Текст книги "Полная гибель всерьез"

Автор книги: Юрий Пивоваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Главное отличие естественного состояния от политического в гоббсовской концепции заключается в следующем. Природное состояние основывается на общественном договоре, т. е. на консенсусе всех социальных сил. Политическое – на государственном договоре или, точнее, на договоре с государством, с властью. Здесь единственным гарантом социального мира становится государство; индивид и общественные группы передают ему полномочия на абсолютную власть. Так осуществляется государственный договор. Побудительной причиной отчуждения власти в пользу государства служит страх индивида и социальных групп перед естественным состоянием, которое в случае нарушения общественного договора порождает анархию, нестабильность, ситуацию «войны всех против всех». И отчуждение власти в гоббсовской конструкции, как замечает К. Шмитт, происходит не только в правовом, но и в метафизическом смысле.

Гоббсовское властное государство – это политический аспект современного государства, «позитивное решение относительно формы политического существования», институциализированная монополия аппарата на мирное разрешение конфликтов. Это, подчеркивает К. Шмитт, абсолютно антилиберальная концепция государства. Отсюда следует, что цель либерального правового государства – ограничение, обуздание властного государства посредством правовых норм, но отнюдь не уничтожение его.

По мнению К. Шмитта, теория Гоббса – классический пример децизионистской мысли. Право, законы, интерпретации законов, установления – все это для Гоббса повеления суверена. Причем суверен у него – не законный монарх или некая инстанция, но – тот, кто суверенно принимает решения. Право есть закон, закон есть приказ, т. е. право сводится к процессу принятия решений. Государственная диктатура создает правопорядок.

В своих политологических работах К. Шмитт следует школе ситуационной методологии: все политические концепции могут быть поняты только в контексте той конкретной «полемической» ситуации, в которой они возникли. Всякая политическая концепция рождается из конкретного политического антагонизма и имеет полемический характер. Слова типа «суверенитет», «свобода», «правовое государство», «демократия» обретают смысл только в контексте конкретной полемики, ведущейся в рамках конкретной политической ситуации.

В наиболее яркой форме свою критику либерального конституционализма К. Шмитт выразил в работе «Понятие политического». В ней утверждается, что содержание теории либерализма в целом можно определить как борьбу против власти государства. Либеральную теорию нельзя называть теорией правления или теорией форм правления, ей подходит одно-единственное название – теория «правового государства». И у либеральной теории правового государства есть свой полемический контекст, своя «ситуация». Это – интеллектуальная, социально-политическая, экономическая, культурная, религиозная ситуация XIX столетия – эпохи, основные черты которой сформированы позитивистской верой в законность, рационализм и идеализацией всяких нормативных систем. Позитивизм вел полемику с любыми попытками метаюридического обоснования права и закона. Позитивизм утверждал, что основание права следует искать в самом праве, т. е. его источник не внеположен ему.

При этом шмиттовское предположение, что всякая политическая концепция есть полемическая концепция, в первую очередь относится к его собственным воззрениям. Смертельный враг К. Шмитта, враг, «вдохновляющий» его творчество, как мы знаем, – либерализм. Сторонники этой доктрины, по мнению немецкого мыслителя, заблуждаются роковым образом: политическую действительность формируют не «абстрактные институты и нормативные системы», а народ и созданные им организации. Более всего К. Шмитта раздражает в либерализме то, что он называет «нейтрализующими и деполитизирующими эффектами либерализма», «отрицанием политического», «денатурализацией всех политических идей».

По глубокому убеждению К. Шмитта (см., например, его статью 1931 г. «Поворот к тотальному государству»), в XX столетии происходит постепенное превращение либерального государства в тотальное. Но процесс этот далеко не однозначный и противоречивый. По-настоящему поворот к тотальному государству осуществили лишь большевистская Россия и фашистская Италия. Остальные промышленные страны никак не могут расстаться с либерально-конституционалистскими идеями образца 1789 и 1848 гг. Те же огромные изменения, которые произошли в первой трети XX в. в экономической и социальных структурах, они пытаются «втиснуть» в конституционные рамки предыдущего столетия. Однако эти попытки, считает К. Шмитт, обречены на неудачу. Ведь в результате возникает государство, в основе которого находится все обостряющееся противоречие между нормами, ценностями и институтами XIX в. и современной эпохой. Или, иными словами, такое го сударство является продуктом этого противоречия.

Либеральный конституционализм, говорит К. Шмитт, есть правовое выражение дуализма государства и общества. Но в XX в. с этим дуализмом покончено. С одной стороны, социаль но ориентированное государство превратилось в экономичес кое государство, культурное государство, государство всеобще го благосостояния, государство-няньку, государство-поставщи ка. С другой стороны, «государство как самоорганизация обще ства» вторгается во все сферы социальной жизни. Нет больше различий между функциями государства и общества. Именно это – главная причина трансформации нейтрального либераль ного государства в тотальное.

К. Шмитт различает два типа тотальных государств – «в количественном смысле» и «в качественном смысле». Тотальное государство первого типа осуществляет экспансию во все области жизнедеятельности общества без исключения (пример подобного государства – Веймарская республика). Но эта экспансия есть результат слабости государства, результат его неумения дирижировать организованными интересами и группами. В конечном счете тотальное государство «в количественном смысле» попадает в ситуацию дезинтеграции государственной власти. Эта ситуация характеризуется возрастающей плюральностью моральных стандартов общества и одновременно децентрализацией власти государства. Происходит следующее: государство становится некоей совокупностью организованных социальных групп; эти группы делят между собой ранее единую государственную власть. Но дело здесь не только в самом факте децентрализации, плюрализации власти. Во-первых, единая и неделимая государственная власть со всех точек зрения (этической, политической, организационной) есть высший тип власти. И переход к любому другому типу власти – это сдача позиций, регресс, вырождение. Во-вторых, плюральный тип власти предполагает плюральностью моральных стандартов в обществе. Отныне в политической сфере нет примата морального долга индивида по отношению к государственной власти; отныне в моральном плане индивид ориентируется на те социальные группы, в которые он входит. А поскольку любой индивид может быть одновременно членом различных социальных групп, то он попадает в моральную зависимость сразу от нескольких центров политической власти. Но природа этих моральных связей релятивна, так как утрачен принцип иерархии. Ведь отказ от высшего типа власти – это и отказ от морального долга по отношению к ней, и отказ от идеи иерархии моральных обязанностей человека по отношению к социально-политическим институтам.

Тотальное государство «в качественном смысле» – ему отданы все симпатии К. Шмитта – использует возможности современной технологии для усиления собственной власти. Фашизм и коммунизм различными путями идут к одной цели – всевластию государства. В отличие от либерализма обе эти идеологии не только не отрицают «политическое», но ставят его во главу угла. Специфика «политического» выявляется прежде всего в дихотомии «друг – враг». Это, по К. Шмитту, политический эквивалент дихотомий «добро – зло» в морали, «прекрасное – безобразное» в эстетике, «выгодное – невыгодное» в экономике. Политику же он готов признать автономной сферой лишь в том смысле, что политические категории абсолютно самодостаточны и независимы от моральных, экономических и других категорий. К. Шмитт подчеркивает, что политический враг совсем не обязательно плох с моральной точки зрения или безобразен с эстетической, совсем не обязательно он соперник в хозяйственной сфере. Все дело в том, что он – «другой», «чужой» (мы уже касались этого).

Политические термины и категории, используемые и вводимые в научный оборот К. Шмиттом, имеют экзистенциальный, а не субстанциальный характер. Такова, разумеется, и дихотомия «друг – враг». Экзистенциальность этой дихотомии придает то, что политическая концепция, построенная на ней, открывает возможность убийства по политическим соображениям. В целом политическая мысль К. Шмитта представляет собой комбинацию экзистенциалистской «интенсивности» и милитаристской «борьбы». Все его теоретические построения – как ни у кого другого в XX столетии – пронизаны макиавеллистским духом. Политика – это поле битвы, на котором завоевывается власть, а затем используется без всяких оглядок на нормативные ограничения. Политика «очищается» от них, как от шелухи.

Однако, отбросив «покрывало нормативизма», К. Шмитт тем не менее не перестал быть нормативистом. Но это уже нормативизм особого рода: политический реализм в смысле Макиавелли, главенство реальной ситуации над нормой, «нормативизм фактического». В политической сфере К. Шмитт признает лишь два императива: войну (как между государством, так и внутри общества) и физическое убийство другого живого существа. Будучи же политическим экзистенциалистом, он постоянно продумывает экстремальные, «пограничные» политические ситуации. Более того, всякую политическую ситуацию К. Шмитт готов трактовать как «пограничную» или «ситуацию опасности». И в такой ситуации властное государство всегда превосходит правовое, которое по определению не может действовать вне правовых норм. Но в ситуации опасности это, по К. Шмитту, гибельно, поскольку единственное, что остается, – принять правильное решение и быстро выполнять его, не считаясь ни с чем (т. е. с нормами права). Именно здесь, полагает немецкий правовед, проявляется истинная природа государственной власти. Она – вне правовых норм, легальности, законности: вся она – в принятии решений. Этими решениями власть создает право, но, подчеркивает К. Шмитт, в самой ее природе правового начала нет.

После 1932 г. политико-правовая концепция К. Шмитта претерпевает серьезные изменения. И направление этой интеллектуальной эволюции далеко не случайно. В современную эпоху всякий последовательный мыслитель (а К. Шмитт был таковым), полностью отказывающийся от идеалов и ценностей либерализма (в той или иной его версии), правового государства, конституционной демократии и т. п., неизбежно должен прийти к тоталитаризму (в той или иной форме). Что касается К. Шмитта, то он, как известно, в 1933–1935 гг. был правовым идеологом гитлеровского режима. Именно в эти годы им формулируется новая теория: «Konkretes Ordnungsdenken». Понятие «Ordnung» становится центральной категорией этой теории. Она является альтернативной не только по отношению к либеральной доктрине, но и к его старой концепции децизионизма. На смену «отжившей» либеральной комбинации правового и властного государства, опиравшейся на дуализм государства и общества, пришло вождистское государство (Fiihrerstaat), основные принципы которого укладывались в две формулы, – «государство, движение, нация», и «фюрер защищает право». Разумеется, эта новая теория полностью порывает с традициями либерального конституционализма.

IV

В заключительной части этого политико-антропологического очерка представим слово его герою. Пусть говорит сам Карл Шмитт. Это выдержки из шмиттовского дневника послевоенного периода. Тяжелейших для всех немцев лет. А уж для бывшего «коронного юриста» тем более.

Все это писалось в глубоком одиночестве и изоляции. Писалось вроде бы в момент абсолютного поражения идей, им сформулированных, и дела, которому он служил не за страх, а за совесть. Но гений Карла Шмитта не только не потускнел и не притупился, напротив, именно тогда он окончательно оформился. И именно тогда им были заложены основы нового социального, политического, правового знания. Знания крайне необходимого нам сегодня, на стыке веков и эпох. В нем: размышления о вере и безверии, пространстве и времени, власти и государстве, легитимности и легальности, истории и утопии и т. д.

К. Шмитт. Глоссарий: заметки 1947–1951 годов

C. SCHMITT

Clossarium: Aufzeichnungen

der Jahre 1947–1951. В.: Dunckera. Humbolt, 1991. 364 S. 28.08.47. Государство=Суверенитет= Властное волеизъявление (Dezision)=Окончание гражданской войны внутри (через это возникающего) государства (с. 3).

Отто Бруннер (Land und Herrschaft, 1939, S. 170): В средневековой Европе суверенных властей не было, и они были невозможны. В ходе острейшей борьбы вокруг инвеституры церковь и местные власти объединились и возникла «ситуация, при которой короли и князья, оказавшись между церковью и местными властями, не смогли обеспечить себе суверенные позиции». Между духом и почвой нет места для суверенитета. Безнадежное единство, единство безнадежности, – это чисто децизионистский суверенитет. Единство только в крайнем случае и только в исключительном случае.

…Ни кайзер, ни князь, ни папа не были действительно суверенными (с. 4).

29.08.47. …Право на религиозную ошибку (заблуждение) стало основой современного конституционного права (с. 6).

02.09.47. Русские пространства широки и велики, но духовные пространства страны, лежащей между Мозелем и Заале, между Фризландом и Брейсгау, намного глубже и больше (с. 8).

03.09.47. Рыцарские и крестьянские восстания позднего Средневековья, с XIV по XVI столетие, – переходное время: новая государственная организация была уже достаточно сильна, чтобы ослабить и подавить старые порядки и их защиту (Schutz) (феодальное землевладение и феодальное право), и еще не настолько сильна, чтобы самой обеспечить мир по своему образцу и подобию (Otto Brunner, Land und Herrschaft, S. 392). Сегодня то же самое: ослабление национально-государственного порядка без четкой организации Большого Пространства (Grossraum) и даже организации, охватывающей весь мир; новая организация – уже без территориального деления и потому находящаяся в пучине вражды – загаженных пространств – и в зародыше уже расколотая на псевдофронты (с. 9).

04.09.47. Происхождение протестантизма: харизма против институции; харизма обмирщается до Gracia, так возникает абсолютный фюрер, в этом выдающуюся роль сыграл и Макс Вебер; в духовно-историческом плане все это было неизбежно (с. 9).

09.09.47. Как сохранить легальность как систему, если никто больше не хочет верить в рациональность Legislateuer (Законодателя – франц.)?.. (С. 13).

18.09.47. Материалистическое мировоззрение: мир как общественная уборная (с. 14).

21.09.47. Пространство=Присутствию … Я теряю время и обретаю пространство (с. 16).

23.09.47. Я слышу: амбивалентность, антиномия, апория и знаю, что это. Поскольку одновременно я слышу: тупик, тритон. Я слышу: критика и критический и знаю и слышу: кризис, кризис. Я слышу: протоплазма и вижу весь XIX век, с 1848 по 1948 г. Имеются универсум и плюриверсум, но нет дуэмбивер-сума. Binarius numerus infamis (Число два пользуется дурной известностью (опасно) – лат). Кто говорит: амбивалентность, антиномия, апория, уже говорит: фундаментальный раскол, т. е. гражданская война, т. е. друг и враг.

24.09.47. Реализм понятий как предпосылка юриспруденции (с. 17).

27.09.47. Государство, он (Gerhard Nebel в работе «Platon und die Polis». – Ю.П.) называет полис государством, так вот государство есть в высшей степени единичное, конкретное, обусловленное временем явление, которое следует датировать эпохой с XVI по XX столетие христианского эона и которое вышло из этих четырех веков, из Ренессанса, Гуманизма, Реформации и Контрреформации; оно есть нейтрализация конфессиональной гражданской войны, а также специфическое достижение западного (occidental) рационализма и т.д. … Государство по преимуществу продукт религиозной гражданской войны, ее преодоления посредством нейтрализации и секуляризации конфессиональных фронтов, т. е. детеологизация (с. 19).

27.09.47. Конституирование противоположности между внутренней сущностью и формальностью, отделение внутреннего от внешнего, все это по сути враждебно государству в той же мере, что и полису … Детеологизация, т. е. юридификация и метафизация, философизация, но все еще не позитивизация и технизация; царство объективного разума и т. д. Никогда Рим не был полисом … Civitas + Res publica это нечто существенно иное. Прекрасно с. 17 вмуровка души в структуру полиса; Гераклит: закон (номос) есть пространство.

Сократ: от мифа к логосу; государство: от христианской веры к объективному разуму.

…Греческий гений искал не случая, но – закона… (с. 19).

30.09.47. Элита водителей (шоферов), водителей автомашин; водитель не вождь (Fahrer nicht Fuhrer), рабочий Эрнста Юнгера, закрыть глаза и нажать на газ. Человек с улицы – сегодня шофер. Другие ходят по тротуару, покуда таковые еще имеются, в качестве уступок со стороны транспортной полиции. Человек с улицы – господин улицы; это и есть современная демократия (с. 12).

12.11.47. Гоббс – подлинный философ барокко: выставление фасада, который располагается перед фаустовским: разделение господства и власти (Людовик XIII – Ришелье; император – Валленштейн). Гоббсовское разделение внешнего и внутреннего; в этом, конечно, есть нечто от выставления фасада.

Имеет отношение к смерти. Desire of power that ceaseth only in death (Желание власти, которое прекращается лишь со смертью – англ.). Постоянный страх перед смертью; даже Левиафан – смертный Бог, Deus mortalis (Смертный Бог – лат.) … Воззрения Гоббса на власть не соответствуют ни тем, которые имели греческие софисты, ни тем, которые имел Макиавелли, ни тем, которые имел гётевский Мефистофель. Все они вместе не связывали власть ни со смертью, ни с грехами, но остались в мире реального. С этим ceaseth in death что-то расшаталось в связке бытия и власти. Гоббс не ужасается смерти, но видит ее. Он ищет защиту во власти; однако лишь защиту перед смертью с помощью других людей, власть не имеет права самовольно убивать. Это – решающее. Мы – бедные метаболики! Любой дурак может выдать себя за важную птицу, если объявит нас диаболиками.

Жизнь – это фасад перед смертью (барокко). Левиафан сам по себе есть фасад; фасад господства перед властью; тот самый полный таинственности занавес на фронтисписе Левиафана; но не один только фасад; не одно только явление; престиж, слава, честь, представительство, всевластие, но все еще по-прежнему лишь внешнее всевластие. Тогда, в эпоху барокко, превосходство внутреннего над внешним не было еще само собой разумеющимся. Вся психология и социология разоблачений была демонтажом барочного фасада и обнажением чистого ядра власти (с. 39–40).

15.11.47. Барокко Гоббса еще обладает субстанциальной публичностью (Offentlichkeit) (Спиноза не есть барокко); поэтому барокко еще обладает легитимностью, а не только легальностью; господство, а не только власть.

Император берет верх над Валленштейном, Стюарты над Кромвелем, Людовик XIII может не опасаться Ришелье. Лишь разрушение династической легитимности Луи Филиппом освобождает дорогу для голой власти. Наполеон I еще испытывает искус легитимности и постольку принадлежит барокко. Наполеон III – это одна только история, он живет плодами ушедших времен, в сопровождении оперетт. Разделение regner и gouverner (Править и управлять – франц.)  и есть фундаментальный раскол, из которого выходят голая власть и легальность. Марксизм разрушил демократическую легитимность американской конституции. Право перестает быть властью, ибо становится гораздо более опасным: позитивистской легальностью.

Что означает право разума (Vernunftrecht) в этом процессе перехода от барочной легитимности к позитивистской легальности; все другое – это один лишь фасад, прежде всего образ Левиафана.

Получается так: Гоббс был единственным совершенно радикальным и полностью последовательным теоретиком правового государства и государства безопасности (Sicherheitsstaat); образ Левиафана есть для него барочный фасад. За ним помещается потребность в безопасности соперничающих властей и в конечном счете соперничающих индивидов. Поэтому индивид как таковой вынужден чем-то овладевать, спорить, утверждать, осуществлять властную политику. Странным образом Бегемот не может быть таким фасадом, как Левиафан. Как это объяснить? Тем, что наземное животное солиднее? Очень важный вопрос! Фасад именно фальшивый (с. 41–42).

21.11.47. В чем специфика утопии (в противоположность всевозможным видам идеальных конструкций, мечтаний и фантастических программ)? Она состоит в том, что Томас Мор, который изобрел слово утопия, находился в русле пространственной революции своего времени и сумел найти оттуда выход в непространство, в U.Topos, к чему был совершенно не способен античный грек. Стремление от топоса есть самое удивительное у Мора. Однако это лишь первая, поверхностно-негативная сторона. Суть в следующем: это стремление от пространства и места, эта потеря местоположения есть абстрагирование от (для античного человека вечной) связности места и порядка. Любой порядок есть конкретно местоположенное право. Право – это право только на правильном месте по эту сторону «линии»! От этого при Море сознательно отказываются. От места и пространства больше уже ничего не зависит. Это уже дано не Богом и не природой, но случайно, самовольно, свободно избрано людьми, воздвигнуто на заранее заготовленном уровне, так что это уже вообще не зависит от местоположения. Итак, я вижу в утопии не некую произвольную фантастику или идеальную конструкцию, но определенную систему мышления, созданную на основе снятия пространства и потери местоположения, на больше-не-связности пространством социальной жизни человека. Другими словами, это «отступление границы природы», которое делает человека господином природы. Человек создает свой собственный мир согласно своим рациональным воззрениям. Прогресс техники ведет к тому, что в этом смысле утопия становится все более холодной. В конечном счете утопия наталкивается на последнюю границу природы, природу человека как такового, и измышляет общество, составленное из планово-унифицированных людей. Существует лишь утопический социализм (всякий иной есть национал-социализм); научность социализма – это как раз и есть утопическое.

Это есть логика Brave New World («Прекрасный новый мир» (англ.) – название романа Олдоса Хаксли), великое значение которой и связано с тем, что показывается, как человек в соответствии с планом изменяет природу человека. Обратите как-нибудь внимание на эту мысль: отношение утопии к природе человека (воспитание, выращивание, наконец, изготовление гомункулуса). У Мора еще классически-гуманистическая позиция; у Дефо (Робинзон) уже конструкция на основе изолированного индивида; у Свифта – фантастическое изменение человека как такового (великаны, лилипуты, лошади); у Олдоса Хаксли – планомерное, научное производство унифицированного человека.

Иначе говоря, это – тотальное планирование, которое также втягивает природную данность человека в свою несвязанность местоположением. Итак, утопией называется: логическая потеря местоположения в самом что ни на есть тотальном, в том числе отрицающем место человека в наличной природе, смысле, смысле снятия связи порядка и местоположения.

Полития Платона – это утопия; настолько, насколько каждая идея означает потерю местоположения как противостоящего действительности. Еще в 1938 г. Пьер Ланн разоблачил тотальное государство как наиболее последовательное государство идеала; государство логичное в платоновском смысле (но не аристотелианско-томистском), поскольку различие идеи и действительности реализуется в нем в пользу идеи. Однако Платон мыслит еще не строго научно; а также еще и не глобально; он мыслит еще утопически; но его идеализм открывает дорогу для утопии … Томас Мор приносит потерю местоположения в начале географической пространственной революции; Хаксли – дегуманизацию в начале технической пространственной революции, поскольку мы вступаем в эпоху техники. Мор приходит из Англии с тем, чтобы завоевать новый мир моря; Хаксли исходит из современного индустриально-технического императива нового мира, авантюристичность которого будет гораздо большей, гораздо более страшной, нежели старые Adventures (приключения, авантюры – англ.)  эпохи пиратов в XVI и XVII столетий (с. 46–48).

25.11.47. Я выхожу из истории и вхожу в свою субстанцию (с. 51).

03.12.47. Сегодня каждый физик знает (что раньше было ясно только хорошим теоретикам познания), что наблюдаемый объект меняется в процессе наблюдения над ним (с. 56).

07.12.47. Воля к, право на и академия для – вот три символа превратного (verkehrt) мира, который разделился в себе и ненадежен (с. 51).

11.12.47. Противоположность бытия и должествования – это уже диктатура; отсутствие интеллектуального инстинкта у Кельзена. Ты не можешь, но ты должен. Поэтому его демократическое мировоззрение просто postiche (фальшивый, искусственный, притворный – франц.)  (с. 59).

14.12.47. Я теряю свое время и приобретаю себе пространство (с. 60).

11.01.47. Продукты распада философии немецкого идеализма в действии … Теогония осыпи. Когда я сегодня читаю Макса Планка, или Гейзенберга, или даже К.Ф. фон Вайцзеккера, я слышу философию, но слышу я только отголосок Т.Ф. Кнаппа и Генриха Риккерта. Дом евангелического пастора. Квантовая физика есть по преимуществу метафизика; она родилась не только из духа, но гораздо больше из понятий неокантианства (с. 79).

17.03.48. Представительство (Representation) и номинализм появляются с духовно-исторической точки зрения одновременно и, по-видимому, типологически связаны друг с другом. Veritas in verbo (dicto) non in re (Истина в слове (продиктованном), но не в деле – лат.). Присутствие (наличие, наличность) и реализм понятий; номинализм: не присутствие, но делать присутствующим в сознании (отсутствующее, или лучше – не наличествующее). Диктатура и номинализм: dictamen (диктуемое – лат.); Veritas in dictamine non in re (Истина в диктуемом, но не в деле – лат.). Пред (Re) в представителе (Reprasentare) дает (сверхкомпенсированное) усиление, которое сопровождает чувство недействительности (с. 110).

21.03.48. Вторая мировая война со стороны Германии была не только войной на два фронта, но и комбинацией двух типов войн. Г. (Гитлер. – Ю.П.) должен был вести две различные войны (глупо было полагать это осуществимым): одну, недискриминационную, против Запада и одну, дискриминационную, против России и славянских народов (позже на полях Шмитт приписал: «В то время как делались беспомощные попытки капитулировать перед Западом». – Ю.П).

Вследствие этого пришел адекватный ответ с Востока, из России. Хозяином Нюрнбергского процесса был Советский Союз, который воспользовался моральным возмущением Америки. Настоящий вопрос состоит лишь в том, русскому или американскому Grossraum будет принадлежать Германия… (С. 117).

22.04.48. Бегство от свободы есть in concreto (В конкретном деле – лат.) не что иное, как бегство в технику. Соответственно, дорога к свободе была бы дорогой от техники… (с. 134).

30.04.48. Судьба юриста и сословия юристов на континенте: со времен Французской революции 1789–1848 гг. право раскалывается на легальность и легитимность; это кончается тем, что юрист опускается до голой легальности, чистого позитивизма. За этим расколом 1848 г. начинается раскол легитимности. Поначалу, в эпоху Реставрации 1818–1830 гг., это явилось в виде исторической династической и реставрационной легитимности. Против нее выступила революционная легитимность и в конечном счете победила. Критерий здесь таков: чистая совесть со ссылкой на легальность и иллегальность; великий манифест победы – это работа Ленина о легальности и иллегальное лишь как о методах (радикализм, детская болезнь революции). Существует аутентичная философия права (на философско-исторической основе: Лукач Г. История и классовое сознание. 1923). Ныне имеется лишь одна революционная легитимность. Она оправдывает любую жестокость, любому империализму придает характер освободительного движения, любой бесчеловечности – характер высшего человеколюбия, и всему – войнам и гражданским войнам, ликвидации целых (социальных. – Ю.П.) слоев и народов гарантирует оправдание мирового духа.

Эта легитимность монополизирована сегодня левыми, на Востоке; Запад даже не заметил раскола легальности и легитимности. Англосаксы и католическая церковь еще не знают и не делают различия (с. 184).

01.08.48. Романтика – это (по братьям Шлегелям) Средневековье; и то и другое в смешении: романское и германское; и то и другое идентично Европе. Ну, если это так, из того, что имеется in concreto, самый романтичный, самый средневековый, самый европейский – английский язык (и вместе с ним английский дух).

При этом немецкое притязание со времен Фихте было нападением на эту Европу. Результатом этого стало лишь одно: была открыта дорога Востоку (с. 184).

01.08.48. Не Робеспьер, но Меттерних разбил монаршью корону. Бывает лишь саморазрушение, суицид. Реставрация – это специфический метод уничтожения и разрушения реставрируемого. Почему? Потому, что это саморазрушение. Итак, никаких реставраций! Ни церкви, ни государства, ни монархии, ни демократии, ни трона, ни алтаря, ни ушедших форм свободы, ни ушедших форм обязательства и власти. «Wir ordnens. Es zerfallt. Wir ordnens wieder und zerfallen selbst» (Дуинская элегия) (с. 185).

05.08.48. В одном Propos d'Alain нашел я цитату: пространство есть отражение нашей власти, а время – отражение бессилия. Так ли это со временем, этот вопрос я оставляю открытым. Но пространство есть власть. Поэтому слово Grossraum прижилось, а вот Grosszeit (Большое Время – нем.) невозможно, и говорят «grosse Zeit» (Большое Время – нем.). Существо бытия – это пространственное бытие, местоположение, пространство, власть; это не временная вереница; это – присутствие, т. е. пространство. Непроницаемость тел была пространством и властью. Кончается даже это. Безграничная проницаемость волн – это уже не власть, но влияние. Бог мертв – это означает: пространство мертво, телесность мертва (при всех страхах за свою жизнь неописуемое равнодушие масс относительно физической смерти и разрушения их телесного образа); вместо всего этого – подчинение силе. Пространство – это наличная власть, но и сила. Время – и не то, и не другое; сила – это местоположения власть; власть – местоположенная сила (с. 187).