Текст книги "Мир и война"
Автор книги: Юрий Хазанов
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
В Тбилиси Юрий прибыл с некоторым знанием грузинского языка. В вагоне от одного из пассажиров он услыхал (и запомнил на всю оставшуюся жизнь) две основополагающих фразы: «Чйми гуго кбргия» и «Сад минехбр, генацвале?» Что соответственно означает: «Моя девушка хорошая» и «Куда ты идешь, дорогая?» Все это, не считая уже известных ему слов «кацо» и «гамарджоба», а также двух матерных ругательств, составляло его грузинский словарь.
С этим словарным запасом он вышел из поезда и отправился в штаб Закфронта, неподалеку от центральной площади имени товарища Берия, где уже со следующего дня начал заниматься привычным бумажно-телефонным делом. На квартиру устроился по адресу, полученному в Баку, – на улице Плеханова, у пожилой армянки, родственницы друзей его сестры Иры, в сумрачной комнате на первом этаже. Довольно далеко от Штаба, зато дешево. Аркадий Тюрин разместил свое бренное тело у очередной знакомой женщины – везде у него знакомые! С Юрием они работали в разных отделах, а потому встречались редко, но при встрече Аркадий не забывал каждый раз сообщать о своих любовных утехах и успехах, а также о получении очередного письма от незабвенного дружка и знаменитого писателя Кости Симонова.
Работали в Штабе целыми днями; разумеется, без всяких выходных, но, слава Богу, на столах никто не спал. Бомбежек здесь не знали, погода становилась все теплее. Хотя какое она имела значение для Юрия, если он сталкивался с этой погодой лишь на пути из дома в Штаб и обратно. Никаких красот, никаких достопримечательностей города он не видел: узкая улица, вторая такая же, мост через Куру, площадь Берии… И снова то же – в обратном порядке. По дороге часто замечал одну и ту же странную фигуру: седоволосого, с длинной белой бородой старика, на котором в любую погоду только короткие холщевые штаны да крест на волосатой груди. Прохожие говорили, он дал зарок так ходить после гибели на фонте своего единственного сына.
В подвале штабного здания находился пункт связи, куда Юрий временами относил донесения. Несколько раз наталкивался он там на начальницу пункта, темноволосую майоршу с красивыми полубезумными глазами, напомнившую ему первую его женщину Ару Аркадьевну из Ленинграда. Она попросила не называть ее «товарищ майор», а просто Галя. Майор Галя часто выходила из своего закутка, в который вход посторонним воспрещен, и прохаживалась с Юрием по коридорам. Она поведала, что ее муж – крупный военный, командовавший гвардейской танковой бригадой, недавно погиб под Смоленском… (От автора: много позднее я случайно наткнулся в военной энциклопедии на фамилию этого генерала. Он действительно погиб… но год спустя после того, как об этом рассказала его «вдова»…)
Во время одной из прогулок по тускло освещенному коридору, когда вокруг никого не было, майор Галя ухватила вдруг Юрия за ягодицы и произнесла глухим голосом нечто не вполне разборчивое, из чего Юрий сделал не подлежащий сомнению вывод, что дни траура у этой женщины окончились и она готова предаться с ним любви или, как тогда выражали эти намерения люди его поколения, – «дать» ему. Что она тут же и подтвердила, спросив:
– У тебя есть где?
Юрий посчитал, что его сумрачная во всякое время суток комната как раз является тем заветным местом; правда, ход в нее через хозяйку, но та рано ложится, а кроме того, есть окно на улицу и вообще первый этаж.
Туда и потащились Юрий с майором Галей через один-два дня часов в одиннадцать вечера.
В окно влезть не удалось, его заперли изнутри, пришлось на цыпочках идти через темную комнату хозяйки – та уже спала, похрапывая. В своей комнате Юрий не зажигал света, а Галя не просила об этом. Она сразу же разглядела постель, плюхнулась на нее, начала деловито снимать сапоги, ремень, гимнастерку, юбку. Притянула к себе Юрия…
А у того пропало всякое желание. Как воры какие-то – пробирались через эту армянскую старуху, разговаривают шепотом, свет зажечь боятся… Да и говорить не о чем… Майорша сразу шмотки с себя скидывает… Его заставляет… А от нее луком «тащит», или нет… рыбой, что ли… Ему раздеваться помогает… Руками хватает за это самое… Гладит, тянет… теребит… больно делает… Ара тоже в этом роде любила, но не так грубо…
– Ну, ну, давай, – шепчет. – Скорее…
Как приказ отдает. Ну да, она ведь старше по званию.
А он не может так разу – только ввалились в комнату… Но как же быть? Позор какой!.. Он пытается себя разжечь… Грудь… женская грудь всегда его возбуждала больше всего… Но эта женщина даже не сняла сорочку, лифчик. Она тянет его на себя, раздвигает ноги, стонет… Он делает усилие, опускает руку, находит горячее влажное отверстие… Возникшее на минуту возбуждение пропадает окончательно. Даже неприятно от этого прикосновения… И почему так пахнет рыбой?..
– Ну… что же ты? – снова шепчет она. А потом громче: – Не можешь? Почему?.. У тебя что-то не в порядке?.. Эх ты…
Она резко поднимается, начинает одеваться. Он что-то бормочет, какое-то жалкое: «погоди… ну, не сразу же… бывает…»
Молча она одевается, подходит к окну.
– Открой, – говорит она. – Я выйду здесь…
Майор вылезает в окошко и растворяется в темноте.
Юрий долго не может уснуть, хотя ничего кроме облегчения не испытывает.
На следующее утро хозяйка строго замечает ему, что категорически против того, чтобы ее квартиранты приводили женщин. Юрий не спорит, но в нем пробуждается стыд за вчерашнюю свою немочь, хочется куда-то бежать, с кем-то немедленно знакомиться и приводить сюда – через дверь, через окно, – чтобы проверить себя, не случилось ли чего непоправимого – того, что майор Галя выразила в своем прощальном междометии «эх…» Может, попросить Аркадия найти кого-нибудь? Конечно, как он раньше не сообразил?
В тот день ему сказали в штабе, что он отправляется в командировку в Иран для комплектования автобатальонов.
3
Дал прочитать написанное выше своей жене Римме (совсем как когда-то Дэвид Лоуренс – своего наделавшего шума «Любовника леди Чаттерлей» – жене Фриде), а она, Римма, то есть, поморщившись в некоторых местах рукописи, спрашивает… Нет, не о моих мужских достоинствах или недостатках, но о том, зачем нужно было комплектовать автобатальоны в другой стране.
Объясняю.
Еще в 1921 году был подписан жутко равноправный и необыкновенно дружественный договор между СССР и Ираном, по которому последний давал право первому ввести войска на свою территорию в случае, если с нее возникнет угроза для соседа. Такая угроза действительно возникла с началом второй мировой, и в августе сорок первого, согласно этому договору, Советский Союз ввел войска (в том числе энное количество почти негодных автомобилей) в Северный Иран. Одновременно английские солдаты вошли в западные и южные районы страны, через год к ним присоединились американцы. Тогда же нехороший монарх Реза-шах Пехлеви отрекся от престола и на него вступил его хороший сын Мохамед Реза.
(Без малого через сорок лет и он станет нехорош – его скинут исламские фундаменталисты и образуют свою республику, которая, как ее тогдашний советский сосед, станет похлеще любой бывшей монархии.)
А между тем именно в Иране (в Персии) почти полтораста лет назад родилось религиозное учение, ставившее в основу не рознь, но мирное объединение человечества и восход новой мировой цивилизации. В храме его приверженцев было девять ворот – символ открытости для всех людей. На колоннах храма – знаки основных религий: крест (христианство), полумесяц (ислам), свастика (индуизм), шестиконечная звезда (иудаизм)…
Тогда, в 1850 году, человек по имени Баб («врата»), который объявил себя предшественником грядущего Божьего посланника, и еще двадцать тысяч его сторонников были казнены. Но уже через тринадцать лет сын шахского министра, названный позднее Баха-Уллой («Слава Господня»), продолжит дело казненных – дело объединения всех религий мира. «Единство религий, единство человечества – признак его грядущей зрелости». Так считают бахаисты, равно почитая при этом основателей всех религий и не посягая на святость их заветов, на веру предков. В 70-х годах нашего века бахаистские общины были во всех странах, кроме СССР и Китая, где их уничтожали в зачатке. Сейчас вроде бы появляются и в России, а общий законодательный центр, и красивый храм, находятся в городе Хайфе.
Вот в этот самый Иран, оккупированный войсками трех воюющих с Германией стран, и отправили сейчас Юрия и нескольких еще командиров. («Офицерами» стали их называть после августа 43-го, когда вместо петлиц, кубарей и шпал появились стародавние знаки отличия: погоны и звездочки на них.)
В совершенно пустом вагоне поезда ехали они – уже стоял жаркий июль – по Азербайджану, через Кировобад, Ленкорань до приграничной Астары. Дальше начинался Азербайджан Иранский. Здесь пересели на скрипучий военный автобус, который потащился по горным, хорошо укатанным гравийным дорогам в сторону второго по величине города Ирана – Тавриза (Тебриза).
Юрий впервые в жизни пересек запертые на все засовы границы свой страны (до этого не бывал даже в присоединенной Прибалтике, даже в Западных областях Украины и Белоруссии), но не ощутил при этом никакого трепета, с которым, как полагал, все путешественники должны ступать на неведомую доселе землю. Те же горы, что видел из окна поезда, те же камни, та же не слишком обильная растительность. Встречные тоже похожи – правда, победней одеты (он отметил это с долей здорового патриотизма) и ездят, в основном, на ослах. Вернее, ездят мужчины, женщины плетутся сзади с ребенком на руках, с нелегкой поклажей на спине… Ну, и никто ни слова по-русски, конечно. (Ох, как раздражало это и бесило наших гуманных завоевателей Восточной Европы во время войны и много лет спустя, когда наезжали в эти страны, чтобы прибарахлиться!.. «Дикари хреновы! Незнамо чего болтают, слова нормального не скажут!» Я знаю это чувство, чего греха таить, и по самому себе, и по хорошо знакомым мне вполне достойным людям.)
Впрочем, почти везде находились и такие, кто знали русский. В Иране им оказался буфетчик в придорожном кафе – пожилой, крупный, в белой рубашке и тюбетейке на лысой голове. Он и сам был русским, из Ростова, попал сюда, по его словам, во время первой мировой – и остался. А сын, должно быть, так и живет в России. Только они друг о друге ничего не знают. Раньше были письма, а теперь много годов уже ничего. Мужчина говорил об этом спокойно, как о чем-то, к чему давно привык и считает вполне нормальным. Юрий тоже не почуял в рассказе ничего противоестественного. (А между тем, расстояние между отцом и сыном, если по прямой, чуть больше тысячи километров. Как от Москвы до того же Ростова.)
Буфетчику в этом кафе помогали высокий мужчина средних лет с неприятным лицом и бельмом на глазу и девочка-подросток.
– Дочь? – спросил, указывая на девочку, Юрий у мужчины.
Тот не понял, а буфетчик сказал, что никакая не дочь, а жена. Тут женятся и на двенадцатилетних. Юрия ужаснуло и заинтересовало это, и он неоднократно пытался представить себе потом в деталях, какие отношения могут быть у этой девочки, недавно игравшей в куклы, с малосимпатичным бельмастым мужиком и как все это должно выглядеть в постели. (Набоковской «Лолиты» он тогда не читал.)
Заночевали в Тавризе, а на следующий день были уже в другом большом городе – Казвине, где Юрию запомнился восточный базар – о таком он только из книжек знал, – и на этом базаре – молодой продавец, сидящий посреди темных ягод (вишня? черешня? а может, сливы?) и перебирающий пальцы на босых грязных ногах. Юрий как увидел эту картину – ближе подходить не стал, поторопился вовсе уйти с базара. Чистюлей остается и до сих пор…
За Казвином стояли наши воинские части, в которых и надо было отобрать около сотни машин (одна другой хуже), чтобы перегнать обратно в Союз. Это были потрепанные «газики», такие же, с которыми Юрий уже настрадался на Западном и Северо-Западном фронтах. Выбирать было не из чего, но все же недели две провозились и потом длинной колонной двинулись в обратный путь через Решт и Пехлеви до приграничной Астары, откуда машинам предстояло плыть по Каспийскому морю в Махачкалу.
Из сохранившихся отрывочных впечатлений вспоминает Юрий британских солдат в форме колониальных войск: панамы, рубашки с короткими рукавами, короткие штаны-хаки, легкие ботинки. Мелькнула предосудительная мысль, что не всё, связанное со словом «колониальное», так уж плохо, и захотелось скинуть с себя и забросить подальше гимнастерку со стоячим воротником, узкие бриджи, портупею, ремень, не говоря о сапогах и портянках. Лишь пилотка кое-как подходила по сезону. Жара была за сорок градусов. И еще одно: в прелестном городке Реште – говорили, он построен с помощью французов – мимо Юрия и других советских военных шла быстрым шагом древняя на вид старуха, закутанная в покрывало, и бойко бормотала два не вполне приличных русских слова, которым ее научили наши весельчаки.
Только чуткое российское ухо могло уловить истинное значение странноватого словосочетания «хупидб», похожего больше на восточное женское имя. А по сути это был призыв: старушка предлагала девушек…
Три дня в Астаре ждали они погрузку на баржу, и все эти дни Юрий провалялся под машиной – нет, не ремонтировал ее, просто лежал в тени кузова со страшным приступом лихорадки. Это случилось впервые в его жизни, вторично она тряхнет его под Слуцком, на 1-м Белорусском фронте, и тогда он попадет в госпиталь. Здесь же, в Астаре, на берегу Каспийского моря, не было ни санчасти, ни захудалого фельдшера, ни лекарств, никто не проявлял о нем беспокойства – отлежишься, и пройдет, как на собаке, – и сам он тоже мало беспокоился, просто дрожал мелкой (а может, крупной) дрожью и хотел все время пить и спать.
К началу погрузки на баржу был уже на ногах…
В Махачкале Юрию понравилось: буйно заросшая зеленью Буйнакская улица в центре города, большой парк; с одной стороны море, с другой – невысокая гора Тарки-Тау. Аккуратные белые домики.
Стало известно, что из большинства доставленных сюда автомашин формируется отдельный автобатальон и Юрий назначается помощником начальника штаба… Опять все то же! Опять нечего делать, потому что есть начальник штаба, есть помощник по технической части, писарь, наконец… С помпотехом Глазовым он сразу сдружился, да и комбат Гутин неплохой мужик – так что не было необходимости изобретать для себя работенку или принимать безумно деловой вид, когда ну ровно никакой работы не было. Работа была у бойцов 44-й Армии, которая сдерживала немцев на дальних подступах к городу, у 10-й Саперной, строившей оборонительные сооружения; у рабочих вагонного депо, поставивших на рельсы аж двенадцать бронепоездов, у прочих жителей города… Но не у Юрия. Снова он не мог взять в толк, зачем он здесь, кому нужен и почему машины батальона стоят без дела в городском парке, вместо того, чтобы возить и возить… Хотя понимал, много на них не навозишь, но для чего тогда было тащить их из Ирана?.. Хорошо хоть американских машин становится всё больше, не только тушенки и зеленых шинелей… Тоже американских. Студебекеры, форды, шевроле, джемсы (джиэмси)… Они уже поступают через Иран, об этом все говорят, и, кто знает, быть может, Юрию еще придется на них поработать? Эх, скорей бы!..
Самой томительной была первая половина дня – с утра и часов до трех, четырех. Потом они с помпотехом Глазовым отправлялись в штаб армии обедать; хлебали щи, ели котлеты с картофельным пюре, пили какое-то вино, с виду невинное, а на самом деле жутко крепкое (молодцы интенданты!), после которого хотелось либо спать, либо «развратничать». Чаще и то, и другое – но в обратной последовательности.
У Глазова – тот попал в Махачкалу намного раньше Юрия – имелись тут знакомые из эвакуированных: две актрисы какого-то украинского театра, обе с сыновьями, и жили они, как ни странно, в приличном каменном доме, даже в разных комнатах. Имена этих женщин Юрий, хоть убей, не помнит, и внешность тоже – скорей всего потому, что приходил туда с Глазовым уже в сильном подпитии, там сразу добавляли вместе с радушными хозяйками из фляг, принесенных с собой, затем с трудом дожидались, когда детей уложат спать, и сами заваливались на стоящие рядом кровати, каждый со своей дамой. Ни о каком свальном грехе или обмене партнершами никто тогда и помыслить не мог: блюли мораль советского человека.
Все проходило (у Юрия, во всяком случае) в постоянном пьяном угаре, и единственное, что может он твердо вспомнить: ему было хорошо там, с той женщиной. Что уже, согласитесь, вы, искушенные, немало.
Не исключено, осмелюсь добавить, что наслаждение, получаемое им, увеличивалось и от того, что спал он в эти ночи в нормальной постели, не на топчане в ремонтной летучке или в траве на автомобильном сиденье.
Так прошел еще месяц с лишним. Осенью поступил приказ передислоцировать батальон в Буйнакск, километрах в пятидесяти от Махачкалы. Чтобы и там почти ничего не делать. Если не считать отдельных рейсов, в основном, хозяйственного толка. (Ох, как все это напоминало бессмысленные перемещения слушателей Академии из одного общежития в другое!)
На новое место выехало сначала несколько командиров, Юрий в их числе. В крытый кузов грузовика прихватили с батальонной кухни большой котел с остатками сала. В дороге машина забарахлила, водитель долго возился, все проголодались, начали есть холодное сало прямо из котла, соскребая ложками со стенок. Юрий сначала не хотел, но под конец не выдержал и тоже стал намазывать на черные сухари скользкие белесые ошметки.
Еще не доехали до города, как он почувствовал боль в животе, а когда надо было высаживаться, еле вылез из кузова – так прихватило. Узнав, где искать своих спутников, сказал, что побудет здесь: дальше идти не может, пока не пройдет боль. Все-таки добрался до какого-то полуразрушенного дома, где стояли одни стены, и зашел туда, подальше от чужих глаз и ушей. Здесь он мог тужиться, совать себе пальцы в рот, стонать, материться сколько душе угодно. Боль не проходила. Она становилась все острее, казалось, уже больше некуда, выдержать невозможно – но получалось, что можно, даже начинаешь привыкать… (Позднее он мог сравнить с ней два вида боли: почечные колики и когда ему вырезали аппендикс и кончилось действие местного наркоза.)
Он присаживался, ложился на грязные остатки пола, вскакивал, ходил, катался по своей камере пыток; он мечтал лопнуть, разорваться на части, разлететься на мелкие кусочки – лишь бы испытать облегчение. И постепенно оно пришло.
Чувствуя, будто родился заново, он нетвердыми шагами отправился разыскивать товарищей. Наутро болей не было, но совсем не хотелось есть, а на мясо, которое сварила хозяйка дома, где заночевали, просто смотреть не мог. К середине дня кто-то обратил внимание, что у него совсем желтые белки глаз, и зеркало подтвердило диагноз. Желтыми стали и ногти, лишь на лице, под загаром, желтизны не было видно. Он вспомнил, как то же самое случилось с ним в Тобольске, когда он удирал из школы всего каких-нибудь четыре года назад, но тогда этому не предшествовали такие боли, тогда, несмотря на слабость, он все-таки сумел героически пройти по ледяному Иртышу больше двадцати километров, а сейчас каждый шаг давался с трудом, даже говорить приходилось с усилием.
Ему посоветовали лечь в госпиталь, и с первой же попутной машиной он отправился в Махачкалу…
Да, как заметил какой-то германский кинематографист, «Россия – страна чудес», а как добавил писатель Шолохов (и я повторяю не в первый раз) – «российский человек всё выдюжит». Выдюжил и Юрий и, как ни странно, не только не подцепил в инфекционном отделении госпиталя, где койки прижимались друг к другу, а в туалеты нельзя было войти, сами догадываетесь, почему, никакой другой инфекции, но даже стал довольно быстро поправляться. И заметим, что больше – тьфу, тьфу, тьфу – эта болезнь к нему не прицеплялась. Видимо, кроме вышеупомянутых немца и россиянина прав был и тот римлянин, кто сказал, что «в здоровом теле здоровый дух». Этот дух переборол невозможный дух палат и коридоров госпиталя и вывел Юрия на свежий воздух.
(Ладно – война, ладно – прифронтовая Махачкала. Но лет десять спустя в курортной Гагре Юрий попал в городскую больницу с непонятной инфекцией и очень высокой температурой. Так вот, в туалет больничного отделения можно было попасть только по настилу из, простите, затвердевших экскрементов, обильно политых мочой, и по степени затвердения части из них становилось понятно, что они вообще не убираются здесь, а существуют как данность – как полы и стены…)
После махачкалинского госпиталя Юрий оказался и вовсе не у дел; в штабе 44-й Армии сказали: в батальон возвращаться не надо, но другой работы не предложили. Это было жутко обидно: неужели он уже нигде не нужен? Война-то ведь в самом разгаре. Пришлось снять квартиру, пока суд да дело, на окраине города в домике, до беленого потолка которого даже он мог без особого труда дотянуться рукой. «Снять квартиру» – конечно, выражение книжное, оставшееся в наследство с давних времен: место за печкой или занавеской никак не соответствовало этому значению.
Спасибо еще, что его не сняли с довольствия, он продолжал получать паек – какие-то концентраты, сахар, табак «Давид Сасунский», а раз в день мог по-прежнему обедать в столовой штаба Армии и пить крепленое вино, после которого, по сложившейся доброй традиции, начинало тянуть к плотским наслаждениям. Однако милые актрисы со своими сыновьями отбыли дальше на восток, и Юрию пришлось искать замену, найти которую в ту пору голодухи и всеобщей неуверенности в завтрашнем дне было не так уж трудно.
Нет, больше терпеть этого безделья Юрий не мог! Что же получается? Во время войны, в Советском Союзе, настоящая безработица – прямо как в странах капитализма?! На свой страх и риск решил он отправиться в Тбилиси, в штаб Закфронта. В конце концов, сюда его направили именно оттуда.
В Штабе не были ни удивлены, ни возмущены его появлением. Только сказали: должности для него пока нет. Пускай ждет. А лучше, если отправится в район Навтлуга, на другой конец города, где офицерский резерв. Там ночевать можно, питаться, и включат в списки на какую-нибудь должность. Юрий слышал об этом резерве и боялся его хуже тюрьмы. Ходили слухи, что те, кто туда попадали, оставались там по несколько месяцев, если не больше, и не имели права никуда отлучаться и сами искать работу.
Там же, в Штабе, он узнал, что его знакомый Аркадий Тюрин, с кем вместе приехал из Москвы, куда-то исчез. Никто толком не знает куда. Ходили слухи, он оказался просто мошенником, который подделал документы на военинженера и таким образом скрывался от правосудия. Другие говорили, что его арестовали, скорее всего, за шпионаж. Юрий вспомнил этого приятного вежливого человека, который переписывался с самим поэтом Симоновым и цитировал его стихи («Жди меня, и я вернусь», «Убей его!»), вспомнил странную историю с золотым колечком в Ростове (чем не золотое ситечко, что стащил Остап Бендер у вдовы Грицацуевой?) и твердо решил: никакой Аркадий не шпион, в худшем случае просто жулик с хорошими манерами. Вроде того же Остапа…
Снова Юрий жил в доме у старой суровой армянки, где оставались кое-какие его вещи: шинель, зимняя шапка, габардиновая гимнастерка. Шинель было уже впору надевать – становилось прохладно, начались дожди; что касается гимнастерки, Юрий, скрепя сердце, решил с ней расстаться, потому как нужны были деньги – на еду и чтобы платить за квартиру. Ему сказали, продать лучше всего на вещевой барахолке, и как-то утром он отправился туда. Уже на подступах понял, что осуществить задуманное не так просто: военнослужащим не разрешалось торговать обмундированием. Если комендантский патруль засечет, могут быть большие неприятности. Что же делать?.. Доброхоты подсказали: отдай кому-нибудь из гражданских – тот продаст и возьмет какую-то часть выручки. Юрия вполне устраивало решение, оставалось только найти человека, внешность которого вызывала бы относительное доверие. Хотя, с другой стороны, он не мог и предположить, что кто-нибудь захочет или посмеет обмануть его, защитника отечества!
После недолгих поисков он остановил взгляд на невысоком пожилом торговце подержанной одеждой, кому и передал гимнастерку, вытащив ее из-под шинели. Покупатели не слишком торопились ее приобрести, хотя вещь была малоношенная и приятная на ощупь. Продавец медленно продвигался в толпе, держа гимнастерку на весу, Юрий неотступно следовал за ним.
Как вдруг – Юрий не понял, как получилось: ведь только что их не было – вдруг рядом с продавцом оказалось два красноармейца и с ними лейтенант, все с красными повязками. Патруль! Направленный сюда самим полковником Цкитишвили, грозою города Тбилиси, комендантом гарнизона.
– Почему продаете военное имущество? – гаркнул лейтенант.
– Я… нет… – залепетал торговец.
– Откуда взяли? Ваше?
Юрию бы повернуться и скрыться в толпе, но не сразу сообразил, что здесь он не просто наблюдатель, а когда осознал, было поздно.
– Вон… он мне дал, – сказал торговец, показывая на Юрия. – Продать просил. Нельзя, что ли?
– Пройдемте, товарищ старший лейтенант, – сказал лейтенант с красной повязкой.
– Куда? Зачем? – растерянно спросил Юрий.
– В комендатуру. Согласно приказу. Там разберутся… И вы тоже. – Это относилось к пожилому сообщнику.
Их повели через весь рынок – вот позор-то! Юрий старался изо всех сил делать вид, что идет по собственной воле – и погрузили (слава Богу, его не подталкивали!) в крытую брезентом машину, где уже находилось несколько нарушителей, военных и гражданских. Но в звании старшего лейтенанта и совершенно трезвый был один Юрий.
На Казначейской, дом 3 (адрес запомнился!) Юрия сразу препроводили в комнату, где сидел тоже старший лейтенант. Хорошо, что не выше по званию, а то начал бы выкобениваться… Это было первое, что подумал Юрий, а второе, что пришло в голову: надо отпираться! Не моя – и всё! Да разве я стал бы торговать? Да посмотрите на мое честное интеллигентное лицо! Да зачем мне? Я же в штабе работал. В Иране недавно был… В Академии учился… Нет, про Академию не надо… Да что я совсем, что ли, чтобы вещи с себя продавать?.. Ну, сам подумай, старшуй!..
Так он, примерно, и начал говорить.
Мелькнула мысль (мелькнула все-таки): что же я делаю? Гроблю того человека! А если его посадят?.. Но так же мгновенно успокоил себя: кажется, говорили… да, определенно говорили, что гражданским за это ничего не бывает – это ведь только по военной линии. А у гражданских просто отбирают – и наше вам с кисточкой…
Юрий продолжал убеждать старшего лейтенанта, что не имеет к гимнастерке никакого отношения, а на рынок пошел от нечего делать… Ну, и так – купить чего. (Очередная отъявленная ложь: денег в карманах у Юрия почти не было.) Но старший лейтенант смотрел на своего собрата без всякого подозрения и, как тому казалось, с пониманием, даже сочувствием. Он что-то писал на листе бумаги (ордер на арест?), а потом хитровато поглядел и сказал:
– Ладно. Иди по-добру по-здорову, старшой. Кончим на этом.
Юрий небрежно кивнул, как бы давая понять, что не сомневался в подобно исходе, и уже от двери невзначай спросил:
– А грузину чего будет? Которого со мной?
– Отберут вещь, а самого пошлют куда подальше. Будь здрав…
Об этой истории Юрий никому не рассказывал: как-то не хотелось.
Денег, однако, не прибавилось и надо было что-то придумывать. Но в резерв все равно не собирался.
Что ж, раз в автомобильных войсках уже никому не нужен, попробует-ка он переменить специальность… Хорошо бы стать, например, разведчиком, ловить таких, как Аркадий Тюрин, если тот действительно… Или… Юрий перечислил в уме еще несколько родов войск – артиллерия, саперы, летчики – и понял, что никуда его не возьмут, необученного. Даже в пехоту. Рядовым не подходит, а командиром… Какой из него командир для всех этих войск?.. И что же тогда остается? Куда?.. Наверное, правда, в разведчики… А кто ими занимается, интересно? Кто их… как бы это правильней сказать… назначает?..
В Штабе фронта, куда Юрий по старой памяти и от нечего делать продолжал заходить, кто-то сказал ему, что делами разведки и контрразведки занимается Особый отдел. Туда он и зашел в один из дождливых унылых дней. Дальше приемной не пустили, а в одном из окошек, узнав о желании служить родине на ниве разведки, протянули толстую пачку бумаг, сказав, что это анкета, которую нужно заполнить, не выходя из помещения. Юрий протрудился над ней не менее часа – да и торопиться было некуда – и в результате родил произведение, где, откровенно признавшись, что «в белой армии не служил», «под судом и следствием не был», все же скрыл от любознательных авторов анкеты ряд немаловажных вещей, как-то: арест отца, табачную лавку бабушки, белогвардейца-дядю… Анкета исчезла за захлопнувшимся окошком, и Юрию оставалось ждать: призовут его пожинать лавры Шерлока Холмса и старшины Карацупы (больше никого, сколько ни тщился, вспомнить не мог) или разоблачат как лжеца и обманщика и примерно накажут.
Не случилось ни того, ни другого. Внезапно через свой Штаб он получил назначение в Баку, в управление ВАД.
Конечно, так и тянет обыграть это сокращение и с присущим автору юмором заметить, что попал Юрий не в ад, а скорее в рай – тоскливый, спокойный рай, где опять (да, да, опять!) делать было совершенно нечего.
Если сами не догадались, поясняю: ВАД означает Военно-Автомобильная Дорога и отнести к ней можно любую дорогу, дорожку или тропинку. Дорожное регулирование, ремонт дорог и мостов, установка указателей – вот чем занималась военно-дорожная служба, и в прифронтовой полосе бывала весьма нужна. Но здесь, в Баку, где у дорог, помимо военных, были гражданские хозяева и радетели, а само управление – как все управления, штабы, конторы и тресты на свете было раздуто до невозможности – здесь, поверьте, и при огромном желании трудно было найти себе хоть какое-нибудь занятие.
Юрий начал дорожную деятельность с поступка весьма неблаговидного. Перед тем, как сдать вещевой аттестат, в котором указывалось, какое обмундирование ему выдано, он стер единицу в графе «гимнастерка х/б»! (Х/б означает хлопчатобумажная.) Таким образом хотел возместить утерю гимнастерки на тбилисской барахолке, а также обеспечить себя одеждой на предстоящую зиму. Однако не тут-то было: бдительный заместитель начальника подполковник Сизов одним пыхом разоблачил Юрия и упорно принуждал признаться в подлоге. Тот, конечно, все нахально отрицал. Начальник управления махнул рукой на дело о гимнастерке, хотя подделка в документе видна была невооруженным глазом, но подполковник не смирился: он горою стоял за правду. И потому совсем не удивительно, что в феврале следующего года, вскоре после того, как наши войска освободили Краснодар, в этот город, в штаб Северной группы войск Закавказского фронта (в автодорожном управлении которого уже служил в ту пору Юрий) пришло донесение о совершенном старшим лейтенантом Хазановым Ю.С. служебном преступлении. Как раз в это время старшего лейтенанта представляли к очередному повышению в звании: не за особые заслуги, а просто срок подошел.