Гектору так и не позвонила. Ау, Алина!

Дальше, дальше по Невскому, где каждый дом, как стихотворение, выученное в детстве. Мелькают в толпе знакомые лица – с этим ты живёшь в одном дворе, с этим учился в старой школе до третьего класса, а с этой замечательной девушкой по имени Галя, кажется, ходил в детский сад. Что за праздник! Алые паруса! Изъять бы каким-нибудь образом мысли у этих идущих по Аничкову мосту юношей и девушек – такая радуга получится, так украсит она белую ночь! А сегодня проводы белых ночей одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года… И на будущий год другие десятиклассники пойдут так же весело, а сегодняшние будут смотреть на тех, других, из окон – кто понимающе, кто с улыбкой, а кто с горечью. Ибо чистота мечты не есть гарантия её осуществления.

Казанский собор. Суровые Кутузов и Барклай Толли смотрят на десятиклассников, а на плечах у героев-полководцев вереницами сидят голуби. А впереди светло торчит Адмиралтейская игла, и поворот к Зимнему, а там набережная, там газоны, на которых уже сидят, там переполненные скамейки, неужели оттуда будет видно, как проплывёт эта невиданная яхта?

Но Гектору не хотелось смотреть на яхту. Не хотелось петь под гитару, не хотелось слушать, как договариваются девочки встретиться у кого-то дома через три месяца и робко смотрят на мальчиков: «Придёте?» Ах девочки, ах, хранительницы классных традиций…

Гектору хотелось забраться на крышу Зимнего и оттуда посмотреть на Ленинград, а точнее на набережную, заполненную десятиклассниками, посмотреть и запомнить, потому что сам он – возгордившаяся частичка этой толпы, так доверчиво ожидающей яхты, поющей под гитары и уверяющей себя в вечной дружбе. «А завтра? Что будет завтра?» – думал Гектор. Но никто, конечно бы, не пустил в это ночное время Гектора Садофьева на крышу Зимнего дворца. И Гектор развалился лениво под деревом на жёстком газоне. А рядом лежал какой-то парень и посапывал. Гектор сорвал травинку и стал щекотать ему лицо. А когда парень проснулся, сказал Гектор: «Чего спишь? Вон, яхта идёт!» Сказал просто так, но действительно полетели вдруг вдоль набережной крики: «Яхта! Яхта!», и сопровождался путь следования яхты многоголосым криком, а Гектор в это время лежал на траве под деревом, смотрел на светлое небо, которое, начиная с завтрашнего дня, начнёт темнеть на минуту раньше, смотрел на розоватое облако, а крик тем временем зазвучал на высшей своей ноте – яхта поравнялась с Гектором, только разделяли их газон, толпа на набережной и гранитный парапет.

Ушла яхта…

Часть III

44

Много было работы на следующее утро у ленинградских дворников. Засветло вышли они, недовольные, на улицу, а навстречу им по асфальту уже шуршали неторопливые окурки, пустые сигаретные пачки, пёстрыми жучками ползли скомканные конфетные обёртки.

В семь утра вернулся домой Гектор Садофьев. Светло было у него в комнате, наверху играл тихонько на рояле Юрка Тельманов, а над крышей соседнего дома маленький самолётик чертил в небе косую белую линию.

«Вот и всё, – подумал Гектор, укладываясь в кровать. – Вот и всё…» Он хотел заснуть, но солнце золотило выглядывающие из-под одеяла пятки, и воспоминания, которые ещё не успели стать воспоминаниями, ходили перед глазами, и сон улетел, как воздушный шар с пустой корзиной, а Гектор остался на земле. Вернись, вернись, шар!

Все эти дни Гектор старался не думать об Алине Дивиной. Он учил наизусть билеты, яростно писал «шпоры», вызубрил даже ненавистный закон Гей-Люссака на английском языке. Но потом экзамены кончились, и был выпускной вечер. На выпускном вечере Гектор возгордился, заиграл на пианино по выученным наизусть нотам, захотел любви и поклонения. Гектор вспоминал, как он лежал, покусывая травинку, под деревом, а яхта с розовыми парусами проплыла по Неве. Потом появилась Инна. Все куда-то ушли, а Гектор по-прежнему лежал под деревом с дурацкой травинкой в зубах и смотрел на опустевшую набережную. Легко было и грустно. И ничего не хотелось.

Инна села на траву рядом с Гектором.

– Где наши? – спросила она.

– Понятия не имею, – ответил Гектор.

– Ты видел яхту?

– Почему?

– Нет?

– Я её себе зато представил… Моя яхта наверняка лучше той, которая проплыла. На той яхте в будни возят свинину из Павловска!

– Зато там была Ассоль, – сказала Инна. – Она стояла с распущенными волосами на носу яхты… Она была в белом-белом платье… – Инна так посмотрела на Гектора, что он понял: если сразу с Инной не расстаться, то потом тем более не удастся. И Гектор шёл с Инной по голубоватым ленинградским улицам, по горбатым спинам неразведённых мостов и держал Инну за руку, и пальцы их нежно переплетались…

А потом Инна сидела в кресле около окна напротив зеркала и расчёсывала волосы. И тихо было у неё в доме.

– Зеркала, как люди, – сказала Инна. – Ночью они спят, а днём бодрствуют… Я сейчас разбудила зеркало… Оно… не хотело просыпаться…

Гектор курил, прислонившись головой к мягкому ковру, смотрел в окно – на Инну не смотрел, на кухне шипела кофеварка.

– Это слёзы, – сказал Гектор. – Ты смотришь сквозь них, и всё расплывается…

– Я давно у тебя не был… – Гектор обводил взглядом стены. Те же любимые картинки Инны: цветущая яблоня на фоне голубого неба, кентавр, стреляющий из лука. Мэрилин Монро в страусовых перьях. Те же прекрасные мягкие игрушки сидят на шкафу. Мишки и пёсики с добрыми понимающими лицами смотрят на Инну, которую помнят девочкой с бантом, и как бы спрашивают: «Ах, Инна! Ах, зачем ты?»

– Лучше у меня стало или хуже? – Инна прислушается, как там ведёт себя на кухне кофеварка. – Интересно, где сейчас Благовещенский?

– Пойдём на кухню кофе пить…

Гектор пошёл вперёд. Инна за ним.

– Я думала, – сказала Инна ему в спину. – Я думала, что… больше не захочу тебя видеть! Но я… Я, оказывается, всё равно люблю тебя…

Гектор остановился, обернулся, но Инна толкнула его в плечо.

– Иди, иди, – сказала она. – И не говори мне больше о Благовещенском!

На кухне совсем светло. Розовеет кафель.

– Мне нравится твой дом, – сказал, выглядывая в окно, Гектор. – Он такой большой и чёрный…

– Что ты будешь делать, если никуда не поступишь? – спросила Инна.

– Не знаю… Отец говорил, что попробует устроить меня стажёром в газету…

– Фу!

– Вспомнила статью Ифигенина?

– Ага…

– Понимаешь, я сам не знаю, что будет… Но… наверное, ведь жизнь-то не кончится, даже если не поступишь.

– Не кончится, – вздохнула Инна. – Ведь, наверное, половина из нас никуда не поступит. Но всё-таки лучше поступить.

– Можно я тебя поцелую?

– Хватит меня целовать, – сказала Инна. – Сейчас я займусь уборкой… А ты уходи, ладно? И не обижайся… Только не обижайся…

Они целуются. Гектор уходит.

Он идёт по пустынным улицам мимо домов, мимо витрин, откуда улыбаются отвратительные манекены, мимо подворотен, где хозяйничают в мусорных бачках голодные кошки.

Когда Гектор подошёл к своему подъезду, его кто-то окликнул. Гектор задрал голову и увидел Юрку Тельманова. Юрка курил и стряхивал пепел прямо на Невский.

– По роже вижу, – сказал Юрка. – Идёшь от любимой девушки. Мать твоя два раза приходила. Ей почему-то кажется, что на проводах белых ночей невинных десятиклассников грабят и убивают… А тела сбрасывают в Неву! Я ей сказал, чтобы она спала спокойно… Не хочешь поиграть в четыре руки?

– Нет.

– Ну и дурак! Заходи, я сыграю тебе курсовую… Только сейчас закончил… Кстати, неплохо получилось!

– Я спать хочу! – зевнул Гектор.

– Какой болван! Отказываешься быть первым слушателем!

Голоса их гулко разносились по Невскому.

– Поздравляю тебя с аттестатом! – спохватился Юрка. – Покажи хоть, как он выглядит?

Гектор достал аттестат из внутреннего пиджачного кармана и показал Юрке.

– Молодец! – похвалил Юрка. – Когда-то у меня был точно такой же…

– Спокойной ночи! – Гектор зашёл в подъезд.

– Уже утро!

…Гектор поднялся и задвинул шторы. Солнце сразу прекратило золотить пятки. Недавний поступок казался сейчас Гектору нечестным и недостойным. Достойным его, Гектора Садофьева, было добиваться любви неприступной Алины Дивиной, о которой он думал всё это время. Изо всех сил старался Гектор забыть Дивину и полюбить Инну, но ничего не получалось…

«Дивина, Дивина…» – думал Гектор, засыпая…