Текст книги "Полная гибель всерьез"

Автор книги: Юрий Пивоваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Правда, имеется одно существенное отличие «продукта» Уварова от «продукта» Соловьева. Граф Сергей Семенович создавал партикуляристскую и антизападническую «русскую идею». А философ Соловьев – универсалистскую (и уже тем самым вполне «западническую»). Что же! Это не должно нас смущать. Таковы в соловьевские времена были, значит, «очередные задачи» русской власти (русского мира вообще). В уваровские – иные. С исторической же точки зрения позиция Соловьева видится как транзитная между царским самодержавием и советским коммунизмом. В этом смысле Владимир Соловьев есть «зеркало русской революции» (которая, кстати или не кстати, оказалась не прыжком из «царства необходимости» в «царство свободы», а смертельным вываливанием, как из окна в крови и стеклах с разрывом сердца и задохнувшись еще в полете, из «царства относительной необходимости» в «царство необходимости абсолютной»). И в этом же смысле Владимир Соловьев (подобно Льву Толстому) есть Иоанн Предтеча русской революции…

Но и не только Соловьев со своей «социальной Троицей» изоморфен трем основным русским идеологиям (а все вместе они плюс соловьевство, повторю, суть различные воплощения и «измерения» «Русской идеи»). И то, что писали Франк, Алексеев, Бердяев, Кавелин, другие, вполне укладывается в смысловое пространство, очерченное этими идеологиями. Или, если хотите, наоборот, «триада» идеологий непротиворечиво входит в философские построения этих любомудров. В свою очередь, совокупность этих интеллектуальных продуктов поразительно близка народному миросозерцанию. То есть оказывается, что русские рефлексии и русские инстинкты одноприродны, сущностно идентичны. Вот вам (нам) и трагический разрыв между народом и интеллигенцией, о котором мы кудахчем уже около двух столетий!

На самом же деле правы были Брежнев с Сусловым, утверждавшие, что «народ и партия едины». В переводе с аппаратно-коммунистического на обычный, обывательский язык это означает: в России едины народ и власть, народ и интеллигенция (партийная, народная, антинародная; даже эта последняя едина с народом; вглядитесь в постсоветские судьбы Солженицына, Зиновьева, Максимова, Синявского, Ковалева, Шафаревича и пр.), народ и религия (и тогда, когда этот самый народ изничтожает религию, и тогда, когда бережно храня – вдруг еще пригодится! – партийный билет и кагэбешное удостоверение, валом валит в церковь), власть и религия (гонитель веры легко превращается в «подсвечника» – это народ о начальниках со свечками в храмах, священники по сути несут государственную службу; взаимоотношения напоминают брачные: любовь туго сплетена с ненавистью и равнодушием, но в целом образуется неразрывное единство), власть и интеллигенция (и здесь нет никакого трагического разрыва; и если отношения власти и религии напоминают брачные, то эти – любовников; а такие отношения – горячо-страстные, надрывные, малощадящие друг друга, тайные и таинственные, может быть, даже гибельные…).

Все у нас едино, а потому – и всеединство. Церковь, государство, народ, интеллигенция, идеология, мысль, «МЫ-миросозерцание», Советы как сверхиндивидуальная демократия, партия (и «нового типа», и «партия власти»). Все диффузирует друг в друга, перетекает из одного в другое и в третье и обратно, все в постоянной смуте и хаосе, подмораживание сменяется оттепелью, перестройка застоем, ускорение реакцией, лысый правитель обязательно уступает место волосатому, и наоборот, каждая эпоха отрицает предыдущую и этим отрицанием продолжает железную историческую последовательность, все одновременно западники и славянофилы, патриоты и космополиты, моральные проповедники и циники, верующие и атеисты…

Обо всем этом гениально сказано в таинственном стихотворении Иосифа Бродского «Представление». Мне кажется, что именно в нем в абсолютно точной форме выражено это самое всеединство, единство единого, противоположного, антагонистического, хаотического, кристаллического, высокого, низкого, общего, личного, жизни, смерти, земли, неба. Это и есть «Русская идея».

Вот и получается, что последние пятьсот лет – то есть исторически всегда! – мы прожили с одной «Русской идеей». Она принимала различные конфигурации, являлась в новых одеждах, прятала свое лицо за иноземными масками. Но ее дыхание всегда было ощутимо. И потому любой поиск «Русской идеи» обречен. Мы не только ее имеем, но и живем по ней. Мы ее постоянно реализуем. И как только рушится очередная реализация, принимаемся за это дело заново. Мы удивительно последовательны в этом. Русская история есть осуществление «Русской идеи». Более того, русская история есть осуществленная «Русская идея». В той степени, в которой идеи вообще могут воплощаться.

А если кому не нравится такая «Русская идея», пусть себе подыщет другой народ, другую историю, другой (если хотите) климат. Здесь уже случилось так…

Особенности национальной Идеи

Теперь-то мне ясно, что в молодости я ничего не понял в «Русской идее». Думал, что это «надстройка», а она оказалась «базисом». Искал ее на небе, за «горизонтом», в прошлом, а она была под ногами и в настоящем (впрочем, и в прошлом, которое в России всегда и настоящее и будущее; и наоборот, будущее и настоящее – прошлое и т. п.). «Русской идее» можно вполне адресовать Ахматовское:

 
В заветных ладанках не носим на груди, 
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим 
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно – своею.
 

«Русскую идею» нельзя сочинить, придумать, навязать. Она уже есть. Это то, что осуществилось, это – констатация и константа. Она предельна, не предполагает развития, закрыта. Воплощена. «Четвертому Риму» не быть, коммунизм – финал истории. В уваровской триаде все три элемента всегда были и всегда будут. Все социальное пронизано духом, а духовное – социально. Во всем господство «МЫ-мировосприятия» и сверхиндивидуального. Цель одна и едина – спасение всех в этой «социальной Троице», являющейся земным воплощением Троицы небесной, Божественной.

«Русская идея» не предполагает развития, социального времени, не знает свободы и необходимости. Она «данность-в-Боге», а не движение к нему. Не следование за Христом (это ключевое западное Nachfolge), а пребывание в Нем. И пребывание-в-коммунизме (он всегда близок, как в девятнадцатом году, по слову Михаила Кульчицкого), а не долгий путь к нему. Каждое «нынешнее» поколение «советских людей» живет при нем или в нем. И спасается (от всего того, что не входит в «Русскую идею», интенционально противостоит ей, или – противобежит).

В этом отличие «Русской идеи» от европейской – «Свобода. Равенство. Братство», и от American dream – «Дом. Семья. Машина». Европейская и американская триады предполагают развитие, т. е. социальное время, они в процессе осуществления, но – никогда – не осуществлены полностью. Они открыты, динамичны (не статичны, как наша), их адрес – личность, индивид, человек. А у нас – некая коллективность, соборность, «МЫ» (немецкий исследователь В. Пфайлер пишет: «Это унаследованное от Византии представление об универсалистском иерархизированном порядке, в рамках которого индивид включен в коллективные структуры; сами же структуры являются частью Божественного Космического Порядка»).

«Русская идея» всегда есть отрицание «современной жизни». Каждой «современной жизни» в любую эпоху. Она – домодерн и постмодерн. «Русская идея» и модерн не совместимы. Здесь царствует вечность – вечность-в-прошлом или вечность-в-будущем (или обе вместе, одновременно). Эти вечности и образуют русское «настоящее». Помните «Степь» Петра Андреевича Вяземского: «Бесконечная Россия / Словно вечность на земле! / Тонут время и пространство / В необъятности твоей»? «Необъятность», кстати, у князя означает не только (и не столько) «географию», но – некое метафизическое состояние, в котором исчезают основные бытийственные характеристики – «время» и «пространство». Причем в этой «необъятности», «бесконечности», «вечности на земле», во всей этой метафизике вполне метафизический климат: «Пыль метет метелью знойной, / Вьюгой огненной золы». Каково?! И Вяземский отвечает, «каково» здесь человеку: «Пусто все, однообразно, / Словно замер жизни дух; / Мысль и чувство дремлют праздно, / Голодают взор и слух». Но Петр Андреевич не был бы истинным русским поэтом (мыслителем), если бы не заключил: «Грустно! Но ты грусти этой / Не порочь и не злословь: / От нее в душе согретой / Свято теплится любовь».

Это стихотворение и есть «Русская идея».

Повторю: этой «Идее» нечего делать в Современности. Они говорят на разных языках и представляют разные, несовпадающие миры. Оттого русский, несущий в своей груди «Русскую идею», – «лишний человек». У себя, в России, – «пыль метет метелью знойной, вьюгой огненной золы». Попробуй-ка, выживи! Попробуй-ка, пойми умом! (Вместе с тем какие претензии? Ведь «Русская идея» об отдельно взятом индивиде ничего не говорит. Не подразумевает даже.) Остается – свято любить. Но и в Современности русский – «лишний человек» (а на Руси если человек, то неизбежно – «лишний» – чужой. Его «Русская идея» не вписывается в modern world каждой, повторю, эпохи).

Это подтверждает и «святая русская литература» (квалификация дана Томасом Манном; заметим: у нас «Святая Русь» и «святая литература», главное – «святость» – у них общее). Она не просто создала образ «лишнего человека», центральный, кстати, в диспозиции культуры «золотого века» нашей истории – девятнадцатого (это русское «осевое время»). Как только «лишний человек» явился на свет, литература принялась изживать его. Подобно Тарасу Бульбе, убивающему своего сына Андрия («я тебя породил, я тебя и убью»; а ведь этот гарный хлопец – Андрий, не Гоголь – был тоже «лишний человек»). Контрнаступление от имени русской жизни (т. е. воплощения «Русской идеи») начал «проклятый хохол» (Розанов о Гоголе: «Ты победил, проклятый хохол» – так Василий Васильевич приветствовал Великий Октябрь). На Чацкого, Онегина и Печорина он обрушил «мертвые души». Ими, этими «мертвяками», покрылась вся Русь. Как снегом засыпало. А затем явился умелец покруче Гоголя – Лев Толстой. Заставив весь мир «плакать» над образами своих «лишних» (Андрей – тоже Андрий, Пьер, Анна Каренина, Левин и др.), утопил их затем в «народности» (да, да, той самой!).

У Чехова же от «лишних людей» остались болезни, серость, безысходность. «Чеховский интеллигент» – это ведь на самом деле то, чего боялся Константин Леонтьев. Это – «средний европеец, как идеал и орудие всемирного разрушения». Это – «вторичное смесительное упрощение» или «упростительное смешение». Это – унылая и беспросветная серятина…

Но эпоха подлинного имперсонализма настанет после 1917 г. Мы уже говорили о «МЫ-мироощущении» Маяковского, Замятина, Платонова. О последнем точно сказано Бродским: «Платонов не был индивидуалистом, ровно наоборот: его сознание детерминировано массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего». Мир Платонова – это «неодушевленная масса», без истории и времени, «фиктивный мир», «бытие в тупике» (а соединив Бродского с Дмитрием Галковским, главным русским писателем последних лет, получим – «бытие в бесконечном тупике»; есть ли лучшая метафора русской жизни, которая, как известно, равняется «Русской идее»?). Нарастание имперсонализма (и освобождение от «лишнего человека») было характерно и для других великих литераторов той эпохи: Блока («Скифы», «Двенадцать»), поздних Мандельштама и Цветаевой (имперсонализм Блока, скорее, мировоззренческий, а этих двоих – выражавшийся в новой поэтике), Хлебникова, раннего Заболоцкого. То, что процесс самоликвидации человека в первые четыре десятилетия XX в. зашел в нашей литературе за все мыслимые пределы, доказывает поведение Пастернака. Он, с горечью и любовью (при этом немножно сверху вниз) укорявший Маяковского за предательство поэзии, за то, что тот опустился до «трагедий ВСНХ» (т. е. упрекал за отречение от человека, личности в пользу обезличенное, «массовидности» – любимое словечко Ленина), он, навзрыд рыдавший над телом друга и вроде бы понимавший гибельность такого пути, уже через год весело скажет: «Весь я рад сойти на нет / в революцьонной воле». Слава Богу, с ним этого не произошло. Но и ему не удалось избежать тенденции расчеловечения (правда, в том же 31-м дописан «Спекторский…»).

Однако окончательно «Русская идея» победила русскую литературу в «Климе Самгине». Это главный русский роман ушедшего века. Как «Евгений Онегин» – ему предшествовавшего.

Недаром между ними ровно сто лет. Вот в эту сотню русская литература и уложилась. Но поразительно не то, что так быстро все закончилось. А то, что между пунктом отправления и пунктом прибытия никакого сущностного различия нет. Онегин и Самгин самые близкие в русской литературе персонажи. Близнецы-братья. У них общая трагедия (судьба) – им невыносимо бремя человека, бремя личности. И то и другое – опыт гениального отчаяния, опыт невозможности быть. Прямо по Цветаевой: «Жизнь – это место, где жить нельзя»; или по Рильке: «Невозможность жизни и страдание». Анна Ахматова говорила о Кафке: «Это про меня».

Так вот, «Онегин» и «Самгин» тоже «про меня». Про невозможность человека на Руси. И эта идея была еще у Пушкина! Причем он «сказал» ее не где-нибудь, а в центральном своем произведении … Да, да, это была «Русская идея».

Ну и последнее. «Русская идея» почти во всех своих вариантах и воплощениях – интенциально антизападническая. Прав был Николай Данилевский, когда говорил, что Россия – это «принципиальная Анти-Европа». При этом в «Русской идее» заложены искушение Западом, тоска по Западу, подавляемое «хочу быть европейцем», «хочу как на Западе». Этот самый «Abendland» стал для русских одновременно и целью, к которой стремятся, и целью, по которой стреляют…

Здесь, пожалуй, пора поставить точку. Тема поистине неисчерпаема. Ведь «Русская идея» – это тот мир, та история, та социальность, та экология и прочее, чем мы живы, и живем пять уже столетий. Американский исследователь (очень хороший, известный) Тим Мэк-Дэниэл назвал свою книгу «Агония Русской идеи». Философ-эмигрант Дмитрий Чижевский полагал эту «Идею» тяжелой болезнью, изнуряющей русский народ … «Агония», «болезнь» – не знаю, так казалось уже много раз. А мы вновь вышиваем по тому же самому узору.

Полная гибель всерьез

Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более, чем великолепно, что же касается её будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение.

Граф Л.X. Бенкендорф

Человек будущего – это тот, у кого окажется самая долгая память.

Фр. Ницше

Друг, я спрошу тебя самое главное: ежели прежнее все – неисправное, что же нас ждет впереди?.

Юрий Кублановский

Прошлое точно так же видоизменяется под воздействием настоящего, как настоящее испытывает направляющее воздействие прошлого.

Т. С. Элиот

Закат России. Der Untergang des Russlands. Все надежды, планы, утопии разрушены. Все реформаторы провалились. Вместе с ними – революционеры и реакционеры. А также консерваторы, либералы, почвенники, космополиты, замполиты … Экономика и экология, управление и здравоохранение, образование и оборона, труд и капитал, государство и право, церковь и наука, и пр., и пр. – находятся в положении предсмертном, предпредсмертном, нуждаются в срочной госпитализации. В общем: «Врача!» Но врач не идет. В истории нет места для госпиталя, нет времени для поправки здоровья. Она, скорее, тротуар Невского проспекта – Чернышевский ошибся, – на котором сначала неудавшийся богоносец разбивал прикладами своих трехлинеек головы тем, кто носил шляпу и пенснэ (а чё жалеть, сами себя прозвали «лишними людьми»), а затем мы разбивали себе головы, проваливаясь в трещины и ямы его асфальта.

Да, век удался на славу. Правда, больше на «славу КПСС», чем – как пелось в первом русском гимне – «на славу нам». Но «нам» жалеть об этом не стоит. Ведь «мы» с детства были приучены, что «бой идет не ради славы, ради жизни на земле». Однако этот бой «мы», Россия, проиграли. И жизни (жизней) как-то поубавилось, и земли…

Закат России. С нами не считаются. На будущее почти не берут в расчет. Безразлично и нагло поучают. Наше влияние в мире стремительно приближается к нулю. «От тайги до британских морей» нас больше не боятся. Боятся лишь некого дискомфорта, который исходит от нас в нашем умирании.

Таков результат XX века. Для русских. У других получилось иначе. Готовы ли мы сегодня к ответу на вопрос: «почему?» Не знаю. Может, еще немного рано. Может, ушедшее столетие еще не остыло и его жар еще опаляет нас, не дает возможности холодного и спокойного размышления. Тем не менее, как говаривал Иосиф Бродский, «попробуем же отстраниться, / взять век в кавычки».

* * *

Нет, конечно, никаких итогов и подведения черт. Так, соображения на скорую руку, беглые зарисовки, «картинки с выставки». Импрессионистический этюд с метафизическим уклоном. По аналогии с Василием Макаровичем Шукшиным – «железнодорожник с самолетным уклоном»:

…Вот лицо русского двадцатого века – не его проза и кино, а его глаза, морщины, худая жилистая фигура, застегнутая на все пуговицы, без галстука, темная рубаха под коротковатым пиджаком; как судьба Николая Рубцова, как проза Андрея Платонова…

…Однако напомним историческую диспозицию: очень-очень сильная власть, главная и почти единственная креативная сила в стране; народ, совсем еще недавно находившийся в многовековом рабстве, покорный и напоминавший о себе редкими взрывами жестокого и немилосердного варварства; интеллигенция, чужая и власти, и народу, но страстно мечтающая о власти и народе и одержимая мечтой о рае на земле; поднимающийся капитализм, просвещенная бюрократия, архаичная и непросвещенная церковь, писатели, террористы, старозаветные купцы, нарождающийся пролетариат, громоздкая и не очень эффективная громадина военщины; прибалты, немцы, поляки, евреи, малороссы, Средняя Азия; далекая страшная Сибирь и дальний Дальний Восток…

Российская империя вплывает в XX век. Море надежд, экономический подъем, расцвет науки и культуры, но и – обострение застарелых социоисторических болезней, декадентство, провокаторство как стиль и знак времени. А между тем крот Истории рыл свой ход. И это был ход, по которому в страну пришла Революция. Слепой же грызун пожрал всех этих Столы пиных и Путиловых и запустил Лениных и Троцких.

Дальнейшее так же хорошо известно. Лысого тирана менял тиран волосатый. Большую кровь сменила малая, кровопийц – ворюги. Кто был ничем, тот, действительно, стал всем. При этом все превратились в ничто. Поубивали полстраны, разграбили всю. Затем построили вновь – жалко и помпезно одновременно. Проиграли поначалу, но выиграли в конце концов Войну. Поколение победителей – основное советское – умерло в нищете, получая подачки от побитых ими немцев. Летали в космос, громыхали ракетами и танками, судорожно держались за примитивную идеологию, практически бесплатно учили и лечили (наверное, в первый и последний в русской истории раз), лучших убивали или задавливали-выдавливали, стали ненадолго могучей военно-технической сверхдержавой, ненадолго же – и в общем скудно – накормили и приодели себя (наверное, в первый и последний раз в русской истории), и вдруг все сломалось. Бог не пощадил Советский Союз. Как не пощадил несколькими десятилетиями ранее Российскую империю.

Ну а девяностые годы, они еще с нами и в нас; чего о них…

Так что же мы имеем в итоге?

* * *

Немного дат, немного хронологической игры, немного о совпадениях, аналогиях, об исторических параллелях и параллельных исторических образах и мирах.

При этом заметим: русский XX век схож с неким сценическим произведением, где все и всё взаимосвязано, где смысло– и сюжетообразующие персонажи находятся между собой в символическом родстве – повторяют друг друга, опровергают друг друга, порождают друг друга и т. д. «Россия в XX столетии» – странная книга, полная хронологических симметрии, сущностных совпадений, небывалых, немыслимых – на первый взгляд – причинно-следственных связей. И одновременно книга вопросов; таких вопросов, на которые, наверное, в принципе не может быть односложных ответов.

Например: когда начался XX век и когда закончился? Имеется, как известно, несколько версий этой хронологии, несколько версий дат его рождения и смерти.

Так, с определенной (и совсем не распространенной, не общеизвестной, не модной) точки зрения это произошло 23 апреля 1906 г. Это день вступления в силу первой русской конституции («Основные государственные законы»). За несколько месяцев до этого граф С.Ю. Витте предложил Николаю II два варианта выхода из разгоравшейся в русском обществе гражданской войны: введение диктатуры или конституционно-правового режима. Император выбрал второй путь.

Закончился же с этой точки зрения XX век 12 декабря 1993 г. В этот день была принята Конституция Российской Федерации. Кстати, в главных чертах, т. е. в плане организации механизма власти, весьма схожая с Конституцией 1906 г. А за некоторое время до 12 декабря в условиях новой гражданской войны Б.Н. Ельцин – после кровавой бойни 2–4 октября – оказался перед дилеммой: идти на выборы, принять Основной закон или с помощью силовых средств остаться у власти, установить личную диктатуру. Он предпочел конституционно-правовое решение.

Последний император, первый президент. Помазанник Божий, «помазанник» демократии. Единственные в истории России главы государства в силу (согласно, по) конституции.

Почти идентичные конституционные схемы власти. Обе конституции почти равно удалены от начала и конца календарного XX столетия (около шести лет). Обе приняты спустя четыре с небольшим десятилетия после отмены крепостного права (первого, «классического», и второго крепостного права большевиков – ВКП(б)). Обе – по существу – октроированы, навязаны обществу. Обеим предшествовали небольшие – по масштабам XX в. – гражданские войны. И в том и в другом случаях власть одерживала в них победы, а «контрвласть» в лице Советов (1906 г. – Петроградского, 1993 г. – Верховного РФ) терпела поражение.

Через одиннадцать лет после принятия Конституции Николай II отречется от престола, откажется от власти. За одиннадцать лет до исторической победы Ельцина на первых в истории России реальных выборах главы государства начинается эра перестройки, заката коммунизма. И от власти – хотел он этого или нет, но так произошло – начнет постепенно отказываться последний генсек.

А между Николаем II и Ельциным навсегда в русской истории останется и другая – кровная, кровавая – связь. В одном и том же городе первый закончит свой путь по этой самой (и в эту самую) историю, второй – начнет. И город этот большую часть века будет называться именем убийцы первого, но второй вернет ему прежнее, действительное. Правда, второй разрушит дом, в котором был убит первый. Но второй же упокоит останки первого и символически закончит Великую гражданскую войну, сотрясавшую отечество восемьдесят лет…

Да, эти совпадения, связи, хронологические переклички, аллюзии и пр…

Век начинается уходом Толстого и заканчивается возвращением Солженицына. У входа и выхода из этого века – Блок и Бродский…

* * *

Хронологический русский XX век начался и закончился правлением двух внешне бесцветных полковников-петербуржцев. Невысокого роста, стройные, с прозрачными светлыми глазами, загадочно-холодные, непроницаемо-спокойные, без аффектов и эффектов, два этих правителя разительно отличаются от большинства персонификаторов власти в нашем Отечестве. И тому и другому – при всех известных громадных различиях – власть досталась неожиданно. Вдруг упала в руки.

…Ну мог ли думать Ники, что папа уйдет столь рано, когда он еще не подготовлен, когда только-только счастливо разрешилась история сватовства и любви к Алике. А здесь государственные заботы!

Не исключено, что Николай II изначально был раздавлен грузом свалившейся на него ответственности. И не смог преодолеть этой тяжести вплоть до отречения. Может быть, отречение и стало для него выходом из кошмарной психологической ситуации, в которой он пребывал более двадцати лет. Как царь Николай Александрович со своей жизненной задачей не справился, как частный человек (с марта 17-го по середину лета 18-го) – явил себя в блеске достоинства. Венец власти, заслуженно упавший с его головы, был последнему царственному Романову тяжек и не по силам. Но заслуженно воспринял он венец мученика и мученичества. И потому занял в русской истории и в наших сердцах свое, никем не занятое до него, место.

После отречения ушли холод, равнодушное спокойствие, какое-то странноватое отчуждение от всего и вся … Перед нами вдруг встал мудрый и скорбный человек, как будто точно знающий цель и задачу своей жизни, мужественно и покорно (покоряясь какой-то Высшей Воле) идущий к их осуществлению…

Но это был финал. В реально же историческом плане полковник Романов кажется мне персонажем весьма близким полковнику Путину. Если бы не болезнь и стремительное одряхление Ельцина, никогда бы Владимир Владимирович III русской истории не стал хозяином одной седьмой суши. (Владимир Владимирович I – Маяковский, главный поэт Русской Революции, главный мифотворец русского коммунизма, теоретик и практик подчинения Русской Литературы – Русской Полиции; Владимир Владимирович II – Набоков, главный поэт русской эмиграции, главный – в этом веке – мифотворец русского privacy (что есть противоположность коммунизму), теоретик и практик полного ухода Русской Литературы из оперативной разработки Русской Полиции. Напомню, что Владимиру II принадлежит формула: русская история есть история русской литературы (как история свободы) и история тайной полиции (как история несвободы)).

По всей видимости, Владимир III призван как-то примирить наследие двух первых Владимиров. Революцию и эмиграцию (т. е. то русское, что ускользнуло из-под революции и развивалось по собственной логике), коммунизм и privacy, Русскую Литературу и Русскую Полицию.

…И все же при входе и выходе из XX в. мы видим двух печальных полковников, которым никогда не суждено стать генералами. Даже в ранге и должности Верховных главнокомандующих они останутся старшими (путь самыми старшими) офицерами.

Как же отличны привратники хронологического XX в. от привратников XX столетия, фактического, исторического. Того самого короткого века, уместившегося между 1917 и 1991 гг. Спокойно-холодные лица полковников Романова и Путина, с одной стороны, и ярко-энергичные – юристов Ульянова и Горбачёва, – с другой. Если первые пришли с северо-запада, то вторые – с юго-востока страны. География подчеркивает коренную несхожесть двух пар.

Связь между Ульяновым-Лениным и Горбачёвым очевидна. Но Горби есть антитеза Ленину. Владимир Ильич с опорой на немцев начинает строить коммунизм, Михаил Сергеевич – разваливает его. У Владимира Ильича слово и дело связаны намертво (и в том смысле, что убивал словом), у Михаила Сергеевича – слово порождает слово, но – не дело. Горби порвал железную ленинскую связку «слово – дело; слово = дело». И заменил ее на «слово, слово, слово».

В известном смысле Горби есть историческая пародия на Ленина. История отомстила Ленину и его гвардии явлением Горби и его окружения. Если Пушкин – это ответ России на преобразования Петра, то Горби – ответ России на преобразования Ленина.

Да и в приватном смысле все наоборот. Ленин из руководителя мелкого клуба политических аутсайдеров – в вожди революционной империи, Горби из лидеров сверхдержавы – в руководителя мелкого клуба политических аутсайдеров. Если Ленин проделал путь из социал-демократов в большевики, то Горби – наоборот. То есть, чем один начал, тем другой – кончил. Если Ленин обещал всем коммунизм, а ведь это, если без смеха, вообще максимум того, что можно обещать, то Горби в унылом своем и отчаянном бессилии – отдельную квартиру каждой советской семье к 2000 г.

Противоположны и финалы двух правоведов. Гвардия Ленина заточила его в Горках, отстранила от власти, ускорила объективный ход разрушительной болезни, т. е. фактически действовала на паях со Смертью. Это были великие бандиты, покруче сицилианских, чикагских и солнцевских. После соучастия в убийстве своего пахана они положили его в гранитную тюрьму, где он и поныне находится («как фиш на блюде», «нафаршированный труп». – Иосиф Бродский). Фактически они арестовали его; они боялись его и после смерти, эти великие бандиты. Они не хотели его отпускать даже мертвого. В самые главные свои дни они забирались на этот саркофаг и попирая, топча Старика ногами, приветствовали послушные им людские стада, организованно протекавшие по Кровавой площади.

Горби же окружала не гвардия, не стая великолепных бандитов. Горби, как выяснилось, окружала шпана. То есть вокруг Ленина были воры, урки, вокруг Горби – мелкое жулье, самое большое – фраера. Они тоже заперли своего шефа в Горках, в крымских Горках (горах) – в Форосе. На два дня. А потом испугались и поехали просить прощения. Так закончился русский коммунизм. Горбачёв вырвался на свободу и стал частным человеком. Кстати, это была еще мечта другого «плешивого щеголя», Александра I, но Благословенный так ее и не реализовал (если только мифическим старцем…). Николай II заплатил за это жизнью. И в этом великая правда русской власти. Но одновременно и ее трагедия, и ее – чаще имплицитный – итог. Ее коренное противоречие метафизического и физического, субстанциально-властного и субстанциально-личностного. Самодержавие началось походом московских Даниловичей из по-тогдашнему частных князьков-хозяйчиков в единственный Субъект русской истории, а завершилось пострижением этого Субъекта в частного человека. Цена – гибель персонификатора и Самодержавия.

А Горбачёв стал первым настоящим, успешным приватизатором. Он приватизировал сам себя. Он – первая на финише коммунизма реализованная частная собственность. Заметим, что вновь на Руси частная собственность началась с людей, а не вещей, предметов, объектов. Правда, в XVIII в., при Екатерине II, возникновение частной собственности произошло через закрепощение людей; в конце XX – через раскрепощение.