Текст книги "Путешествие в молодость, или Время красной морошки"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
– Ну да! – простодушно ответил Андрей, но тут же спохватился, поняв, что несколько перегнул, – Нет, речь не идет конкретно о вас. И среди оленеводов есть передовые люди и даже Герои Социалистического Труда…
– Но в большинстве своем – это отсталые люди?
В голосе отца уже чувствовалась ирония.
– Ну, этого я не говорил, – явно пошел на попятную Андрей.
– А по-моему, ты несешь чушь, – вступил в разговор Кузьма. – Что-то я тебя перестал понимать.
– А что тут особо понимать? – Андрей, похоже, начал сердиться. – Ведь речь о чем идет? О будущем! О будущем нашей земли, тундры. Для чего мы здесь? Чтобы подготовить озеро для осушения. Осушат озеро, посеют траву. Может быть, тут, рядом, построят большую ферму для крупного рогатого скота, для коров… И ты, мальчик, – сказал он, улыбаясь, Токо, – будешь уже не оленеводом, а скотником, передовым тружеником…
– Я не хочу быть скотником! – угрюмо возразил Токо и искоса посмотрел на отца. В яранге не полагалось вмешиваться в разговор взрослых.
– А кем ты хочешь стать? Небось летчиком или космонавтом? – игриво спросил Андрей.
– Я буду оленеводом, как мой отец! – заявил Токо.
– Ну, пока вырастешь, все может перемениться, – продолжал улыбаться Андрей, – Будут пастись большие коровьи стада…
– А олени? – твердо и настойчиво спросил отец.
– Олени понемногу отомрут…
– А мы?
– Я же сказал – многие из вас станут скотниками или же строителями…
В чукотских селах и в особенности в районных центрах в последние годы образовался особый класс людей, которым не находилось настоящей работы, их использовали на подвозе угля для котельных, грузчиками в магазине, они откапывали занесенные снегом строительные материалы. Их называли строителями, хотя настоящих каменщиков, монтажников, штукатуров, маляров, плотников и столяров привозили издалека, даже из Закавказских теплых республик. Папо это хорошо знал, и ему-то совсем не улыбалась перспектива превратиться в такого «строителя».
Он почему-то был уверен, что Андрей шутит или очень смело фантазирует. Ничего такого на самом деле не будет, и олени останутся на чукотской земле. Как же без оленя? Его не будет, не будет и тундрового человека. Выходит, и он тоже отомрет, вытесненный коровой?
– Я думаю, что олени останутся, – сказал Папо, вроде бы ни к кому не обращаясь.
– Конечно, оленье мясо вкусно, что и говорить, – отдуваясь и легонько срыгивая, произнес Андрей. – Но ведь и говядина не хуже…
– В олене мы видим но только мясо, – мягко возразил Папо.
– Ну, конечно, – согласно кивнул Андрей, примериваясь к очередному лакомому куску. Токо заметил, что гость отлично разбирался в оленьем мясе и брал всегда самые лучшие кусочки, – В дело идет и шкура, и камусы, и даже рога.
– Нет, не так, – сказал отец, – Олень для нас больше чем шкура, мясо и камусы… Олень для нас – это ЖИЗНЬ.
– Все это – лирика и философия! – отмахнулся Андреи, – Собаку ведь тоже называют другом человека, а что с ней стало? Вот я был и Анадыре. Все более или менее видные люди ходят в собачьих шапках. А ни одной настоящей лайки на улице столицы Чукотки нет! Ни одной! Зато полным-полно всяких маленьких шавок, грязных, злобных, черт знает откуда взявшихся… Разве так обращаются с другом?
– Олень – это другое дело, – сказал Папо. – Он больше, чем друг и брат.
– А кто же? – спросил Андрей.
– Олень – это как я сам, – с неожиданной серьезностью и убежденностью произнес Папо. – Уничтожить оленя в тундре – это значит уничтожить меня.
– Да никто не собирается уничтожать оленей, – поспешно уточнил Андрей, – Сам и по себе условия будут такие, что придется отказаться от отжившего способа скотоводства.
– Условия создают люди, – напомнил Папо.
– Товарищи! – вмешался в разговор Кузьма. – По моему разумению, наша беседа принимает нежелательный оборот. Мы пришли в гости, и надо вести себя по крайней мере вежливо.
– Насколько я понимаю, Андрей в тундре не гость, а такой же коренной житель, как и все мы, – заметил Папо.
Токо с напряженным вниманием следил за разговором, переживая за отца. Трудно возражать против вроде бы правильных и даже передовых доводов.
– Коренной-то коренной, – пробормотал Андрей, – но я решительный противник закостенелых обычаев, того образа жизни, который для нас, для молодежи, олицетворяет темное прошлое… Разве вы хотите, чтобы ваш сын навечно остался в тундре?
– А где же он должен остаться, по-твоему? – с тревогой спросил Папо.
– Когда он получит образование, не вернется же он обратно в ярангу, – сказал Андрей. – Какой тогда смысл учиться?
– А ты где учился?
– Собираюсь в вуз поступать…
– Я еще не знаю, кем хочет стать мой сын, – задумчиво проговорил Папо и с едва заметной улыбкой посмотрел на Токо. – Но я уверен, что он вернется в тундру, на родную землю и не предаст ее…
– Извините, я понял намек, – сухо отозвался Андрей.
– Вот и хорошо, – с неожиданной жесткостью заключил Папо.
Мама убрала со столика деревянное блюдо и расставила красивые тонкостенные чашки, которые подавала, когда в яранге бывали гости; поставила сливочное масло и конфеты. Аппетит гостей удивлял Токо: ведь они только что наелись ухи и вареной рыбы.
Андрей налил себе чаю, положил три куска сахара и, отхлебнув из чашки, еще раз оглядел ярангу.
– Неужели вы хотите, чтобы ваш сын оставался в этом жилище на всю жизнь? – спросил он с сочувствием, – Ведь в интернате его учат гигиене, чистоте, а здесь…
– Здесь он моется каждый день, и раз в неделю мы все устраиваем в чоттагине настоящую баню, – вмешалась в мужской разговор мама.
– Даже если это так, все же лучше, если бы в жилище был водопровод, горячая и холодная вода, центральное отопление, газовая или электрическая плита вместо костра и другие удобства, – не унимался Андрей.
– Я верю, что когда-нибудь все это будет и в тундре, – возразил Папо. – Рано или поздно придет конец бесконечным разговорам и обещаниям улучшить и облегчить жизнь оленному пастуху. Тех, кто вот уже несколько десятков лет все только обещают, клятвенно заверяют и даже принимают постановления, в один прекрасный день позовут и скажут: товарищи, вы не справились с делом, вы провалили политику нашей партии и советского правительства, будьте любезны уступить свой посты тем, кто эти обещания претворит в жизнь…
– И вы в это верите? – с кривой усмешкой спросил Андрей;
– Верю, – твердо ответил Папо.
– Странно… После стольких лет пустопорожних обещаний…
– И вот еще что я бы хотел вам сказать, – продолжал строго и официально Папо. – Я старший пастух, но я не только пасу оленей, а слежу за правильным использованием природных богатств. Насколько мне известно, вы тут занимаетесь хищническим ловом рыбы и стреляете уток на гнездовьях. На первый раз я ограничиваюсь предупреждением, но если это повторится, то придется принимать и другие меры…
– Какие другие меры? – настороженно опросил Андрей.
– Штраф, а потом конфискация орудий лова, оружия…
– Но это казенное имущество…
– Казенное имущество надо беречь.
Чай допивали уже при свете стеариновых свечей, зажженных в серебряном канделябре. Это сооружение для свечей Папо купил во время отпуска, путешествуя по Прибалтике. Канделябр стоял умопомрачительно дорого, но уж больно приглянулся. Увидев его в антикварном магазине, он сразу же представил его в чоттагине, на столе в вечерний час, когда сумерки поглотили пространство и ни лунный, ни тем более звездный свет еще не могли осветить ярангу. А в пологе трехпламенный канделябр был настоящим украшением, и при его свете можно было читать, писать и даже заниматься шитьем.
Бабушка заметила интерес гостей к канделябру и по-чукотски сказала:
– Это сын привез. Из отпуска. Правда, хорошая вещь?
Андрей, беспомощно моргая, выслушал бабушку, и на его лице появилось виноватое выражение.
– Не понимаете? – спросила та по-чукотски и еще раз повторила сказанное, стараясь отчетливо произносить каждое слово.
– Не понимаю, – пробормотал Андрей.
– Не знаешь своего разговора? – удивленно спросила по-русски бабушка.
– Нет, – сказал Андрей и неловко принялся наполнять опустевшую чашку.
Он замолчал, и разговором завладел Кузьма, с интересом расспрашивая о назначении той или иной вещи в яранге, об обитающих в окрестностях зверях и птицах, о погоде – можно ли в ближайшие сутки ждать улучшения.
– Предсказать погоду в тундре трудно, – сознался Папо. – Она ведь делается на берегу, в море. А до нас уже доходит такой, какая есть. Но судя по тяжелому туману, и вот по этому прибору, – он показал на барометр, прикрепленный к угловому столбу свода, – ненастье надолго.
– Худо, – проронил Кузьма.
– А вот для оленей хорошо, – сказал Папо. – В жаркие дни они сильно намучились. Комары да овод одолели. От этого беспокойства олень только худеет.
В дымовом отверстии яранги показались звезды.
Гости учтиво и сдержанно попрощались и ушли в темноту, светя себе под ноги электрическими фонариками.
Вода в наступившей темноте шумела особенно громко, и Токо знал об этом странном свойстве потока – усиливать свой шум с наступлением темноты.
Несколько раз мелькнул фонарик, перекинулся на другой берег и совсем угас, поглощенный мглой.
Папо и Токо еще, некоторое время постояли на улице и молча вернулись в чоттагин. Женщины убирали посуду. Бабушка с жалостью произнесла:
– Как же этот бедняга ухитрился забыть свой родной язык?
– Таких теперь много на Чукотке, – заметил Папо.
– Но как такое случилось?
– Видимо, с детства его оторвали от родителей: сначала в садик, а потом в интернат, вот так и получилось, – скорее с сочувствием, чем с осуждением сказал Папо.
Токо, раздеваясь в чоттагине, спросил отца:
– Правда, что нашего озера больше не будет?
Отец посмотрел на сына и ответил не сразу.
– Понимаешь, какое тут дело… Возможно, что ученые ни при чем. И открытие они сделали хорошее, нужное. Но, наверное, не все озера надо осушать, и делать это надо с ум ом.
– А наше озеро? – еще тише спросил Токо.
– А за наше озеро будем бороться! – решительно сказал Папо и ласково провел рукой по жестким волосам сына.
6
Всю дорогу от стойбища до палатки Андрей ругался. Клял темноту, погоду, кочки, цепляющиеся за ноги и норовившие повалить его на землю, плохо светивший электрический фонарик, резиновые сапоги, сырой туман, речку, которую пришлось переходить вброд, крутой откос, по которому надо было карабкаться почти на четвереньках.
В довершение всего в лагере побывал медведь. Ведро с ухой валялось на боку, а вареная рыба, видно пришедшаяся не по вкусу лохматому гостю, была раскидана по траве. Повсюду валялись разорванные пачки с сахаром, раздавленные банки с колбасным фаршем, кабачковой икрой и сгущенным молоком. Заглянул медведь и в палатку, сбив одну стойку и разодрав спальные мешки.
– Ну как не застрелить такого разбойника! – кричал Андрей, пиная ногой раздавленный, со свернутым набок носиком закопченный чайник.
– Да, похозяйничал мишка, – уныло заметил Кузьма, пытаясь навести хоть какой-то порядок в палатке, собирая и складывая искореженные банки, разорванные пачки с сахаром, подбирая белеющие в траве и среди раскиданного хлама кусочки.
– А если пожалует ночью и нападет на нас, спящих? – сердито спросил Андрей.
– Когда человек на виду, – ответил Кузьма, – медведь старается держаться подальше. Уж я-то знаю.
Андрей посмотрел на товарища и вспомнил, что Кузьма изрядно побродил по тайге и тундре с разными экспедициями и опыта у него не занимать.
Кое-как приведя в порядок лагерь и оставив на светлое время окончательную инвентаризацию имущества, расстелили спальные мешки и улеглись.
Но Андрей не мог сразу заснуть. Сегодняшний разговор в яранге не выходил у него из головы. Ему опять показалось, что все увиденное им нынче он знал и раньше. Он вспомнил одну статью, прочитанную когда-то, может быть еще в школе, о генетической памяти, о том, что чувства и привычки родителей часто передаются детям, а потом неожиданно как бы пробуждаются, превращаются в живые, словно переживаемые самим явления. И теперь, будто воочию, он слышал горьковатый запах костра, видел синий дым, пронизанный угасающим солнечным светом, падающим из дымового отверстия, всю окружающую атмосферу какого-то особого умиротворения, спокойствия и необыкновенной устойчивости бытия. Хотя, если поразмыслить, что может быть устойчивого в яранге, сооруженной из прокопченных жердей с натянутым на них полотнищем из оленьей замши, с меховым пологом, подвешенным в дальнем углу тундрового жилища? Что может быть таким уж крепким и солидным в жизни, зависящей от погоды, от состояния пастбищ, от непредсказуемых эпизоотий, которые время от времени нападают на стада чукотских оленей?
И все-таки это чувство было. Оно усиливалось вместе с воспоминаниями, обрастало новыми подробностями, первоначально как бы ускользнувшими от внимания, а теперь в темноте ночи возникающими с поразительной отчетливостью.
Кузьма, похоже, тоже не спал. Он ворочался на своем спальном мешке, громко зевая, постанывая и щелкая челюстями, пока не спросил:
– Послушан, Андрей, а как это ты забыл родной язык?
– Да не забыл я…
– А как же, бабушку-то не уразумел?
– Не забыл я родной язык, – вздохнув, повторил Андрей, – а просто не знал его с детства.
– Так разве ты не чукча?
– В том-то и дело, что чукча… Но так уж получилось. И я виноват, и мои родители…
– Родители не знали языка? – допытывался настырный Кузьма, – Чего-то я не понимаю. Правда, заметил я, что и пришлое-то начальство не больно стремится узнать чукотский язык. Встречал я в тундре специалистов, которые на местном языке ни бе ни ме не могли сказать… А ведь теперь не найдешь чукчу, который бы не кумекал по-русски. Даже старики и те мало-мальски говорят…
– Это все не так просто, – сказал Андрей. – А может, зря я виню своих родителей? Понимаешь, Кузьма, так получилось, что говорил-то я с ними почти всегда по-русски. Ну, может быть, в самом начале… Да и то не помню. В детском садике у нас была русская воспитательница, и в школе учили только по-русски, Учиться-то я начинал в поселке, местных в ней нас было всего пятеро. В классе же – тридцать человек. Кто будет для пятерых держать учителя чукотского языка?
– А дома?
– Так я дома и не жил, – ответил Андрей. – Все больше в интернате. Там тоже все говорили только на русском… Не с кем было перекинуться словом, все – и кочегар, и уборщицы, не говоря уже о воспитателях, – все приезжие… Может быть, если бы я учился в сельской школе, то знал бы родной язык, да и то не уверен. Тамошние тоже больше по-русски говорят.
– Но как же так случилось? – удивился Кузьма, – Насколько я разумею, это вопреки национальной политике! Это черт знает что!
– Вот так и случилось! Политика здесь ни при чем! – сердито ответил Андрей и демонстративно повернулся к стене, делая вид, что засыпает.
Еще долго слышалось кряхтение Кузьмы, его бормотание, легкое постанывание, однако Андрей упорно молчал, чтобы не показать, что не спит.
Да, в детстве он гордился том, что хорошо, без акцента говорит по-русски, и не упускал случая посмеяться над сверстниками, приезжавшими из глубинной тундры. Поначалу им трудно было объясняться на непривычном языке, и они порой даже стеснялись говорить по-чукотски. Это было время, когда все свое казалось отсталым, пережитком первобытно-общинного строя. Молодые ребята стеснялись петь свои песни, а тем более и речи не могло быть, чтобы выйти в круг и станцевать древний охотничий танец. На молодежных вечерах гремели заморские мелодии, и молодые парни и девушки тряслись в модных ритмах, качаясь друг перед другом. Все школьники мечтали стать летчиками, капитанами, механиками, учеными, но никто, абсолютно никто не говорил, что будет морским охотником или оленеводом. Тогда казалось, что пройдет всего лишь несколько лет – и опустеет тундра, оголится морское побережье, потому что коренное население будет летать над тундрой, плавать в южных и северных морях, водить большегрузные машины, исследовать тайны природы. Правда, были и такие, которые собирались в медицинские и педагогические институты, но и они не думали возвращаться в родные села… И все-таки возвращались. Почти все, с кем Андрей когда-то учился в школе, жил в интернате, после учебы вернулись на родину… И многие худо или совсем не знали родного языка и, что самое удивительное, теперь страдали от этого. Некоторые из них, в стремлении восстановить утраченное, уходили в тундру, селились в маленьких стойбищах, где люди еще в обиходе говорили на родном языке.
Андрей, глядя на них, удивлялся, ибо до сих пор был убежден, что чукотскому языку осталось жить совсем немного. Точно так же, как оленеводству и морскому промыслу, потому что именно эти занятия крепче всего держали северного человека в прошлом. Ведь если взглянуть честно и прямо, то северное, тундровое оленеводство в своих главных чертах осталось таким же, каким оно было, быть может, тысячелетия назад. Сколько звону, разговоров о том, что оленеводу нужна современная техника, современное жилище! А все остается по-прежнему. Ну привезут раз, два сколоченный где-нибудь в южных районах передвижной домик, с каким-нибудь красивым, романтическим названием «Север-3», «Арктика-48-бис», постоит этот дом на радость изредка прилетающему на вертолете и вечно спешащему начальству и тихо развалится. А шум и разговоры идут уже по поводу другого изобретения, какой-нибудь синтетической юрты, испытанной в суровых условиях горного Крыма…
Точно так же на побережье. Правда, зверя прибавилось, но охотиться стало труднее. Такие строгости появились, что хочешь не хочешь, а смотришь с берега, как мимо идут моржи, проплывают китовые стада, потому что нет оборудованного причала, с которого, согласно бумаге, надо спускать вельботы… А байдара, которой пользовались с незапамятных времен, вовсе отнесена к судам особо опасным для плавании в арктических морях…
Андрей думал, что все это делается неспроста и продиктовано самыми благими намерениями: отучить местных жителей от отсталых традиционных занятий, обратить их к современным видам деятельности. Ведь быть современным строителем, горняком, оператором котельной, учителем, научным работником, каким-нибудь секретарем или председателем куда лучше, чем бродить по тундровым пустыням за оленями или гоняться в бурном, холодном море за морским зверем.
Сам он до последнего времени считал себя человеком до некоторой степени передовым и был к этой мысли приучен с детства. Не только тем, что отлично освоил русский язык, но и образом своей жизни, умением пользоваться даже такими на первый взгляд мелочами, как ложкой, вилкой, зубной щеткой, правильно носить костюм, завязывать галстук, слушать современные музыкальные ансамбли вместо бубна и тоскливого завывания своих национальных певцов. Так его воспитали родители, в особенности отец, который с тех пор как переселился в прибрежное село, стал человеком на виду. Его избирали в разные Советы и комитеты, и он так привык ко всему этому, что когда случалось какое-нибудь собрание, то шел прямым ходом в президиум, привычно занимая за торжественным столом главенствующее место.
Андрей предназначал себя тоже для такой жизни и собрался поступать после школы в юридический институт. Считал, что это совсем просто, тем более что для поступления северян в высшие учебные заведения существовали особые льготы. Экзамены можно было сдавать прямо в Анадыре. Вот тут-то Андрея и подстерегала беда, о которой он и не подозревал. Оказалось, что на место, выделенное для внеконкурсного поступления, претендовал еще один человек, паренек из дальнего села Энмыкай. Он превзошел по всем статьям Андрея и улетел на самолете в Иркутск. Пришлось искать работу. Андрей некоторое время проработал инструктором по физкультуре в районном доме пионеров и школьников, а потом перешел в рабочие. В летнее время, ближе к началу сезонного хода рыбы, он устраивался вот в такие экспедиции и под их прикрытием занимался ловом, солил рыбу, а более заготавливал красную икру. Он даже обзавелся необходимым оборудованием – грохотками, некоторыми химикалиями, с помощью которых дорогой деликатес мог сохраняться долгое время.
Он очень рассчитывал на это лето, надеялся как следует заработать, и уже была договоренность с нужными людьми, которые готовы были купить икру…
Раньше такого не было! Не было таких мальчишек в тундре, что зорко смотрели вокруг, все замечая, все слыша. Не было инспекторов, штатных и внештатных. Никому не было никакого дела до того, кто и что ловит в озерах и реках, кто стреляет по весне по многотысячным гусиным и утиным стаям. Ездили на мощных вездеходах по всей тундре, и человек здесь был настоящим «покорителем». Он перегораживал речку, вычерпывал серебристую рыбу, гонял дикого оленя, бил палками линяющего гуся, пересекал на ревущем и грохочущем гусеницами мастодонте, вспенивая и заполняя мутью прозрачные реки, протоки, голубые озерца, выпахивая до самой мерзлоты тонкий почвенный слой, заросший морошкой, шикшой, голубыми незабудками, ножными желтыми маками… Тогда человек и впрямь был «хозяином» тундры!
А сейчас что?
Даже половить вдосталь рыбы не позволяют. А ведь как местный житель, Андрей имел право на разрешительный билет… Почему же он не взял его? Понадеялся, что в тундре никто не будет спрашивать с него этого самого билета, потому как за все годы подобного еще не случалось. Он ведь местный, коренной! Чукча! Значит, все, что бегает, плавает, летает над тундрой, – это его жизненной обеспечение, источник его существования. Так нет, теперь уже и свои начинают спрашивать разрешительный билет! Что же дальше будет при такой постановке дела?
Сверстники и соученики Андрея при всех их пережитках прошлого все же кончали университеты и институты, а он все оставался в каком-то неопределенном положении, перебегая с одной работы на другую, пытаясь доказать неизвестно кому, а быть может, самому себе, что он человек необыкновенный, человек чуточку высунувшийся вперед и от этого неустроенный, не нашедший собственного места в жизни, которого, возможно, для него еще и нет.
В последнее время он почувствовал вкус денег. Они давали возможность создавать видимость. Она заключалась, эта видимость, в том, чтобы быть одетым по моде, чтобы иметь хорошую импортную аппаратуру, которая стоила безумно дорого… Мечтой Андрея было приобрести двухкассетный стереофонический магнитофон, и стоимости той икры, что он собирался заготовить здесь за лето, на этом рыбном озере, дни которого все равно сочтены, как раз хватало на эту покупку.
Но, похоже, эта рыбалка будет сорвана… Может быть, плюнуть на них и продолжать рыбачить, как будто ничего не случилось? А как быть с Кузьмой? Вроде он тоже склоняется к этой самой охране природы.
Да, жить становится все неуютнее, даже на своей собственной родной земле.
7
А в это время Токо лежал в летнем пологе с широко раскрытыми глазами и боялся закрывать их, чтобы снова не увидеть того страшного, что только что приснилось ему. А приснилось, будто он снова шел через тундровую равнину к озеру, он уже готовился увидеть красоту огромного зеркала воды, в котором отражалось все небо и берега, как вдруг вместо этого показалась трава, которая потом сменилась какими-то желтыми злаками. Пораженный Токо остановился на берегу, а трава, извиваясь, колышась под неслышным и нечувствовавшимся совсем ветром, змеилась под ногами, грозя захватить и утянуть его в зеленую пучину.
И вдруг в этой зеленой массе возникла уродливо рогатая коровья голова с мутными глазами. Она, однако, почему-то не мычала, а тявкала по-собачьи и все пыталась лизнуть Токо огромным красным языком.
Токо отступал назад, но ноги были опутаны зелеными петлями мамонтовой травы, а корова уже дышала теплым, пахнущим псиной дыханием и лизала лицо…
Вскрикнув, Токо проснулся.
Он лежал, по обыкновению высунув голову из полога и холодную половину яранги, и оленегонная лайка лизала его, водя шершавым, теплым языком по лицу, царапая веки и губы. Токо осторожно отстранил ее рукой и перевернулся на спину. В дымовое отверстие глядело серое ночное небо, едва отличаемое от темного окружения яранги. В хорошую погоду в это время уже можно увидеть звезды, порой краем наплывала даже луна, но сейчас о положении звезд и луны узнаешь только из календаря.
Токо и раньше доводилось переживать ночные ужасы. Это случалось не так уж и редко. Но те сны имели удивительную особенность быстро тускнеть, улетучиваться, терять выразительность. Они гасли, как обугленная бумага, которая только что пылала ярким пламенем, а этот сои, хотя уже и выцветал в памяти, все еще заставлял вздрагивать сердце.
Какое счастье, что всего этого нет!
Ну, а если все же такое случится? Если и впрямь пригонят сюда мощные бульдозеры, экскаваторы, самосвалы, выроют канал от зеленого берега озера к Большой реке, и вода побежит туда, обнажая дно, оставляя в тине и на гальке трепыхающихся рыб. Неужели все это от того, что есть большие любители коровьего молока?
Токо тоже любил молоко, но предпочитал сладкое, сгущенное. В него хорошо макать кусок белого хлеба и запивать крепким чаем. Если бы не бабушка, Токо питался только так, обходясь без мяса, консервов и макарон.
В интернате ему доводилось пробовать и свежее коровье молоко. Конечно, оно не шло ни в какое сравнение со сгущенным. Но взрослые утверждали: именно такое молоко обладает великолепными целебными свойствами и необходимо, особенно детям, растущему организму.
По почему нельзя оставить коров там, где им хорошо, где они могут пастись на настоящих зеленых лугах, на берегах спокойных полноводных рек, тихо и величаво текущих по великим русским полям, через густые леса? Такие пейзажи Токо запомнились по кино и телевизионным передачам. Зачем вытеснять коровами оленей?
Токо иногда приходила мысль, что вся эта затея с осушением озера какая-то чудовищная несправедливость, может быть, даже злой умысел недобросовестного человека. И он запомнил это имя – Савелий Мордиров. Даже оно звучало зловеще, тая в себе непредсказуемые беды.
И Токо испугался: как бы вдобавок к пережитому ужасу по приснился бы еще этот Савелий Мордиров. Он боялся заснуть, кренился изо всех сил, но все же сон взял свое, и уже под утро, когда начал светлеть круг над дымовым отверстием, мальчик погрузился в сладкий, без сновидений, сон.
Проснулся он в тишине.
Догорал костер. Из включенного приемника слышалась музыка. Токо улыбнулся матери и еще хриплым от сна голосом сказал:
– Доброе утро!
– Доброе утро, Токо! – Мама кивнула на приемник. – Слышишь?
Передавали репортаж об открытии в Москве Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Токо пожалел о том, что в яранге нет телевизора. В принципе можно ловить передачи из Анадыря, но в ближайшем магазине продавались только огромные цветные телевизоры, требующие стационарного электрического питания.
– А где отец? – спросил Токо.
– Давно ушел, – ответила мама, – и просил тебя не будить, чтобы ты как следует выспался.
От приснившегося оставалась лишь какая-то неясная горечь на самом донышке памяти. Она совсем исчезла, пока Токо торопливо завтракал, давясь горячим чаем и слегка подсохшими, испеченными еще вчера белыми лепешками.
Сначала он выполнил все, что ему полагалось делать по дому: принес воды из ручья, заполнив даже алюминиевый бак, нарубил небольшим, но хорошо отточенным топориком ивовые веточки для костра, проверил связь с центральной усадьбой совхоза и вызвал отца. Радиотелефон работал отлично, и голос отца, слегка искаженный, звучал так, словно тот был где-то рядом, за золеным бугром, у спуска к ручью.
– Выспался? – спросил отец.
– Выспался, – с некоторым недовольством ответил Токо. Он не любил, когда по радиотелефону велись не относящиеся к делу разговоры; и торопливо доложил: – В яранге все в порядке…
– Как экипаж? – перебил отец.
У Токо с отцом давно установилась игра; вроде бы яранга была космическим кораблем, а отец со стада говорил как бы из центра управления полетом. Это сегодня, а завтра они поменяются: стадо уже станет космическим кораблем, а яранга – центром управления.
– Экипаж чувствует себя хорошо, – сухо ответил Токо. Сегодня ему почему-то не хотелось играть. – Все системы работают нормально…
Уловив его настроение, отец попрощался:
– Ну, хорошо, до связи.
– До связи, папа, – Токо положил трубку.
Теперь он мог с чистой совестью заняться своими делами.
Прежде всего Токо отправился в свой заповедник – навестить утиные выводки. По дороге он срывал уже поспевшие ягоды морошки. Через несколько дней все вокруг будет красно.
Утки спокойно плавали. С юга дул слабый ветерок, но на мелководной поверхности рябились небольшие волны, и маленькие утята одолевали их с каким-то азартным упорством. Им, видно, нравилось плыть навстречу, пусть небольшой, но все же волне. Токо постоял на берегу, любуясь ими.
Совсем низко пролетели крачки, тревожно окликая мальчика.
Удаляясь от озерка к речке, Токо вдруг заметил свежий след вездехода и в изумлении остановился. Откуда он? Как же случилось, что не слышал его? След определенно вел к лагерю Кузьмы и Андрея.
Токо зашагал по сырой колее, по порушенным и вывороченным кочкам, оборванным вместе с листьями и корешками ягодам морошки.
На берегу стоял большой мощный вездеход. Его называли ГТТ.
Кузьма заметил мальчика и позвал:
– А вот и наш сосед! Шагай сюда, парень!
Глупо поворачивать и уходить, когда приглашают. Да и любопытно узнать, что за люди приехали на вездеходе.
Токо переправился через речку.
Гости допивали чай. Их было трое: вездеходчик, его можно было сразу узнать по рукам и замасленной одежде, и еще двое, которые резко отличались от остальных. И прежде всего своей одеждой. Куртки на них были со множеством молний, непромокаемые, легкие, но, видно, теплые. Пристегнутые капюшоны болтались за спинами. Голубые джинсы заправлены в невысокие яркие резиновые сапоги. Хотя эти двое были одеты почти одинаково, Токо сразу же узнал женщину. Она сидела у костра и поверх кружки с чаем глядела на приближающегося мальчика.
– Это наш сосед из стойбища, – представил Токо Кузьма.
– Мальчик из стойбища, – с улыбкой повторила женщина и, подавая руку Токо, заметила: – Прямо название книги из северной жизни. Меня зовут Наташей, а тебя?
– Токо, – ответил мальчик, – Анатолий Токо.
– Ну, будем знакомы, Толя, – произнес мужчина. Он был худощав, подтянут, в красивых очках с чуточку затемненными стеклами, – Меня зовут Савелий Мордиров.
Наверное, у Токо был такой растерянный вид, что не заметить этого было невозможно. Он широко раскрытыми глазами смотрел на улыбающегося человека, похожего на киноартиста из тех, что штурмуют высоты и одолевают большие расстояния, и никак не мог соединить то представление о Савелии Мордирове, которое у него уже сложилось. Тот в ого мыслях был каким-то чудовищем, человеком грубых и глыбистых очертаний, с большими руками, способными рыть землю, выкапывать кочки и выворачивать с корнями тундровые растения. Его облик в представлении Токо перекликался со сказочным великаном Пичвучиным, обладающим ненасытным аппетитом, съедавшим на завтрак по нескольку китов.
