Текст книги "Полная гибель всерьез"
Автор книги: Юрий Пивоваров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
Заключение
Особый тип русской собственности и особый тип русской власти, зафиксированные русской мыслью, имеют не только, так сказать, ретроспективное значение. Всякие предположения относительно будущего России, на мой взгляд, не могут делаться вне контекста этой «особости», вне контекста русской мысли. Печальный опыт XX столетия является этому, к сожалению, наглядным примером, суровым подтверждением.
Европейский тип собственности, европейский тип власти, европейская модель их взаимоотношений не имеют корней в нашей исторической почве (что бы об этом ни говорили наши несчастные «западники»). Их насаждение – как правило, насильственное – всегда приводило к конфузу. Из этого, разумеется, не следует, что у России есть какой-то совершенно отдельный от всего мира «Sonderweg». Но следует, что в сфере отношений собственности и власти она обладает существенной спецификой. Которую, повторю, необходимо учитывать.
Еще раз. Смысл и пафос этой работы не в уныло-провинциальном призыве свести все многообразие исторической жизни России к ее какой-то абсолютной «неповторимости», а в том, чтобы подчеркнуть самобытность содержания и форм некоторых ее социальных институтов. И на этом попытаться обустроить наш дом.
Русская история как «Русская идея»
«Русская идея» – это тяжелая болезнь, изнуряющая сознание русского народа Дм. Чижевский
«The Agony of the Russian Idea» – название книги американского исследователя Т. Мэк-Дэниэла (1996 г.)
Восстановить на земле … верный образ божественной Троицы – вот в чем русская идея.
Вл. Соловьев
Я не хочу быть Я, я хочу быть Мы.
М. Бакунин
Вновь «Русская идея»?
Обстоятельства моей жизни сложились так, что мне предложили написать работу на тему «Русская идея». Это обратило меня к молодости, 70-м годам. Именно тогда эта «Идея» страстно и неутомимо искалась нами – первым и последним советским поколением, имевшем время и возможности (включая материальные) посвящать себя исключительно интеллектуальным занятиям. И в общем и целом четверть века назад мы уже знали, прочли все то, что будет опубликовано в 90-е (с конца 80-х). Во многом поэтому в соответствующей полемике недавнего прошлого не участвовали. И так все ясно! Рекомендация же первого президента России сформулировать по-новому и новую «Русскую идею» показалась комичной…
Теперь – по необходимости – пришлось перечитать большую часть работ по «Русской идее» … Но прежде чем обратиться к многочисленным текстам, я задал себе вопрос: «А что, собственно говоря, ты хочешь узнать? Что для тебя самого скрывается под именем „Русская идея“?» Пытаясь ответить, я начал перечислять-перебирать: это тема структуры, «конструкции» русской культуры, это что-то шпенглеровское – «ритм», «повадка», «жест»; это русское коллективное бессознательное, продуцирующее наши устойчивые образцы – архетипы национального бытия (формулировка не моя, Бориса Парамонова); это и обязательное христианство «Русской идеи», а значит, и «Москва – Третий Рим», и «Святая Русь», и «Православие. Самодержавие. Народность», и славянофильство с соборностью и «хоровым принципом» (по Конст. Аксакову – на Западе свобода носит индивидуалистический характер – «поёт» один, у нас – «хоровой», «поёт» в хоре, в согласии с другими); это и тот же Шпенглер с призывом отличать русскую душу от русской системы («Пруссачество и социализм»; а мы-то с А.И. Фурсовым, формулируя «Русскую Систему», думали, что она и есть русская душа); это и то, что «Русская идея» – неизбежное проявление неповторимой индивидуальности русских (бердяевское: «Национализация человеческой жизни была ее индивидуализацией»); но, впрочем, это ухудшенный вариант парамоновской строгой формулы … и пр., пр., пр.
Одновременно припомнилось недавно прочитанное (и выписанное, но сейчас не знаю откуда) у философа Г.С. Померанца: «Мы получили икону от византийцев, самодержавие – от татар, самосознание личности – от Европы, Россия даже не двойственна, она тройственна. Внутренне». И его же: «Россия сперва казалась осколком византийского мира. Но она подверглась мощному влиянию татарского ислама (странная, не правда ли, акцентировка воздействия на нас Орды. – Ю.П.), а потом очень мощному влиянию Запада. Россия – это луковица, в которой слой наложен на слой, причем эти слои крепко связаны, и если мы попытаемся добраться до сущности, отбросив все поверхностное, то мы рискуем оказаться с нулем».
То есть, по Померанцу (точнее: адаптируя его мысль к нашей теме), никакой «Русской идеи» как «Моноидеи» нет и быть не может. Россия имеет сложную, «тройственную» (духовно-историческую) структуру, которую нельзя свести, редуцировать к чему-то одному. Более того, используя метафору «луковицы» (почему-то всплывает: луковки русских церквей), Померанц даже предполагает, что русская «сущность» может «оказаться нулем». Правда, трудно представить, что «сущность луковицы» (настоящей, не метафорической) заключена где-то там, куда следует «добраться». Получается: «материальные структуры» луковицы в прямом смысле слова являются «оберткой» ее эссенции…
Но удивляясь померанцевскому радикализму, я тут же говорю себе: и ты сам неоднократно писал, что не может быть никакой одной-единственной «Русской идеи» (и германской, и португальской, и польской, и т. д.), что это грубое отрицание сложного и многообразного русского мира … И тому подобное.
Так вот, возвращаясь ко вновь читанным работам по «Русской идее», должен сказать: если отбросить множество поделок, принадлежащих перьям третьестепенных подражателей и невежд, и сконцентрировать свое внимание на B.C. Соловьеве, Н.А. Бердяеве, СЛ. Франке, Ф.А. Степуне, Г.В. Флоровском, Н.Н. Алексееве и некоторых других, то окажется, что это и есть русская мысль. Или иначе: основное направление развития отечественного любомудрия – это поиск, нахождение, формулирование «Русской идеи». Чаще интенционально и имплицитно, реже – напрямую и в открытую. Следовательно, «Русская идея», подобно Пушкину, – «наше все». Интеллектуальный цвет нации отдал себя этой теме.
Поэтому и мое обращение к «Русской идее» будет – вынужденно – пересказом, реферативным обзором с элементами комментирования и анализа ряда произведений классиков нашей мысли. Еще раз подчеркну: во многих отношениях изучение темы «Русская идея» есть изучение истории русской философии. Нагляднейший пример – известная книга Н.А. Бердяева, книга с очень характерным названием: «Русская идея: Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века».
Но начнем мы не с Николая Александровича, а с его великого учителя Владимира Сергеевича Соловьева. Произнесенная им в Париже (1888 г.), по-французски, лекция «Русская идея» стала нормативной для подавляющего большинства соотечественников, раздумывающих над этой проблематикой. Это тот самый небольшой ручеек на Валдае…
Перед кратким изложением соловьевского текста скажу: поначалу трудно войти в этот строй мысли. Он резко отличен от современного научного сознания и неизбежно вызывает сопротивление. Затем постепенно привыкаешь и вновь – как в молодости! – попадаешь под его очарование.
«Русская идея» как небо на земле
B.C. Соловьев говорит: самый важный вопрос для всякого русского есть «вопрос о смысле существования России во всемирной истории». И разъясняет далее, о каком смысле печется: «…Когда видишь этот великий исторический факт (Россию. – Ю.П.), то спрашиваешь себя: какова же та мысль, которую он скрывает за собою или открывает нам; каков идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело, какое новое слово этот новый народ скажет человечеству, что желает он сделать в истории мира?.. Мы поищем ответа в вечных истинах религии. Ибо идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». Чуть позже великий философ добавляет: «Органическая функция, которая возложена на ту или другую нацию в этой вселенской жизни, – вот ее истинная национальная идея, предвечно установленная в плане Бога».
Из этого явствует, что сами народы, нации не вырабатывают в ходе своего исторического развития, не «складывают» руководящих, основополагающих для себя идей или идеи, «идеи-правительницы», как говорили евразийцы. Они народам октроируются Провидением.
Считая же эти самые народы «существами моральными», Соловьев предупреждает: «Призвание, или та особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого морального существа – индивида или нации – и которая открывается сознанию этого существа как его верховный долг, – эта идея действует во всех случаях как реальная мощь, она определяет во всех случаях бытие морального существа, но делает она это двумя противоположными способами: она проявляется как закон жизни, когда долг выполнен, и как закон смерти, когда это не имело места. Моральное существо никогда не может освободиться от власти божественной идеи, являющейся смыслом его бытия, но от него самого зависит носить ее в сердце своем и в судьбах своих как благословение или как проклятие».
Таким образом, вводится критерий «правильности – неправильности» проживания нациями своего исторического времени. Выполнили задачу, поставленную перед вами Богом, – живете, не выполнили – отправляетесь в смерть. Только вот как узнать, что поручено нам Богом? Соловьев уверенно отвечает: «эмпирически» это совершенно невозможно. «Это эмпирическое средство узнать истину решительно неприменимо там, где мнение нации дробится, что имеет место почти всегда. Какое из общественных мнений Франции есть истинное: мнение католиков или мнение франкмасонов? И раз я русский, какому из национальных мнений должен я пожертвовать моими субъективными идеями: мнению официальной и официозной России, России настоящего, или тому мнению, которое исповедуют несколько миллионов наших староверов, этих истинных представителей традиционной России, России прошлого, для которых наша церковь и наше государство в их настоящем виде суть царство Антихриста; а то, может быть, не обратиться ли нам еще к нигилистам: ведь они, быть может, являют собой будущее России».
Все это Владимир Сергеевич говорит наспех, мимоходом, ему все это настолько очевидно, что и обсуждать-то нечего. И, увы, как это нередко случалось в истории нашей мысли, небольшой и неважный (казалось бы!) вопросик мешает развивать блистательную «композицию». Действительно, было «две Франции», «три России» и т. п. Они так разнились между собой, так содержательно отличались друг от друга, что – хотя бы гипотетически – должно было проверить тезис: правомочно ли формулировать тему национальной идеи как единственной и общей для всех?
По логике Соловьева «эмпирически» (наверное, научно? да?) выяснить «истинное мнение» французов (русских, других) нельзя из-за субстанциальной расколотое общества. Следовательно, «национальная идея» не имманентна какой-либо части нации. Тогда она «находится» где-то вне, за «пределами» этого социума. Тогда и приходит на помощь Высшая Воля…
Ну а если бы нации были едины? Тогда их «идею» можно было бы узнать и без апелляции к Богу? Тогда «эмпирический метод» сработал бы? И что означает в контексте поиска национальной идеи факт (повсеместный) расколотости народа? Впрочем, останавливаю я себя, эта логика не предполагает таких вопросов.
Доскажем соловьевскую «Русскую идею». Хотя она у него не «просто» русская. «Участвовать в жизни вселенской Церкви, в развитии великой христианской цивилизации, участвовать в этом по мере сил и особых дарований своих, вот в чем … единственная истинная цель всякого (выделено мной. – Ю.П.) народа». Получается, что Бог всем нациям дал одно и то же задание – идею. Всем и даже – на сегодняшний день – нехристианским.
Далее Соловьев разъясняет, как это относится специально к России: «Русский народ – народ христианский, и, следовательно, чтобы познать истинную русскую идею, нельзя ставить себе вопроса, что сделает Россия через себя и для себя, но что она должна сделать во имя христианского мира, частью которого она предполагается. Она должна, чтобы действительно выполнить свою миссию, всем сердцем и душой войти в общую жизнь христианского мира и положить все свои национальные силы на осуществление, в согласии с другими народами, того совершенного и вселенского единства человеческого рода, непреложное основание которого дано нам в Церкви Христовой».
Здесь философ явно выступает против «национального партикуляризма», языческого национализма, «самобытничес-кого» эгоизма, которые русским – и другим тоже – надо преодолеть. И встать на общую для всех дорогу, «ведущую к Храму». Что для России это возможно, Соловьев не сомневается. Он, конечно, не «розовый христианский» оптимист, каким полагал его «турецкий игумен» (К.Н. Леонтьев), но и не законченный исторический пессимист (во всяком случае, в те годы, когда была написана «Русская идея»). «Не следует … преувеличивать пессимистические опасения. Россия еще не отказалась от смысла своего существования, она не отреклась от веры и любви первой своей юности. В ее воле еще отказаться от этой политики эгоизма и национального отупения, которая неизбежно приведет к крушению нашу историческую миссию. Фальсифицированный продукт, называемый общественным мнением, фабрикуемый и продаваемый по дешевой цене оппортунистической прессой, еще не задушил у нас национальной совести, которая сумеет найти более достоверное выражение для истинной русской идеи. За этим не надо далеко ходить: она здесь, близко – эта истинная русская идея, засвидетельствованная религиозным характером русского народа, преобразованная и указанная важнейшими событиями и величайшими личностями нашей истории».
Итак: Соловьев разводит как полярные начала «общественное мнение» и «истинную русскую идею». Причем – это важно! – во-первых, «Русская идея» фактически уравнивается им с «верой и любовью первой своей (т. е. России. – Ю.П.) юности»; во-вторых, «Русская идея» нашла свое воплощение в религиозном характере нашего народа, в некоторых событиях нашей истории и в деятельности величайших наших личностей. Следовательно, не так уж и трудно (по Соловьеву) уразуметь «истинную русскую идею».
Правда, имеется одно препятствие, которое нам необходимо преодолеть. «Русская идея … не может быть ничем иным, как некоторым определенным аспектом идеи христианской, и миссия нашего народа может стать для нас ясна, лишь когда мы проникнем в истинный смысл христианства». И здесь Соловьев наконец-то открывает тайну «Русской идеи». Он проникает в «истинный смысл христианства».
Прежде всего, мыслитель совершенно убежден в том, что этот «смысл» находится в социальном пространстве. Более того, смысло– и структурообразующей для христианской религии идее Троицы обнаруживается социальный аналог. «Три члена социального бытия» – церковь, национальное государство и общество – образуют «социальную троицу». И подобно ипостасям Троицы элементы этой посюсторонней триады неслиянны, но и не раздельны. Это так в силу их единосущное. «Как в Троице каждая из трех ипостасей есть совершенный Бог, и тем не менее, в силу их единосущности, существует только один Бог, ибо ни одно из этих трех лиц не имеет отдельного бытия и никогда не находится вне субстанциального и нераздельного единства с двумя другими, точно так же каждый из трех главных чинов теократического общества (известная всем мечта-утопия Владимира Соловьева. – Ю.П.) владеет действительной верховной властью, причем, однако, это не предполагает трех различных абсолютных властей во Вселенской Церкви или в какой-либо ее части, ибо три представителя богочеловеческой верховной власти должны быть, безусловно, солидарны между собой, являясь лишь тремя главными органами единого общественного тела, выполняющими три основные функции единой коллективной жизни».
Здесь важны два момента. Первый. Соловьев уподобляет структуру горнего мира структуре мира дольнего. Сакральное и профанное у него тождественны. Второе. Социальное для русского философа это – «единое общественное тело», «единая коллективная жизнь». То есть посюсторонний мир органиста – чен, «коллективен», центрирован и пр.
Конечный же вывод Соловьева ошеломителен: «Русская идея, исторический долг России требует от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа и обращения всех наших национальных дарований, всей мощи нашей империи на окончательное осуществление социальной троицы, где каждое из трех главных органических единств, церковь, государство и общество, безусловно свободно и державно, не в отъединении от двух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной внутренней связи с ними. Восстановить на земле этот верный образ божественной Троицы – вот в чем русская идея».
Перечитывая эти строки, я каждый раз с изумлением говорю себе: «Да-а!». Владимир Сергеевич предлагает нам «всю мощь империи», исторической русской власти направить на осуществление – «окончательное»! – «Русской идеи». Причем сама «Идея» не «просто» реализация «социальной троицы», это одновременно и по существу – вслушайтесь! – «восстановление на земле … образа божественной Троицы». Это значит свести небо на землю … И опять же в этом деле без «всей мощи империи не обойтись». А «Русская идея» есть абсолютно справедливое социальное устройство. До того справедливое, что изоморфно и даже одноприродно небесной Троице. И все это абсолютное духовно-социальное бытие находится в «субстанциальном и нераздельном единстве»…
Хочу только напомнить: перед нами не чудаковатый и наивный одиночка, маргинал, неудачник. Нет, Владимир Сергеевич Соловьев – фаворит и любимец «всего прогрессивного человечества», отец-основатель русской религиозной философии XX столетия. Наряду с Достоевским и Толстым он конститутивен для современной отечественной культуры. И его трактовка «Русской идеи» стала «генеральной линией» нашей мысли. Приведу в пример Н.А. Бердяева, всемирного полпреда этой самой мысли, с его знаменитой книгой «Русская идея».
В поисках этой «Идеи» он, подобно Соловьеву, мало интересуется «эмпирической Россией». Более того, эта, наличная, Россия ему не очень-то и приятна. «Есть очень большая трудность в определении национального типа, народной индивидуальности. Тут невозможно дать строго научного определения. Тайна всякой индивидуальности узнается лишь любовью, и в ней всегда есть что-то непостижимое до конца, до последней глубины. Меня будет интересовать не столько вопрос о том, чем эмпирически была Россия, сколько вопрос о том, что замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа, его идея … Для постижения России нужно применять теологальные добродетели веры, надежды и любви. Эмпирически столь многое отталкивает в России» (выделено мной. – Ю.П.).
Этими словами Бердяев начинает свою работу. А заканчивает следующими: «Русский народ – религиозный по своему типу и душевной структуре … Русская идея – эсхатологическая, обращенная к концу … В русском сознании эсхатологическая идея принимает форму стремления ко всеобщему спасению. Русские люди любовь ставят выше справедливости. Русская религиозность носит соборный характер … Все это – черты, находящие свое выражение не только в религиозных течениях, но и в течениях социальных … Русская … идея есть идея коммюнотарности и братства людей и народов … У русских моральное сознание очень отличается от морального сознания западных людей, это сознание более христианское. Русские моральные оценки определяются по отношению к человеку, а не к отвлеченным началам собственности, государства, не к отвлеченному добру. У русских иное отношение к греху и преступлению, есть жалость к падшим, униженным … Русские … ищут не столько организованного общества, сколько общности … У русских – иное чувство земли, и самая земля иная, чем у Запада … Русский народ, по своей вечной идее, не любит устройства этого земного града и устремлен к Граду Грядущему, к Новому Иерусалиму, но Новый Иерусалим не оторван от огромной русской земли, он с ней связан, и она в него войдет. Для Нового Иерусалима необходима коммюнотарность, братство людей, и для этого необходимо еще пережить эпоху Духа Св., в которой будет новое откровение об обществе. В России это подготовлялось».
Я специально не стал выделять жирным шрифтом «ударные места». Здесь все ударно. Хотя за специфически-бердяевским стилем скрываются уже известные – соловьевские – мысли. Главная из них – это утверждение «Русской идеи» как построения на земле совершенного христианского социума. Все та же тождественность сакрального и профанного, все то же небо на земле, все та же органицистичность (на языке Бердяева – «коммюнотарность») общественного и общества.
Впрочем, подобное или очень близкое мы найдем у столь разных и даже – более, конечно, «внешне» – противоположных Ф.А. Степуна, Г.В. Флоровского, И.А. Ильина … Список можно продолжить.
