Текст книги "Полная гибель всерьез"

Автор книги: Юрий Пивоваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Вместе с тем не все влиятельные в общественном мнении России люди разделяли такие позиции. Более того, две мощнейшие стихии русской жизни той эпохи были с подобными выводами полностью не согласны. Это – Лев Толстой и партия эсеров (ведь именно она победила на – единственных всеобщих и почти свободных – выборах в Учредительное собрание). Послушаем великого писателя и учителя: «Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности. „La propriete с'est le vol“ останется большей истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные … Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда (т. е. частную собственность вообще, как институт. – Ю.П.), и … собственность поземельную (частную на землю. – Ю.П.). Эта истина не есть мечта – она факт, выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик … Эта идея имеет будущность. Русская революция только на ней может быть основана. Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности … Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей (выделено мной. – Ю.П.)».

Поразительно, что эти вещие строки приснились Толстому. И утром 13 августа 1865 г. он занес их в дневник. Но этот сон оказался в конечном счете явью: русская революция была и вправду против поземельной собственности (как верно и то, что самодержавие и отсутствие такой собственности обусловливают друг друга). А русские люди исполнили завет великого человека, создав «общественное устройство без поземельной собственности».

Получается, что «сном» оказались трезвые рассуждения высших бюрократов на Особом совещании в начале 1905 г. «Сном» также были реформы Столыпина, на исторический лишь миг образовав у нас «поземельную собственность». Да ведь и сегодня, уже после колхозно-совхозного эксперимента, сон Льва Толстого господствует в умах многих замечательных современников. Отчасти Солженицына, например. Или вспомним осень 93-го, когда после кровавых событий октября и до принятия Конституции Б.Н. Ельцин, стремясь закрепить победу, готовился издать указ о введении права частной собственности на землю. Какие истерические, патетические, умоляющие призывы – «не делать этого» – раздались с разных сторон. И громче всех звучал голос драматурга (вот оно, величие русской литературы! Мнение писателя всегда весомее, чем эксперта, специалиста) Виктора Розова. «Вспомните слова Льва Толстого о том, – говорил он, – что земля, как солнце и воздух, не может быть чьей-либо собственностью»…

Ну а теперь послушаем, что говорила о собственности (и о собственности в связи с властью) русская мысль. В качестве примера возьмем три подхода – народнический, либеральный и евразийский. Пожалуй, именно в рамках этих направлений было сказано наиболее интересное – порой и неожиданное – о собственности (и власти).

Народническо-эсеровский подход

Общеизвестно, что народники были стопроцентными противниками частной собственности. Но не менее известно и то, что их наследники (эсеры) отвергали и тот тип собственности, который возобладал в СССР. То есть социалистическую или общенародную собственность. При этом народники выдвигали оригинальный проект правовой организации социальных отношений по поводу материальной субстанции. На мой взгляд, значение этого проекта далеко не «ретроспективно». Во всяком случае, в нем учитываются некоторые фундаментальные «энтелехии» русского общественного бытия.

Еще в 1882 г. С.Н. Южаков писал о «капиталистическом хозяйстве» и «народном хозяйстве». В рамках «капиталистического хозяйства» происходит разделение капитала и труда между различными социальными силами. С точки зрения Южакова, помещичье хозяйство тоже «капиталистическое». Для «народного хозяйства» характерно то, что земля, труд и капитал принадлежат только «рабочему сословию». В России «народное хозяйство» существует практически всю ее историю и является органической и традиционной формой производства и собственности. Это хозяйство опирается на «специально-русское», «славянское» поземельное право. Содержание последнего состоит в поголовном наделении землей всех, кто трудится на ней, и ее общинном владении. В 1861 г. именно на этих основаниях, полагал Южаков, и было проведено освобождение крестьян.

В новых исторических условиях эту же (по сути) идею развивал лидер и ведущий теоретик партии эсеров В.М. Чернов.

Он задавался вопросом: почему в России власть и народ расколоты, почему они так далеки друг от друга? По его мнению, начиная с эпохи Петра Великого власть формирует законодательство и строит политику путем рецепции норм римского права и прежде всего права частной собственности. Что касается народа, то он продолжал жить по нормам обычного (русского) права. А именно: земля не есть объект купли-продажи, право на землю имеет тот, кто ее обрабатывает, неухоженная пустошь передается другому владельцу, крестьянская семья получает землю по количеству «едоков» – чтобы прокормить семью и «восстановить ее производительные силы», но размер этой земли не должен превышать «трудовой нормы» – сколько семья сама может обработать.

При этом, согласно Чернову, традиционное русское право исходит из такого постулата: при найме на работу в первую очередь следует защитить интересы работника, но не работодателя. Ценностная система отечественного права (обычного) ставит гораздо выше землю и труд, а не неприкосновенность собственности. И это вполне укладывается в логику существования «народного хозяйства» (по южаковской терминологии). Раскол же власти и народа можно преодолеть, преобразовав правовую систему страны исходя из норм обычного права.

Отсюда лозунг эсеров: «социализация» земли. То есть – «равное право каждого трудящегося на землю». Национализация и социализация суть прямо противоположные варианты правового решения земельного вопроса. В первом случае земля есть собственность государства, во втором она вообще несобственность, не объект купли-продажи. Земля выводится из сферы отношений собственности. Однако пользоваться ею могут – в принципе – все; если, конечно, сами, лично готовы трудиться на этой земле. Осуществление эсеровской программы также предполагало, что распоряжаться землей будут органы местного самоуправления. Государство должно было «уйти», не вмешиваться в дело распределения земельных наделов.

Либеральный подход

На мой взгляд, ярчайшим примером своеобразного понимания собственности в России является позиция выдающегося отечественного правоведа, теоретика кадетской партии (и члена ее ЦК) П.И. Новгородцева. Подчеркиваю: теоретика кадетской, т. е. либеральной, партии, т. е. партии вроде бы обязанной опираться на принцип незыблемости частной собственности.

Итак, Новгородцев пишет: «…До последнего времени право на труд все еще считалось утопией и даже извращением понятия о праве. Но как раз в наши дни эта утопия становится практическим лозунгом передовых русских партий. Что как не признание права на труд лежит в основе той реформы, которая требует увеличения площади землепользования населения, обрабатывающего землю личным трудом? Для огромной массы трудящегося населения России признается, таким образом, право на приложение своего труда, и, когда этот принцип будет осуществлен, это будет фактом огромного всемирно-исторического значения. Вся эта реформа в программе конституционно-демократической партии становится на почву права и производится с должным уважением отчуждаемых прав землевладельцев-собственников. Ревнители старой догмы, исходившие из принципа священной и неприкосновенной собственности, нашли бы и в этой постановке вопроса извращение идеи права. Но правосознание нашего времени выше права собственности ставит право человеческой личности и, во имя свободы, устраняет идею неотчуждаемой собственности, заменяя ее принципом публично-правового регулирования приобретенных прав с необходимым вознаграждением их обладателей в случае отчуждения».

…И это говорит теоретик русского правового либерализма! Правда, если вспомнить предшественников Новгородцева, отцов-основателей отечественного либерализма, ну, скажем, К.Д. Кавелина, вопросы и недоразумения отпадут сами собой. Что касается Кавелина, то, напомню, он был страстный и последовательный противник частной собственности. Следовательно, русский либерализм и начинался как античастнособственнический.

Конечно, была и другая линия – Чичерина – Струве, полностью построенная на социальной необходимости частной собственности, на ее социальном примате. Но здесь и сейчас важнее подчеркнуть наличие линии Кавелина – Новгородцева. Это свидетельство того, что и русский либерализм был «заражен» неким русским видением темы «собственность».

Не менее характерной и репрезентативной для русской либеральной и религиозно-философской мысли (а они зачастую шли рука об руку; или даже были одним и тем же) является позиция С.Л.Франка. В 1925 г. в работе «Собственность и социализм» он писал: «Всякому экономисту должно быть ясно и то, что система абсолютной свободы и неприкосновенности собственности повинна уже в том, что своими недостатками она породила, в качестве реакции на себя, гибельное заблуждение социализма … И если в России частная собственность так легко, почти без сопротивления, была сметена вихрем социалистических страстей, то только потому, что слишком слаба была вера в правду частной собственности, и сами ограбляемые собственники, негодуя на грабителей по личным мотивам, в глубине души не верили в свое право, не сознавали его «священности», не чувствовали своей обязанности его защищать, более того, втайне были убеждены в нравственной справедливости последних целей социалистов. Отсюда возникает жгучий и насущно-необходимый для совести вопрос: в чем же заключается настоящая, не утилитарная, а абсолютная, религиозно-нравственная правда принципа частной собственности?».

В этом вопрошании Франка зашифровано признание: русская культура, русское православие не выработали религиозно-нравственного обоснования («правды») принципа частной собственности. В отличие, как мы знаем, от европейской культуры и западного христианства. Но у Франка есть свой ответ: «…Право частной собственности не имеет непосредственного морального основания в конечном счете потому, что никакое вообще человеческое право (в субъективном смысле) не имеет первичной, имманентной силы. Смысл человеческой жизни не может заключаться в эгоизме, в отъединении от других, в защите своих личных интересов, он заключается только в служении Богу и людям».

И далее: «Традиционное понимание частной собственности – как ее юридическая конструкция, так и ее социально-философское осмысление – опирается на индивидуалистический либерализм, который своими корнями укреплен в индивидуализме римского правосознания. Согласно этому пониманию, последнее основание частной собственности лежит в абсолютной реальности индивидуального бытия, в самочинной, самодовлеющей, замкнутой в себе и отделенной от всего другого жизни человеческого индивида, отдельного "я". Общество при этом мыслится как производное, не имеющее в себе никакого первичного единства, никакой самобытной реальности, взаимодействие индивидуальных человеческих субстанций или «монад», которое осуществляется путем договора, путем рационального соглашения или согласования индивидуальных интересов и воль. Безграничное право частной собственности и столь же безграничная свобода договорных отношений представляется «естественным», онтологически первичным, до-правовым состоянием, которое лишь упорядочивается в праве; напротив, общественное единство, связь между людьми, сопринадлежность их к общественному целому мыслится как производное … объединение, взаимное связывание того, что по существу всегда раздельно и обособленно, – отдельных индивидов.

Все это понимание ложно в корне … Человеческий индивид, отдельное "я", не самодовлеющий, первичный носитель реальности, который лишь вторичным образом, по своему произволу или внешней необходимости вступал бы в общение с другими людьми … Напротив, всякое "я" с самого начала искони приурочено к другому "я" – к «ты» или ко многим «ты» … Другими словами, "я" существует лишь в составе «мы», как исконного и неустранимого единства … Человеческая личность мыслима лишь как член духовного организма общества».

Отталкиваясь от своего «МЫ – миросозерцания», «МЫ – философии», Франк переходит к теме социально-политического и социально-экономического устройства общества. Он говорит: «…Онтологическая необходимость личного бытия обеспечивается правовой охраной субъектов прав, утверждением общества как системы взаимодействующих индивидов и их групп (того, что со времен Гегеля и Лоренца Штейна носит название «гражданского общества»). Онтологическая необходимость общественного единства ограждается здесь утверждением особой, отдельной от гражданского общества инстанции – государства, органа общественной воли – государственной власти … Правовой строй должен быть проникнут идеей, что как государственный порядок, так и система частно-правовых отношений суть лишь взаимозависимые и служебные моменты одного цельного соборного строя народной жизни».

И отсюда уже следует конкретный вывод о соотношении государственной власти и частной собственности: «…Государство, не претендуя на роль единственного собственника и не уничтожая, а укрепляя систему свободного взаимодействия частных собственников, имеет вместе с тем право и обязанность распространить силу государственного воздействия на сферу имущественно-хозяйственных отношений и в этой форме соучаствовать в хозяйственной жизни и пропитывать ее началом государственного единства, т. е. огосударствливать хозяйственную жизнь, вместе с тем не социализируя ее, не уничтожая той живой органичной ткани, которую оно призвано оформлять».

Но, пожалуй, крупнейшим экспертом русского либерализма начала века по вопросу собственности на землю был А.С. Изгоев. Более четверти века он отдал изучению аграрного кризиса и общинного землевладения. Профессор, публицист, член ЦК кадетской партии, веховец, оказавшись в эмиграции, он пишет статью «Общинное право», которая стала квинтэссенцией всех его размышлений.

В ней Изгоев утверждает: «Основной факт … и основная причина подлинной социальной русской революции, появившейся на поверхности в 1905 г. и победившей в 1917-м, состоит в том, что 80 % населения России жило по иному праву на землю, чем остальные 20 %, состоящие из городских и, вообще, более затронутых культурой жителей. В этом основном раздвоении и заложена была та мина, которая взорвала все социальное здание Российской Империи». Вне всякого сомнения, это точный диагноз. Хотя, впрочем, хорошо известный и по другим источникам.

Однако ученый не ограничивается этим и ставит вопрос (в конечном счете главный вопрос): «В чем же юридическая сущность крестьянского права на землю, получившего свое выражение в так называемом „общинном землевладении“?». Здесь же дается ответ: «Юридически это землевладение должно быть определено не как землевладение общины, а как владение крестьян землей на общинном праве … Общинное право есть индивидуальное, вотчинное право, в силу которого каждый управо-моченный крестьянин-домохозяин в пределах данной земельной территории-общины, границы которой устанавливались исторически, имеет право на владение и пользование определенным участком земли на равных с прочими домохозяевами данной территории основаниях». И далее, развивая, расшифровывая эту – ошеломительную и ошеломляющую по тем выводам, которые из нее следуют, – свою идею: «Общинное право есть право индивидуальное. Оно является не правом общины, а общинным правом индивидуума. Управомоченным является не община, а крестьянин-домохозяин. Община – только земельная единица, территория, границы которой установились исторически. Она не – субъект общинного права, а лишь место его применения, с весьма подвижными границами, которые в идее могут передвигаться от деревенского сельского общества до волости, уезда, губернии, области и, наконец, всего государства. Субъектом права является крестьянин-домохозяин».

Таким образом, в рамках общины владение и пользование землей осуществляются на основе права индивидуального, а не коллективного. Следовательно, «становится ясной полная беспочвенность всех славянофильских и народнически-социалистических утопий о превращении общины в социалистическое или коммунистическое общество с коллективным хозяйством и производством. Поскольку в русской деревне на практике бывали опыты подобного хозяйства („общинные запашки“), они являлись результатом не общинного духа, а бюрократических мероприятий…». Если Изгоев прав, то, казалось бы, рушится один из центральных русских мифов: об отсутствии у нас реальных условий для возникновения частной собственности на землю и об особых, непреодолимых и вечных, тяге и склонности нашего народа к коллективистско-социалистическому устройству. Рушится миф об органических общинных традициях.

А вот по Изгоеву, таких традиций-то и нет. «Общинные запашки» являлись на свет не из общинного духа, а вследствие насилия «бюрократических мероприятий». Кстати, о неорганичности «общинных (общественных) запашек» свидетельствует и такой тонкий знаток этого вопроса, как В.В. Леонтович. По его словам, когда в начале 40-х годов XIX в. государственные крестьяне узнали о готовящихся графом П.Д. Киселевым реформах, их охватило острое беспокойство. Зажиточные «стали переходить в горестное состояние … Крестьяне боялись именно введения общественной запашки. Это явно противоречит предвзятому мнению о том, что великороссам присуще врожденное стремление к коллективизму».

Но Изгоев не останавливается на констатации индивидуалистической природы института общинного права. Он подвергает его дальнейшему рассмотрению. «Общинное право есть право вотчинное. Это означает, что по этому праву крестьянин-домохозяин приобретает не право требования, не право на идеальную долю общественной земли, которая может быть возмещена соответствующей долей дохода, а определенный кусок земли in natura … В силу общинного права у каждого крестьянина-домохозяина есть свое индивидуальное право требования на определенный in natura участок земли на равных с прочими основаниях. Никакой сход, ни простым большинством, ни квалифицированным, не может лишить его этого участка in natura. Поэтому общинное право и есть право вотчинное, гораздо более близкое к обыкновенному римскому праву собственности на землю, чем к праву на идеальную часть какой-либо вещи. Этим объясняется, что крестьянин-недомохозяин не есть в сущности субъект общинного права».

Следовательно, субъектом общинного права является не крестьянин вообще, но – крестьянин-домохозяин. То есть тот, кто в правовом смысле возглавляет семью. По своему положению, полномочиям и обязанностям он схож с фигурой домо-владыки, pater familias в Древнем Риме. Это свидетельство в пользу того, что существовали все основания для окончательного превращения индивидуалистического и вотчинного общинного права в «обыкновенное римское право собственности». Однако имелись и весьма значительные преграды на этом пути. «…Каждый крестьянин-домохозяин получает земли сообразно числу имеющихся у него во дворе наличных душ обоего пола. Количество этих душ постоянно меняется. С одной стороны, растет общее число населения общины, с другой – меняется число земельных единиц каждого двора. Не успевают … распределить землю, как уже „равные для всех основания“ оказываются в целом ряде отдельных случаев нарушенными, и обиженные начинают требовать восстановления их прав. Теоретически, сидя в кабинете, можно, конечно, придумать ряд способов восстановления нарушенного права без передела и без переверстки участков, путем оставления достаточного запасного земельного фонда, выдачи вознаграждений, прогрессивного налогового обложения и т. д. На деле все эти кабинетные измышления не ведут ни к чему. Общинное право теснейшим образом связано с переделами, может осуществляться только через них. По идее общинное право требует постоянных, непрекращающихся переделов…».

Из этих слов Изгоева совершенно очевидно явствует, что институт общинного права содержал в себе непреодолимое противоречие между органической тенденцией к становлению «нормальной» частной собственности на землю и необходимостью постоянно поддерживать принцип «равных для всех оснований». Александр Соломонович так говорил об этом: «…В самой сердцевине общинного права заложено зерно его разрушения: или постоянный, непрерывный дележ до полного исчезновения смысла хозяйствования, или закрепление участков за их владельцами. Только эти два выхода и есть у общинного права, только они реальны и действительно наблюдаются в жизни». Что же тогда поддерживало общину, не доводило ее до саморазрушения? Возможность пространственной экспансии, неуклонное расширение территории «Государства Российского». Это был единственный выход, единственный способ сохранения некоего равновесия между вотчинным правом и необходимостью уравнения через передел.

Но в условиях демографического взрыва и исчерпанности всей целины (в Европейской России) данная возможность отпала. Этот – единственный мирный – путь оказался закрыт. Столыпин попытался решить проблему, сделав ставку только на вотчинное право – помогая ему наконец-то закрепиться в качестве частного. Тогда взыграл передельно-пространственный инстинкт общинников. И энергия этого инстинкта обратилась на то, что еще можно было «заглотнуть» и подвергнуть переделу. Речь идет о помещичьих, дворовых и прочих землях: «Когда в 1917 году … разразилась вторая революция, победило общинное право, не встретив серьезного сопротивления ни в какой социальной среде. Победила та тенденция общинного права, которая стремилась разрушить границы общины от селения до пределов всей Империи. Общинное право, опираясь на миллионы вооруженных крестьян в серых шинелях, шло и ломало стихийно».

Иными словами, Русская Революция оказалась способом самосохранения общины. Ею был использован последний ресурс. Изгоев, несмотря на все свое отвращение к большевизму, этот ее результат принял. Как принимают стихийные бедствия – понимая их природную обусловленность и неизбежность. Вместе с тем он предупреждал, что на этот раз использованы уже все ресурсы. «…Если общинному праву даже удалось бы разлиться по территории целого государства, железная экономическая необходимость поставила бы перед народом альтернативу: либо перейти ради интенсификации земледелия к какой-либо системе „вечного“ земельного владения, либо обречь страну на голодовки и вымирание». Поэтому он предлагал признать случившееся и закрепить за крестьянами «навечно» «то количество земли, которое фактически находилось в их владении к определенному моменту». Этот «определенный момент» имел и свою дату – 1922 год. Год завершения общинной революции.

Более того, Изгоев полагал, что большевики пойдут на это. Его надежды, кстати, были не беспочвенны. Кое-что в этом направлении новая власть действительно сделала, да и альтернатива была стопроцентно катастрофичной. «Все … мечты о переходе общинного землевладения в социалистическое хозяйство, допускающее интенсивную обработку земли, – фантазии, не имеющие никаких шансов на осуществление. Если об этом еще можно было спорить до революции, то теперь всякие споры уже излишни. Истина стала столь очевидна, что даже коммунисты из-за боязни остаться без хлеба и уморить голодом все городское население России вынуждены восстанавливать по частям, нелепо и неискренно, столыпинское земельное законодательство».

Так казалось тогда далеко не одному Изгоеву. Ведь в 1917–1922 гг. община сожрала последнее, что ей не принадлежало. Далее могло идти только самопожирание. То есть бесконечный самопередел. Изгоев с ужасом писал об этом: «Если не закрепить ныне создавшихся границ и потерять время вследствие ли господства коммунистов или будущих споров будущих реформаторов, то сельская Русь скоро очутится перед новым валом общинного права, который уже окончательно смоет нашу, и без того скудную, сельскохозяйственную культуру. Нового потрясения и новых голодовок в связи с новым шквалом общинного права страна не выдержит».

Итак, Изгоев понимал, что общинное землевладение мирно и органично перейти в социалистическое хозяйство не может. Ведь в их основе лежат два разных принципа: индивидуалистически-вотчинный и коллективистский. Значит, гнать общину в социализм не резонно. Да и возможно лишь через большую кровь и голод. Такая перспектива и открывалась в случае начала самопередела.

Изгоев, конечно, надеялся, что по этой дороге Россия не пойдет. Он лишь недоучел того, что большевики могут соединить два процесса в один: «коллективизацию» общины с инициированием в ней самопередела. Натравить бедных на богатых и, воспользовавшись самоистреблением деревни, запереть ее во «второе крепостное право (большевиков) – ВКП(б)».

Но это уже выходило за рамки всякого нормального человеческого ratio. Помыслить себе такое не мог никто.

Огромной же заслугой Изгоева перед русской наукой и русской мыслью является то, что он выдвинул тезис о неколлективистском характере общины, сформулировал концепцию общинного права как права индивидуалистически-вотчинного и вскрыл фундаментальное противоречие в жизнедеятельности общины.

При этом сон Льва Толстого все же остается пророческим. Да, Русская Революция была бунтом против частной собственности. Но не одна только община задушила ростки частнособственнического землевладения в России. Решающую роль сыграла Власть. Власть большевиков, будучи новой формой Русской Власти, вернула себе контроль над социальным пространством. Провела, так сказать, его деприватизацию. Если слегка перефразировать известные слова В.В. Леонтовича, то «большевики восстановили старомосковский принцип верховенства собственности государства на землю». Община же и общинное право были уничтожены.

Изгоевские воззрения на собственность, бывшие глубоким проникновением в энтелехию русской истории и высшей точкой либерального понимания этой темы, все-таки оказались ошибочными. Как, впрочем, и связанный с этими воззрениями прогноз относительно содержания и исхода приближавшейся революции: «Сущность русской революции наметилась уже вполне ясно. Перемещение материальных сил будет заключаться в передаче земли крестьянству. Новый правящий слой, готовый заменить старый поместно-приказной мир и передать землю крестьянству…». И т. д. «Перемещение» произошло лишь на время, затем Власть совершила «экс» в небывало крупных размерах. «Новый правящий слой» сформировался принципиально иным образом и на принципиально иных социальных основаниях, чем это предполагал Изгоев.

В чем же корень «ошибки» замечательного ученого? Он считал, что тенденция к частной собственности и тенденция к переделу находятся в потенциально антагонистических отношениях, что в этом – «зерно разрушения» общины. На самом деле эти тенденции были обязательными условиями существования общины. И ее «саморазвитие» не шло в двух противоположных направлениях (одному из которых симпатизировал Изгоев). Как бы это парадоксально ни звучало, но эти тенденции суть лишь разные проявления одной субстанции…