Текст книги "Путешествие в молодость, или Время красной морошки"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
– Не сектант же, – возразил Андрей. – И он мясо ест.
– Угу, – кивнул Кузьма, – Очень может быть, что обожает оленье мясо.
– И утиное, – добавил Андрей.
– И утиное, – согласился Кузьма. – А все же убивать ее не следовало.
– Ну почему? – с вызовом спросил Андрей. – Я читал, мы, чукчи – народ охотничий.
– Да потому, что утка-то была с выводком, с малыми детишками, – с болью произнес Кузьма, – Понимать надо!
– А-а, вот о чем ты, – усмехнулся Андрей, – Я об этом и не подумал. Но ведь других уток здесь нет. Так подальше еще и гуси линялые ходят. Неужто на попробуешь молодой гусятины вместо завтрака туриста из банки? Если хочешь знать, то настоящий покоритель Севера, беспредельных арктических просторов должен уметь прожить охотой, тем, что может дать ему природа. Ты слыхал когда-нибудь такое имя – Стефансон?
– А кто это?
– Знаменитый полярный исследователь начала века, соперник Амундсена и Нансена! – насмешливо протянул Андрей. – Так вот, этот Стефансон утверждал, что настоящий мужчина в Арктике может прожить тем, что добудет ружьем. Сам доказал это на собственном опыте и написал книгу, которая так и называется «Гостеприимная Арктика».
– Ну, может, летом еще можно, – с оттенком недоверия проговорил Кузьма. – А зимой?
– Зимой можно добывать дикого оленя, куропатку, а в море – тюленей и белого медведя…
– Так они теперь все там, – возразил Кузьма.
– Где там?
– В красной книге! И белый медведь, и морж, и другая живность.
– Но не утка!
– Знаешь, – задумчиво проговорил Кузьма. – Кроме красной книги, есть еще и совесть у человека.
– И желудок, – торжествующе добавил Андрей, – Ну ладно, не будем больше об этом! Главное в настоящее время – это сохранить климат в коллективе.
– Какой такой климат? – с недоумением спросил Кузьма.
– Эх, Кузьма, Кузьма! – усмехнулся Андрей. – Мы же с тобой здесь, в тундре, в арктической пустыне, как в космосе. Нас только двое в беспредельном пространстве, в окружении враждебной стихии. Мы посланы в разведку, подготовить плацдарм для…
– Освоения тундро-космического пространства! – насмешливо перебил разошедшегося товарища Кузьма.
– Погоди! – досадливо отмахнулся Андрей. – Мы с тобой, если говорить без трепа, а серьезно, и впрямь как в капсуле космического корабля. Мы должны быть совместимы, то есть не должны ссориться, надо уметь уступать друг другу во имя главной цели…
– Если по-твоему, то мальчишка-то, выходит, инопланетянин? Ну, Андрей, по-моему, ты зарапортовался.
– Но ведь дело, на которое мы посланы; и впрямь важное! – продолжал Андрей. – Ты вспомни!
Кузьма хорошо помнил разговор в окружном центре. Из Магадана приехали ученые люди, специалисты по вечной мерзлоте. По их наметкам выходило, что если спустить воду из тундровых озер, то на высохшем ложе можно посеять травы для коров, которых на Чукотке из года в год становилось все больше. Животных прибывало, а корму не хватало, да и накладно оказалось на самолетах возить сено из центральных районов.
Озеро, на берег которого высадили Кузьму с Андреем, выбрали для закрепления опыта. Предполагалось пригнать сюда мощную землеройную технику – бульдозеры и экскаваторы, вырыть канал в соседнюю речку и по ней спустить озерную воду в Анадырский лиман. На карте это выглядело весьма заманчиво и убедительно, и само-то озеро казалось никому не нужным, отдаленным от больших поселков и городов. И земля вокруг него представлялась унылой, испещренной болотными черточками. Может быть, на той карте и была прочерчена ниточка вот этой речки, впадающей в озеро, но Кузьма тогда не обратил на нее внимания, занятый главным образом попытками вообразить расстояние от озера до окружного центра.
– Покорители Севера нуждаются в хорошем питании, – продолжал Андрей, – в том числе и в молочных продуктах. А чтобы корова хорошо доилась, ее надо хорошенько кормить. Я слушал одного лектора. Вот он сказал так: если все чукотские озера осушить и засеять травой, сено можно даже экспортировать! Представляешь – чукотское сено на мировом рынке! В Японии и на Аляске предприниматели дерутся за право получить здешнее сено…
– Ну уж хватил куда – экспорт! – криво усмехнулся Кузьма. – Давай-ка лучше подумаем, чем нам сегодня ужинать.
– А ты зря, – с укоризной произнес Андрей. – Ведь расти-то будет не простая трава!
– А какая ж?
– Мамонтовая!
– Это как понимать?
– А понимать вот как, – продолжал Андрей. – Ученые выяснили, что на осушенных озерах вырастает редкий вид травы, очень древний, которым в свое время кормились жившие здесь мамонты. Питательность ее в несколько раз превосходит обыкновенную траву.
– А не брешешь? – с сомнением спросил Кузьма, оставив ящик с консервами. – И что же, корова вырастет до мамонтовой величины?
– До мамонтовой величины, быть может, и не дорастет, но молока будет давать много и такого, что мы даже представить себе не можем! – закончил Андрей и победно посмотрел на своего товарища.
Кузьма снова взялся за ящик и начал перебирать консервные банки, пытаясь разгадать их содержимое за загадочными буквами и цифрами, выбитыми на жести.
– Ну ежели так… Ежели ты говоришь хоть половину правды, то это такое дело… – бормотал Кузьма, – Такого и впрямь никогда не бывало…
– Вот то-то и оно! – торжествующе произнес Андрей, принимаясь помогать товарищу. – А ты утку пожалел!
– Да не утку мне жалко, – виновато сказал Кузьма. – Мальчонку! Как он смотрел! Хотя… впрочем… и утку тоже!
– Ну что делать? – пожал плечами Андрей, – Придется с этим мириться.
– С детскими слезами? – Кузьма удивленно глянул на Андрея, словно видел его впервые. – Да как ты можешь говорить такое?
Андрей вынул банку и стал рассматривать символы на донышке.
– Кажись, это то, что нам надо. – Он подал банку Кузьме. – Свиная тушенка.
– Нет, ты мне не ответил, – сказал Кузьма, отстраняя консервную банку.
– На что не ответил?
– Насчет детских слез.
– Да брось ты! – махнул рукой Андрей.
Он разыскал пакет из плотной коричневой бумаги с гречневой крупой и поставил рядом с тушенкой.
– Вот что нам надо для хорошего сытного ужина.
Кузьма пристально посмотрел на товарища, понял, что у того сейчас нет охоты продолжать разговор.
«Значит, осознал, – подумал Кузьма. – Дошло до его нутра, что поступил по-скотски…»
Но пока он ставил на синее тугое пламя бензинового примуса «Шмель» кастрюлю с водой, пришли другие мысли, от которых стало неуютно и зябко. А подумалось вот о чем. Случись так, что рядом не оказалось бы мальчика с его укоряющими, полными слез глазами, заметил бы он сам, Кузьма, что Андрей убил утку-наседку, лишив птенцов материнской защиты? Неужто посчитал бы все это само собой разумеющимся, вполне естественным в краю непуганых птиц? Кузьма слышал это выражение из уст одного бывалого человека, который хвастался тем, как на острове Врангеля бил линяющих гусей просто палкой, пока не уставала рука. Почему, когда видишь такое обилие птицы, всякой живности, в голову прежде всего приходит мысль о том, что все это можно убить, сварить и съесть? Что все это не просто ходит, ползает, плавает и летает, а еще может источать сладкий аромат из кипящей кастрюли, из самодельной жаровни, а то и просто железного шомпола, приспособленного в качестве походного вертела?
Кузьма осторожно ссыпал крупу в закипевшую воду, мельком вспомнив, что вообще-то ее следовало сначала перебрать и промыть.
Андрей убрал ружье за наваленные в палатке рюкзаки и мешки и, громко вздохнув, сказал:
– Интересно, что теперь думает о нас мальчик?
– Что думает? – сердито отозвался Кузьма, прислушиваясь к булькающей кастрюле. – Думает: вот пришли варвары, дикари, и еще неизвестно, чего можно от них ожидать. Лучше держаться подальше… Вот о чем думает мальчик.
Андрей вытащил складной походный нож с широким стальным лезвием и взрезал жесть консервной банки с с такой легкостью, словно она была бумажной. Нож – это его гордость. Это изделие умельцев, хорошо разбирающихся в марках стали и понимающих, как ценится такой нож в походных условиях.
Кузьма взял банку и вытряхнул тушенку в закипевшую воду.
По палатке распространился дразнящий дух свинины, щедро сдобренной перцем, лавровым листом и другими специями.
Последние десять лет Кузьма провел, как говорили бывалые геологи, «в поле». Хотя это были не поля в том смысле слова, которое употребляется для обозначения пространства земли, засеянного культурными растениями, а тайга или тундра. Он нанимался рабочим к геодезистам, к нефтеразведчикам и даже к ихтиологам, с которыми прошел по течению великой чукотской реки Анадырь от ее верховьев до лимана. В окружном центре Кузьма осел, получив однокомнатную квартирку в новом пятиэтажном доме, выстроенном на берегу, над причалами Анадырского порта. Но летом продолжал жить в походных условиях и по-прежнему любил сладкий миг тундровой трапезы, когда на костре или примусе закипал котелок, распространяя вокруг себя знакомые, быть может, кому-то и приевшиеся запахи консервов, но для Кузьмы имеющие особую, можно даже сказать, прелесть.
Он тоже порой бил утку, не брезговал и журавлем, если был уверен, что на многие сотни километров нет охотинспектора или другого карающего или осуждающего глаза. В те славные времена, когда охота на Чукотке не ограничивалась, он мог в азарте настрелять в один длинный весенний день до сотни гусей. Тогда как-то не думалось об охране природы, да и такого понятии не было среди тех, кто наблюдал перелеты тысячных стай гусей, уток и другой пернатой живности над чукотской тундрой. Из округа, из районных центров прилетали на вертолетах, приезжали на гусеничных вездеходах, тракторах вооруженные буквально до зубов охотники. Весело и шумно было в весенней тундре. Грохот выстрелов и рев моторов заглушал птичий звон, если не считать коротких утренних часов, когда лагерь еще погружен в тяжелый, тягучий сои. Тогда, выходя из палатки и слыша чириканье мелких пичужек, тревожный гусиный крик и утиное кряканье, Кузьма дивился живучести природы, и в глубине усыпленного охотничьим азартом разума пробуждалось странное, незнакомое чувство, удивлявшее своей неуместностью.
А потом начались разговоры об охране природы, о том, что надо беречь и зверей и птиц, численность которых, как утверждали знающие люди, заметно сократилась за время бездумной и неограниченной охоты. Следом грянули и строгие законы. Поутихло в тундре. В уши ударила оглушительная тишина, в которой сначала робко, а потом все громче заговорили птицы, зажурчали ручьи, зашелестела выросшая на обочинах вездеходных следов трава. И если раздавался где-нибудь выстрел, то это был вороватый выстрел пугливого браконьера.
Больше так называемой организованной охоты в тундре не было. Но оставались геологи, всякого рода экспедиции, и люди в них имели огнестрельное оружие, которое отнюдь не ржавело в чехлах. Били и гуся, и утку, и даже отколовшегося от совхозного стада оленя, и это считалось у них делом обычным. И, быть может, если бы поблизости не оказалось тундрового мальчика, то сегодня в их кастрюле варилась бы утка…
Андрей вытащил из багажа две алюминиевые тарелки, такие же алюминиевые легко гнущиеся ложки, хлеб, сливочное масло, сахар, банку клубничного конфитюра, разложил все это на нераспечатанном деревянном ящике с кабачковой икрой.
Кузьма снял варево и вместо него поставил на гремящее пламя заранее приготовленный чайник с чистой, тундровой водой. Он знал, как прекрасен чай из такой вот воды, взятой из прозрачного ручья, в котором еще чувствовался дух нерастаявшего снежника.
Облизнув ложку, Андрей одобрительно сказал:
– Ничего, есть можно.
– А что? Варево как варево. Готовится просто, а питательность колоссальная.
– Поглядим, – задумчиво проронил Андрей, опуская ложку поглубже в кастрюлю.
– Глядеть тут нечего, – проворчал Кузьма. – Проверено не один раз.
– Но, надеюсь, завтра будет другой обед? – с намеком спросил Андрей.
– Если тебе хочется разносолов, – сердито заметил Кузьма, – можешь сам варить. Кстати, я ведь не повар, а сегодня взялся так, по доброй воле.
– На одних консервах мы с тобой долго не протянем, – проговорил Андрей после недолгой паузы.
– На что ты намекаешь?
– Неплохо бы к оленеводам сходить, свежим мясом разжиться…
– Ну это как раз проще всего, – сказал Кузьма.
Он по опыту знал, что оленеводы всегда охотно делились свежим мясом.
– И еще, – продолжал Андрей, – по-моему, речка эта рыбная…
– Ты думаешь? – встрепенулся Кузьма.
– Что-то там плескалось, – Андрей кивнул в сторону потока, – Если сеточку поставить, то на уху наскрести можно.
– Зачем сетку! – возразил Кузьма, – У меня настоящая снасть есть: и спиннинг, и хорошие крючки. Можем такого хариуса или нельму заловить, чего там оленье мясо!
– Значит, завтра с утра – рыбалка! – сказал решительно Андрей, выскребая из кастрюли остатки свиной тушенки с гречневой кашей.
4
Токо теперь старался обходить лагерь стороной.
Погода испортилась. Низкие серые облака покрыли вершины ближних сопок, цеплялись за склоны, на которых еще белели снежники. От низкого неба, от плотного сырого воздуха в тундре стало еще тише, и, прислушиваясь, Токо думал о том, что безмолвие Севера бывает не только белым, но и вот таким серым, глухим, в котором даже пронзительный птичий крик не может одолеть большое расстояние и гаснет вблизи.
Но и такая погода нравилась. Она вносила своеобычное разнообразие в размеренную тундровую жизнь, и в это время то, что раньше оставалось незаметным, оказывалось на поверхности, поневоле приходилось смотреть больше под собственные ноги, под кочки, под травянистый ковер, видеть гнезда, птичьи жилища, жизнь редких насекомых и забавных евражек, Токо научился подсвистыванием вызывать из норок этих пушистых серых зверюшек и мог часами наблюдать за ними, уставясь в их маленькие, как черные бусинки, пронзительные глазки.
В солнечный день вода блестела и отражала облака, и в глубь водоемов невозможно было заглянуть. Зато в пасмурную погоду они просматривались на большую глубину и можно было подолгу сидеть на берегу, всматриваясь в подводную жизнь, наблюдая, как в безмолвии плывут медлительные рыбы – большие и малые, разные рачки, гусеницы, мелкие, как изогнутые иголки, червячки, жуки и какие-то длинноногие насекомые, которые бесстрашно шагали по воде, словно по твердому стеклу. Токо изумлялся такой способности и жалел о том, что человек не может вот так ходить по жидкой, текучей поверхности, Тогда можно было бы перебираться даже в самой широкой части речки, не ища броду, просто шагать на другой берег…
Токо остановился. Что то блеснуло в примятой траве. Он нагнулся и увидел бездыханную рыбину с остекленевшими глазами.
Это была нерка. Живот ее распорот острым ножом, вынута икра, а сама рыба брошена гнить. Большая зеленая муха резко выделялась на красном мясе. Нерка на редкость смелая и упорная рыба. На мелких перекатах она ползет на брюхе по острым камням, по песку, почти выпрыгивая на поверхность, напоминая об экзотических летучих рыбах теплых морей. Но эта не дошла. Чья-то злая рука остановила ее, выловила, распорола ей брюхо, вынула красную светящуюся икру и выбросила в траву. А может быть, рыба и не сразу умерла? Может, она долго трепыхалась в скользких руках жадного, ослепленного жаждой икры человека, безмолвно умоляя о пощаде, испуская неслышный стон?
С глазами, полными слез, Токо осторожно поднял за хвост рыбину, вырыл носком торбаза ямку в речном песке и закопал ее.
Но не успел он пройти нескольких шагов, как увидел вторую рыбину, за ней третью, четвертую… Они лежали в траве, отброшенные чьей-то сильной рукой от берега, все как одна с красными разрезанными животами.
Стиснув зубы, Токо принялся копать ямы. Он рыл их руками на границе тундровой почвы и речного берега, сносил туда рыбьи тела. Он находил их все больше, и уже не одна ямка была полна ими.
Токо присел отдохнуть и услышал поблизости голоса. Только теперь его чуткие ноздри уловили запах костра и рыбного супа. Он поднялся и, сделав несколько шагов, оказался возле палатки.
Весело трещал костер, разбрасывая вокруг искры. К поленьям был прислонен закопченный чайник, а на железном штыре, укрепленном на рогульках, над огнем висело ведро с клокочущей, исходящей паром ухой. Оттуда несло крепким запахом вареной рыбы и лаврового листа.
Большой ящик был покрыт яркой клеенкой, на которой аккуратно разложены две миски, крупно нарезанный белый хлеб, кусок сливочного масла и полная тарелка красной, видимо, только что посоленной икры.
– А-а, друг наш! – радостно воскликнул Кузьма, первым заметивший мальчика. – Пойди-ка сюда, дорогой! Милости прошу, так сказать, к нашему шалашу!
Но Токо стоял неподвижно, не спуская глаз с ярко-красной горки икры, выделяющейся на самодельном столе среди всякой другой еды.
– Ну что стоишь? – заговорил Андрей, вытирая руки о тряпку, – Иди, иди, не бойся! Мы тебя не съедим.
Токо не знал, что делать. Странное чувство охватило его. Он понимал, что в гибели рыбы виноваты эти люди. Это они поставили сеть, потом били по голове выловленную рыбу, чтобы оглушить, вон тем ножом, рукоятка которого блестела от приставшей к ней чешуи, разрезали блестящие, матово-белые рыбьи брюшки и доставали икру, влезая грязными заскорузлыми пальцами в сочащееся кровью нутро.
Токо громко всхлипнул, резко повернулся и бросился со всех ног подальше от палатки.
– Эй, Токо! – слышал он следом. – Что с тобой? Почему убегаешь? Мы тебе ничего плохого не сделаем!..
Сначала голоса различались – более глухой и низкий, это был голос Кузьмы и высокий, слегка надтреснутый – Андрея. Потом они слились, превратились и однообразное, тревожное гудение: га-га-га-га га-га…
Споткнувшись о кочку, Токо упал, но не поднялся, а остался лежать, приходя в себя, успокаивая свое смятенное сердце.
Да, он прекрасно знал, что рыбу ловят, потрошат, делают икру; ловят и оленей, сдирают с них шкуры; бьют на лету птицу, варят из нее вкусный суп, но вот так бросать истерзанную рыбу в траву, заведомо зная, что она там будет гнить… Как же это можно? Ведь если поймал рыбу, так съешь ее всю, не оставляй ничего. Так учили и бабушка, и родители. Правда, в поучениях бабушки было много странного и даже смешного. К примеру, она утверждала, что хорошо обглоданные оленьи кости с радостью убегают в неведомую землю, чтобы там снова стать оленями. Но если на них остается несъеденное мясо, то олений дух может рассердиться и наказать людей за пренебрежение, он нашлет болезни, волков, а то и диких оленей, которые отколют часть стада и уведут за собой в горные тундры, куда человеку трудно добраться.
В интернате Токо однажды рассказал об этом товарищам, но его подняли на смех и назвали даже маленьким шаманом. Это было обидно, потому что никакого шаманства здесь Токо не видел. В тундре жили грамотные, образованные люди. Даже бабушка и та закончила семилетку. Она работала счетоводом и избиралась депутатом районного Совета. А отец с матерью учились вместе и поженились в Ольском сельскохозяйственном техникуме.
Токо чувствовал, что жизнь человека зависит от окружающей природы. Это в городе иной человек не знает, откуда берется хлеб, сосиски, колбаса, яйца, сливочное масло и сгущенное молоко. А в тундре прекрасно видно, откуда мясо, которое кипит в котле, шкура, которая на тебе в виде кухлянки и торбазов… И все-таки в тундре уважали и оленя, и волка, и птицу, и всю живую красоту, которая радовала и грела человека.
Но почему эти приезжие так жестоки?
Откуда такие люди появляются на земле?
Отдышавшись и успокоившись, Токо поднялся на ноги и побрел. Кружным путем он направился к маленькому озерку, вокруг которого гнездились крачки, и землю эту он мысленно называл своим маленьким тундровым заповедником. Здесь никогда не проезжали вездеходы, и оленья тропа проходила стороной, так что растительность не вытаптывалась, если не считать звериных следов. Да и какие следы могла оставить осторожная лиса или летний песец, который пугливо торопился в свое гнездо под высоким берегом реки, где его ждали вечно голодные детеныши?
Здесь от земли поднимался такой дурманящий дух, что казалось, каждый листочек, каждая ягода морошки, голубики и шикши издает неповторимый чудный аромат, распространяя его окрест.
Токо любил часами лежать, вдыхая полной грудью этот удивительно бодрящий воздух. Иногда приходил с книгой, чаще всего со стихами, и, никого не стесняясь, не боясь, что кто-то услышит и усмехнется, декламировал вслух, обращаясь к сидящим в гнездах птицам, к проплывающим в небесной вышине облакам, к легкому ветру, который гладил поверхность озера, к распускающимся цветам…
Крачки встревоженно поднимались в воздух и летали над ним, как бы вопрошая своими резкими криками: «Что с тобой? Почему ты, всегда такой тихий и спокойный, так громко и чудно разговариваешь?»
И Токо тогда думал, что, будь у него красивый голос, он бы не читал стихи, а громко пел, потому что такая красота была достойна прекрасной песни.
Сегодня хотелось не петь, а плакать. Плакать от огорчения и ощущения обманутости. Как-то давно, в интернате, кто-то из старшеклассников подшутил над ним, маленьким, дав ему в красочной обертке вместо конфеты аккуратно упакованный кусок мыла, с виду и впрямь похожий на сливочную тянучку. Вкус того мыла каждый раз вспоминался, когда Токо доводилось встречаться с подлостью и обманом. И теперь он чувствовал во рту этот мыльный привкус, удивляясь про себя – откуда он мог появиться.
Идти домой не хотелось, но и приближаться к озеру, к любимым своим уголкам было боязно: вдруг на глаза снова попадется что-нибудь страшное, неприятное, как то, что он только что видел на берегу реки.
Солнце медленно уходило с самой высокой точки небесного пути, незаметно склоняясь к горизонту.
Токо набрал горсть зеленой морошки. Ягода горчила, стягивала рот, но в ней уже чувствовался еле уловимый привкус, присущий только морошке. Пройдет несколько недель, и ягода сначала покраснеет, а потом пожелтеет, заполнившись сладким соком, готовым излиться от малейшего прикосновения.
Токо вспомнил, как в детстве ходил с бабушкой в тундру. Они отправлялись спозаранок, взяв с собой такат – дорожную еду. Токо не видел, что складывала бабушка в кожаный туесок, и желание узнать о его содержимом не давало ему покоя. Несмотря на плотный завтрак, едва они отходили от стойбища, Токо делал вид, что изнывает от голода, принимался хныкать и просить у бабушки поесть.
Поначалу бабушка стойко держалась, но вскоре сдавалась, и, найдя сухое место, обязательно с плоским низким камешком, приоткрывала туесок.
Эти воспоминания были навеяны дурманящим запахом тундровых растений. Запахи и музыка – две вещи, которые могли воскрешать, казалось бы, давно позабытое, угасшее в прошедшем времени, исчезнувшее в далекой перспективе прежних дней. Связанные с запахами и музыкой картины были настолько живы, красочны, будто они только что произошли, случились буквально несколько часов назад, вчера… Но это было всего лишь прошлое, в котором осмысливалось настоящее.
В чоттагине яранги было сумрачно и дымно. Когда Токо тихо вошел, бабушка строго посмотрела на него и спросила:
– Ты где был?
– Гулял у озера…
– Но я там тебя не видела.
– Я был возле малого озера.
– А-а, – понимающе кивнула бабушка и задумчиво проронила: – Но и там я тебя не видела.
– Я лежал, – сказал Токо.
– Нельзя долго лежать на холодной земле, – нравоучительно произнесла бабушка. – Ты ведь знаешь – и глубине вечная мерзлота.
– Но мне было тепло, – возразил Токо. – Когда я лежу на земле, я никогда не чувствую вечной мерзлоты.
– Это тебе только кажется, – ответила бабушка, – Она коварна, эта мерзлота, в тело проникает исподволь.
– Но я ее не чувствовал…
Бабушка пристально посмотрела на внука. Потом тихо, чтобы не слышала мать, спросила:
– Что случилось?
Сдерживая себя, стараясь быть спокойным, Токо поведал бабушке о выпотрошенных рыбах, усеявших берег речки.
Бабушка слушала молча, но, по мере рассказа, лицо ее каменело, и она словно старела на глазах.
– Что же они делают, что же они делают? – тихо причитала она, горестно качая головой.
– Откуда такие люди приходят на нашу землю? – спросил Токо, стараясь сдержать слезы.
– Ниоткуда они не приходят, – ответила после некоторого раздумья бабушка, – Они рождаются здесь же…
– Но почему они становятся такими? – продолжал Токо.
– Значит, кто-то в детстве не научил их добру, – вздохнула бабушка.
– Почему они жадные?
– Ко-о, – пожала она плечами, – Может быть, они голодали?
– Да у них полным-полно всяких продуктов! – возразил Токо. – Целые ящики с банками, мешки с хлебом! Как они могут быть голодными? Если они даже будут только и делать, что есть, то и тогда им хватит надолго!
– Значит, свежего им захотелось…
Казалось, бабушка пытается заступиться за них.
Пришла мать с ворохом высушенных оленьих шкур.
Они сохли, разложенные на земле. Мездра затвердела, и шкуры гремели, как железные. Для того чтобы стать мягкими, шелковистыми, приятными для кожи, они требовали долгой и терпеливой обработки. Сначала с помощью каменного скребка с них надо снять верхний слой. А потом наступал черед ручной обработки, которая длилась неделями. Точно так же смягчались и камусы – шкурки с оленьих ног.
По ведь и шкура и камусы когда-то покрывали живого, бегающего по тундре оленя… Однако, когда его свежевали, у Токо не возникало таких чувств, как при виде убитой утки или растерзанных рыбин… Почему?
Успокоившись, Токо взялся за транзисторный приемник и поймал радиостанцию «Тихий океан», которая передавала для рыбаков эстрадный концерт. Кто-то бодро, с задором пел: «Утро начинается с рассвета…» Токо слушал и удивлялся, как может быть иначе? Утро всегда начинается с рассвета и никак не может начинаться с вечерней зари. В концерте это звучало крупным открытием, но все равно почему-то во рту появлялся привкус мыла.
Когда пришел отец, Токо рассказал ему об увиденном.
Отец молча взялся за вечернюю еду, Токо ждал, что он скажет.
Но отец молчал.
Снаружи послышался собачий лай.
Токо выглянул из яранги и увидел приближающихся к стойбищу Кузьму и Андрея.
– Они идут! – почему-то шепотом сообщил Токо.
5
Гости вошли в ярангу робко, чуть ли не бочком, хотя хозяин приветствовал их радушно, как это принято в тундре.
– Амын еттык! – произнес Дано сначала по-чукотски, а потом добавил по-русски: – Здравствуйте, проходите в ярангу… Жена, поставь мясо! Токо, сбегай за свежей водой!
Токо, подхватив ведро, помчался к ручью, чтобы не упустить интересного, что может случиться в яранге за время его отсутствия. Он быстро зачерпнул чистой, прозрачной воды и, не обращая внимания на то, что почти треть расплескалась по пути, вбежал в ярангу.
Гости расселись возле низенького столика, поставленного так, что его обходил дым, а на сам столик падал свет из дымового отверстия, Кузьма беседовал с отцом, а Андрей с любопытством оглядывал убранство яранги.
Мама налила свежей воды в чайник и поставила его на зажженный примус «Шмель», потому что над костром уже висел котел с оленьим мясом.
– Мы, так сказать, передовой отряд, – продолжал рассказ Кузьма, – экспедиции, которая должна определить способ осушения озера…
– Осушения? – с удивлением переспросил отец, – Зачем?
– Разве вы не слышали об открытии ученого Савелия Мордирова? – в свою очередь удивился Кузьма и, повернувшись к спутнику, попросил: – Андрей, расскажи!
Отец, внимательно оглядев Андрея, спросил:
– Вы что, первый раз в яранге?
– Первый, – кивнул Андрей, – Но у меня такое ощущение, будто я уже бывал здесь, хотя ярангу видел только на старой фотографии и в кино.
– Интересно? – спросил отец.
– Интересно и очень любопытно, – ответил Андрей. – Но странно, словно уже бывал здесь… Может быть, во сне?
– Твои родители откуда?
– Сирениковские, но переселились туда из тундры, когда объединяли колхозы, – внешне Андрей и впрямь был взволнован. – Они-то точно жили в яранге, может быть, именно вот в такой. Может быть, это ощущение мне передалось через гены, по наследству?..
На его лице все время блуждала виноватая улыбка.
– Ну так что собираются делать с нашим озером? – решительно переменил тему разговора отец, – В чем открытие ученого Савелия Мордирова?
– Открытие в том, что термокарстовые озера, то есть озера на вечной мерзлоте, оказались прекрасными, самой природой созданными полями для выращивания травы, – веско заговорил Андрей, – Коров-то на Чукотке становится все больше, а корм для них возить с материка – накладно. Вот и было сделано открытие – сеять траву на осушенных озерах. Опыт уже есть. Осушили озеро Александра, Гагарье…
– Я слышал об этом, – сухо произнес отец. – Тамошние оленеводы рассказывали: озеро Александра было рыбным, оно соединялось протоками с другими озерами, как и Гагарье. И те люди, которые косили сено, находили на сухом дне озера сгнивших рыб…
– Ну и что? – с усмешкой пожал плечами Андрей, – Не все же время чукчам заниматься оленеводством! Надо переходить на более прогрессивные, передовые методы животноводства.
– А как с оленем? – спросил отец.
– С оленем будет покончено, как с пережитком прошлого, – весело ответил Андрей, чуть отстраняясь от стола, на который мать уже ставила деревянное блюдо с вареным оленьим мясом.
В яранге заведено так, что когда подается еда, за нее принимаются все, кто в это время в жилище, включая женщин и детей. Сваренное по-тундровому мясо ели старинным способом – просто руками, иногда помогая себе охотничьим ножом. Такой нож висел на поясе у Токо, и он вынул его, прежде чем подсесть к столу. Для гостей мать подала столовые ножи и вилки из нержавеющей стали.
Но прежде чем гости и хозяева приступили к трапезе, отец сказал тихо и твердо:
– Ну, этого не будет!
Токо знал: когда отец сердился, голое его становился тише, почти сходил на шепот. Со стороны казалось, что человек говорит спокойно, почти робко.
– Думать можно что угодно, – продолжал с такой же уверенностью Андрей, – а жизнь будет брать свое.
– А что это – свое? – спросил отец, выкладывая на деревянное блюдо кость.
– Прогресс есть прогресс, – облизав с пальцев жир, сказал Андрей. – К примеру, раньше мои родители тоже были оленеводами и жили, как вы, в яранге. Потом укрупнили колхозы, они переселились в большое село. Отец стал строителем, а мать пекарем. Стали жить в деревянном домике, о яранге даже и не вспоминали. Сам я рос сначала в детских яслях, потом в садике, потом в интернате… И все время в культурной обстановке.
– Но ведь кто-то в это время пас оленьи стада, – нормальным голосом произнес отец. Он, видимо, одолел свой гнев.
– Само собой, – согласился Андрей.
– Передовые, значит, строителями работали, а отсталые – в тундре пасли оленей?
