Текст книги "Мир и война"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Наши машины возили в этом районе зерно, сахарную свеклу, картошку – с полей на элеваторы и заводы. По мере сил я заправлял этим делом, а Принц всюду сопутствовал мне. Для него стали привычными местами кабинеты различных секретарей и председателей, где я бывал по делам перевозок; и не раз, говорили мне, случалось, что во время какого-нибудь заседания или пленума отворялась внезапно дверь, врывался ушастый, пятнистый пес, пробегал под столами, обнюхивал заседавших и, не найдя меня, устремлялся обратно. Наверняка при других обстоятельствах эти собачьи вольности никто бы не стал терпеть, но в те времена со своей полсотней машин я был одной из главных персон, с чьей «блажью» приходилось считаться.

Однажды среди дня я забежал домой. Как сейчас помню, надо было взять полевую сумку. Еще далеко от дома я услыхал странные звуки – не то плач, не то вой. Когда же подошел к плетню, то увидел во дворе Сашку, племянника титки Варки, и еще одного мальчишку, тоже лет двенадцати. А вон и Принц. Он зачем-то привязан к сараю… Но что такое?!

Один из мальчишек – это Сашко – стреляет из рогатки. Кажется, пистолетными патронами… Не в дерево, нет, и не в столб… Он стреляет в Принца!

А второй… в руках у второго палка. Она обмотана колючей проволокой и уже темная от крови. Но мальчишка старается ударить еще и еще – по спине Принца, по бокам, по голове…

– Прекратите! Что вы делаете! – закричал я не своим голосом.

…Выстрел из рогатки. Собака замотала головой, пошатнулась… Удар колючей проволокой. Тоже по голове.

– Стойте! Вы что? – крикнул я, уже вбегая во двор. – Что вы делаете? Перестаньте!

Наверное, я пнул калитку не в ту сторону, она перекосилась, почти упала. Я перескочил через нее, подбежал к мальчишкам, оттолкнул их, кого-то, кажется, ударил.

– Бросьте сейчас же! – продолжал я орать. – С ума сошли? Оставьте!

Что меня поразило, это спокойный голос Сашко. Словно ничего не случилось.

– А они? – сказал он.

– Они, они!.. – Я нагнулся над Принцем. – Что же вы наделали!

– А собака-то немецкая, сами говорили, – сказал второй мальчишка. – Мы при немцах во всех их собак из рогаток…

…Не думаю, чтобы в те годы двадцатитрехлетний капитан мог быть сознательно подвержен каким-либо влияниям «абстрактного» гуманизма (если вообще знал, что это такое); но сквозь слезы жалости к несчастной собаке, возможно, увидел он бесконечную серую ленту автострады, женщин и детей, тащивших скорбные свои пожитки, не поднимая глаз…

– А в детей немецких тоже? – крикнул я.

– Что в детей?

– Конечно, – сказал второй.

– И в женщин?

– А чего же…

– А то, что мы не фашисты…

Двадцатитрехлетний капитан искренне считал тогда, что фашисты – самое, самое плохое, что только бывает на свете, и подобно им не может поступать никто. «Фашист» было для него полным синонимом недочеловека, чудовища… Ах, милый капитан…

Я приподнял голову Принца. Он тяжело дышал. Кожа на голове была содрана. Один глаз заплыл. Второй смотрел не мигая. Из уха капала кровь.

– …Что же вы наделали? – повторил я.

Пробовал поднять Принца, но не мог, зачем-то подвинул его, встал, опять присел перед ним.

– Подумаешь, собаку пожалели, – услыхал я голос Сашко. Спокойный удивленный голос.

– Не только в собаке дело… – сказал я или хотел сказать – не помню. – А в том, что не все немцы – фашисты, и не все люди виноваты… Не все враги… А собаки и подавно…

Может, я говорил еще что-то, может, нет, не знаю. Помню только, как выпрямился, поглядел на Сашко, на его веснущатое лицо и крикнул:

– Беги в роту, передай лейтенанту Гаралю, пусть сразу приезжает на машине. Быстро!

Сашко молчал и не двигался.

– Ну! – заорал я отчаянно и показал пальцем на Принца. – Беги!

И Сашко пошел. Сначала медленно, вразвалку. Потом побежал. Его товарищ вдруг сорвался с места и помчался за ним. По дороге он бросил в канаву окровавленную палку, обмотанную колючей проволокой.

Титки Варки не было дома. Ни Оли, ни Веры – никого. Ближайших соседей тоже. Дальше я не пошел, вернулся к Принцу, пытался дать воды. Пить он не стал, и видно было, ему делается все хуже.

…Недавно я шел по лесу около дачного поселка. В ветвях ели что-то раскачивалось. Я подошел ближе и вздрогнул. На ремешке висел коричневый щенок… Что это? Отзвуки войны, научный эксперимент пионеров, дикая шалость, пьяная жестокость? И где искать корни? В чем, в ком?.. Впрочем, в теплой человеческой компании, где карают за мысли, за принадлежность к группе или расе, где взрывают магазины и пассажирские самолеты, где убивают заложников, где сыновья выдают отцов, а друзья – друзей, стоит ли говорить о повешенных щенках…

Когда приехал лейтенант Гараль, мы перенесли Принца на заднее сиденье машины. Сюда он впрыгнул когда-то сам и отсюда глядел на нас обоих печальными круглыми глазами. Сейчас он лежал на боку, и по его телу беспрерывно пробегала дрожь.

Пока мы нашли ветеринарную больницу, пока ездили за врачом, Принц умер.

Я не забыл это славное, преданное существо. Его фотография стоит у меня на столе.

6

Все в этом рассказе правдиво, кроме концовки. К счастью, с Принцем не случилось того, что описано в финале. А что произошло на самом деле, узнаете немного погодя. Пока же вернемся к прерванному повествованию.

Поздней осенью роту капитана Хазанова перевели из Каменки в другое селение – Новую Прагу, километров на сто к юго-востоку. Полк потихоньку расформировывался; капитан Злотник уехал в другую часть, Петро Ивасюк демобилизовался. (Столь любимый Юрием помпотех Мерсье получил «вольную» еще раньше.) Пожилые водители постепенно уезжали по домам. Юрий начинал вплотную задумываться над своим ближайшим будущим, понимать, что не светит ничего, кроме службы в глухомани, где достанется командовать какой-нибудь ротой – пусть даже батальоном – на приколе, как перед самой войной в военном городке в Ново-Борисове… Тоска и жуть. И беспробудная пьянка… Из армии не уйти – он ведь кадровый. Лет двадцать еще, по крайней мере, «пилять»… Но ведь это невозможно!.. Он не выдержит!.. Жизнь в Новой Праге стала как бы прообразом грядущего – на пару десятилетий – существования…

То, что с ним была здесь какое-то время безотказная Оля из Каменки, не помогало: картина делалась полнее, а от того еще тошнотворнее. Даже тетя Клава, хозяйка дома, где он остановился, была недовольна Олей – уж очень смурная, унылая какая-то, хотя бы словечко от нее услышать… Не по тебе она, Самойлыч… Таков был приговор тети Клавы. А она числилась на своей улице женщиной проницательной.

К сожалению, что касается дальнейшей военной службы Юрия, тут тетя Клава не могла быть ни советчицей, ни судьей. Думать нужно было исключительно самому. И он придумал: срочно попроситься, чтобы отпустили в Академию для окончания учебы. К этому времени родители уже переслали ему письмо бывшего его однокашника Марка Лихтика из Ленинграда. Оказывается, почти все слушатели их 808-го учебного отделения, за исключением двух погибших и еще нескольких, снова учатся в Академии. Марк писал, чтобы Юрий прислал как можно скорее рапорт на имя начальника факультета генерала Кузнецова (Кузи) с просьбой о приеме. Это был луч света, и Юрий немедленно написал ответ Марку, вложил туда рапорт и стал ждать.

Следующее письмо пришло из Ленинграда прямо Юрию, но было малоутешительным. Марк сообщал, что Кузнецов недвусмысленно дал понять: он не жаждет видеть у себя на факультете бывшего слушателя Хазанова, человека мало приспособленного к армейской службе. (Так, примерно, генерал выразил свою антипатию и, в общем-то, был по-своему совершенно прав.) К письму Марка подключились другие сокурсники Юрия – Саня Крупенников, Миша Пурник – все вместе советовали не отчаиваться и вторичный рапорт о приеме направить прямо в Главное автодорожное управление в Москве. Что Юрий сразу сделал, но почти уже без всякой надежды на успех. В то же время приятели обещали продолжать нажим на Кузю.

Так окончился 1945-й год. А в марте 46-го их полк отправлял в Москву на ремонт целый железнодорожный состав автомашин: «студебекеров» и невесть откуда взявшихся – наверное, из трофеев – огромных немецких «магов» («магирусов»). С машинами решено было послать москвича Хазанова и помпотеха одной из рот Алексеева. (Все-таки хороший мужик – командир полка Тронов, с благодарностью решил Юрий: вспомнил, что я из Москвы. А что ему стоило послать любого другого?..)

Конечно, Юрий ни на минуту не предполагал, что может не вернуться из командировки обратно в полк, но все же взял с собой почти все свое достояние: серый чемодан, полушубок, железный ящик, в котором лежали пистолет, кобура, планшет, полевая сумка; а еще – два старых-престарых трофейных мотоцикла марки ДКВ (с магнето, вместо аккумулятора) и, разумеется, Принца.

На станции Александрия, где грузились, Юрий почти перед самым отправлением получил телеграмму, привезенную из Новой Праги. Развернул ее под матерок грузчиков и водителей, закатывающих очередную машину на платформу, и вот что прочитал: «Папа умер девятнадцатого. Приезжай. Мама».

Было уже двадцать первое марта.

О чем он подумал в первую очередь? Стал считать, сколько не видел отца. Вышло почти четыре года. Потом начал вспоминать, как тот выглядит, и с ужасом убедился, что плохо помнит его черты… А после подумал о Принце: что не совсем кстати везти его в тесную (правда, сейчас она стала просторней на одного человека) коммунальную квартиру, и вообще, разве до собаки там – мать целый день на работе, брат – в институте. Как он раньше не сообразил?.. Но ведь может получиться наоборот: Принц согреет своим присутствием, как делал это в Германии, в Каменке и здесь, в тошнотворной Новой Праге? Может быть, и так… Да и с кем его тут оставишь?..

На следующий день утром состав тронулся. Примерно в это время на Донском кладбище хоронили Самуила Абрамовича Хазанова…

Поезд шел медленно, часто останавливался и подолгу стоял, пропуская всех, кого не лень. Принц выпрыгивал из вагона, а потом с людской помощью забирался обратно по висячей железной лесенке. Недалеко от Брянска Юрию сообщили, что один из гигантов-«магов» начал опасно раскачиваться на платформе, поэтому на первой же остановке почти все, включая Принца, бросились его укреплять или, на худой конец, давать советы. Длилось это довольно долго, а потом – то ли машинисту надоело ждать, то ли еще почему, – но состав тронулся без всякого предупреждения, даже без гудка. Все поскакали в вагоны… все, кроме Принца: его нигде не было… Юрий кричал, звал, в какой-то момент хотел спрыгнуть и остаться… Или оставить одного из солдат… Но не сделал этого. Возобладал рациональный, разумный подход. Может, так лучше? В Москве все равно пришлось бы отдавать. Так пускай уж его возьмет кто-нибудь на этой станции среди леса. Неужели дадут пропасть такой собаке? Неужели не найдется настоящих охотников?..

Ночью, лежа на сене в углу вагона, тщетно пытаясь согреться, Юрий всячески старался по-настоящему ощутить всю горечь от потери отца – так, как следует по всем правилам и канонам. Но не получалось. Может, он плохо знал эти правила? Глаза оставались сухими, отчаяния не было в помине, мысли разбегались. Приходилось заставлять себя думать об отце, вспоминать, каким тот был. Даже внешность представлялась по-прежнему нечетко… Среднего роста, да. А что такое «средний»? Ну, наверное, как Юрий сейчас. Кофейного цвета волосы с проседью вокруг основательной лысины, круглые большие глаза за очками. Они круглели еще больше в те минуты, когда отец сердился. Но это бывало так редко и так давно… И никогда больше не будет… Никогда… А какие он умел делать бутерброды с надоевшими Юре (Люке, как называли его в детстве) котлетами, как мастерски нарезал их на одинаковые кусочки! И пел ужасно забавные песни, тирольские, наверное. («Тотль-то, тотль-то, тотль-то…») Как много работал в своем наркомате и как поздно приходил домой – до того, как его арестовали по обвинению во вредительстве. Чудо, что он вернулся из лагеря всего через два года… И потом тоже много работал, а после работы временами уходил по вызову следователя в Бутырскую тюрьму, и тогда всякий раз прощался с матерью Юры, но ни сам Юра, ни его брат об этом не знали… Удивительно ли, что отец умер так рано – ему едва исполнилось пятьдесят шесть…

Как ни пытался Юрий вспомнить сейчас его голос, жесты, улыбку, какой-нибудь долгий разговор с ним – не удавалось. Отчетливей всего вспомнилась вдруг под мерный стук колес товарного вагона однодневная встреча в Москве ранней весной сорок второго. Последняя встреча – на окраине города, в деревянной хибаре, где многие годы жил старший брат отца дядя Ефим. Топилась печка, было тепло, у дяди завалялась довоенная бутылка водки, отец настоял ее на своем любимом тархуне… Пряный запах из рюмок, молчаливая орочёнка Надя с одним зубом, теноровый говорок дяди и красивый баритональный (вот, вспомнил!) голос отца…

Отец расспрашивал Юрия, где тот уже побывал, куда направлен сейчас. Он был спокоен, уверен в победе, хотя не произносил торжественных слов по этому поводу, не пел хвалы нашим доблестным полководцам. Впрочем, и не осуждал их. Не предрекал скорых успехов, но и не выказывал отчаяния или неверия. В этом был он весь – не мудрствовал лукаво, но крепко стоял на грешной земле, зная, что нужно жить, заботиться о семье, поступать так, чтобы всем становилось легче… Впрочем, это Юрий теперь так полагает, а тогда… тогда лихорадочно собирал обрывки воспоминаний об отце и думал, думал о нем в непроглядной темноте вагона… И отчаянно любил его.

Он уснул. Поезд продолжал цокать по рельсам, и наступил момент, когда он въехал на запасные пути станции Люберцы совсем рядом с Москвой.

Приехали… А потом – замызганная электричка, гулкий зал Казанского вокзала, светло-коричневые вагоны метро… Арбатская площадь, Никитский бульвар… Малая Бронная… Арка ворот… Третий этаж… Три звонка…

Конец второй части

1991–1994 гг.

Об авторе

«…Юрий Хазанов прошел эту жизнь во множестве ее ипостасей. Прошел всю войну от Москвы до Вены; окончил педагогический институт; был учителем, стал писателем. И, казалось бы, удачливым. Написал около двадцати книг для детей, и книги эти не залеживались ни в книжных магазинах, ни на библиотечных полках, переводились в других странах…

…В книгах его присутствует не слишком частое для подобной литературы свойство – ироническая задумчивость, иногда пародийность, неодномерный подтекст… И я нисколько не удивился, когда оказалось, что – как и многие другие – Юрий Хазанов писал в стол свои вовсе недетские книги…»

Лев Разгон. Из предисловия к вышедшей десять лет назад за границей книге Юрия Хазанова

notes

Примечания

1

По уточненным данным Лютер сказал так:

Ein mal – zu mal,

Zwei mal – mal,

Drei mal – normal.