Текст книги "Мир и война"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Ольга и Юрий свернули на Петровку, он прикидывал, где бы достать выпивку, когда они почти столкнулись с двумя молодыми лейтенантами, которые, судя по виду и громким голосам, в основном уже решили проблему, мучившую сейчас Юрия. Оба были в полевой форме, о которой он так мечтал и которая свидетельствовала, что они из действующей армии, с передовой: петлицы, знаки различия, то есть «кубари», звезды на пилотках – все было защитного цвета; с рукавов сняты нашивки. На поясе небрежно болтался револьвер, изобретенный бельгийцем Наганом еще в 1895 году и сдвинутый к животу, как у американских полицейских из кинофильмов, которых Юрий тогда еще не видел.

– Ты… – сказал ему один из лейтенантов, тот, кто был попьяней. – Торчишь тут в тылу… Сука! Окантовкой блестишь… С бабами ходишь… А мы там…

Глаза у него были бешеные, бессмысленные. С испугом глядя в эти глаза, Юрий не сразу понял, о чем тот говорит. А когда понял, испугался еще больше, но и оскорбился. Захотелось объяснить ему, как человеку, что Юрий сам рвется на фронт, уже не раз говорил со своим военинженером, но тот только отмахивается; а еще Юрий хотел сказать (а может, и не хотел, а потом, задним числом, придумал), что нечего им особенно выставляться – сейчас рискуют жизнью все, кто больше, кто меньше, и ни про кого не известно, что с ним случится на следующий день…

Но Юрий не сказал ни слова, потому что лейтенант рванул из кобуры наган и тихо проговорил:

– Сейчас я тебя застрелю, гада…

Если бы он крикнул, было бы, наверное, не так страшно, но он произнес эти слова тихо и спокойно. Как судебный приговор, который обжалованию не подлежит.

И тут Ольга совершила, может быть, самый смелый поступок в жизни, который она, видимо, до конца не осознала и о котором, к своей чести, никогда не вспоминала – даже встретившись с Юрием через пятнадцать лет в стенах школы, где оба недолгое время учительствовали.

Она рванулась вперед и встала между револьвером лейтенанта и Юрием, закрыв его, в полном смысле слова, своей высокой грудью. При этом смотрела прямо в лицо лейтенанту и говорила сдержанно и ласково, увещевая, словно ребенка.

– Перестань, – говорила она. – Что ты вдруг? Он такой же, как ты. Завтра пойдет туда же… Это мой брат, – зачем-то добавила она.

Второй лейтенант, более трезвый, тоже стал успокаивать приятеля, тянул продолжать путь. Тот пробормотал еще что-то оскорбительное, вложил револьвер в кобуру, и они ушли.

У Юрия дрожали ноги, дрожало все внутри: только сейчас он осознал, что могло произойти минуту назад, после чего не было бы уже ни его, ни Ольги, ни улицы Петровки, ни этой грязно-белой стены старого монастыря.

– Идем же, – сказала Ольга обычным тоном. – Мне лично есть хочется. А тебе?..

(Юрий долго не мог забыть этого лейтенанта, погибшего, скорее всего, в те месяцы под Москвой, в числе прочих миллиона ста двадцати тысяч, составивших, по последним данным, так называемые «безвозвратные» потери. В плане относительном это выглядело как 5–6 наших на одного немецкого солдата. Потерями «возвратными» считались раненые; о пленных, их насчитывалось уже тогда около двух миллионов, вообще речь не шла: их не должно было быть. Так повелел будущий генералиссимус Сталин…

Однако, когда Юрий сам надел полевую форму, он тоже начал – словами и взглядом – «грешить» против тыловиков. За пистолет, правда, при этом не хватался.)

Дома у Ольги была не только кое-какая еда, но и немного спиртного. Пить она не стала, как и Ася Белкина незадолго до этого, но ела с охотой и говорила больше не о том, что сейчас произошло, а вспоминала школу, их класс, Костю Садовского.

Юрий хватанул все, что было в бутылке, граммов двести, попросив налить в стакан – осталась привычка со времен ленинградского кафетерия, куда еще так недавно регулярно заходил перед тем, как отправиться в клуб на танцы, и потом тоже по привычке полез к Ольге с недвусмысленными предложениями, кои были отвергнуты спокойно и сдержанно, без лишних упреков или объяснений. Он смирился, но стало скучно, захотелось спать, тем более завтра вставать ни свет, ни заря, да и комендантский час скоро. У него, правда, был пропуск, но он не признался, а сказал, что пора идти. И ушел. Отказ Ольги казался обиднее, чем оскорбление, нанесенное пьяным лейтенантом, чем собственный испуг.

Зато сейчас мог спокойно шагать по темным безлюдным улицам, и если встречался патруль или кто-то, обладающий, как и он, ночным пропуском, прямой угрозы они не представляли. Воздушного налета в эту ночь тоже не было…

В начале сентября вернулась из-под Серпухова Миля: у нее в институте начались занятия.

Все свободное время Юрий теперь проводил в ее комнате, ставшей намного просторней: родители после долгих колебаний уехали в эвакуацию, взяв с дочери слово, что, если только положение под Москвой станет хоть чуть-чуть хуже, она немедленно приедет к ним в Казань. Юрий поклялся, что обеспечит эту возможность: достанет билет или – как это называется? – талон на эвакуацию.

У Мили по-прежнему гостей бывал полон дом. (Точнее, единственная комната.) Кроме Юрия, Костя Садовский – он учился на одном курсе с Милей, а также другие сокурсники: светловолосая маленькая Аня, с лучистыми глазами и острым, едким языком; крупная, нескладная, с мясистыми щеками и добрым приветливым взглядом, Рая. Заходила Лида Огуркова, заходил Мишка Брукман – тоже из Юриной школы: вскоре он погибнет на фронте, так и не узнав, выйдет или нет его отец на волю из нашего лагеря; заглядывала ленивая домоседка Соня – она ходила в тот же юридический институт, но, по словам очевидцев, больше курила в коридорах, чем бывала на лекциях. Из Милиных сокурсниц не хватало, пожалуй, Изы Кедриной, которая так и не ответила два года назад на юрино достаточно лирическое послание, но Юрий (ох, эти ветреники!) даже о ней не вспомнил. Впрочем, Миля сама сказала ему, что Иза еще в июле уехала со всей семьей на Урал.

Почти на глазах у Юрия в большой Милиной комнате происходила еще одна трагедия – личная.

Дело в том, что толстуха Рая с первого курса, еще до войны, отчаянно влюбилась в Костю Садовского. Тот же не отвечал взаимностью, хотя был достаточно любвеобилен, что причиняло вдвое больше мучений бедной Рае. В числе его избранниц находилась и Лена Азарова, с кем он несколько лет назад учился в одной школе. Сейчас та была в университете. Роман с Леной больше всего огорчал Раю: в ней она видела самую серьезную соперницу.

Вскорости произошло вот что. Как-то в институте во время лекции у Кости случился припадок: он упал на пол, начались судороги. Что с ним было, он не помнил, ему подробно не рассказывали, но догадывался, и это вызывало страх перед будущим, подавленное состояние, когда не хотелось ничего: ни учиться, ни любви, ни жить.

В те дни и месяцы, в которые он ежеминутно ожидал повторения припадка или чего-то худшего, Рая была самым верным и преданным его другом-утешительницей и ангелом-хранителем, целительницей и просто Женщиной.

Они поженились. Припадки не повторялись, постепенно Костя напрочь забыл про них – убедил себя, что это была какая-то из ряда вон выходящая случайность, которой не суждено произойти еще раз. И так оно, к счастью, получилось. Но вместе с освобождением от гнетущего страха пришло сожаление по поводу опрометчивой женитьбы на Рае. Если излагать ближе к сути, то его раздражало ее несуразное крупное тело, беззаветная любовь, рабская покорность и поклонение, граничащие с надоедливой прилипчивостью, – одним словом, не нравилась она ему, как не нравился Господу Богу тот старый богобоязненный нищий еврей из анекдота, кто обратился с просьбой о помощи и кому Он не помог. Костя вновь перенес свое благосклонное внимание на Лену, и кончилось тем, что ушел от Раи и переехал к Лене, у которой тогда была спортивная фигура, достаточно крепкий характер и твердокаменная большевичка-мать, чье присутствие не способствовало, но и не слишком мешало их длительной совместной жизни, плодами которой стали два сына: один из них впоследствии – преуспевающий юрист, другой – неудачливый актер, но оба ныне резко сменившие свои профессии и гражданство…

Рая же вскоре после того, как это произошло, в отчаянии бросила институт – не могла представить себе, как будет встречаться с Костей каждый день на лекциях, в коридорах – и пошла в военкомат: просить, чтобы отправили в действующую армию санинструктором, благо навык у нее был – немало времени провела в московских госпиталях, ухаживая за ранеными. Ей не отказали, и вскоре она погибла. Война превратила в трагедию то, что могло обернуться просто лишь драмой.

4

Старшего лейтенанта Егорова Юрий встретил совершенно случайно в начале октября.

В то время уже началось немецкое наступление по плану «Тайфун» на брянском и вяземском направлениях, где в окружении оказались советские войска нескольких фронтов. Некоторая их часть вышла потом из этого кольца, другая осталась в плену или пошла партизанить. Главным и, в общем, последним рубежом на подступах к Москве стала Можайская линия обороны. Участок шириною в двести тридцать километров защищало всего 89 тысяч бойцов, которые потом вошли в состав вновь образованного Западного фронта под командованием генерала армии Жукова. Эти войска оказывали, как писали тогда в газетах и позднее в военных энциклопедиях, героическое (что было чистой правдой) сопротивление. Но тем не менее противник продолжал героически (что тоже правда) наступать. В Москве формировались все новые дивизии народного ополчения – в придачу, а вернее, взамен тех двенадцати дивизий и двадцати пяти истребительных батальонов, плохо обученные и по большей части плохо вооруженные бойцы которых, начиная с июля, гибли, как мухи, на подступах к столице. Около полумиллиона ее жителей, две трети из них женщины, продолжали строить сейчас в непосредственной близости от города оборонительные сооружения, рыли лопатами противотанковые рвы. Это происходило в известных всем москвичам дачных местах по линии Хлебниково – Сходня – Кубинка – Подольск…

Противник наступал и в направлении Калинина (Тверь), и в направлении Тулы – на Москву было нацелено более пятидесяти дивизий, стрелковых и танковых.

Старший лейтенант Егоров, воевавший в составе 33-й Армии, прибыл в Москву из-под Нарофоминска, что в 60-ти с лишним километрах от столицы и где проходила в день его отъезда линия фронта. Прислали его в обыкновенную командировку, да еще в совсем гражданское учреждение – в наркомат связи (который еще только готовился к эвакуации), чтобы «выбить» какую-то аппаратуру для штаба армии. Аппаратуру он, конечно, не выбил – всем было не до него, зато дышащий на ладан грузовой «газик», на котором он приехал, окончательно вышел из строя и в быстро наступавшей вечерней темноте, когда из-за строгого затемнения и посветить себе было нельзя, водитель основательно покопаться в моторе не мог.

Случилось так, что по переулку, где, взывая о помощи, с поднятым капотом стояла их машина, проходил Юрий, направляясь, как обычно, к Миле. Умаявшись от беспрерывных телефонных переговоров, от писанины, от знакомых лиц и голосов у себя на работе, он, словно дивной песне, внимал чертыханью (это если мягко выразиться) двух мужчин, нависших над мотором «газика». Один из них поднял голову, вгляделся в остановившегося Юрия.

– Все, командир, – сказал он ему. – Полный холодец. Не фурычит…

– Завтра заведем, товарищ лейтенант, – бодро откликнулся водитель. – Не сомневайтесь. А сейчас покемарить можно.

– Можно-то можно, Седых, только осторожно. Где?

– Я в кабине, а вы…

И тут в Юрии взыграл комплекс гостеприимного столичного жителя…

Чудны дела твои, Господи! Эпидемия страшной болезни почти уже добралась до сердца организма, называемого страной; охватила уйму жизненно-важных органов, перерезала множество вен и артерий, нарушила кровообращение, а суетливые кровяные тельца этого организма мечутся по каким-то своим обыденным делишкам, переговариваются обычными голосами, испытывают естественные чувства: в том числе какой-то своей вины, жалости и как следствие – необходимости оказать немедленную помощь, предоставив пищу и кров… Правда, не свой…

Если попытаться перевести эту претенциозную абракадабру на нормальный язык, она означает, что Юрий, не задумываясь, пригласил лейтенанта и его водителя к Миле – перекусить, а если нужно, переночевать.

– Спасибо, парень, – сказал лейтенант. Он был старше и мог позволить себе такое обращение. – У нас тоже кое-что с собой есть, не думай. А горячего чайку очень хочется. И супец неплохо бы…

Миля нисколько не удивилась неожиданным гостям, сразу пошла ставить чайник на керосинку. Запас еды кое-какой имелся – не без помощи Юрия: он приносил сюда паек, который получал у себя в Штабе, и то, что порою перепадало там в буфете. Гости достали из вещмешков фронтовые «сто грамм» в количестве двух поллитровок, хлеб, сало, бульонные кубики и еще – тоже в виде кубиков, но более крупных, – шоколадную массу (скорее, это было какао) с шероховатыми вкраплениями сахара. Такой вкуснотищи Юрий, пожалуй, никогда не ел! Он даже не растворял шоколадные кубари в кипятке, а просто пил с ними чай вприкуску. Позднее и он получал это лакомство, но очень быстро оно навсегда исчезло из обихода. Его вкус Юрий пронес через всю войну…

Лейтенант сказал, что фамилия ему Егоров, можно звать Сергеем, сам из Тульской области… Город Одоев знаете?.. Не знаете? Плохо. И Белёв не знаете? Ну, совсем никуда… А он как раз из тех краев…

Поговорить он, видно, любил, и в тот вечер ему подфартило: Миля и Юрий были профессиональными слушателями. Ни им, ни рассказчику не мешала даже воздушная тревога, объявленная по репродуктору: они не обратили на нее внимания.

Размякнув от водки и чая, Сергей ораторствовал почти без перерыва и останавливался только, чтобы вдохнуть и выдохнуть дым от папиросы или закурить новую.

Сначала он немного повспоминал о своем детстве. Почему вдруг? Возможно, оттого, что увидел над кроватью Милиной матери детские фотографии: Миля в разном возрасте, ее рано умершая сестра.

– …Да, и я был таким, – как бы удивляясь, говорил он. – Вас вон двое, а у нас в семье девятеро, семь выжило. Хорошо жили. Не бедно… Разносолы на столе, дай Бог каждому! Как сейчас помню… Я праздники любил. Вознесение, Троица, Духов день… – Он причмокнул: казалось, ему доставляет особое удовольствие произносить эти давно позабытые слова. – С утра ели капустные да гороховые пироги, творожную обмачку, мясо с картошкой, лапшу самодельную… Папаня Серого запрягал, на базар ехать. За хомутами… После Одоева деревеньки у нас идут – такие, со въездными воротами, забором огороженные в три жерди…

Кадры жизни в его кинематографическом рассказе монтировались вразнобой, но не потому, что монтажер чересчур пьян – просто как вспоминалось.

– …А ворота в ступицы старых колес тележных вставлены, и крутятся в них… Доходит?… Въехали мы в одну такую деревню, там гулянка идет, пыль столбом! Мужик рыжий к отцу привязался, в руке у него нож или топор, не помню. Отец ему: «Отойди, мил человек, затопчу конем нечаянно». А он: «Ты? Этой козой? Меня? Не желаю пущать! Слазь с телеги!..» Отец испугался – пили и дрались у нас вусмерть, – повернул, еле ускакать удалось – наш Серый грудью ворота выбил…

– На базар хоть попали? – спросил Юрий: ему хотелось, чтобы в рассказе была все же какая-то последовательность, логичность.

– Чего?.. Нет, хомутов в том разе не взяли. Зато, помню, отец икону Богородицы Белёвской купил… Поверите, нет, – рассказчик понизил голос, – когда потом иконы в печи сжигал, только Белёвская уцелела.

– А зачем сжигал? – не поняла Миля.

Сергей вскинул голову: всерьез спрашивает?

– Затем, что страшно, – сказал он. – Когда коллективизация началась да раскулачивание. Вас, небось, не раскулачивали?

– Нет, – признался Юрий.

Ему в голову не пришло тоже «похвастаться» – что и в городе не все безоблачно: только в их с Милей классе, например, из тридцати с лишним учеников у десяти, не меньше, отцов или матерей посадили, в том числе у него самого. Но такие вещи тогда широко не обсуждались, о них не принято было говорить, даже чтобы вызвать просто участие, сострадание.

– А к нам из города приезжали, – продолжал Сергей. – Из вашего тоже. Двадцатипятитысячники… Тьфу, не выговоришь! И прочие представители. Я тогда мальчишка был, в одну влюбился, помню, черненькая такая, с ревульвером! Ираида Филаретовна звать. Я для нее частушку сочинил. До сих пор не забыл. Исполнить?

Слушатели не возражали. Сергей пропел скороговоркой:

– Фортепьяно, фортепьяно,

Музыкальный инструмент.

Ты скажи мне, милка, прямо,

Меня любишь али нет?..

Теперь бы Юрий мог смело утверждать, что это была типичная припевка или коротушка, один из жанров народной лирики, построенная не на сквозном развитии темы, как большинство из них, а по принципу образного параллелизма. Но тогда он ничего этого не знал и ему было смешно и немного неловко за лейтенанта.

Вежливая Миля сказала:

– Ой, как здорово! Прямо настоящая!

– Поддельных не держим! – весело ответил Сергей, выпил еще рюмку и загрустил.

Водитель поднялся из-за стола, поблагодарил, сказал, пойдет спать в машину. Миля предлагала ему устроиться в комнате соседки, та уже уехала из Москвы, но он отказался. После его ухода выпили еще – водки и чая, Миля завела старый светло-синего цвета патефон, знакомый Юрию со школьных лет, так и стоящий с тех пор на тумбочке у дивана.

…Луч луны упал на ваш портрет,

– пел Утесов, выделяя звук «о» в последнем слове.

…Ждем вас во Львове,

– приглашал недавно еще польский, а ныне советский джаз-оркестр.

…Я вас ждал… И я ждала…

…Я был зол… И я сердилась…

– наяривал Цфасман на рояле.

Ты смеешься, дорогая,

Ты смеешься, ангел мой,

– жаловался Вадим Козин.

Теперь взгрустнулось всем, и каждый «думал и молчал о чем-то о своем» – как будет через пару лет петься в одной из наиболее популярных фронтовых песен.

– …А я из окружения выходил, – сказал Сергей после долгого молчания.

– Расскажите еще о себе, – попросила Миля.

Упрашивать не пришлось, но начал он не с окруженья, а года на три раньше…

(Вот, вспомнилось только что несколько мелодий прежних лет и полезло в голову множество других – обрывки напевов, слова… Эти приходят сразу, восстанавливаются почти мгновенно, те – бродят где-то в преддвериях памяти: случайно услышанные на улице, подобранные в парке, с пластинки, в кино… И до слез обидно, когда иные из них, туманно звуча в резонаторе черепа, выйти наружу через губы уже не могут… Ну, никак…

Будто передо мною негативы когда-то хорошо знакомых лиц и мест, так и не ставшие фотоснимками… Непроявленные мелодии из фильмов «Марионетки», «Груня Корнакова», «Новый Гулливер»; из репертуара американского джаза «Вайнтрауб Синкопаторс», игравшего когда-то в Первом кинотеатре на Воровского (Поварская); из песен Юрьевой, Кето Джапаридзе, Никитского, Церетели и Бог знает кого еще…)

Сергей Егоров рассказывал…

За несколько лет до войны пошел он в армию. Попал неизвестно за какие заслуги в полковую школу, где младших командиров готовят. Может, оттого, что носок хорошо оттягивал во время строевой. Ну, прошел все премудрости – рытье окопа, стрельба лежа, с колена, штыковая атака… Чтобы воевать на чужой, значит, территории, как им талдычили… Только ничего это не пригодилось…

А в 39-м, он уже сержантом был, направили их на границу с Латвией. Да не просто – а по тревоге, они аж подумали: опять война, как с Финляндией или до этого на Халхин-Голе. Поставили его начальником наблюдательного пункта: торчал в окопе под стогом сена со стерео-трубой в руках, глазел, как люди по ту сторону границы живут. Не очень и приятно: будто в дверной глазок подсматриваешь.

Летом 40-го вошли в Латвию. Сергеева часть в городе Виндаве стояла, по-ихнему Вентспилс. Неспокойно там было всю дорогу: убивали наших, особенно по ночам. Потом его оттуда срочно отправили. Все у них тогда срочно почему-то было, словно к войне готовились… Да не подготовились… Отправили оттуда в Минское пехотное училище, поездом ехал… В тамбуре ему двое чуть живот ножами не вспороли – если б не проводник-латыш, каюк был бы… За что? За Латвию, говорили, и за Финляндию почему-то…

– Бандиты, наверно, – сказала Миля.

Юрий ничего не сказал, но думал примерно так же.

– Оно, конечно, – сказал Егоров, – но я вот, еще когда мальчишкой был, помню, корову у нас со двора уводили, лошадей… Пырнул бы я тогда их тоже, или выстрелил… Если б мог…

– Кого? – спросил Юрий. – Ираиду Филаретовну?

– Она к тому времени уехала. А то бы и ее…

Слушавшим была неприятна его откровенная жестокость, но они разумно отнесли ее за счет количества выпитой водки.

Егоров продолжал.

Зимой 40-го… нет, уже весной 41-го закончил он ускоренный курс училища, присвоили младшего лейтенанта, и поехал в 247 стрелковый полк в Витебскую область. Это в Белоруссии, знаете?.. Был командиром взвода, потом саперной ротой командовал.

Его отец – Сергей успел домой съездить перед новым назначением – говорил тогда: война уже дымится, но Сергей опровергал. Как и многое другое, что говорил отец… А сейчас… где они сейчас, его родичи? Что с ними?..

Егоров выпил еще, понюхал кусок хлеба, помотал головой.

11-го июня, это он точно помнит, вышли они из города Лепеля ускоренным маршем к границе с Литвой. К бывшей границе. Никакого оружия в полку не имелось. Говорили, так надо, чтобы немцев зря не коробить, значит. А везли собой кровати, матрацы, чучела для штыкового боя. 21-го устроили суточную дневку полка у деревни Дубровка, а в четыре утра двадцать второго слышат гул самолетов, взрывы. Думали, военные игры начались, им про них зачитывали приказ на марше. Однако видят, невдалеке поселок горит, черный дым, крики оттуда… По всему, дело нешуточное. Над ними самолет появился, махонький такой, желтый. Ихний разведчик. А вскоре уж бомбить и обстреливать стали… Что делать? Начальник штаба приказывает Сергею разузнать, как дела на железнодорожной станции километрах в двух… Станция оказалась разрушена – обломки вагонов, трупы, обрывки кровавой одежды на проводах… Впервой тогда такое увидел.

Вернувшись, Сергей получает приказ занять оборону. Сектор обороны: деревня Дубровка – лесной массив. Но это только на картах. На самом деле никакого леса давно уже нема, и оружия нет, даже личного, и боеприпасов. Ни единого патрона! Все приказали сдать перед маршем…

Стали отходить. Тут немецкие танки показались, шесть штук. От беспомощности, от безнадеги Сергей как закричит – аж стыдно потом стало: «Саперы! Слушай мою команду! По амбразурам – песком! Огонь!..» Совсем умом обносился… Но ничего, сошло – все были не лучше.

– А танки? – спросил Юрий. Он первый раз слышал рассказы бывалого фронтовика, ему все было интересно.

– Танки, не поверишь, повернули и ушли.

– Ну… От песка?

– Да нет, просто не до нас было. Они с флангов обходили.

– А потом что?

– Потом бежит ко мне начальник инженерной службы полка Мишка Усов, курчавый такой, веселый мужик, указание какое хотел дать. Наступил на мину… немецкие самолеты их разбрасывали… зелененькие, на репу похожие… И нету его кудрявой башки, одно месиво кровавое.

– Ой, ужас! – вскрикнула Миля.

– Это я оттого запомнил, что первый убитый, который прямо на глазах. Потом уж сколько было…

В тот раз их спасла ночь. Начали выбираться из укрытий, окопчиков, кустов – собирать остатки полка. Не было санчасти, пищеблока. Не было бинтов, йода… Сдуру начали рыть блиндаж для штаба полка, но быстро докумекали, что обороняться нечем, да и вообще, они уже в тылах болтаются, немцы их обошли.

Побрели на восток. Шли и шли. К ним присоединялись военные, гражданские. Появилось кое-какое оружие. Жара страшенная, комары, гнус… Что ели? Грибы жарили, ягоды ели, щавель, дудки болиголова. Не пробовали?.. На драку не нарывались – куда уж… Шли по ночам, днем затаивались поглубже в лесу. Раненых оставляли в деревнях, убитых закапывали… Не всех, чего греха таить…

Наткнулись как-то на запрятанный в чаще склад продфуражный. Его охранял молодой совсем боец. Остальные все – кто убит, кто удрал, он один остался. Видно, свихнулся малость – ходит и охраняет, худой, сонный, а от кого – сам не знает. Их не подпускает, застрелить грозится. А на складе, сами понимаете, жратвы навалом. Они его просят, улещивают – ни в какую. Плачет, а не соглашается. «Не подходи! – кричит. – Стрелять буду!» Капитан из их группы приказывает ему сдать пост – не подчиняется. «Не вы меня ставили», – говорит. Кто-то предложил его пристрелить, другие – отвлечь и обезоружить…

– Не застрелили? – с надеждой спросила Миля.

– Нет. Девушку на него напустили… Она с ним то да се, а в это время двое подползли и – раз! – повалили, винтовку забрали. Он опять в рев – на этот раз от радости…

Набрали они там продуктов – консервы, концентраты, сахар, сухари. Жаль, не всем попользоваться пришлось: натолкнулись вскорости на немцев, или те на них, в бою столько полегло… И девушка та, и часовой молоденький…

– Уж лучше плен! – воскликнула Миля.

Егоров, прищурившись, поглядел на нее.

– Вы статью такую уголовную слыхали когда-нибудь? Номер пятьдесят восемь?

– Я слышал, – сказал Юрий. О том, что его отец был арестован именно по этой статье, он промолчал.

– Мне папаня объяснял, – продолжал Сергей, – эту статью в армии тоже применяют: о враждебной деятельности…

– «Уголовный кодекс», – сказала Миля, она ведь была без пяти минут юрист. – Раздел «Государственные преступления. Антисоветская агитация и пропаганда».

– Во-во. Отец предупреждал: будь осторожен. Он наученный был.

Юрий хотел уточнить, чем же он был научен, но Сергей сразу продолжил:

– Пока я из окружения выходил, всего под завязку навидался. Вы, небось, не знаете, чего там придумали: трибунал военный чуть не под каждым кустом. Это уж когда ближе к Москве… Почему бросил часть? Где оружие? Зачем отступаешь?.. Вот такие вопросы… А если не было оружия? Если всю часть разбили и еле вырвался? Если немец сильнее?.. Чего тогда делать? Этого не говорят… Батальонные комиссары… Там все больше они, в трибуналах в этих. Чистенькие, сытые, в пекле еще не побывали… Каждое лыко в строку: где документы? Где звездочка с пилотки? Знаки различия? Нашивки?.. Если военный в гражданское переоделся – все, конец. А уж если партбилет где спрятал или потерял… (Юрий возблагодарил судьбу, что он беспартийный, хотя ведь все равно комсомолец…) В общем, лучше умри, а из окружения не выходи и в плен не сдавайся. Последнюю пулю – для себя… Приказ 270 насчет этого. Там каждый пленный объявлен врагом, и семья его тоже.

– Этого не может быть! – сказала Миля. Ей было ясно, что гость напился и болтает чепуху. – Во всех войнах были пленные, почитайте в книгах. У Льва Толстого…

– У тулстого одно, у тонкого другое! – резко сказал Егоров. – Не думайте, что спьяну. Сам под такой трибунал угодил. Вышку дали…

– Они выносят приговоры? – спросила Миля. – А кто же приводит в исполнение? – Голос у нее дрожал.

– Сами и приводят. Меня, можно сказать, немцы спасли: залетели на поляну, где суд шел, все и разбежались – и судьи, и приговоренные… Ладно, – он стукнул ладонью по столу и поднялся, – я вам сказки рассказываю, а вы уши развесили, слушаете… Ничего этого не было… Спать пора. Пойду в машину…

Миля уговаривала остаться – она ему постелит, но он ни в какую. Словно кто обидел. Ушел и дверцей кабины хлопнул так, будто бомба взорвалась. Но, скорей всего, дверцу иначе не закроешь.

Юрий переночевал на диване. Утром, когда выглянул в окно, машины с лейтенантом уже не было.

ГЛАВА VII.

Короткая эвакуация и возвращение. Наконец – фронт. Юрий ненадолго становится «власовцем». Сын роты Коля Охрей, помпотех Левьер и настырный лейтенант из госбезопасности. Пьянка в январской Москве. Зина, дочь комкора. Смерть Коли. Ревнивый начальник. «Полцарства за стакан воды…»

1

Через много лет после войны Юрий узнал кое-какие подробности о состоянии того дела, каким занимался сначала в Автодорожном управлении Генштаба, а потом на разных фронтах. То есть о военном автомобильном транспорте.

Оказывается, к началу войны во всей Красной Армии было 257 тысяч грузовых автомобилей и специальных автомашин и 10 тысяч легковых.

Оказывается, с 22-го июня 41-го года по 9-е мая 45-го наши заводы выпустили 205 тысяч автомобилей, из которых в армию поступило 150 тысяч. (Завод ГАЗ делал примерно по 26 тысяч машин в год, завод ЗИС – 19 тысяч. В Ульяновске, Миассе и Челябинске – до 9 тысяч.)

Для сравнения: автомобильные заводы противника изготовляли до 600 тысяч машин в год. Примерно в двенадцать раз больше, чем мы.

Оказывается, по ленд-лизу, иначе говоря, взаймы, наша Армия получила от Соединенных Штатов, Канады и Англии 401 тысячу автомашин, то есть почти в три раза больше того, что сделали сами.

Приходит в голову неприятная мысль: будь наши автомобильные дороги на уровне европейских, война могла бы затянуться на куда более длительное время и противнику пришлось бы отступать не от линии Москва – Воронеж – Сталинград, а, чего доброго, от линии Сыктывкар – Свердловск – Курган, если не восточнее…

Близилась середина октября. Миля и ее подруга по институту Аня только что вернулись в Москву. Не с крымского и не с кавказского курорта – а были совсем недалеко, километрах в двадцати-тридцати от столицы, в давно обжитых дачных местах: там, где теперь рыли окопы, и без Мили и Ани обойтись было никак нельзя. Работали и дети, и совсем старики.

Может показаться странным, этому можно не верить, считать «аберрацией времени», но Юрий, и не он один, я уже говорил об этом, был в те дни совершенно спокоен – не только за судьбу страны, но и за судьбу Москвы. Что давало ему уверенность – сказать почти невозможно. Конечно, легче всего объяснить это стойким характером советского человека, комсомольца, воспитанного ленинско-сталинской партией и знающего, что эта партия, как и весь Советский Союз, непобедимы и непогрешимы. Но не было такого человека. Был комплексующий, недоверчивый, неуверенный в себе и в других юнец, и если какие-то определения подходили к его характеру, то самое верное из них: трудный.

И все же – почему спокойствие? Знал ведь, сколько уже городов захвачено, сожжено, знал, что люди гибнут, попадают в плен, голодают, звереют (взять хотя бы того лейтенанта, кто чуть не пальнул в него на Петровке, – и вполне бы мог, если не Оля!). Знал – и все-таки не верил, что его город… Москва… где он родился на одной из Бронных и живет на другой; где ходил в школу по Никитской, а возвращался по Садовой; где целовался с Ниной в подъезде; где играл в прятки и в казаки-разбойники на черном дворе, а на белом катался с горы на санках; где в их парадном на втором этаже полукруглая долька окна, а к ним в дверь три звонка, а наверху живут Ляля-Саша и Неня-Соня… добрые хорошие люди… Нет, не верил он, чтобы в этом городе оказались чужие войска… Не верил, потому что этого просто не могло быть…